Незакомпостированный билет

повесть

"Милый, милый смешной дуралей..."

Сергей Есенин

"И увидел я отверстое небо..."

Откровение. гл. 19, ст. 11

1

С утра к узловой станции на окраине южного городка прибыли два до отказа переполненных дизеля, проследовали поезда из Москвы и Харькова, и еще несколько часов назад полупустой вокзал, к обеду был переполнен транзитными пассажирами. Разгоряченная духотой и ожиданием очередь осаждала единственную кассу. Впереди всех, заслонив собой полукружие окошка, стояла рослая девушка. Приехав еще с первым дизелем, она бегом устремилась к кассе и теперь, словно в зеркале трюмо отражаясь в стекле (великолепные рыжие волосы, темные очки-"слезки", тонкий красивый нос, плотно сжатые, обильно напомаженные губы), была безучастна ко всем, кто остался у нее за спиной.

Рядом с ней, жестом разучивающей какой-то сложный пассаж пианистки, нервно постукивала перламутровыми ногтями о подоконник женщина с полными шоколадно-загорелыми руками и янтарным ожерельем на такой же шоколадной шее. Она направо и налево крутила кукольной головкой и всячески стремилась упорядочить сгрудившихся у кассы пассажиров, поясняя – какому номеру и направлению поезда соответствует тот или иной "хвост" разветвившейся и разросшейся в стороны очереди.

С другого бока от девушки возвышался над головами остальных парень в стройотрядовской штормовке и очках. Чтобы скоротать время, он пустился на комплименты огневолосой соседке по очереди. Эти трое и те, кто напирал на них сзади -- все, кто с надеждой на скорое прибытие поезда, кто с досадой на его опоздание, а кто и попросту ожидая в  полудремотном спокойствии, потому, что никакого другого занятия здесь, на вокзале, и не могло быть, -смотрели сквозь стекло туда, где на фоне иссеченной нитями железных дорог географической карты страны сидела  кассирша и, отвернувшись куда-то вбок, скучая,грызла семечки. До прихода ближайшего поезда оставалось часа два и поэтому она, пытаясь успокоить
порывающихся протиснуться к окошку,лишь изредка объявляла по радио о том, что
компостирование и продажа билетов будут производиться за час до прибытия состава.

Вокзал жил шумной сутолокой ожидания. Входили и выходили, хлопая дверьми. Покупали лимонад, ссохшиеся коржики, липкие пирожные и позавчерашние газеты.
Кто-то никак не мог втиснуть чемодан в ячейку автоматической камеры хранения. Кто-то за нехваткой мест на скамьях, устраивался где-нибудь у стены на чемодане в окружении авосек и детей. Те же, кому все-таки удалось занять место на жесткой неудобной скамье, были вынуждены сидеть не вставая, потому что тут же нашелся бы кто-нибудь уставший толочься на ногах и незамедлительно "вставился".

На скамье, упершейся краем в кадку с пальмой,прилежно разглядывал "Огонек" демобилизованный десантник. Рядом успокаивала пустышкой раскапризничавшегося малыша молоденькая мама. Напротив них дремал лысый мужчина, из бокового кармана пиджака которого торчала газета.

Все были истомлены ожиданием и так же, как все,буднично и негероически ждал прибытия своего поезда Степан Сергеевич Белоусов. Он уже отстоял очередь в
буфет, выпил за усыпанным жирными крошками столиком бутылку лимонада, съел приторное пирожное, затем было притулился на скамейке рядом с лысым мужчиной, который все клевал носом, держа перед собой газету, и в конце концов, зевнув, свернул её трубочкой, сунул в карман и минуту спустя уже похрапывал. Но, посидев в томительном бездействии, Белоусов скользнул взглядом по крупной,видной издали надписи, сообщающей о том, что "Участники и инвалиды Великой Отечественной войны
обслуживаются вне очереди", и, опираясь на палочку,вышел из духоты вокзала на перрон.


2.

Парило. Откуда-то с Востока надвигалось темно-сизое грозовое облако. Проплывая над закопчёнными цистернами и уныло однообразными товарными вагонами, стоящими на
дальних путях, дымя и дыша паром, как старый локомотив на подъеме, облако уже закрывало собой полнеба и там,где за его клубами скрылось солнце, по краям косматых промоин светилась золотая кайма. Когда, защитив глаза ладонью, Белоусов посмотрел ввысь, слепящий краешек солнца сверкнул на какое-то мгновение, словно небесный кочегар, что посадил светило в паровозную топку тучи,приоткрыл на миг дверцу этой топки. Но мгновением позже и этот краешек скрылся в облаке и лишь через золотистые прогалины в нем, как выпущенные машинистом излишки сжатого пара, хлынули вниз, прорезая предгрозовой сумрак, дымные лучи.

Вот так же, рассекая лезвиями света полумрак сарая, заглядывало в щели утро, когда он мальчишкой просыпался на сеновале. Как давно это было! Терпкий запах трав, поле, уставленное стогами, словно облачные великаны, что затевают возьню на небесах теплыми июльскими грозами, изнемогая от жары, побросали здесь свои огромные папахи, да так и забыли про них до самой зимы, до холодов; он, - прокопченный на солнце, с выгоревшими волосами и облупленным носом пацан, в отцовской рубахе на вырост, на вершине стога, с которой, кажется, так легко вместе с копной сена зацепить вилами облако...

Как далеко и как близко все это! Запах сена вперемешку с впервые познанным, волнующим запахом женского тела, мчащаяся по залитому туманом ночному лугу голубая от лунного света кобылица, он на ней со вздувшейся на спине, как парашют вот-вот готовый развернуться в крылья, рубахе; тискающие дышащие потные бока жилистые мальчишеские ноги; пальцы, напрочно вцепившиеся в густую и длинную, как распущенная девичья коса, гриву...

Откуда-то оттуда, из краев его детства, шли тяжелыми цистернами грозовые облака и, не задевая далекой кромки леса, устремлялись в ту сторону, где сходились рельсы и голубела над лесом полоска чистого неба...

Сколько раз собирался съездить, походить по тем местам, где воевал когда-то! И вот, наконец-то,сбылось. Белоусов улыбнулся, вспомнив голубоглазого агронома, его хохлятское "добре" и старание, с каким тот отнесся к его просьбе.

Возил весь день по совхозным полям, показал то место,где была когда-то деревня Вишневка, название которой запомнилось Белоусову. Возил его и без тени досады все спрашивал: "Ну шо, батя, може, тут був ваш окоп?" А Белоусов только виновато пожимал плечами - и как ни всматривался в очертания леса вдали, как ни
вглядывался в повороты дороги, - не мог узнать того поля. Выходил из машины, трогал ещё зеленоватые, но уже налившиеся колосья, слушал тикание кузнечиков и не
узнавал этих мест. Покой и тишина владели землей.

"Не горюй, батя! Може, и добре, шо мы не знайшли твовоокопа", - одобрял его агроном. - "Подывись лучше - какой хлиб у нас уродився", - протягивал он ему пучок молочных недозревших ещё колосьев.


3

Мысли Белоусова оборвал грохот товарняка. Он как-то неожиданно выскочил откуда-то сзади, обдал ветром и запахом гари, зарябил перед глазами досчатыми
вагонами, напомнил о совсем ином, воскрешая в перестуках колес и лязге сцепок обрывки старой песни под залихватский перебор гармошки, простучал мимо и унесся вдаль призрачным воинским эшелоном, смыкая воедино землю и небо, пронзая навылет расстояния и предметы, сквозь которые проступали издалека
высеченные в монолите лица солдат.

Постояв ещё немного и, почувствовав, как саднит культя, натертая протезом, Белоусов огляделся и увидел в самом конце перрона скамейку и сидящего на ближнем
её краю мальчугана. От нечего делать тот болтал не достающими до земли ногами и, задрав голову, смотрел куда-то ввысь. Белоусов прошел вдоль перрона к
скамейке. Занимавшие большую её часть две дородные тети с полными вишен и черешен ведрами, жмущимися к их могучим икрам, предупредительно отодвинулись,освободив небольшой участок скамьи, около вместительного баула, "восседавшего" тут, как
напоминание о том, что место занято. Сдвинув баул, Степан Сергеевич присел рядом с мальчишкой, блаженно вытянул уставшую ногу и, прислонив к скамейке палочку,
взглянул на мальчугана. Тот ни на кого не обращая внимания, по-прежнему смотрел ввысь. Длинные волосы его модной стрижки свесились на плечи. Одетый в
джинсовые шорты, белую майку с иностранными буквами на груди, белоснежные гольфы и маленькие кроссовки, он больше походил на девчонку, чем на пацана.

- Ну и че интересного увидел там? - обращаясь к мальчугану, кивнул Белоусов на тучу. По неровному краю её паровозным колесом катилось потускневшее и, как будто даже закопченное солнце, на которое опять уже наползали чадящие клубы.

- Да вот, смотрю, - все еще не мог вернуться с небес на землю мальчишка. - Интересно. Во-о-н та туча только что была похожа на голову лошади, а теперь не
разберешь на что... - и уже повернувшись к Белоусову, продолжил, как будто рассказывая выученное наизусть стихотворение. - Мы, когда с мамой на море ехали, я жеребенка в степи видел. Он от табуна отбился и поезд
хотел обогнать. Вот потеха-то была!

- Ну и обогнал?

- Да нет - отстал. Где ему! Он же ещё слабенький совсем и ножки тоню-юсенькие.

- Н-да, действительно, интересно. А вот что это у тебя за буквы на груди? Букварь что ли? - со свойственной детям и старикам способностью мгновенно перескакивать с одной мысли на другую, спросил Белоусов.

- Это! - выпятил грудь мальчишка, и, глядя на крупные буквы сверху вниз, прочел по слогам, водя по ним пальцем. - Аб-ба!

- А-а! Вон оно что, Абба! А я-то думал, что за "ав-ва"? Не то собачий лай, не то - вой какой-то, - схитрил Белоусов, сделав вид, что не отличил иностранных букв от русских.

- Да нет! Это ж по-английски написано!

- То-то, что по-английски. А ты русский, небось?!

- А у меня тоже есть звезда, - сказал мальчик,
дотронувшись до ордена на пиджаке Белоусова.

- Да ну! -- подыгрывая мальчугану, как делал он это, разговаривая с младшим из своих внуков, оживился Степан Сергеевич и, изображая крайнюю степень любопытства поднятием кустистых бровей, принял на ладонь протянутую ему высушенную морскую звезду. Она и в самом деле походила на орден - была пятиконечной и
красной и только в середине её не хватало изображения солдата.

- Ну что ж! Отличная у тебя звезда! - протянул он мальчугану назад его сувенир. А как звать-то тебя?

- Сережа. А вас?

- Зови меня просто -- дядя Степа, - подал для рукопожатия ладонь Белоусов.

- Прям, как в книжке - дядя Степа-великан! - по-мужски вложил мальчишка свою маленькую загорелую ладошку в ладонь Белоусова.

- А я, брат Серега, и есть великан, только щас я на пенсии, а на пенсии и все великаны - обыкновенные люди... Откуда же ты и куда путь держишь такой загорелый, как негр, и с таким огромным баулом? - похлопал Белоусов по модной дорожной суме, упиравшейся в его бок.

- Мы с мамой в Сочи были. Там страшно много народу ивсе на пляже.А сейчас домой едем в Москву.

- Где же сейчас мама-то? Ты тут совсем один.

- Она в очереди стоит, а мне сказала - сиди здесь и никуда не ходи... Вещи вот стерегу... А я знаю, - это орден Красной Звезды, - опять дотронулся мальчуган до
ордена. - У меня марки есть, там ордена всякие на них- и этот тоже. А еще я значки собираю. Есть у меня и медаль "За отвагу", выменял на монету "николаевку".

- Ну это ты, брат Серега, зря!

- Что зря?

- Медаль - за монету.

- Это ж нумизматика!

- Все одно - зря!

- Нет, в нумизматике медали и монеты одинаково
котируются.

- Кот-т-тируются! Ишь ты! Лучше бы уж фантики
собирал!

- Что я, девчонка! Фантики! - фыркнул мальчишка.

- Ты, брат Серега, не обижайся, но я тебя сперва чуть было за девчонку-то и не принял. Кто это тебя нарядил так?! Пацан, вроде, а расфуфырился, как Мальвина, и
волосики по плечам...

- Это мама. Все по моде хочет, - отвел глаза мальчишка.

- Мода! Черт выдумал моду, а сам - в воду. Слыхал? Вот так-то, брат. Мода!

- На первый путь, -- раздался голос в репродукторе,- прибывает поезд номер 187 "Новосибирск-Одесса".

Из вокзала на перрон выходили люди. Пассажиров было много.  Поезд вез тех, кто живет далеко от морей и южного солнца. Те же, кто находился сейчас в вокзале, в большинстве своем уже возвращались из краев соленых волн, восхитительно загорелых женщин, повально холостых мужчин с пухлыми бумажниками и двухрублевых коек. Все они ждали поездов в обратном направлении.

Вагоны, замедляя ход, ещё плыли мимо платформы, а на перроне уже выстроились шеренгой тетки  с вишнями и
черешнями в эмалированных ведрах, связками тараньки и
кастрюлям с горячей картошкой. Поднялись встречать
поезд и те две тетечки, что до сих пор, негромко
разговаривая, сидели на скамейке рядом с Белоусовым.

-- Постойте! -- протянул он рупь одной из них.

-- Кушайте на здоровьице, -- пропела та, пряча
рублевку и протягивая ему кулек.

-- Бери,-- придвинулся Белоусов к мальчугану.

Сережа ухватился двумя пальцами за зеленый хвостик,
торчащий из кулька и вытянул две ягодки. Это были
любимые его, желтые черешни. Сидели, выплевывали
косточки в ладонь, а рядом прогуливались вышедшие из
вагонов пассажиры -- кто в трико, кто -- в домашнем
халате и стоптанных комнатных тапочках, а кто и вовсе
в пляжных одеждах -- только сбрось с истомившегося
тела майчонку с юбчонкой или шорты и можно с разбегу
кидаться в объятия морских волн, так и кишащих
смуглыми мужчинами, готовыми носить на руках, и
женщинами, доступными, как пляжный песок... А пока еще
не обращенные чудодейственной смесью южного солнца с
соленой водой ни в тех, ни в других, пассажиры,
заполонив перрон, врасхват покупали вишни, черешни и
горячую вареную картошку. Тетки только успевали
прятать рубли. Грузный мужчина в тренировочных брюках
и майке, щедро демонстрирующей грудь, плечи и руки
одинаково бугристые и одинаково покрытые какой-то
черной свалявшейся шерстью, никак не мог разобраться с
бутылками пива, купленными в ларьке. Ему явно не
хватало рук, чтобы унести все бутылки сразу, а еще
куда-то надо было девать и сушеного леща. Наконец,
сунув леща под мышку, он ухватил в каждую руку по две
бутылки, и, пробираясь сквозь толпу, торопливо
направился к своему вагону.

Утомленные долгой дорогой пассажиры не спешили в
душные вагоны. И как не увещевали их проводницы и не
предупреждал по радио диспетчер, все же нашлись такие,
которые запрыгивали на подножки уже тронувшегося
состава. Среди них был и тот самый волосатый толстяк в
синих тренировочных брюках и вымокшей на спине от пота
майке. Он успел еще раз отстоять очередь за пивом. И в
тот самый момент, когда он неуклюже прыгнул на
подножку, одна из бутылок вырвалась. Уже стоя на
подножке, он в досаде махнул рукой, оглянувшись на
разлетевшиеся осколки. Перед глазами Белоусова
замелькали окна и стоящие в тамбурах проводницы с
желтыми флажками. Застучали все чаще и чаще, как
убыстряющий свой ход метроном, -- колеса, и вот торец
последнего вагона быстро уменьшающимся прямоугольником
начал растворяться в той дали, куда уже, совсем закрыв
голубую полоску неба над лесом, надвигались с востока
грозовые облака...


4

Так и не отыскал Белоусов того поля, где ранило его. А
сорванные зеленые колоски, зерно в которых еще было
молочным, положил к подножию памятника на площади,
недалеко о гостиницы городка, где остановился.

Перед отъездом в последний раз постоял у монумента,
пробежал взглядом металлические столбцы фамилий, среди
которых была и его фамилия. Здесь, на памятнике, он
уже значился среди мертвых. Такая ошибка вышла. И не
мудрено. В госпиталь он попал, как говорится, в
безнадежном состоянии: осколок возле сердца,
раздробленная, вздувшаяся гангреной нога. И если бы не
хирург, умело проведший ампутацию и умело -- с учетом
находящихся на пределе сил раненого -- не тронувший
осколка, не было бы для него этих сорока с лишним
послевоенных лет. Не было бы долгой жизни (жены,
детей, внуков), что сумела втиснуться между тем
мгновением, когда, словно наткнувшись грудью на что-то
горячее и острое, упал он на несжатом поле и умер, как
ему показалось, в первый раз, и тем мгновением, когда,
очнувшись, и долгие годы прожив, все еще не веря в
свое воскрешение, наконец, коснулся он рукой холодных,
как сама смерть, букв на постаменте.

Сурово, словно вопрошая о чем-то, смотрели на
Белоусова каменные солдаты. Иллюзию этого пристального
взгляда создавали зрачки вырезанных в камне глаз. Это
были даже не зрачки, а ямки в шероховатом граните, в
которые, вероятно, когда шел дождь, затекала вода. И
все же -- они смотрели.

Белоусов молчал, а металлические шеренги фамилий
звучали знакомыми голосами, словно ротный зачитывал на
поверке список личного состава и каждый по-уставному,
одним лишь выдохом -- "я". Какие разные эти -- "я"! От
мужественно-хриплого до мальчишески-звонкого. Как
будто кто-то, извлекая скорбные реквиемные ноты,
прошелся неторопливо пальцами по кнопками хромки от
басов к верхам. Да и сами металлические брусочки
фамилий -- ни дать, ни взять "голоса" под открытой,
поврежденной вражеским осколком крышкой знаменитой в
их пехотном полку белоусовской гармошки и сквозь них
прорывается, нагнетаемый мехами, вздох чудом выжившего
инструмента.

Вот так же, как солдат на монументе, насупленно
сдвигал брови молодой политрук, когда перекрикивал
грохот уже начавшегося боя -- звонким, точно звук
вибрируещего под струей воздуха металлического язычка,
ломающимся голосом: "Отдать, отдать себя без остатка
-- вот наша задача!.."

Кажется, стоя там у монумента, Белоусов понял,
наконец, что значит "отдать себя без остатка". Понял,
глядя на зеленые, молочные колоски, которые положил на
черную плиту, глядя на свою фамилию в тесной шеренге
фамилий павших друзей, и, вспоминая почему-то сквозь
оживший в памяти и так явственно звенящий в ушах голос
политрука о том, как мыкался он в первые послевоенные
годы, доказывая начальству, что и без ноги, с
протезом, может работать на тракторе и на комбайне; о
том, как несколько лет спустя в одну из уборочных
прискакал на поле мальчишка-учетчик на взмыленном коне
и, размахивая над головой газетой, кричал: "Сенсация!
Сенсация!"; о том, как, соскочив с коня, хохотал он,
пританцовывая, вокруг него с этой газетой, где, как
оказалось, -- в статье "Мересьев хлебной нивы"
писалось о нем, Белоусове; как, пока не притопнул он
несколько раз своим протезом, изобразив плясовую с
выходом, чумазый белозубый мальчуган, так умело
подражающий виденным где-то в кино разносчикам газет с
сенсационной новостью, все орал, приплясывая: "Дядя
Степа -- пляши! Пляши, дядя Спепа!" -- и хохоча, все
размахивал газетой, как победным флагом.

Вот о чем думал Белоусов, стоя сейчас на перроне,
возвращаясь мыслями ко вчерашним воспоминаниям. И пока
терялся вдали темно-зеленый прямоугольник последнего
вагона, который теперь, увлекаемый движением, удалялся
в сторону того районного городка, откуда приехал он
утренним дизелем, Степан Сергеевич видел себя стоящим
на площади возле монумента.


5

Задумчивость Белоусова прервало задорное
чириканье,давшее о себе знать, как только смолк стук
колес. На перроне, где только что сновали люди,
остались лишь зеленые бутылочные осколки да маленькая
желтоватая лужица, к которой было порхнул шустрый
вокзальный воробьишко, но, сунув клюв в пивное озерцо,
скакнул прочь, чуть не споткнулся об обломок пирога,
валявшегося тут же и, даже не соизволив его клюнуть,
выпятив грудку, браво запрыгал по асфальту.

-- Ишь! Какой Наполеон! -- мрачновато усмехнулся
Белоусов, обернувшись к Сереже. Но тому, как видно,
было не до бестолковой птахи. Он опять смотрел на
облака, забыв даже про черешни. Там, в вышине теперь
вырисовывалась морда пуделя Кинга, ждавшего его в
московской квартире, Кинга, которого подарил ему отец
и по которому Сережа так скучал все время отдыха на
юге. Морда Кинга была так близко к солнцу, словно это
было не светило, а Сережин надувной мяч. Умный пес так
любил им играть, подбрасывая мячик ввысь влажным
черным носом.

-- Бери еще! -- протянул Белоусов мальчугану едва
початый кулек с черешнями.

-- Спасибо. Не хочется больше, -- ответил Сережа,
глядя, как облачный Кинг принюхивается к солнцу-мячу.

--Ну тогда потом съешь, когда захочешь... Давай,
косточки выброшу. Ты тут сторожи свою сумку. А я пойду
посмотрю, что там в очереди... Поезд мой вот-вот
подойти должен.

Он отдал кулек мальчугану, ссыпал косточки в урну и
направился в помещение вокзала.


6

Пристроившись к одному из "хвостов" очереди и глянув
через головы скучившихся пассажиров, он увидел, что
огневолосая девушка, парень в штормовке и женщина с
шоколадными руками по-прежнему стоят на своих местах.

В это время диспетчер объявила по радио, что с
соседней станции вышел поезд, следующий до Москвы.
Очередь оживилась. Впрочем, кассирши не оказалось на
месте. Шоколадная женщина, нервничая, возмущалась по
поводу "беспорядков" и "безобразий". Кто-то
посоветовал запросить жалобную книгу. Другие молча, но
энергичнее, чем раньше, нажали на стоящих впереди. Тем
временем диспетчер объявила, что еще два поезда --
теперь уже восточного направления -- один до
Новосибирска, другой до Свердловска -- вышли с
соседней станции.  Опаздывавшие до этого составы,
теперь, словно нарочно, прибывали один за одним.

Сидевшие в зале на скамейках пассажиры, поднимаясь,
пристраивались к очреди. Десантник, читавший до этого
"Огонек", встал в тот же "хвост" очереди, что и
Белоусов и, возвышаясь над всеми своим голубым
беретом, теперь был за несколько человек сзади него.
Дремавший лысый, кажется еще не совсем проснувшись,
пробивался сквозь толпу туда, где с утра занял в
очереди место. Кассирши все не было. Белоусов тронул
плечо мужчины, стоявшего в полоборота перед ним.

-- Мне билет закомпостировать...

-- Минуту, -- сказал мужчина и, развернувшись так,
чтобы пропустить Белоусова вперед, обратился к стоящим
рядом. -- Товарищи, пропустите фронтовика!

Стоявшие перед Белоусовым расступились и снова
сомкнулись за его спиной. Теперь он был совсем близко
от кассы, рядом с шоколадной женщиной, которая
возмущалась уже не только отсутствием кассирши, но и
тем, что сзади напирали.

Наконец-то появилась кассирша. Огневолосая девшка
(студент уже знал, что ее зовут Леной и едет она от
родни на  Украине домой, на Урал и, что она студентка
университета) поспешила подать в окошко давно
приготовленные деньги.

-- Купе. До Свердловска, -- склонилась она к окошку,
привычным жестом отводя от лица свесившуюся прядь
огненно-золотых волос. ("Как вызревшее ржаное поле на
закате", -- подумал Белоусов еще утром, представив эти
волосы заплетенными в тугую, тяжелую косу).

-- Девушка... -- осторожно тронул облитое рыжими
прядями плечо лысый (теперь он стоял недалеко от
кассы). -- Пропустили бы участника войны! А!

Свесившаяся непокорная прядь осталась на этот раз на
месте, заслонив сбоку отраженное в стекле
сосредоточенное лицо. Кассирша запрашивала место.

-- Девушка... -- повторил лысый.

-- Не видите! Уже взяла, -- спрятала та билет со
сдачей в сумочку, и, тряхнув головой так, что волосы
красиво отлетели за спину, ни на кого не глядя,
принялась выбираться из очереди.

На ее месте, словно это был досланный пружиной патрон,
мгновенно очутилась женщина с шоколадными руками.
Сзади напирали. Белоусов почувствовал, как волна
удушья окатила его. "Эх, старина, совсем расклеился!"
-- попытался он трунить над собой, привычно оперевшись
на палочку, когда толчком даванувших сзади его качнуло
вперед. В следующий момент плотное, загорелое тело,
обтянутое глубоко открытым на спине платьем, оказалось
совсем рядом. "Баба -- кровь с молоком!" -- все еще
пробовал взбодрить себя шуткой Степан Сергеевич. Но
тут же даванули так, что вжатому в пружинистый бок и
бедро рядом стоявшей женщины, ему уже было не до
шуток: он чувствовал лишь одно -- вызывающий тошноту
запах прта, смешанный с приторным запахом духов.

-- Женщина, пропустите фронтовика! -- подал голос
лысый.

-- Фронтовики в порядке очереди -- через пять человек,
-- парировала та, протискивая руку с билетом для
компостирования в окошечко. -- И только по
удостоверению. А меня ребенок ждет.

"Да! Совсем забыл!" -- спохватился Белоусов. --
"Удостоверение!" Обливаясь потом, он попытался
протиснуть руку во внутренний карман, чтобы достать
удостоверение. Но это было не так-то просто.

-- Осторожно, гражданин! -- взвизгнула женщина,
повернув к Белоусову кукольную головку. -- Ширяете тут
локтями!

-- Из-звините... -- пробормотал Белоусов. Он
действительно неосторожно шевельнул локтем, да еще
сзади кто-то толкнул.

-- Батя! Давай твой билет и удостоверение, -- протянул
к нему руку студент. -- Я закомпостирую!

-- Щас. Щас, сынок, -- бормотал Белоусов, уже
проклиная себя за то, что сунулся в эту толчею. Перед
глазами его все плыло, не хватало воздуха, а он все
никак не мог справиться с удостоверением, цепляющимся
углом за материю внутреннего кармана.

Наконец-то он все же вынул его и уже протянул студенту
вместе с билетом, но внезапно что-то остро кольнуло у
него в груди.

Голубое полукружие из букв, образующее слово "касса",
поехало куда-то в сторону, лицо студента запрыгало и
вытянулось, как в кривом зеркале, непослушный протез
заскользил по кафелю пола. "Почему же я падаю?"

Ощутив, что всегда спасавшая его палочка
подворачивается, он сделал непроизвольное движение --
свободная рука, хватая воздух, взметнулась ввысь, и,
когда внезапно ослабевшая она рухнула вниз, на ее пути
оказались янтарные бусы, украшавшие шею шоколадной
женщины.

-- Ожерелье! Мое ожерелье! -- перепугавшись,
схватилась она за горло. "Ожирели! Е-е ожирели!" --
отдались эхом в мозгу Белоусова искаженные внезапной
болью слова.

Обрывок ожерелья был в руках шоколадной женщины. И
пока со свободного конца нити один за другим сыпались
под ноги столпившихся возле кассы людей янтарные
шарики, мерк свет перед глазами Степана Сергеевича. Он
падал, медленно сползая вниз, сжимаемый  сбоков
очередью. Увидев, что дядечка еще недавно довольно
бодро стучавший чаплиновской палочкой по кафелю
вокзала, качнувшись, падает, -- десантник даванул
плечом, и, протиснувшись подхватил Белоусова:

-- Ты што, ты што, отец!



7

А он все падал, падал и последним краешком угасающего
сознания видел себя прежнего, молодого, споткнувшимся
на том поле, которое они так и не нашли с агрономом,
где над его головой вот-вот должны были сомкнуться
отягощенные вызревшим зерном колосья. И в тот же миг,
двоящимся зрением видел он, как падает на скаку со
спины голубой кобылицы жилистый пацан со вздувшейся,
словно парашют, отцовской рубахой за спиной, как
тщетно пытается он ухватиться за густую, длинную,
будто распущенная девичья коса, гриву, и уже совсем
завалившись со спины под живот кобылицы, видит
скосившийся на него страшный зрачок, раздувшуюся
черную ноздрю и свою руку, скользящую по голубой,
шелковистой коже. Не за что ухватиться его слабеющей
руке. По-птичьи распластавшись в воздухе широкими
рукавами отцовской рубахи, падает мальчишка в высокую,
волнующуюся под ветром траву, но, зависнув на
мгновение в полете, видит, как скинув с себя излишек
веса, голубая кобылица одним ударом копыт отрывается
от земли -- и уже не пыль, а облака клубятся по ее
следу, да растекаются по полю заволакивающим глаза
туманом несколько капель, брызнувших из переполненного
вымени кобылицы в момент ее неистового прыжка...
Падает, падает, споткнувшись, солдат в нескошенные
хлеба, и шуршат по каске колосья, и разжимается рука,
роняя ППШ...

8

Подхвативший Белоусова десантник увидел, что голова
дядечки, к которому он бросился на помощь,
запрокинулась, взгляд остановился, словно вгядываясь в
какую-то недосягаемую даль, только что вскинувшаяся в
судорожном жесте рука, повисла, слегка покачиваясь. И
тут десантник первый понял смысл случившегося.

-- Р-раступись! Р-раступись, свол-лочи! -- выкрикнул
он, отталкивая свободной рукой близстоящих. --
Свол-лочи! Человека задавили!

Его резкий крик, прокатившись эхом под сводами
вокзала, прогремел громче, чем голос диспетчера из
динамика. К нему прибавилась высокая визгливая нота:
это женщина, только что отчитывавшая Белоусова за
неуклюжесть, обернувшись, увидела, что к ее ногам
валится бездыханное тело старика.

-- Боже мой! Боже мой! -- отпрянула она, прижав к
губам нервные пальцы пианистки. -- Что это?!

Очередь раздалась в стороны и по образовавшемуся
проходу, подхватив почти невесомое тело, десантник
перенес Белоусова на стоящую неподалеку скамью.

-- Свол-лочи! Ах какие свол-лочи! -- цедил он сквозь
стиснутые губы, подсовывая под скатывающуюся голову
Белоусова свой голубой берет.

Студент, не замечая того, что очки совсем съехали на
кончик носа, близоруко смотрел поверх оправы на
размытые силуэты, склонившиеся над тем, что лежало
теперь на скамье, светясь красным пятнышком посредине.
В руке студента была зажата твердая книжечка, которую
успел передать ему перед тем, как упасть, Белоусов. На
ощупь книжечка была совсем, как студенческий билет.

-- Как же так!? -- сокрушался лысый, промокая лоб и
шею огромным носовым платком. Рядом, подрагивая,
всхлипывала шоколадная женщина, чья-то рука совала ей
в горсточку подобранные с пола янтарные шарики, другая
рука протягивала студенту порхнувший при падении
Белоусова, так и незакомпосированный билет.


9

Через полтора часа вокзал был почти пуст.
Задерживающиеся поезда проследовали один за одним и
забрали всех пассажиров. Только десантник, вызвавшийся
быть свидетелем при составлении протокола, сидел в
милицейской комнате вокзала. Молоденький сержант
милиции в который раз принимался заполнять бланк, но
никак не мог подобрать подходящие слова. На маленьком
листике, в надлежащей протоколу форме никак не
укладывалось то, что произошло полтора часа назад, во
время его дежурства на вокзале. Демобилизованный
десантник исступленно твердил одно и то же: задавили
старика. Но кто задавил? Вся очередь? Но ведь это
двести-триста человек, как минимум... Задержать их
всех? Такого права ему никто не давал. Может быть,
виноваты те, кто был ближе к этому мужчине? Но ведь на
них напирали задние! Да и проклинающий сейчас всех
десантник тоже был среди них. И потом, если бы старика
не пропустили в кассе... А то ведь все как раз
наоборот. Как и полагается участнику и инвалиду войны
-- вне очереди -- он был у самой кассы... Хотя, может
быть, окажись не в начале, а в конце очереди, этот
Степан Сергеевич Белоусов, 1922 года рождения из
деревни Мироновки под Новосибирском, чьи документы --
паспорт, орденская книжка и промасленное
удостоверения комбайнера лежали вместе с его
железнодорожным билетом на столе, жив бы был он.
Может, окажись он не в числе первых, а в числе
последних -- ехал бы сейчас вот к этому голубоглазому
мальчугану (внук, наверное), чья цветная фотография
выпала из его паспорта. А может, духота во всем
виновата?

Так думал молоденький лейтенант, пытаясь рассуждать
логически, но логика мало помогала. Было душно. Слова
на бумаге, как и мысли в голове, -- путались.


10

Огневолосая Лена стелила постель на полке. Она изрядно
намаялась за день, но в итоге все завершилось
благополучно: досталось купе и попутчики, вроде бы,
неплохие попались: молодые муж с женой и какая-то
бабуся.

Тщательно подвернув простыню и взбив подушку, Лена
вооружилась зубной щеткой, пастой, домашним махровым
полотенцем (казенных полотенец она не признавала),
задержала взгляд на своем отражении в зеркале (синий
халатик, в который она переоделась, как только села в
поезд, с удовольствием стянув с себя жаркие, липнущие
к бедрам, казавшиеся сшитыми из какой-то
воздухонепроницаемой дерюги, джинсы) очень хорошо
сочетался с огненными волосами. Окинув взглядом свое
отражение, она привычным жестом отвела с лица
непослушную прядь и вышла из купе, направляясь в
сторону туалета. Вернувшись, она аккуратно сложила
очки-"слезки" и сунула их под подушку. Тело требовало
отдыха и покоя. Хорошо лежать вот так вот, на верхней
полке, думала Лена, забравшись под простыню, снимая с
себя под ее прикрытием халатик и вешая его на
никелированную  дужку под сетчатой полочкой, куда
пристроила она мыльницу, футляр с зубной щеткой и
тюбик с пастой. Хорошо, думала она, оставшись в одном
лифчике и плавочках, совершенно не сковывающих тело,
только что обтертое влажным махровм полотенцем, хорошо
лежать и размышлять о какой-нибудь чепухе, так же
приятно успрокаивающей нервы, как освежает рот
привкус мятной пасты. Лежать и думать хотя бы об этом
приставучем Славике из очереди, который выспросил все
-- откуда и куда она едет, и замужем или нет, и
крашенные ли у нее волосы, или свои, и какой фирмы
очки, и какой фирмы джинсы? Славный парень этот
Слава...

Она улыбнулась -- надо же, каламбур вышел! И снова
мысли ее потекли по руслу, оставленному поездкой к
хлебосольной родне и мимолетным знакомством с
разговорчивым студентом.

Через каких-нибудь полчаса Лена безмятежно спала,
убаюкиваемая покачиванием мчащегося поезда.

11

Студент Слава стоял в тамбуре и курил. Его поезд уже
прошел тот разъезд, где расходились железнодорожные
ветки и теперь между пассажирским составом, где ехал
он, и тем, что увозил огневолосую девушку, которой,
стоя в очереди, он пытался читать "Лорелею" Гейне, на
немецком, убеждая, что, дескать, эти гениальные стихи
-- о ней, чем очень веселил свою соседку по очереди.

Но сейчас он не думал о златовласой Лорелее из
очереди. И тем более о той чепухе, которой пытался ее
развлечь, чтобы скоротать томительную скуку ожидания.
Он все еще никак не мог прийти в себя от того, что
произошло на вокзале. Перед глазами маячила старческая
рука, лежащая на груди рядом с расплывшимся в красное
пятно орденом; в эту руку он, сам не понимая -- зачем,
сунул зелененькую картонку удостоверения и сжал еще
теплую ладонь, чтобы удостоверение не выпало, а рядом,
засуетившись, торопливо пристроил железнодорожный
билет. Ему даже показалось, он как будто даже
почувствовал, слабое прощающее его, пожатие руки, в
ответ на его совершенно непроизвольное желание
отпихнуть от себя и удостоверение, и билет, чтобы кто
чего не подумал...

Теперь ему было стыдно этого своего столь очевидно
трусливого поступка с удостоверением и билетом
фронтовика.

И вот, стоя в тамбуре, он не знал куда деться от
всплывших в памяти взглядов ребят из
интеротряда-немцев, поляков, чехов да и своих русских,
которые, провожая его на вокзале южного городка, где
они строили новый цех металлургического комбината,
скандировали ротфронтовский марш, "Винцеремос" и
кубинские революционные песни. Даже сжатые у плеча их
кулаки, казалось, теперь грозили ему. В тамбур кто-то
вошел, попросил огоньку. Слава обернулся. Перед ним
стоял лысый мужчина из очереди и протягивал для
прикуривания беломорину. Из бокового кармана его
пиджака торчала свернутая трубочкой газета. Слава
узнал его. И лысый узнал студента.

-- Вот так-то, юноша! -- произнес, разлепив губы,
лысый. -- Был человек -- и нету.

И ткнув папиросу в тлеющий на конце сигареты уголек,
он во весь вздох затянулся.



12

Мальчик Сережа сидел у окна купе и глядел, как за
движущимся навстречу лесом, рдела под нависшими тучами
полоска заката. Мама лежала рядом, но не спала. Она то
и дело всхлипывала, прижимая к губам носовой платок.
Глаза у нее были заплаканные. Может быть, она
расстроилась из-за того, что ей кто-то порвал в
очереди бусы? Те самые из янтаря, что купил ей папа
перед тем, как Сережа с мамой поехали на море...

Там что-то произошло на вокзале, пока Сережа ждал маму
на скамейке. Она выбежала оттуда вся в слезах,
схватила одной рукой его за руку, другой -- огромный
баул. Он едва успевал перебирать ногами, когда они
бежали к поезду.

А потом сидели томительных полчаса в купе. Зачем же
надо было так спешить?

Пока стоял поезд, он видел в окно, как по перрону
пробежал милиционер и, проталкиваясь среди валом
валящих из вокзала людей, скрылся в дверях. Потом на
перроне появилась белая с красным крестом  машина
скорой помощи и два санитара в халатах вытащили
носилки и направились всед за милиционером.  Немного
погодя, на носилках вынесли что-то покрытое сверху
простыней и через заднюю дверцу погрузили в машину.
Машина уехала.

Пассажиры, высыпавшие на перрон -- поинтересоваться
что там произошло, возвращались. Те, что оставались в
вагоне у окон, с нетерпением спрашивали: что же там
случилось?

-- А! -- скучающе махнул рукой дядя в белой полотняной
кепочке, -- какого-то старика кондрашка хватил! -- и
поднес к выпяченным полным губам горлышко купленной в
буфете бутылки лимонада.

-- Не мудрено -- духотища-то какая! -- отозвался
напевный женский голос с верхней полки.

Мама плакала, уткнувшись в подушку.

Потом поезд тронулся. Замелькали дома, столбы, деревья
и вот уже за окном потянулась темно-зеленая полоса
леса и предгрозовое небо над ней.

На столике купе рядом с морской звездой лежал
свернутый из исписанного крупным детским почерком
тетрадного листа кулек. Сережа подвинул кулек к себе и
достал из него желтую, как шарик разорванных маминых
бус, ягоду.

"А все-таки этот дядя Степа лучше Эдика", -- подумал
Сережа, отрывая губами ягоду от стебелька.

Эдик -- это высокий, улыбчивый скрипач, приехавший на
гастроли в Сочи, у которого Сережа с мамой бывали в
гостинице. Он сопровождал их на пляж, когда был
свободен от концертов, покупал Сереже очень много
фруктов и мороженого. Порой, когда они бывали у него в
номере, по просьбе мамы он доставал скрипку из
футляра, похожего на лишенное рук, ног и головы
женское тело в закрытом купальнике, и играл, а когда
уезжали, -- целовал маму, прикасаясь к ее лицу черными
усиками.

Сережа отправил в рот еще одну черешню и, взяв с
раскачивающегося вместе с вагоном столика морскую
звезду, принялся рассматривать ее. Эту диковину,
привезенную из плаваний по дальним морям, купил Эдик у
какого-то черноморского моряка и подарил ему.

Звезда была пятиконечная и красная, совсем, как орден
на пиджаке дяди Степы, только в несколько раз больше и
посредине у нее не было круга с солдатом.


13

Всю ночь, унося спящих пассажиров сквозь мглистое
пространство, мчались поезда. Всю ночь не спали
сменившиеся на узловой станции машинисты, дремали
проводницы, а когда пробуждались и выходили на
остановках в тамбуры, чтобы впустить возникающих из
темноты, вымокших до нитки людей, то ежились от
холода, сырого ветра и врывающегося в открытые двери
дождя. Всю ночь, будто копыта бесчисленных табунов,
стучали колеса, едва-едва доносилось из степных
просторов далекое ржание и грохотал гром. Всю ночь
черная вода наискось хлестала по стеклам вагонных
окон, вспыхивали молнии, слышались скрежет и лязг
железа, словно где-то в небесах сталкивались и сходили
с рельсов эшелоны. И когда сверкало, и ночной
промозглый мрак отбрасывало в тень предметов,
ослепительной вспышкой высвечивало летящий над насыпью
поезд, в одном из вагонов которого, в купе, куда тоже
проникал голубоватый свет молнии, на нижней полке спал
мальчуган, прижав к майке с иностранными буквами не
умещающуюся в ладошке высушенную морскую звезду. А
где-то над головой той же вспышкой выхватывало из
темноты гонимую грозой, нависшую над поездом тучу,
принявшую форму исполинской лошадиной головы. У этой
пугающе огромной гривастой головы были гневно раздуты
ноздри и тускло блестел скошенный вниз глаз. Но
мальчик не видел этой страшной тучи, несущей в себе
сокрушительную силу электрических разрядов. Ему снился
солнечный день. Он видел себя, сидящим у окна вагона,
а за окном, соревнуясь в скорости с поездом, все бежал
и бежал по зеленой степи тонконогий голубой жеребенок.

1985 г., Купинск - Горловка -  Новосибирск.