Путешествие в Японию

Вступление.
Доктор Лемюэль Гулливер побывал в Японии, но по какой-то причине не записал все подробности путешествия, как это сделал после своих предыдущих приключений. На этом месте в записках доктора странный пробел, бросающийся в глаза всякому читателю. Путешествие в Японию анонсировано, но в тексте отмечено, что Гулливер посетил Нагасаки, и только. Удивительно, что Гулливер описывает обстоятельства этого путешествия так, как будто находясь в Японии, он ни разу не посмотрел в окно. Несомненно, что по примеру предыдущих путешествий доктор подробнейшим образом исследовал жизнь и обычаи страны, но по какой-то причине не оставил записей. Скорее всего, увиденное в Японии так поразило Гулливера, что он до конца своих дней не решился предать бумаге воспоминания об этом. Гулливер должен был довольствоваться славой исследователя лилипутов, великанов и гуингмов, не решаясь обнародовать то, что увидел в Японии. Каждый вечер ему приходилось общаться с призраком, выросшим из его воспоминаний, которого он не решался выпустить наружу, и вынужден был каждый день терпеть его общество, как доказательство своей душевной болезни.

Я попытаюсь распутать клубок, уничтоживший, в конце концов, Гулливера. Я попытаюсь освободиться от точно такого же проклятия, которое поразило и меня, попытавшегося повторить путешествия доктора, начав как раз с той самой части, которая показалась ему самой фантастической. Я попытаюсь это сделать, описав некоторые особенности жизни в Японии, не обладая для этого ни опытом Гулливера, ни методами исследования, отточенными во время многолетнего пребывания в каждой из посещенных им стран, ни его умом и наблюдательностью. Поэтому мои описания будут носить поверхностный характер, не касаясь всех сторон жизни исследуемой страны, как это было принято в описаниях доктора. Я надеюсь, что такой, чисто механический акт каким-то образом избавит меня от заражения, поможет отсадить паразита в стеклянный сосуд, и обезвредив его, даст возможность как следует разглядеть его, составив уже более-менее точное представление о Японии.

Попав в Японию, я убедился, что прямо передо мной, не таясь, и ничуть меня не смущаясь, идет загадочная жизнь, нимало не похожая ни на что из принятого на родине, так что для описания увиденного буквы так же мало подходят, как годятся иероглифы для привычного нам письма. Каждый раз, продвигая вперед операцию по вычленению деталей, и освобождению себя от призрака я сталкивался с трудностями подбора слов для описания увиденного. Что-то описать, можно либо разложив образ на мелкие детали, и перечислив их все до единой, либо подобрав понятную аналогию, на которую дать указание в тексте, либо перечислить душевные движения, возникающие при виде явления. Ни одно, ни другое, ни третье в данном случае невозможно сделать с нужной достоверностью.

Японская жизнь не замечала меня так, словно обладала каким-то чутьем, показавшим, что я существо постороннее, лишнее и нейтральное, как случайный предмет. С первого взгляда во мне определяли существо, которое не участвует в местных явлениях жизни, поэтому меня можно было не замечать, как не замечают простой завиток тумана, который растает без следа. Именно равнодушие японской жизни позволило мне сделать мои наблюдения, так как я не был вовлечен ни в один из процессов, всюду участвуя как зритель, имея полную возможность наблюдать все как бы издалека и со стороны, впустив в себя какого-то призрака. Я чувствую давление этого призрака, и желаю избавиться от него. Этот призрак в свое время уничтожил Гулливера, сделав его жалким безумцем.

1.    Рыба фугу
В Японии регулярно едят особым образом приготовленную ядовитую рыбу. В этом ритуале важно, чтобы рыба сохранила свои смертельно опасные свойства во время приготовления, оставшись ядовитой. Наличие в рыбе реагента, открывающего доступ к области перехода в состояние смерти, является главным условием этого эксперимента, который многие из японцев проводят регулярно, несмотря на опасность, видимо, не считая это опасностью. На рыбе начертано клеймо, опознавательный знак ключа. Удачно выкатившийся к ногам способ открыть дверь, и заглянуть на ту сторону. Там тихо, если здесь громко, и наоборот. Рыба фугу как счастливая находка. Выкатившаяся под ноги жемчужина.

Главной задачей этого мероприятия является достижения состояния клинической смерти, или более серьезного положения, из которого в западной медицине уже не умеют возвращать пациента. Врачи стоят растеряно над пациентом, который провалился в яму, из которой его не поднять, как Маугли поднял слоненка. Японские врачи умеют спасать пациента и в этих случаях. Японские лекари заглядывают так глубоко в яму, что свесившись за край, могут зацепить больного багром, и вытащить его назад, если, конечно, он сам не стремится спуститься ниже. Что-то могло позвать дальше. Надев специальный скафандр, японские лекари умеют сами посещать эти области, запретные для врачей западных клиник. Такие места можно посещать только в скафандре, но и так, можно дойти лишь до определенного предела. Дальше можно пройти только уже раздевшись, то есть, отказавшись возвращаться назад.

Не всегда можно вернуть пациента. Пациент ради какой-то цели может решить уйти дальше, чем место, откуда его могут забрать. Точка возврата, как граница, последнее обитаемое место. Здесь твое дыхание еще узнаваемо, и тебя могут согреть. Дальше будешь разбираться во всем сам. Увиденное в глубине ямы, или в глубине леса, или свет в самом конце тоннеля, может увлечь так, что возвращение покажется ненужным, тогда исследователь решается обрезать страховочный канат. Исследователь будет стремиться добраться до источника света, уже не думая о том, что передать свое открытие уже никому не сможет. Японец обрезает страховочный канат, на другом конце которого находится вся его прежняя жизнь. Все то, что нянчило его все эти годы, место, где можно было лечь спать, оставляется без всякого сожаления. Обрезав нить, по которой можно было выбраться, японец отправляется в дальнейшее путешествие налегке. Об этой части путешествия уже неизвестно ничего.

Опытный повар покажет дорогу назад, в случае необходимости. Если решишь вернуться по своим следам, но их уже занесло, повар покажет дорогу. Повар как символ надежности, как керосиновая лампа в деревенском доме. Лампа согреет и своим светом выхватит стены и пол из темноты, создав капсулу в которой можно смело преодолеть ночь. Свешиваются с края пропасти, или опускаются на веревке в колодец, он же тоннель, или углубляются в запретный для других лес – любой образ никуда не годится, описывая лишь часть реальности, так что я оставлю их все, как разные грани знания о предмете. Сам предмет целиком не поддается исследованию и описанию, всегда оставаясь в тени, позволяя лишь рассуждать о себе, при этом всегда ошибаясь. Здесь приходится иметь дело с чем-то, чему невозможно дать точную аналогию. Приходится держать в руках лишь отпечаток следа, вместо самого зверя, дорисовывая образ животного вымыслом. Так больше общаешься сам с собой, создав себе собеседника из обрывков собственных мыслей.

Повара умеют видеть границу, обучившись этому искусству в специальной школе. Видя границу, повара могут контролировать и то, насколько пациент свесился за тот край, не пора ли его хватать за ноги. Пока пятки маячат с этой стороны, японец все еще находится в жизни, как бы он не был поглощен тем, что видит с той стороны. Отпустив руки, можно погрузиться в дела, которые вызывают к этой границе уже полностью, но этого обычно никто не хочет делать, предпочитая разговаривать через загородку. Между тобой, и тем, к кому ты пришел на свидание должно находиться пуленепробиваемое стекло, как следует вмонтированное в бетонную стену. Наличие перегородки в иных случаях обязательно, как бы ты не клялся в преданности тому, кто с той стороны.

Общаясь через загородку, не услышишь ясного слова. Образ собеседника всегда будет расплывчат. Нужно помнить, что никогда не будет до конца ясно, что именно тебе хотели сказать. Придется лишь догадываться о мыслях и намерениях собеседника. Слова, и даже звуки, услышанные при общении такого сорта нужно складывать в коробку, из которых уже позже, в специальных условиях, на лабораторном столе пытаться составить мозаику, по которой можно будет прочесть смысл сообщения. Точно так общается ученый с миром динозавров, всегда имея дело только с костями и мутными отпечатками, на расшифровку одного из которых уходят целые десятилетия. Десятилетие это и есть преграда, загородка, стена, которую приходится преодолевать.

Далеко не все в Японии пробуют этот способ путешествия, видимо, мало нуждаясь в знаниях, которые можно получить таким образом. Если кто-то и зовет, то без ответа стоит с той стороны границы, не дождавшись того, что сможет разглядеть твое лицо. К этой границе никогда не приближается тот, кто не считает нужным приклонять ухо к зову из темного леса. Некоторые по загадочной причине не хотят прислушиваться к голосу из-за двери, хотя, несомненно, слышат его очень хорошо. Услышав таинственный шорох, не отправляются расследовать, не беспокоясь по поводу источника его происхождения. Тот, кто скребется под полом так и останется не обнаруженным, словно никогда не сможет повредить. Тому, кто остался незамеченным можно продолжать делать подкоп, не опасаясь контрмины. Какого сорта могут быть друзья, которые зовут из темного леса, можно только догадываться тому, кто никогда за эту границу не заглядывал, даже не высовывался в форточку.

Обсуждение того, что ожидает с той стороны границы, составляет значительную часть общения японцев, но для этого используются слова, аналогов которым в других языках нет, поэтому эти беседы всегда остаются непонятыми. Такие рассказы никогда нигде не переводились на человеческий язык, видимо, из-за ужаса, который охватывал исследователей, слышавших эти беседы. Ни у одного из исследователей, изучавших Японию, никогда не возникло потребности узнать содержание этих бесед, и попытаться переложить на понятный язык. Эта сфера жизни японцев осталась неисследованной, хотя в ней, может быть, скрывается что-то, как в надежном укрытии. Никто не посмеет отодвинуть этот занавес. Исследователи проходят мимо из загадочной трусости. Опасение открыть дверь, ключ от которой уже в руках. Дверь, замок в которой уже отперт, так и останется закрытой, хотя всего-то оставалось взяться за ручку и слегка потянуть на себя.

Можно сказать, что большинство японцев проживает в домиках, где вместо стен бумажные ширмы, чуть-чуть приподнятыми над землей, нимало не заботясь миром, что находится под их полом, не испытывая по этому поводу никакого беспокойства, никогда не навещая границу. Существование таких японцев основано на прочном фундаменте, словно они будут жить вечно, и заранее твердо об этом знают. Заглядывать за границу нет необходимости, так как они эту границу никогда не собираются пересекать. Имея возможность заранее узнать о том, что ожидает их с той стороны, многие японцы никогда не прибегают к этому способу, что подтверждает подозрение о том, что те, кто это делают, вовсе не стремятся как-то обеспечить свое будущее после смерти. Об этом еще пойдет речь в рассказе о долгожителях, так как это требует особого рассмотрения. Сейчас можно только сказать, что источник этой уверенности так и остался неразгаданным для меня. Где стоит тут сундук, заглянув в который японец получает это знание, я так и не смог понять, хотя целенаправленно искал его.

Странно, что собственно смерть никогда не является целью тех, кто хочет приблизиться с помощью блюд из рыбы фугу к смерти. Приближаются к границе так близко, чтобы мутные образы стали резкими, можно было различить детали, может быть лица, если там вообще видны лица. Всякий, заглядывающий за границу жизни и смерти в ресторане, где подают рыбу фугу, стремиться обязательно вернуться в жизнь, чтобы продолжить здесь какие-то свои дела, то есть, путешествующий за границу жизни всегда намеревается вернуться назад. Похоже на визит на время в загородный дом, на кратковременную исследовательскую экспедицию, на прекращение своих дела ради посещения родственников в больнице или в заключении, или на прерывание обычного порядка заключенными, когда к ним самим на свидание приходят родственники.

2.    Сырая рыба
Японцы регулярно едят сырую рыбу, как будто без этого недостаточно других продуктов. Только что вытащенная из моря, еще сохранившая соки, которые связывают плоть рыбы с жизнью океана, рыба ценится по особой шкале. Рыба попадает в особый разряд, и находится в нем, как в отдельной прозрачной ячейке. Теперь о ней будет особое суждение. Океан даже на глубине в одиннадцать километров мерцает какими-то огоньками, маяками спрятанной жизни, надежно скрытой от стоящего на берегу, и даже от наблюдающего через видеокамеру батискафа. Исследователь видит лишь темноту, а стоящий на берегу рябь солнечных бликов. Фонарики в глубине не меняются миллионы лет, даже не зная об изменениях, происходящих на суше.

Ценна сама по себе рыба, еще хватающая жабрами воздух, извивающаяся так, как будто она все еще в родной среде. Одуревшая от воздуха рыба воображает себя дома. Занавеску отодвигает сквозняк летнего вечера, с улицы доносятся голоса детей, играющих возле дома, а в комнате запах только что сваренной картошки. Знакомые звуки, в которых не нужно искать подвоха. Кто-то положил руку на голову, и это рука матери, от которой пока нельзя ожидать ничего плохого. Рыба, одуревшая от воздуха, воображает себя там, где полупрозрачные креветки розовым облаком медленно мигрируют вместе с приливами, поднимающимися вслед за движущейся луной. Эти места рыба знает лучше, чем ты знаешь сарай, где прятался в летний полдень. Впившись зубами в спину такой рыбы можно почувствовать, как дернулась нить, идущая от твоего зуба в глубину океана. Ради этого ощущения и разрезают еще живую рыбу, пока эта нить еще не оборвалась.

Поедание сырой рыбы это попытка услышать что-то, прячущееся в глубине моря. По тому, как это-то что-то шарахнется в сторону при твоем приближении, а после в воздухе будет затихать шум от упавшего стула, почувствовать океан. Другой возможности туда проникнуть нет. Никто не сядет с тобой за  стол, на котором будет дымиться ужин,  и стоять запотевшая бутылка. Второй стул на таком свидании всегда окажется незанят, поэтому услышать океан, можно только впившись зубами в спину живой рыбы.

Запрет заглянуть в глубину сделан хорошо, и напролом его не обойти. Нет двери, отворив которую, ты можешь войти в дом, и услышать радостный возглас хозяина. Что-то дремлет на дне океана, не дав тебе наводки, где себя искать. Ему все равно, знаешь ты его место ночлега, или нет. Так дремлет Годзилла, которую не могут найти ученые, поэтому разыскивают там, где мог остаться хоть какой-то косвенный след. Лишь опытный следопыт, найдя смазанный отпечаток, обрывок нитки, сгоревшую спичку, догадается, кто и когда здесь был. Обычному человеку надо видеть собеседника в лицо. В случае океана этого невозможно.

Косвенный след лишь мимоходом, слегка, самым несущественным образом касается исследуемого объекта. Ты увидишь лишь искаженный, обезображенный образ любимой. Но в этом случае нет другого способа что-то узнать. Именно так, под образом Годзиллы, в комической форме, японцы вычленили что-то, с чем пытаются разговаривать, зачем-то сделав карикатуру этого образа в виде резинового монстра. Годзилла, как карикатура на то, что всегда ускользает от приближающегося с фонарем и приношением. Попытка осмеять, не имея возможности договориться, чтобы общаться хотя бы с героем комикса, надеясь, что однажды к костру кто-то выйдет. А пока Годзилла с постера, как фото того, кого разыскивают, находящееся в каждом участке. Фоторобот, даже и близко не похожий на разыскиваемого. Тот, кто всегда сумеет уйти в сторону, оставит тебя с носом, поэтому жалкой иронией можно попытаться победить его, всегда держа перед собой его карикатурное изображение. Точно такой же закон принят в иконографии, когда невозможно поговорить с тем, кому надо задать вопрос.

Годзилла является образом того, даже чей след нельзя увидеть. Этого врага вычислили каким-то способом, и сумели описать. В случае океана, через живую рыбу можно напрямую коснуться того, кто тебе никогда не даст никакого ответа. Это ловушка, в которую зверек обязательно попадет, даже если оторвет капкан, привязанный стальным тросом. Тебе останется шерсть, кровь, достоверные отпечатки. В руках останется все то, что можно будет прижать к сердцу. Приложив к уху, услышать шум моря, у которого много лет назад один раз провели отпуск. Беглец на подоконнике оставит платок, или белый камушек, который будет тебе понятным знаком. Ты снова вспомнишь ощущение положенной на лоб ладони.

То, что пытается найти японец в пойманной рыбе, оставляет след в ночной воде, если погрузить в нее руку. Рука покроется особым сиянием. Если поплыть, за тобой останется след в воде, в которой никогда не остается никаких следов. Это что-то окрашивает воду в красный цвет, когда вода остается прозрачной и на этот красный свет приплывают киты и огромные скаты манту, которых если поймать, потребуется самолетный ангар, чтобы их повесить для разделки. Зная об этом океане, японцы чувствуют необходимость уметь увидеть это что-то заранее, выучив его повадки. Это что-то рождает медуз, размером меньше ногтя среднего пальца, одно прикосновение к которым убивает, и даже японская медицина не знает способа спасения от этого яда. В какой-то момент, когда сок сырой рыбы, голова которой все еще живет в мусорном ведре, касается языка, на долю секунды можно слышать эту морскую жизнь, ради которой японцы и употребляют эту совершенно несъедобную материю, пытаясь запомнить как можно больше за эти доли секунды, даже не понимая увиденного.

Японец разрезает рыбу ножом, вспарывая ей брюхо, и аккуратно вынимая внутренность, чтобы добраться до скрытого внутри нее тепла, которое содержится в океане, и какое-то время сохраняет с ним связь, пока глаз рыбы не покрылся мутной пленкой. Рыба должна суметь подать знак о том, что она уже не вернется. В этот момент океан забирает себя часть своего тепла назад, удивленный тем, что попытка была уничтожена поваром, у которого набор из пятнадцати ножей, предназначенных специально для этого. Тем, кто живет на суше это тепло совершенно недоступно, но японцы пытаются снова и снова ощутить во рту этот вкус, совершенно не нужный в жизни ради практических целей.

Это поиск того самого эликсира, который позволяет путешествовать в пространстве, не сходя с места, и потом возвращаться назад тем же путем. Этим эликсиром обладают киты, которые по всем расчетам физики не могут двигаться. Кит легко проходит там, где не должен был появиться. Этот же эликсир в прозрачных креветках, которые различают в сто раз больше цветов, чем глаз человека. Никакой возможности получить этот эликсир в пузырьке, готовый для употребления, нет. Нет лавки, куда можно придти, и выбрать нужную тару. Остается только возможность добыть его, раздавив голову сверкающей рыбы, и тщательно подготовив те части, которые можно положить на язык. С помощью нескольких видов ножей из рыбы можно выскоблить это самое искомое сияние, положить его на тарелку, красиво украсить маринованными овощами, и полить соевым соусом.

Однажды я сам попробовал сырую рыбу, чтобы иметь возможность рассказать об этом. Заглянуть в окно, в котором горит свет. Я посторонний, поэтому прикасался к чужой жизни, не рискуя быть втянутым в водоворот, в котором мне делать совершенно нечего. Если японец найдет там низ и верх, то я буду болтаться как кукла, пока не буду прибит гвоздем к стене. Я тайком прохожу в помещение, где идет чужая игра, даже правил которой я не знаю. Только проходя мимо, делая вид, что смотришь под ноги, можно разглядеть льва, отдыхающего в тени, чтобы правильно подготовить охоту. Я осторожно, как кот, пробравшийся на кухню, стянул кусок с уже сервированного блюда, которое тут же, подхватив, унесли в комнату. Кот никогда не станет человеком, сколько бы не ел человеческой еды.

У сырой рыбы особый вкус. Вкус вещи, не являющейся едой. Сырая рыба обладает вкусом камня, вкусом материй, совершенно непригодных для воспоминания, не имеющих никаких ассоциаций среди съедобных вещей. Если едой сама земля протягивает тебе руку, то здесь ты не опознаешь рукопожатия. Тот, кто приблизился к тебе из темноты тебе не знаком. Ничто не должно стукнуть в дверь так, чтобы ты опознал гостя. Впечатление не должно быть замусорено чем-то привычным. То, что ты уже держал в руках, может создать помехи, и обмануть. Так всегда происходит при употреблении приготовленной рыбы, и любой еды обожженной огнем. Огонь очищает, подтверждая отторжение от жизни. Обугленная антилопа уже не встанет, и не вернется бабочкой, или солнечным зайцем.

Рыба должна быть совершенно свежей, еще живой. Примерно так раньше выбирали в жертву богам девственных, как не прикоснувшихся еще к этой жизни, свободных от нее, считающих ветер более важной структурой, чем еда и тепло. Почувствовав на языке такой ингредиент, должно вздрогнуть, как будто ты слышишь голос океана, царапающий уши, и можешь понимать его слова, как будто сам снабжен жабрами. Для этого эти жабры нужно вырвать из рыбы, и прилепить себе на спину, что позволит, ошалев, на долю мгновения оказаться там, где ты не нужен. Так общаться можно какие-то две-три минуты, потом океан тебя все равно отвергнет, а жабры начнут гнить. За эти две-три минуты нужно успеть запихать в мешок все, что видишь рядом, надеясь, что вытащенным на поверхность это не растает прямо в этом же мешке, не оставив после себя ничего. Только вором можно проникнуть в этот чужой замок, и другого способа нет.

Когда на языке оказывается кусочек сырой рыбы, в ушах слышен гомон подземных обитателей, как будто ты приложил ухо к стене. Никто посторонний не должен слышать разговора работников на кухне. Случайный свидетель всегда тот, кого нужно найти и наказать, как кота, укравшего кусок мяса. Поедающий кусок сырого тунца слышит голос, который уже слышал до этого, и ему по какой-то причине очень важно вспомнить обстоятельства того разговора. Эта пара фраз должна дать возможность зацепиться там, где цепляться не за что. Шум в ушах звучит как музыка, которая лишена слов, но совершенно понятна. Сама кровь океана должна попасть в организм, сделав тебя на какое-то время тем, кто десятком глаз, идущих вдоль туловища, чувствует приближающийся рассвет, и предсказывает начало прилива.

Прикоснуться к духу, пролагающему свой путь по дну моря. Пройти какую-то часть вместе с ним, ставя ноги точно в его следы. Положить ему руку на спину, чтобы почувствовать, как напрягаются его мышцы. Получить доказательство того, что ты видишь не призрака. Дух продолжит движение, и исчезнет в темноте, но ты уже видел все что нужно. Доказательство можно обернуть мешковиной, и нести домой. Часть его извивающейся спины, промелькнувшей в пятне света от твоего фонаря, это все, что ты сможешь увидеть, но ты получишь подтверждение догадки. Дома, от этого обломка можно начинать вычисления, уже имеющие силу подтвержденной теории.

Когда ощущение положенного в рот камешка, от кусочка сырой рыбы, охватывает язык, японец выходит из своего тела. Тело оставляется, как оставляют временное пристанище, которое не должно тебя помнить. Находясь внутри тела нельзя слышать, как кто-то скребется по скалистому дну, поэтому нужно выйти наружу, плотно затворив за собой дверь. Вас ничто не должно связывать с оставленным телом, и память не имеет особой ценности. Ее можно выкинуть наружу, иначе не получить нужное чутье. Только в этом состоянии японец способен слышать то, что обычно не слышит. Ради этого и можно оставить тело, словно не спасался в нем целые годы. В любом случае, дверь нужно плотно закрыть.

Живя у самой кромки океана опасно оставаться слепым относительно его намерений. Каждый день, выходя на набережную, или видя карту на стене офис, с синим пятном возле самого города чувствуешь угрозу. Дышащий рядом зверь то ли готовит атаку, то ли прячет что-то. Даже отворачиваясь, зверь занят чем-то, не замечая тебя, оставляя тебя не у дел. Зверь хоть и показал себя, но понять его невозможно. Ты видишь спину буйвола. Стадо может снести дом. Состояние ясновидения является таким же необходимым для японца, как для нас знание о том, где можно купить свежего хлеба. Только такое знание позволяет считать это место обитаемым.

Сырая рыба, это единственный способ ощутить вкус того самого первоокеана. Способ пробраться туда, куда тебе закрыт доступ. Этот способ единственный. Это случайно найденный метод, подобранный среди камней, и уже в лаборатории оказавшийся самородком. Попытки найти другую дверь бесполезны, и не только не дали результата, но даже не оправдали малейшей надежды. Ученые, ободренные успехом, начинали исследование с твердой уверенностью, но все проекты окончились провалом. В первоокеан не провести трубопровод. Если исчезает возможность получения сырой рыбы, связь прерывается, и то, что подпитывалось этими сеансами начинает медленно умирать. Чувствуя это японец не находит в себе места, ощущая внутри разгорающийся огонь. Огонь сжигает японца изнутри, так что он предвидит, как обрушится вниз, словно взорванное здание. В конце концов, остается лишь полая оболочка с пустыми глазами.

Океан, из которого вышла вся жизнь, теперь содержится лишь в крови рыб, и передается от одной к другой через икру и молоки. Океан нашел способ остаться, даже когда вся его вода была отравлена, и заменена совершенно другой, как будто специально вывел рыб, ничуть не смущаясь наступающим новым временам, зная, как пережить и их. Океан нашел особые формы, и существует, как будто ничего не изменилось с тех пор, когда вся суша теснилась на одном континенте, покрытой непроходимыми скалами без единого зеленого пятнышка. Теперь, по следам этого путешествия через миллионы лет пробираются японцы, но они нашли не проход, а всего лишь отдушину, в которую не просунуть даже зонд, можно лишь толпиться у замочной скважины.

3.    Острова
Первые жители, попав с материка на японские острова, уже никуда не двинулись дальше, прекратив свой путь. Первоначально острова были отмечены на карте как временная остановка, но на островах прекратили поиски, ради которых покинули материк. Японцы отказались от дела, предав его, оставив без надежды цель, которая их терпеливо ожидала. Поначалу на островах лишь сбросили вещи на пол, чтобы отдохнуть ради прыжка дальше, но сразу про эти вещи забыли, наклонившись наблюдать какое-то шевеление возле ног. Движение за край моря было остановлено, как будто поселенцы нашли что-то более важное, чем родина. В воздухе оказалось что-то, что заставило полностью переменить мысли, едва они услышали звон.

Такой звон можно услышать, только когда входная дверь плотно закрыта, а окна снабжены крепкими ставнями. Хозяин вечером обходит весь дом, чтобы убедиться, что все ставни плотно закрыты, только после этого может приниматься за ужин. Приступать к ужину убедившись в том, что ничто не нарушает покой. Покой дороже ужина. Когда двери заперты ты можешь слушать только звуки, рождающиеся внутри дома, закрывая глаза на любой шум с улицы. Звуки только твоей жизни. Не надо оглядываться на чужое, уставая и тоскуя. Японцы увидели закрывшуюся за собой дверь, и почуяли, как что-то тихонько выползает из щелей, и рассаживается по углам. Ничто не распугивает жизнь, похожую лишь на саму себя. Раз дверь закрыта, идти дальше незачем. Можно прислониться к запертой двери, и заплакать, если хочется плакать, или не плакать, если не хочется плакать.

Японцы остались сторожить и исследовать замкнутые пространства, и все, что рождается в закоулках таких пространств. Новая возможность, ради которой можно даже пересмотреть прошлое, забыть родной язык, никогда не вспоминать родных. Все, что выползает на середину комнаты, когда не вторгается посторонний сквозняк, и не хлопнет дверь под ударом ноги. То, что выросло, питаясь чувством надежности, которое здесь можно добывать не роя специальных шахт, а наблюдая его открытым способом, иначе никто не вылез бы на свет из норы. Этот минерал свободы дороже остального. Эликсир свободы, очищенный за тысячелетия изоляции так, что его источник не замусорен, и может бить мощно и ровно, не нарушаемый никаким вторжением.

Каждый японец твердо знает, что он человек без родины, лишь смотритель ряда реакторов островов, внутри которых и сам обитает. Наблюдать за колбой, надеясь черпнуть ложкой той жизни, которая позволяет не быть воином чужой армии. Место свободы для дезертира, который дождавшись рассветного часа, тихо скользнул с насыпи, надеясь, что солнце сотрет следы на морозном инее. Здесь на пустом месте может вырасти новая родина, которая может быть лучше старой, хотя бы тем, что ты не слышишь свист кнута над собой. Таким свистом был даже нежный говор матери. Своим говором мать отодвигала занавеску, и проникала в твое пространство, страгивая воздух, который ты берег для себя. Воздух, общавшийся только с тобой, тихонько выскальзывает сквозь образовавшуюся прореху. На островах все щели заделаны.

Каждый остров развивался в изоляции, ни на кого не оглядываясь, и не перенимая чужие привычки или правила. Нельзя оглядываться, иначе будешь идти чужим маршрутом, подражая его походке, в ту же самую яму, с тюком на спине. Идя проторенной тропой, найдешь лагерь исследователей, готовящих обед, и рубящих хворост на уютную зимовку. Геологи тебя примут в свою команду, но не отпустят идти своей дорогой. Каждый остров уходит, видя за спиной только свои следы.

Остров порывает с родившей его сушей, со всем тем, что может указывать и мешать, услышав зов кого-то, кто неизбежно оказывается самим тобой. Услышав этот зов можно разрушить связь с матерью, через которую к тебе поступает кровь, или молоко. Теперь ты не будешь питаться. Так уходят с факелом в пещеру самого себя, чтобы никогда не возвращаться. Только так добывается возможность двигаться к цели, которая видна только тебе, и в темноте мерцает только для тебя, мгновенно скрываясь при приближении чужого.

Лучше всего на островах развиты навыки отгораживаться от соседей, прекращая сообщения штормами, ветрами, надежными стенами и правилами посещения чужого дома, запрещающего то, что нужно запретить. Прочная стена, за которую не переходит посторонний запах. Демон солнечного ветра с мечом на страже твоего покоя. За спиной демона надежное укрытие, из которого, однажды туда попав, лучше не выходить. Снег, лежащий вокруг твоего жилища, за всю зиму останется нетронутым.

Находясь на острове, чувствуешь излучение надежно запертой двери. Только это чувство тишины может быть приправой к еде, лучшей, чем голод. Теперь можно есть, не вздрагивая, с опасением поперхнуться. Ради этой приправы можно плотно закрыть за собой дверь, только тогда откроется проход, по которому сможет пролезть только один человек. Пока, пьешь воду, наклонившись к заливу, нужно быть уверенным, что вода не вздрогнет, выдав приближение хищника. Вода острова неподвижна всегда. Это стало ясно сразу, едва лодки разбились о камни, только одежда обсохла, и поселенцы, перестав разговаривать стали прислушиваться.

Умение японца не вздрагивать внешне не заметно. Только японец может сохранять спокойствие, когда его хлопают по плечу, или раздается звук выстрела. Даже цунами не нарушит покоя. Шторм переставит вещи с места на место, но потом тишина вернется. Тишина все равно вернется, просочится в дом, снова признав его годным. Возвращение тишины происходит всегда, подтверждая право на спокойствие, как будто оно тоже покоится на зарытом неизвестно как глубоко фундаменте. Именно ради этого спокойствия поселенцы остались на островах, решив, что это лучше, чем родина.

Тысячелетняя культура употребления этого чувства так высока, что изжила вульгарные внешние формы. Чувство надежно запертой двери здесь нарезано, упаковано, продается в специальных магазинах, и содержится в каждом доме необходимым запасом. К нему японцы привыкают с детства, и не выглядят как дикари, только что нашедшие пивную банку, выпавшую из самолета.

Выходя наружу, японец надевает маску, защищающую от сквозняка, того самого, что может испугать призрака, которого ты едва приручил молоком из блюдечка. Маска надежно защищает  от ветра, который гуляет там, где ему вздумается. Начиная путешествие, японец должен хорошо себе представлять, когда закончится погружение в чужой мир, и сколько у него еще осталось времени, и где именно точка возврата. Путешествие с постоянным контролем приборов и отслеживанием контрольных точек на карте. Мир снаружи, в котором нет границ, а значит, любое существо из тьмы может приблизиться к тебе. Путешествуя, японец ждет только того, когда он снова услышит, как за ним закроется входная дверь собственного дома.

Изоляция является особой ценностью из-за своих свойств. Изоляция порождает особые формы жизни, так как здесь свобода не ограничена. Все, что вздрогнув, исчезало в норе, оставляя лишь фонтанчик песка, может свободно пастись у самой поверхности, или выпускать нежные, похожие на цветы щупальца. Когда ни один посторонний сквозняк не может смять растение, оно вырастает в том виде, в котором должно было вырасти, а не так, как это обусловлено методом полива, качеством почвы и стараниями селекционера. Агроном создает тяпкой подобие себя, из которого плотник может сделать куклу. Только там, где не хрустела нога человека, питаясь росой, может вырасти кто-то, кто умрет просто от брошенного на него взгляда. Японец, затаив дыхание, чтобы не создавать даже такого, постороннего сквозняка, заворожено наблюдает за процессом, тщательно протоколируя увиденное. Все, что сморщится, превратиться в прах и развеется, в условиях запертой двери вырастает тенью, которая покачивается в тихих сумерках, не исчезая даже с наступлением утра.

Все увиденное чуждо, не протянет руки, почернеет от твоего дыхания, и ныряет в такие норы, в какие не падала даже Алиса. Это кротовина ведет прямо сюда, как в тихий погреб, освещаем собственным сиянием каких-то гнилушек, полных тайной жизни, с помощью которых сумасшедший Циолковский изучал законы ночного неба, не опровергнутые до сих пор. Эта жизнь за запертой дверью не боится тебя, считая, что ты тоже отсюда родом, а значит, можно доставать тетрадь и все тщательно записывать, не упуская тот самый единственный шанс шпиона.

Каждый остров отделен еще и от других островов, а не только от материка. Путешествие с острова на остров это исследование новой колбы. В новом реакторе совсем другой состав ингредиентов, и реакция протекает в иных условиях. Японец погружается сам в эту пробирку, входя в комнату острова, по локоть погружая руки в заросли, стараясь не повредить ничему, чтобы сохранить естественные условия для того, что здесь выросло. Условия, подходящие для особой жизни, могут быть вредны для местных жителей, что и оправдывается тем, что время от времени поселения слизывает цунами, но японцы научились ходить, не стряхивая капли с напряженных ветвей.

4.    Море
Море, окружающее острова, используется как камертон, для оценки завершенности метаморфозы. Гусеница завершает путешествие, сорвавшись с ветки, и став солнечным зайчиком. Море используется японцем как хорошо настроенный аппарат для диагностики получившихся крыльев, усиков, фасеток, и маленьких крючков на лапах. Поместив подбородок на специальный упор этого прибора можно, заглянув в глубину глаза, оценить успешность превращения в существо, которое может продолжить движения. Море сложный, тонко настроенный механизм, осторожное обращение с которым позволит производить измерения, чтобы узнать, насколько успешно удалось стать рыбой, или морской звездой, или раковиной, или волной. Такая волна загибается при сильном ветре, уже там, где все еще не видно берега.

Необходимость превращения, как исследование способности отрастить жабры, и научиться выделять слизь, позволяющую лучше плавать. Японцы, чувствуя себя погруженными в море, тренируют способность залечь на дне, чтобы неподвижно пролежать там год, или сотню лет, если потребуется. Тугой воздух ощущается как вода, и японец проверяет свою способность видеть в этой воде следы только что незаметно проплывшей рыбы. Это способность приобрести маскировку, чтобы никто, пролетая над отмелью, не смог тебя заметить, и выхватить из воды длинным клювом, снабженным специальным крючком, не дающим тебе возможности вырваться на свободу.

На островах море вышло из берегов, и спокойно сидит на скалах, когда солнце поднимается утром. Море спокойно входит в деревню, развешивая морские звезды на ветвях рощи, при движении в гору. Высыхающие звезды в душном воздухе, роняют  невидимые капли. Вечером море их соберет, и унесет вниз, к заливу. Петух, роющийся в мусорной куче, превращается в рыбу. Не обязательно спускаться к воде, и пытаться заглянуть под рябь из бликов, покрывающих поверхность до самого горизонта так, что на море практически невозможно смотреть. Морским ежом, найденным на кухне, проверять готовность дышать под водой, чтобы знать, когда и кто выйдет по лунной дорожке. Вышедший в новолуние будет стараться, оставшись незамеченным, к утру уйти обратно в глубину.

Море рассыпано вокруг обломками, даже в виде оплывающего куска света, который на полу приморского дома другой, чем в горах, куда море не достает. Запах высыхающих водорослей, шум прибоя, хруст раковин, которыми посыпают дорожку, и стрекоза, которая упав в соленую воду, уже не сумеет подняться, такие же жители моря, как и все то, что обнажается на узкой полосе берега во время отлива. Еще не спустившись к воде, японец умеет чувствовать море, и по его настроению заметить в себе какое-то пятнышко, грозящее стать опухолью, если ему не уделить должного внимания. Море как зеркало хирурга, которым тот заглядывает в глубокую рану. Кусок света, оплывающий на циновке, как линза, для разглядывания строения собственной кожи, покрывающейся специальной чешуей. Даже скрип ручки деревянного ведра выдает интонацию моря, так как акация росла на скале, куда зимой долетают соленые брызги.

Оказавшись на островах, японцы тренируют эту способность стать частью моря. Способность, однажды выйдя к скалам, тихонько соскользнуть вниз, чтобы уже никогда не возвращаться. Изменение должно сделать тебя частью ветра, который играет со стадами дельфинов там, где их не видит ни один бинокль. Возможность унестись скрипом сосны, которую раскачивает ветер в лунную полночь. Чтобы звук твоих шагов могли спутать со звуком, с которым море шипит, когда вода превращается в пену. Возможность изменить себя, как это сделали креветки, живущие в маленьких ваннах на скалах, которых невозможно разглядеть, пока косой луч света не выявит их в прозрачной воде. Между каплями света мирно пасутся рыбы, не издавая ни единого всплеска.

Переселиться в море, это сняв одежду, осторожно войти в воду, так, чтобы не смять естественную рябь незаметных волн. Однажды покинуть хрустальную атмосферу острова, осторожно отодвинув занавеску, скользнуть наружу, стараясь не задеть висящий над дверью колокольчик и не потревожить ни единый упавший лист. Покинуть атмосферу острова, бережного стерегущего свою жизнь. Осторожно войти в прозрачную воду так, чтобы уже не иметь необходимости оглядываться. Уходящий должен быть совершенно свободен, и всякая мысль должна гнать его только вперед, чтобы не проверять, достаточно ли воздуха в баллонах за спиной. Постоянная цель каждого, живущего у моря, однажды услышать, как оно зовет тебя по имени. Возможность свободы, способность уйти, не оглядываясь. Проверить это можно умением пить морскую воду не морщась.

Практика разработана в мелочах, внешне мало отличающихся от обычного порядка жизни. Вместо того чтобы опускаться в глубину вслед за мерцающими огоньками гигантских кальмаров, составлять прошение только на бумаге из высушенной ламинарии. Рисовая бумага совсем не годится. Построить океан в своем жилище, сохраняя память о том, что коснуться его нельзя. Дома рыбаков состоят из трех стен, не мешая морю входить свободно. Море, даже вибрируя до звона в ушах на своем языке, не разрушит тебя, пока ты сам не перешел границу на свой страх и риск. Море всегда останется тем, кого не коснуться рукой. Не замечая твоей, руки оно найдет способ отодвинуться. Но у того, кто питается рыбой, количество йода в крови почти такое же, как в морской воде.

В конце должно быть ощущение совершенной чистоты, полной свободы от памяти об оставленном доме, где на лавке возле стены стоят глиняные плошки, а на полу лежат циновки, на которых прошло твое детство. Каждая трещина штукатурки помнит тебя, и живущий в ней паучок знает звук твоего дыхания. Даже если ты никогда не видел этого паучка, ты знаешь, что он там есть. Твоя кровать, которая принимает тебя, и успокаивает на своей ладони, никогда ни о чем не спрашивая. Уходя в море, каждый раз приходится складывать память об этом доме в непромокаемый пакет. Цель всех, заселивших приморские деревни, однажды оставить этот пакет на суше.

Море не учит тех, кто вышел к его берегам, продолжая свои приливы и отливы, когда обнажается отмель, и осьминога можно поймать, просто гуляя по обнажившемуся дну с корзиной за плечами. Наблюдающий эту жизнь никогда не дождется ответной улыбки, и вынужден самостоятельно изобретать способы остаться здесь, ограничиваясь мокрыми ногами и полным ящиком еще живых мидий. Самостоятельно изобретенный способ всегда плох, но другого не остается, во всяком случае, море равнодушно, а значит, не прогоняет исследователя. Именно так ловцы жемчуга научаются задерживать дыхание по нескольку минут, никогда не достигая глубины, на которую опускаются даже дышащие воздухом морские тюлени.

Море всегда останется нетронутым, а жители островов всегда остаются теми, кто случайно оказался рядом. Ты лишь случайно зашел в воду, погрузившись всего лишь по колени, или даже по щиколотку. Море, даже если закипит, не спросит тебя, не протянет тебе руку, рассчитывая, что ты вложишь в нее скальпель, или кусок хлеба. Остается лишь трогать лоскут, случайно повисший на изгороди, после того как море проходило мимо. Но найдя этого зверя, японцы идут по его следам, никогда его не достигая. Море, отгородившись скалами, дном, усеянным валунами, время от времени облизывая горы отпущенным цунами, может быть спокойно. Никто чужой не войдет в его воды, чтобы разбить палатку там, где будет новая столица. Но японцы проникают в дом, как проникает мышь в версальский дворец, ничуть не вредя ни балу, ни даже оставляя следов на королевской кухне, предназначенной вовсе не им, так что с ними даже нет смысла бороться.

5.    Обезьяны
В Японии в диком виде обитают обезьяны, стая которых имеет особый статус. Наблюдение за этой стаей является одним из важнейших ритуалов для каждого японца. Звонит какой-то колокол, или колокольчик, требующий выполнение обряда. От этого звука нельзя отвернуться. Требование совершить обряд наблюдения тихо проникло в окно, и ты выскальзываешь из дома туда, куда оно зовет. Этот колокольчик лучше тебя знает то, во что тебя нужно ткнуть носом. Само стадо этих обезьян не похоже ни на одно другое природное сообщество животных. Обезьяны живут в условиях, совершенно неподходящих приматам, освоились там прочно, и никуда не собираются уходить, даже когда лес заваливает слоем снега, и на изогнутых ветвях копятся тяжелые шапки, падающие от малейшего шороха. Лес живет своим порядком, исключающим наличие макак, но обезьяны не замечают этого порядка, не опасаясь вреда, который может им принести зима.

Существуя в обычном распорядке, время от времени японцы пробираются к каменным бассейнам на окраине империи чтобы затаившись, какое-то время разглядывать греющихся в теплых источниках зверей, на морды которых ложатся большие хлопья снега. Наблюдателю приходится скрываться, как будто он не участвует в жизни, а совершенно посторонний, случайный, который как явление природы сейчас пройдет мимо, и исчезнет безо всякого следа. Нужно исчезнуть, стать никем, снежинкой, скрывающейся среди тысяч таких же, ложащихся вокруг без единого звука. Сделав неосторожное движение, спугнешь стаю. Тогда ты увидишь лишь исчезающий след, потеряв то, ради чего затеял всю экспедицию.

Наблюдения за обезьянами это изучение порядка жизни особой человеческой расы успешно избежавшей необходимости существовать в тех рамках, в которых вынуждены пребывать какое-то время сами японцы. Обезьяны заселили острова раньше, и устроились здесь иначе. Обезьяны когда-то давно украли особую возможность существовать особо, так что японцы вынуждены теперь толпиться в каменных домах городов. Если прогнать обезьян, исчезнет возможность узнать хоть что-то о порядке, который украли обезьяны, сумев пробраться на острова раньше других. Обезьяны неосторожно выходят к каменным ваннам, заполняемым из подземных источников горячей водой, выдавая себя неловким движением. Раз они проявили себя, затаившись можно шпионить за ними.

Наблюдение производится с целью украсть часть навыков обезьян. Даже если не применить их в обычной жизни, то можно попытаться разгадать загадку подкопа, с помощью которого однажды обезьяны опередили людей. Из визитов к обезьянам каждый раз приносится что-нибудь. Точно так крестьянин приносит в дом часть прибора с завода, на который он устроился рабочим. Крестьянин думает, что сможет стать частью жизни тех, ради кого собирают приборы на заводе. Прибор молчит, даже не моргает экраном. Прибор, украденный с завода, отказывается сообщить что-то, что мог бы и должен был рассказать. Собрать прибор целиком крестьянин никогда не сможет. Японцы составляют микросхему, надеясь, что однажды устройство заговорит.

Постоянно разбивая лоб об острые углы, японец ощущает наличие стены, и страдает от невозможности пройти насквозь. Там где европеец чувствует естественную преграду, не испытывая никаких эмоций к вещам, не поддающимся исправлению, японец тяжко страдает от раны, так как у него изострено зрение. То, что может выронить обезьяна, может помочь сделать пролом. Именно поэтому японцы пробираются к обезьянам, чтобы изучить эту жизнь, совершенно свободную от условностей обычного существования настолько, что даже облик обезьян не подчиняется привычным законам. Обезьяны пролезли сюда из своего мира, надев по пути маску, игнорируя тот факт, что у любого зрителя такая маска вызывает лишь отвращение. Они не замечают зрителей.

Работа, семья, отдых на берегу моря, многочисленные бары, компьютерные игры, рестораны образуют лабиринт, который держит японца в жестких рамках реальности, полностью описывая ее. Японец хорошо ощущает описанные объекты как линии фонарей, на ограждении, хорошо заметные животному в загоне. Ограждение под напряжением. Наблюдение за обезьянами, это наблюдение заключенного за птицами, свободно садящимися на провода. Отличие в том, что японец пытается научиться летать, чтобы однажды сделать подкоп, или заставить птицу выронить добычу. Для наблюдения за обезьянами оборудованы специальные площадки, опять же, обнесенные ограждением.

Обезьяны наделены статусом особо охраняемых божеств, с единственной целью защитить их от того, чтобы их перебили, чтобы найти внутри обезьяны ключ к возможности существовать иначе. Свобода не может коснуться японца в обычной жизни, и согреть его на своей ладони. Обезьяны, не демонстрируя этого на виду, все-таки обладают доступом к управлению порядком вещей, раз они существуют в других, совершенно немыслимых для обычного японца рамках. При попытке перебить их, обезьяны, скорее всего, сумеют спрятать ключ, и навсегда покинут эти места. Правительство бережет их, позволяя наблюдать за ними с некоторого отдаления. Это отдаление и является главной преградой, той самой, которую в последний момент уже нельзя преодолеть. Получив сколько угодно сведений о жизни царя обезьян, никогда не сядешь рядом с ним, чтобы мыть в ручье подобранные в лесу орехи.

Обезьяны здесь, на глазах туристов ведут ничем не примечательную жизнь экспонатов открытого музея, иногда страдая от холода, даже болея и умирая, но они, безусловно, не только сохранили умение уйти в сторону по собственному решению, но и укрепились в выбранном образе мыслей, о чем свидетельствует весь их облик. Именно облик обезьян был первым артефактом, который заставил приглядеться к ним. Этому, также, способствовала внимательность жителей островов, уже привыкших за каждым углом ждать что-то необычное. Японцы не утомились количеству открытий, а положили каждое исследовать, давать ему место в общей картине, надеясь однажды все-таки погрузиться в теплую каменную ванну.

Наблюдение за обезьянами это попытка японцев обучиться тому, чему обучиться никак нельзя. Последовать за стаей невозможно, и даже разузнав, где обезьяны ночуют, ничего из этих данных не получить. Путь давно закрыт, и исследующий жизнь обезьян грызет гранит, который не поддается, и не поддастся никогда. Давным давно бывшие открытыми ворота теперь надежно  заперты, но исследуя все возможности каждый японец исследует и эту, наблюдая за японскими макаками, пытаясь решить не решаемую головоломку. Жизнь обезьян это лишь внешний фасад того здания, вход в которое японцы пытаются обнаружить, для этого регулярно совершая вояжи к горячим источником, где греются макаки, не обращая ни на кого специального внимания.

Обезьяна выступает как учитель, сэнсей, который не только не желает иметь учеников, но даже не обращает внимания на столпившихся у его ног. Ученики записывают его слова, и даже зарисовывают его облик, и протоколируют все его действия, даже визиты по нужде в специально оборудованное для этого место, не получив никакого другого слова, в попытке разгадать суть учения хотя бы таким образом. Ученики здесь выступают не как ученики, а как шпионы, от которых следовало избавиться, уничтожив их. Тем, что учитель не делает это, он показывает, что имеет для этого некоторое основание. Это основание делает задачу наблюдающих за обезьянами практически невыполнимой. Своим равнодушием сэнсей косвенно подтверждает то, что его знание навсегда закрыто от последователей, и продолжает спокойно есть корни сладкого картофеля, рассыпанные для него на дорожке.

Тем не менее, даже догадываясь об этом запрете учителя, не желающего делиться истиной, японцы регулярно посещают обезьян, надеясь, видимо, на ошибку сэнсея, который случайно обронит фразу, с которой можно будет начать расследование дающее результаты. Возможно, все, что видят японцы, наблюдая быть обезьян – как те купаются в ванной, испражняются, ищут друг у друга в голове, моют в луже корни батата, убегают в лес, неподвижно греются на солнце, карабкаются по камням, прыгают через протоки и расселины, складывается в некоторое знание, постепенно обретающее контуры теоремы, решение которой все-таки есть у японца. Такое решение частично, неполно. Это даже не решение, а результат побочных исследований, как например мобильная связь побочный продукт попыток освоения глубин космоса, которые никогда не будут заселены людьми.

Зная эту ограниченность наблюдающих за ним, царь обезьян равнодушен к проникающим в его владения. Эти владения навсегда останутся нетронутыми. Ничто не нарушит покой, и снег, падающий с ветвей, всегда будет падать по естественным причинам, а не потому, что пробирающийся тайными тропами отряд задевает стволы деревьев. Украденные у обезьян знания постепенно складываются в некоторую область знания, которая приближается к вселенной обезьян, как из полной неизвестности в течение миллионов лет к Земле приближается метеорит. Этот метеорит является единственной надеждой японцев, которые надеются, что он пробьет брешь в колпаке, закрывающем вход во вселенную, куда имеют свободный вход обезьяны. Зная об этой комете обезьяны, наблюдая за ее приближением, обезьяны остаются совершенно равнодушными, твердо зная, что комета пролетит мимо.

6.    Дикие племена рыбаков
Японцы, прокравшись в чужой мир, почувствовали, что аборигены, в отличие от них самих, здесь на месте, даже если они поставлены сюда как домашнее животное. Японцы не тронули первых поселенцев на этих островах, опасаясь нарушить волю того, кто распределил порядок до начала времен, чтобы не выдать себя. Японцы помнят, что они здесь случайно, поэтому решили затаиться, чтобы иметь возможность наблюдать из засады. Чужой жизни можно было неосторожно коснуться рукой, или концом копья, и наблюдать, как что-то вздрогнет, сморщится, выпустит воздух, серую жидкость, и опадет, став кучей мусора. Чужая жизнь сморщиться в точку, и уйдет неизвестным проходом туда, где сможет скрыться, забрав все свои пожитки. Берег достанется тебе весь так, словно до тебя здесь никого не было. Даже воздух через какое-то время очистится от дыма чужих костров. Сдуть живое с ладони, и похлопать, окончательно очищая руки. Помимо исчезновения зверя, которого хотелось выследить, и понаблюдав за его повадками кое-что узнать, это могло нарушить повеление того, кто поставил все на свои места. Нарушив правило можно было преждевременно выдать себя, поэтому японцы оставили все как есть.

Не оставив следов в виде расходящихся волн от войны за острова, японцы остались незаметными. Мерцающая жизнь, разворачивающая здесь полотнища света, рождающие и поглощающие ночных животных, заметив тебя, мгновенно вздрогнет, и исчезнет, оставив пустоту. Главное было сохранить позицию наблюдателя, то есть, иметь возможность напасть в любой момент, не отвлекаясь на постороннее. Новые поселенцы проникли сюда, не выдав себя, захватив острова, которые остаются числиться за первобытными рыбаками, до сих пор ловящими рыбу на крючок, сделанный из кости мамонта. Любая ревизия не обнаружит подвоха. Айны остаются в Японии в некоторых деревеньках, расположены строго в местах их прежнего расселения, так что, войдя в этот дом, японцы захватили дом еще надежней, хотя такое положение и превращает тебя в призрака.

Находясь в гостях в виде шпиона, ты лишен участи полноправного владельца. Если кто-то наливает напитки, тебе не положено стакана. Самураи вместо открытого нападения устроили засаду для хозяина дома, который однажды явится сюда со всей своей армией. Заснув на чужой кровати, получишь нож в спину, поэтому приходится всегда бодрствовать. Когда придет ночь, ты уже не будешь приветствовать ее, словно не принимаешь больше ее дружбы. Спрятавшись за портьерой, сам сможешь сделать первый выстрел. Вся обстановка говорит о том, что этот выстрел придется сделать. Сделав этот выстрел, уже не будешь иметь возможности наблюдать, так как стадо оленей скроется в тумане. Случайно наступив на хрустнувшую ветку, уничтожишь плоды ожидания. Воздух не наполнится ни криками людей, ни запахом готовящейся пищи.

Сесть за стол, но только с краю, не выпуская из рук оружия, и не снимая верхней одежды. Наблюдать издалека, сохраняя верность памяти того, что ты пришелец, чужой.  Японцы не знают, кто воздвиг скалы, поднял горы, и набросил на них покрывало леса. Какое-то время они собирались покинуть эти места, лишь наблюдая со стороны, оставаясь незамеченными. Но после стали осторожно ходить внутри леса, и ставить хижины на склонах гор, с опасением, что их могут стряхнуть. Так, или иначе, земля была постепенно освоена, но так, что ни одним неосторожным движением не было стронуто загадочное построение, возведенное здесь первобытными охотниками, неизвестно как оказавшимися на островах раньше японцев.

Японцы помнят, что они окопались в чужом доме, там, где им не место. Сев здесь на пол нарушаешь порядок, а сесть на стул вовсе не имеешь права. Они давно пользуются чужими вещами, но так, чтобы хозяин, вернувшись, первое время ничего не заметил. Истребив коренное население островов, они назвали бы себя хозяином, лишив возможности заранее узнать о визите истинного виновника торжества, и получили бы в распоряжение сундук, замок которого не взломать, и ключа у них нет. Сидеть на скале, не зная, что ей сказать, чтобы она открыла проход в гору. Ничего нельзя трогать, чтобы не заработать наказание. Лишнее движение спугнет того, кто знает заклинание превращения, и оставит тебя навсегда в самом жалком положении. Поэтому нужно не спать, ни есть, и замереть, не делая лишних движений, наблюдая за ритмом движений тех, кто знает все о приливах и отливах, и о ритмах появления цунами.

Айны был рождены вместе с землей, при поднятии островов из моря. Они даже не знают чувства собственности, так как всегда владели этой землей. Так собака не спрашивает, почему утром встает солнце, и не волнуется о том, что завтра солнце может не появиться. Собака всегда на месте, никуда не сбегает, везде найдет пристанище, не спрашивая, почему так. Хозяин с айнами не воюет, поэтому есть надежда увидеть, как он кормит их с руки. Различие между японцами и айнами слишком очевидно, так что всегда торговец, общавшийся с племенами первобытных рыбаков, возвращался в свою столицу с ощущением того, что был в пустыне, с тоской по живому голосу, хотя только что разговаривал. Голос айнов вытягивает душу, как камень ночью вытягивает тепло из того, кто присел на него отдохнуть. Камень может уйти под землю, где ему будет самое место. Путешественник не может за ним последовать.

Древние поселенцы не похожи ни на один народ, не имеют родственных связей ни с каким государством, ни с одним племенем. Заселившие первыми Японию охотники совершенно чисты, заставляя подозревать, что теперь наблюдают, и передадут кому-то все о пришельцах, раз не имеют с ними ничего общего, и твоя судьба его не волнует. Рука того, кого видно лишь в молчащих горах и лесах. Звенящие цикады ничего тебе не расскажут, хотя не умолкают целый день. Камень, когда-то давно скатившийся со скалы, который теперь можно взять в руку и приблизить к лицу, весь испещрен надписями и является донесением, но тоже не для тебя. Тот, кто создал горы, проливы, сосны, ушел так, что по его следам нельзя пробраться за ним. В чужом городе будешь жить мышью, забравшейся в воз сена, тоже, мало что понимая, но там больше шансов коснуться знания о назначении этих мест и о том, как здесь лучше жить. Здесь кругом разбросаны вещи, собрав которые не узнать настоящей цели их хозяина. Только первые поселенцы очень похожи на людей, все еще общаются с хозяином, и могут что-то рассказать, раз проявляют ту самую силу, что подняла острова со дна моря.

Японцы наблюдают за племенами первобытных рыбаков и охотников, и постарались, насколько это возможно, смешаться с ними, чтобы вернувшийся хозяин, время от времени, устраивающий землетрясения признал в них родственника. Статус родственника откроет доступ в комнату, где храниться тот самый сейф, выкрав документы из которого можно считать себя свободным. Статус родственника прикрепит тебя к камням, с которых тебя больше не стряхнуть в море. Именно тогда можно будет смело шагнуть на море, не опасаясь того, что вода под тобой привычно разойдется, чтобы дать тебе место на дне, вместе со сброшенными раковинами и пустыми панцирями крабов. Мусор ведет вечную жизнь, в которой нет ничего, даже наблюдения, так как никакие результаты этого наблюдения никогда не будет реализованы.

Находясь в чужом доме, привыкнув ходить здесь как можно более осторожно, чтобы не уронить чужую вазочку. Японцы держат первобытных рыбаков за облачко. Облачко индикатор. Так первобытные маги начинали утро, проверяя на месте ли солнце. То самое облачко, наличие которого на горизонте говорит о приближающемся урагане, или о том, что урагана сегодня точно, не будет. То самое облачко, которое появившись на небе, покажет, что пока все идет по старому, и небо работает как прежде, а не заменено на очень похожую декорацию, за несколько минут до начала того, что одним поворотом выключателя погасит прежнюю жизнь.

Сейчас рыбаки давно свернули прежний порядок жизни, тот самый, что был изначально установлен, вместе со скалами, поднявшимися из моря. По какой-то причине все валится из рук, нет связующей нити, нет того, кто заставлял бы резать рыбу каменным ножом, и чистить шкуру тюленя золой с песком, что раньше выполнялось досконально, ради любви к тому, кто установил этот порядок. Теперь топор падает из рук, дрова проще купить, так как на чисто вымытый двор никто не придет, окинуть его взглядом. Забор может быть из дерева, а не сложенный из необработанных камней, так как точно известно, что никто не спросит.

Рыбаки ведут декоративный образ жизни, нужный тому, кто не понимает местный порядок, но оставляет видимость бывшего, не зная о том, явится ли надзиратель, или нет, и способен он уловить подмену, или нет. Те, кто живут на первой линии, твердо знают это, и надевают растянутые майки и пьют дешевое вино, так как брошены навсегда. Входя в туристическую деревню и оглядывая ее порядок, японец тщательно наблюдает за соблюдением ритуала, тогда как настоящие аборигены надевают традиционные костюмы лишь за специально оговоренную плату и в расчете на богатые чаевые. Японец строго следит за соблюдением ритуала, тщательно наблюдая каждую мелочь, для описания которых уже составлены целые талмуды, ясно показывая, что тот, кто их составил, сам не является ни хозяином, ни тем, кто сумел хоть что-то разгадать в истинном положении дел на островах.

7.    Упаковка
Особенностью бытовой жизни в Японии является культ упаковки. Это сразу обращает на себя внимание, выделяя себя, как огонек в ночном лесу привлекает того, кто не ожидал здесь никого встретить. Почти всегда то, как предмет упакован в магазине, намного важнее самого предмета, и эта культура в Японии так развита, что сразу вызывает недоумение. Очевидно, что в этом случае сопровождение важнее предмета, как то, что за ширмой важнее самой ширмы. Предмет отторгается, как лишнее, ради ритуала упаковки. Это вынужденное положение, без практики которого японцы не смогли продвинуться так далеко, выработалась как естественная потребность жизни на островах. Возможность что-то распаковать, освободить от оболочек, почувствовать, как ты получаешь доступ в таинственную сферу скрытого в пакетах, обертках, ящичках настолько важна в Японии, что покупка предмета часто лишь повод для подобного занятия, и практикуется именно за этим. Для наблюдателя это выглядит как лишняя трата денег, чего просто не поймет ни один японец. Здесь важно не освободить сам предмет, который опять, отодвигается в сторону, а пальцами физически ощутить плотность и качество упаковки. Ясно, что именно для того чтобы лишний раз прикоснуться к жизни закрытой от чужого, японцы чаще всего покупают вещи.

Упаковка всегда красива. Дом предмета, оболочка, закрывающая от чужого взора, личное пространство. Сам предмет может быть банальной безделушкой, но упаковка обязательно совершенна. Ритуальное благоговение перед тем, чего сами японцы оказались лишены, когда шагнули в чужую жизнь, и остались в ней навсегда. Чтобы оказаться на островах, сначала нужно было оставить свои дома, потом забыть одежду на том берегу, чтобы никогда за ней не возвращаться. Благоговение перед стенами, которые воплощаются в многослойной и сложной упаковке заставляет выбирать лучшие материалы, и обрабатывать их самым тщательным образом, делая упаковку намного более дорогостоящей, чем сам предмет. Визуализация дома, который должен защищать твою жизнь. Твое дыхание, и все, что рождено из него, останется нетронутым на черной бархатной подушке. В открытом месте огонек потухнет, оставив исчезающую стройку дыма. Эту струйку уже нигде не запрешь, чтобы оставить память. Пренебрегать упаковкой, значит оскорбить свое жилище.

Предмет, спрятанный в ящищек, который прикрыт плотной бумагой, обернутой тканью, завернутой в оберточную бумагу, напрямую связан с тем, как ты сам сможешь защитить себя в путешествии через время, неизбежно связанное с пространством по известной формуле американского физика. Как подарок закрыт темнотой, которая священна, ты должен быть защищен сам. Только так ты имеешь возможность сохранить искорку, которая может стать костром. Прекрасная жизнь предмета может продолжаться свободно и спокойно только там, в глубине убранной черным бархатом. Тратясь на упаковку, приносишь жертву божеству. Нарушение этой защиты косвенно грозит тебе и твоему дому по общему закону причинности. А сакральная связь тех и этих стен ясна японцу и так. Попытка принести домой купленный подарок, просто сваленный с другими в пакет, приведет к пребыванию тебя в аду толпы.

Предмет, запертый в надежную оболочку, может длить свою жизнь в любое пространство, выбирая себе любой маршрут. Проявление уважения к чужим следам. Ты не идешь по ним. Только это уважение будет служить пропуском и для тебя самого. Точно так остров в свое время отгородился от материка, зная что-то, видя перед собой какую-то цель, ради этой цели оборвав все связи, и надежно отгородив себя от вторжения. Так же и японец, вместе с водой этой чужой жизни, приближаясь к водопаду, должен обеспечить себя защитой, простирая это правило на все подчиненные предметы. Упаковав предмет, получая любой подарок в изолированном от посторонних глаз и рук виде, японец практикует собственные навыки защиты. Ненужное вторгается постоянно, хотя бы в виде частиц излучения, свободно пронизывающих Землю.

В космическом путешествии под лампами дневного света, среди реклам и шума многоэтажного мегаполиса, простирающегося под землю так глубоко, что ни один архитектор не знает всего плана, предмет, который должен войти в твою жизнь, и рожден для этого, должен путешествовать до твоего дома защищенным. Упаковка позволит ему разделить с тобой часть пути, сохраняя свою сущность, магическим образом, служившим верой и правдой десятки тысяч лет, позволив и тебе в будущем избежать опасности. Без этого радиация ламп дневного света уничтожит всякое значение предмета, так что и ты дальше будешь продвигаться по стерилизованному пространству. Культ упаковки это косвенная попытка избежать в будущем опасности пространства выжженной земли. Сохранение предмета упаковкой это метод снабдить даже малую жизнь скафандром, подозревая о свойствах космоса.

Процесс освобождения от упаковки лишь ритуал, чтобы убедиться, что предмет внутри цел. Похоже на то, как строитель крепости раз за разом создает модель и проверяет прочность стен, доказывая какую-то теорему, предвидя врагов о которых другие не догадываются. Попытка заранее испытать сохранность, при будущем погружении в пустоту. То, что перочинный ножик внутри остается перочинным ножиком внушает японцу немалую надежду, которой он не может поделиться ни с одним из нас, в силу полного непонимания нами этого беспокойства.

В пустыне гор японцы создавали часовни, которые всегда охраняли путников. Ночлег в пути, под открытым небом всегда проходил в часовне. Часовни лишены прочных стен, не могут защитить от разбойника или тигра, и даже не дают защиту от холода. Холод может спокойно заглянуть внутрь, потрогав скрывающегося там путника. Закрыв за собой хлипкие воротца, путник садился в позе лотоса в ладошку божества. Аванпост для продвижения в горы. Застава на границе обжитой области. Оказаться за пределами области, наполненной запахами жилья, скрипом колес, криком кур и стуком сапог. В часовне можно сквозь щели следить за тем, кто зажигает в лесу невидимые огоньки, которые можно заметить как слабое мерцание в самом краю глаза, в полночь, если перед этим не есть сорок дней. Способ не потерять разум, а значит, сохранить его и дальше. В часовне твой разум надежно упакован в банановые листья, и перевязан бечевкой, так что сохраниться во время путешествия. Часовня, бумажными стенами закрывала от лунного света, оставляя возможность наблюдать, заранее, задолго до культа упаковки служила той самой капсулой, что позволяет продвигаться в горы, куда нет доступа. Если утром ты выходишь на солнечный свет, значит, эти стены годятся, и следующую часовню нужно построить на расстоянии одного дневного перехода от этой.

8.     Отели
Японцы по всему архипелагу построили целую сеть небольших отелей. Прокравшись в чужую жизнь острова, стараясь здесь ничего не нарушить, помня себя как того, кто может что-то разбить неосторожным движением, и тем самым выдать себя, японцы забросили капсулы, в которых можно безопасно находиться, пребывая в самом логове. Прямо за тонкой стенкой воздух западной долины медленно переползает через хребет в южную долину как ящер, так и не научившийся быстро бегать. Торопиться ему некуда. Ящер переползает прямо по тебе, так что брюхом задевает крыши отеля. Напившись воды в море, зверь двинется обратно. Трудно заснуть целую ночь, слыша, как дрожат стаканы на столике. Ты на лапе монстра, которую тот подносит к пасти, даже не зная, что ты случайно запутался в тине. Самурайский меч здесь не поможет. Только под защитой упаковки отеля можно безопасно разливать чай по пиалам.

Японский отель, это вкрапление жизни, закрытой той самой надежной упаковкой. Возможность наблюдать из иллюминатора, надеясь на прочность батискафа. Отель встроен обычно в ландшафт так, чтобы можно было принять его за часть пейзажа. Строя таким образом, никто заранее не знает, лучший это вариант, или напротив, тот самый, за который потом придется отвечать самым суровым образом. По собственному разумению отели строят как продолжение леса, скалы, залива. Оказаться там, где ты не должен находиться, из какого-то чувства вины копируя повадки скалы, находящейся здесь по праву. Скала неподвижна, поэтому добавляется какая-то часть леса и движущейся воды в попытке стать тем, кем стать никогда не получится.

Внутри отеля великое внимание уделяется деталям. Тапочки, полотенца, салфетки, мебель, циновки на полу, светильники, палочки для еды, чашки, пиалы, чайники – все подобрано не просто с тщательным вкусом. Продолжение замкнутой жизни, вынужденной развиваться запертой внутри куба, поэтому принимающей самые причудливые формы. Нет другой возможности дать выход жизненной силе, как создать свой собственный мир, точно также отгороженный от этого внешнего мира комнаты. В отеле, стоящем прямо на пересечение путей миграции теплого облака поднимающегося от моря, и холодного, соскальзывающего в долину, можно проваливаться в пещеру самого себя, точно так, как сделал однажды остров, создавший этот пейзаж, которому соответствует отель, и поэтому он дает здесь укрытие, как раньше давало укрытие стоявшее на его месте святилище.

Любое пространство отеля открыто наружу. Каждый должен видеть, что находится в чужом пространстве, от которого надежно отгорожен, хотя ему ничего не стоит уничтожить бумажные стены на бамбуковых перекрытиях. Здесь, чтобы инспектируя это место, с целью лишний раз убедиться в том, что уловки действуют, необходимо каждый раз проверять, что звон цикад свободно вваливается в открытые окна-жалюзи, сквозняк проходит сквозь весь отель, не задерживаясь, а красный лист, сорвавшись с дерева, может спокойно опуститься на чайный столик. Только увидев глубоководную рыбу и камни на дне можно убедиться в том, что батискаф работает. Поэтому все пространства отеля имеют тот, или иной способ обращения с наружным пространством.

Отель имеет крохотную территорию, где с дорожек по понятным причинам не убирают опавшие листья, а сами дорожки обрамляют необработанными камнями. Должна до конца поддерживаться иллюзия того, что вторжение прошло незаметно, и внешнюю жизнь ничто не может спугнуть. Это подтверждается тем, что черные кузнечики залетают и падают на камни дорожки, а птицы, похожие на европейских галок, свободно садятся на деревья, стоящие прямо возле отеля. Только такой отель, построенный так, чтобы не стряхнуть уже готовые рассыпаться цветы сливы, и подходит для того, чтобы во время своих выходных явиться сюда. Так ученый исследователь, на самом дне, там где давление должно мгновенно уничтожить его, открывает железную шторку, и выглядывает туда, куда до него еще не смотрел ни один исследователь. Исследователь мог попасть сюда другим способом, упав за борт проходящего над этим местом судна, но предпочитает именно этот способ, чтобы когда попадет сюда естественным образом уже знать обстановку.

Отель на краю дикого леса, или на самом берегу горного озера дерзкий способ прикоснуться к тому, касаться чего японцы всегда опасаются, боясь выдать свое присутствие кому-то, кто может явиться раньше времени. Способ заглянуть как можно дальше, примерив на себя жизнь, когда это внешнее сможет вторгаться в твою жизнь, не сдерживаемое никакими заслонами. Когда лес пойдет на водопой он может тебя растоптать, поэтому возвращаясь в тот же отель, японец убеждается, что все осталось по-прежнему.

Приблизить лицо к жизни, скользящей в пяти сантиметрах от тебя, прижавшего лицо к стеклу. Если погружение прошло успешно, можно делать следующий шаг, отворачиваясь от окна, как перочинный нож, в темноте подарочной коробки, возможно, излучает собственное сияние, что не может быть ни доказано, ни опровергнуто современной физикой, как было показано на примере запертого в ящике кота. Выглядывая на склон, на котором сосны медленно покрываются инеем, и валуны на поле начинают мерцать в рассветном свете, побывать на примере кота, знающего то, что ученые не откроют и через сотню лет. Если коту удается вернуться живым, это значит, что тепло внутри тебя пришито сильнее, чем могло казаться, или способ сохранить его, построив со всеми описанными ухищрениями отель, оказался действенным, а это значит, что из описанных врагов никто не сможет подойти и вырвать сердце. Побывать на месте кота, запертого в ящике, это способ разглядеть врагов еще не описанных наукой.

Завтрак в отеле всегда является сложнейшим ритуалом, продуманным во всех мельчайших деталях. Здесь нет мелочей. Бесстрашие перед лицом противника. Сидя между челюстей скал, могущих сомкнуться когда им того захочется, заниматься извлечением ягодки черешни из специального ящичка, в который запирается каждая такая ягодка, являющаяся первым урожаем в сезоне. Разбавлять чай кипятком так, чтобы аромат достиг полноты раскрытия, занимаясь этим духом церемонии больше, чем опасностью исходящей из самого места проведения ритуала, где сосны медленно нагреваются на скале, первыми впитывая утренний свет. Японец ощущает необходимость привыкать к умению не слушать чужую жизнь, как бы она не грохотала, раз эта жизнь чужая, и сотрет его как помарку, когда придет час тряпки и ведра с водой.

Именно отель является тем самым бесшумным танком, способным безопасно провести тебя по тылам противника, так что ты останешься незамеченным, и ритуал сложного завтрака подтверждает то, что даже здесь ты можешь с факелом в руках обследовать пещеры самого себя, тратя силы на защиту от внешней жизни, проявленной здесь особой атмосферой острова. Регулярно, найдя для этого специальное время, каждый японец отправляется в такой отель, никогда заранее не зная, сможет он вернуться обратно, или нет.

9.    Острая еда
Японцы иногда употребляют в пищу острую еду. Они делают это не часто, но каждый раз такие блюда очень острые, гораздо более острые, чем нужно для усиления вкуса. У европейца может хлынуть кровь изо рта, при попытке попробовать блюдо, считающееся острым, по мнению японца. Блюдо должно быть не похоже по вкусу ни на один из его ингредиентов. Это подтверждает то, что повар овладел тайной свободы в обращении с картофелем, рисом и овощами, и разобрал каждый ингредиент до винтика. Из полученных деталей повар может собрать все что угодно. Из шестеренок собрана птица-говорун, за которой теперь можно проследовать ее тайными тропами, ступая широко и смело, не оглядываясь и не нагибаясь, чтобы тебя не могли заметить. Открытие этого прохода, и возможность легко следовать по нему, словно он хорошо освещен, пол выложен плитами, а стены либо покрашены, либо обклеены обоями как раз подтверждается вкусом еды, к которой в обычном случае стоит подавать холодную воду, или что-нибудь похуже.

Доказательство обретенной свободы обращения с простыми вещами лежит на тарелке прямо перед тобой. Доказательство умения ходить по тоннелю, по которому Алиса сумела пробраться всего лишь один раз в жизни. Пролом в стене сделан и оборудован дверью, и ключ от двери прямо перед тобой на тарелке. С этим доказательством можно делать все, что угодно. Только нечто несуразное, как прикованная препаровальными иглами жар-птица, докажет успешность завершения эксперимента по проникновению в тайный сад. За зубах живое должно биться, но так, что ему некуда деться. Собранное из фасоли, пророщенных ростков сои, кусочков рыбы или курицы что-то должно обнажить осколок, так, как его находит опытный археолог. Пожар во рту, как доказательство компетентности археолога, начавшего копать в нужном месте.

Доказательство того, что ингредиенты разобраны до винтика и собраны снова, так, как это требуется по чертежу, аналога которому не было в природе, и не могло было быть. Пресный вкус риса или корень сладкого батата не являются источником того, что получилось. Архитектор действовал сам, доказывая то, что он умеет видеть, а не копирует природу, как только и может тот, кто продвигается на ощупь, а значит, ему можно легко вонзить нож в спину. Исследователь сумел заглянуть под землю, и так сумел разглядеть там закопанный много лет назад механизм, что по наитию создал работающий прообраз устройства, спрятанного неведомой расой. Повар, создавая блюдо, принадлежащее иной кухне, доказывает свое знание особых точек, воткнув в которые иглы можно заставить бурлить энергетические потоки. Если блюдо остается пресным, поиски не стоило и начинать.

Фантастичность замысла шефа, несъедобность получившегося результата подтвердят то, что навыки обращения с тем, что доставляется чуть не с берегов Патагонии рабочие. Руки все еще действуют, в них осталась сила. Умение держать рукоятку меча, на примере кухонного ножа еще никуда не делось. Нож действует как скальпель, умение погружаться с которым в тайны листа капусты должно быть доказано снова и снова. Умение работать с ядом, хотя бы в виде кулинарного перца по-прежнему можно применить в бою. Обезьяна, которую можно едва зацепить такой стрелой через три минуты рухнет тебе под ноги. Труп обезьяны подтвердит то, что ты готов к появлению ягуара. Ты сам не знаешь, что именно начнется, но твердо знаешь, что будешь готов. Нужно как следует наточить меч, и он точно, пригодится.

Новое существо, получившееся в результате эксперимента должно быть живое. Именно это чувствуется, при попытке разжевать острое блюдо, как будто кто-то пытается сбежать туда, откуда он был вызван, или пытается убить тебя. Но зубы прочные, а желудок не раз выдерживал такое испытание. Кого-то снова удалось поймать в расставленную сеть, потом удалось его аккуратно вынуть из этой сети, и научиться содержать в неволе. Больше за этим зверем охотиться не придется. Теперь следы этого зверя, не оставляющего следы, читаются как текст, написанный на бумаге. Листы этой бумаги собраны в кулинарные книги. Если однажды не удастся приготовить что-то, что вызывает кратковременную слепоту из-за хлынувших слез, это будет означать, что законы изменились, подобранный ключ не поможет, нападения можно ждать в любую минуту, и меч окажется бессилен.

То, что получается, не должно узнавать залежей сельдерея, галереи сырой рыбы, бутыли с соевым соусом и пригоршни перца. Должно появиться нечто, не признающее своей родни. Прочитав родословную, такой протянет ее тебе обратно. Родившийся уходя не оглядывается, у него чужая ухмылка. Только отодвинув неизвестную дверь, в которую как раз входит такое создание, можно идти дальше. Способность дойти до этой двери каждый раз проверяется, когда в ушах раздается грохот от того, что на язык попал кусок рыбы, с каплей соуса. Даже краб, извлеченный из глубин моря, покрытого сверху слоем льда, не сможет проводить тебя туда, куда пройти нужно. Но повар, разобравший кочан капусты до самого основания, еще не забыл, как это делается. Тот, кто составляет такие рецепты воин, оружие которого висит в комнате, украшая стену, но меч заточен, пистолет заряжен, и порох в нем сухой.

Подобрано оружие, которое годится, когда атакует корень петрушки, ставший размером в четыре метра, и открывший дверь одним ударом того, что у него вместо ноги. Зачем нужно оружие, или отмычка, японцы хорошо знают, так как сами пролезли сюда через окно, и боятся выдать себя одним неосторожным движением. Опасение пошевелиться напомнит, что свет, освещающий полоску пола возле двери всегда чужой, и не нужно двигаться в его направлении. Поэтому лучше смешивать ингредиенты, чтобы получить взрывоопасную смесь, подготовившись к любому развитию ситуации. Это не добавит уверенности, но все, что можно было собрать, ты собрал, и в твоем углу не осталось не поднятой половицы. Все твои мысли обращены туда, откуда до тебя достигает свет, но прямо выйти туда ты не можешь, поэтому кладешь ружье на колени, убедившись, что оно заряжено.

Приготовление острой еды, это ритуал подтверждения своих способностей понимать строение хотя бы тех предметов, из которых получается завтрак. Острая еда это первый вариант робота, как того, кто пойдет впереди тебя, с факелом в руках, или с фонарем во лбу. Каждую секунду ожидать нападения со стороны того, кто ставит ямы в тех коридорах, где не было ни одного человека. Ощущение возможного начала этой войны как обыденность существования на острове, где, несмотря на изобилие камня, дома всегда строили из дерева. Дерево сгорит, сразу открыв обзор, тогда как камень оставит руины. Дерево лучше, точно так, как прокол с помощью острой еды в мирном пузыре мироздания откроет суть происходящего, какова бы она не была.

Острая еда как способ оказаться на балу с теми, кто стоит с той стороны листьев шпината, зерен риса, раковин мидий. Те, кто вкладывает жемчужину в устрицу, и делали это задолго до основания Китая. Сущность вареного яйца разрушена вместе с сущностью курицы, и через пролом слышна музыка, та самая, что вызывает прилив крови к ушам, вызывая кратковременную глухоту, так как не предназначена для тебя. Глухота к словам друзей подтверждает то, что это блюдо тебе подал сидящий с той стороны демон, а вовсе не служащий твоего офиса или официант. Если ты его увидел, ты к чему-то готов, и может быть, против этого танка у тебя тоже найдется оружие. Поэтому кусок можно пережевывать спокойно, сохраняя выражение удовольствия на лице, находясь в одном шаге от обморока.

Ты разделил трапезу с теми, для кого пылающая еда в порядке вещей. Ты закусываешь кусочками лавы, как принято там, куда ведет сделанный поваром пролом. Тот, кто подал тебе горящий кусок, сам думает о еде, а не держит тебя под прицелом, пытаясь тебя раскусить. Ты, сидящий с ним за столом, по определению друг, товарищ и брат. Сам зная, что ты никакой не брат боишься выдать себя. Потом можно будет с ним выпить по стакану старого, выдержанного портвейна, и выкурить по кубинской сигаре. Даже сидя с ним на веранде нельзя выпускать оружие, тайком положив руку на рукоятку меча, как бы мирно не текла беседа. Собеседник всегда будет чужой. Чтобы напомнить себе об этом, достаточно снова как следует разжевать то, что он положил тебе на тарелку. Этот вкус не даст забыться, подумав, что ты на родине. Колокольчик, который разбудит заснувшего на поле боя.

В любом случае, на столе распотрошенная индейка, собранная по новому закону. Прикоснуться к чужому пиру, да так, чтобы тебя не выгнали взашей. Для этого уметь есть острую пищу так, как будто это рис, сваренный в воде даже без соли. На чужой кухне действовать ловко, и тихо, не выдать себя посторонним шумом от обрушившейся с полки посуды. Руки все равно останутся кривые, и назначение всех ножей никогда не выучить, но возможности посмотреть в окно на бушующий бал будет достаточно, тем более, что на самом балу тебе совершенно нечего делать. Чужой праздник будет громыхать как поезд, исчезновения которого ты хочешь дождаться, чтобы улеглась пыль, и снова стал слышен стрекот родимых кузнечиков. Ты снова услышишь тявканье только что родившейся собаки. Жжение во рту обязательно прекратиться, участник этого странного пира вернется на свою лежанку, и эта лежанка сохранит верность тому, кто выжил за столом с теми, кто питается живыми морскими ежами, глотая их целиком, и тщательно разжевывая.

10.                Техника
Особый интерес представляет для японцев техника, научные новинки, но только те, которые можно реализовать в виде техники. Оживить нечто не должное существовать. Следить за тем, как урод движется, а при возможности запрячь в телегу. Создание проигрывателя, электроники для машин, самих машин, приборов и даже роботов-андроидов, в Японии лишь побочный процесс настойчивого исследования самого языка машин, и развития умения разговаривать на нем. Попытка расширить сознание путем изучения нового языка. Лексемы тайного языка внедрят в сознание образы из чужого опыта, которые, даже оставаясь непонятными, смогут проявить себя, как искусственно привитый паразит. Способ, подняв упавшую из разбившегося самолета оптическую линзу, не собрать новый самолет, а разжигать ей костер. Взломав знание о новом, приподнимаешь плиту, и в щель можешь заметить что-то еще. Вытрясти из будущего непонятный артефакт, чтобы тут же разобрать его до винтика, с целью слизать с этой ладони хотя бы грамм знания о том мире, в котором им делать совершенно нечего.

Японцы заранее пытаются договориться с тем, кто постепенно воплощается, пока принимая формы примитивной техники, пока умея лишь раскручивать диск, водить по нему иголкой, и проигрывать музыку. Тот, кто будет убирать в твоей комнате, когда тебя уже там не будет. Красный лист, срываясь с плети винограда, по-прежнему ляжет на циновку, но ты этого уже не увидишь. Робот-уборщик останется там, куда ты уже никогда не шагнешь. Это смотритель навсегда оставленной тобой комнаты. Ты, покинув эти пределы, больше не навестишь эти места, словно комната умерла вместе с твоим воплощением, хотя она продолжает жить. Уходя за перевал, ты сохранишь лишь фотокарточку любимого места. Телевизор по-прежнему будет работать, в том пространстве, куда тебе уже не попасть. Моющий пылесос, настроенный на уборку два раза в день продолжит твою жизнь так, словно его, а не тебя надо было каждый день ожидать с работы, а теперь он и вовсе никуда не уйдет, так как препятствие к этому в виде тебя, навсегда устранено. Каждый раз, когда солнце касается края гор, все проходит своим порядком, но не тем, который завел ты по незнанию.

По гаданию на бараньей кости японцы сумели вычислить, когда явится гость, приближение которого создало плееры Sony и совершенные моторы Toyota. Приближение будущего создало эти приборы, как приближение лесного божества оживляет духов леса. Совершенно ясно, что этот гость пройдет мимо, практически не оставив следа. Гость пройдет поездом мимо тихой деревни планеты, деревни, еще не осознавшей факта появления поездов. Японцы с какой-то целью пытаются заранее выйти на контакт, тщательно изучая язык гостя, и его мир. Заранее разложить схемы комнат дворца, в который тебя не звали. Мир этого пришельца нужен только затем, чтобы заглянуть туда, а не затем, чтобы пробраться туда с мешком в бесшумных туфлях, закрыв лицо маской. Никто в открывшееся пространство не шагнет, ища, где можно разбить лагерь. Будут видны горы, реки, особые металлические леса, гнезда проводов, линии излучений, но никакого желания войти в эту воду, не придет. Тебя оттуда никто никогда не поманит, и сам, уходя, ты закроешь люк без всякого сожаления. Но когда ты оставишь место, откуда привык следить за морем, твое место займет гость именно оттуда.

Японцы совершенствуют приборы зрения, помогающие изучать этот приближающийся мир, который неизбежно займет главенствующее положение на мгновение, или на миллионы лет в том месте, которое тебе больше не нужно. Изучение метеорита, который, как достоверно известно, не оставит ни камня от планеты. Попытка с какой-то целью картографировать его поверхность, и изучить его состав, хотя уже точно известно, что расколоть это вечный двигатель никому не удастся.

Изучение непонятных законов, как интерес ребенка, который случайно пролез в лабораторию химического завода, окруженного тройным забором с вышками. Забегая вперед, японцы выносят из неумолимо приближающейся реальности вещи так, словно цементируют нынешнюю жизнь, чтобы по своем уходе здесь все осталось по-прежнему. Тот, кто займет это место, уже находится здесь, то есть, придя, не будет перестраивать все с нуля. А значит, одержимость японцев миром будущего, это снова, камень, который не бросают в реку, а аккуратно кладут на поверхность воды. Заранее договориться с тем, кто неизбежно победит в войне, этим договоров обманув его, и уйти из-под удара, воспользовавшись на самом деле плодами победы.

Войдя в дом будущего, которое пока лишь коснулось жизни, и начинает проявлять себя, как проявляет себя болезнь или медленно развивающееся наводнение, японцы с лихорадочной радостью ребенка пытаются освоиться. К тому моменту, когда вода новой жизни затопит дом, они уже будут далеко, но сейчас в эту воду можно забрасывать сети, извлекать из нее водоросли, и направлять струи для полива рисовых полей. Перевернув ситуацию, можно сказать, что так осваиваются рыбы, обитавшие в амазонской реке, когда вода затапливает тысячи километров тропической сельвы, и обитать приходится не среди водорослей, а среди стволов и ветвей. Новый порядок впущен в дом, как в силу непонятных рыбе вещей в реку впущен сухопутный лес, но именно здесь рыбы расцветают, как будто только сейчас все стало, как должно быть, и начинают откладывать икру.

Мне никогда не было понятно это странное желание японца допустить в дом врага, с которым в будущем не предвидится ни сражения, ни дружбы. Этот гость займет свое место, когда придет его время, но сейчас он раздражает детское любопытство японца, старающегося заглянуть в лицо трансформера, который освоит жизнь, как только сам японец соскользнет в зеленую воду с нагретого причала. Это любопытство принесло много пользы, но всякому очевидно, что в случае Японии целью является вовсе не польза от робота, программируемого кухонного комбайна или сложнейшей, никогда не ломающейся электроники современной машины. Попытка надеть маску того, кто обладает вечной жизнью. Эта маска чрезвычайно сложно устроена, и все усилия науки, это попытки выяснить механизм работы этой маски. Японцы уже сейчас пытаются примерить костюм, позволяющий погружаться в вечность, не проходя для этого ворота смерти. Похоже на то, что это попытка проскочить в вечную жизнь точно так, как сюда проникает этот гость, воплощающийся в виде совершенных компьютеров, тогда как здесь ему делать нечего.

Ловко танцевать с роботами, словно ты можешь однажды уйти с ними, оставшись там, откуда неизбежно исчезнешь, забыв росу, которая утром смерзается в иней на валунах. Место, где ручей образует тихую заводь, на поверхности которой ты в детстве наблюдал медленное кружение осенних листьев, неизбежно исчезает, но там остается тот, кто уже сейчас может танцевать по сцене, насколько хватает провода. Можно ли танцевать рядом с ним, надо попытаться выяснить. Пробежав какую-то дистанцию рядом, отдать честь той жизни, которая неизбежно явится, когда все твои дела будут закончены, и обстоятельства этой новой жизни не должны иметь к тебе ровным счетом никакого отношения, как устройство нейтронной звезды никогда ничего не изменит в жизни обычного крестьянина.

Создавая андроида, выращивают того, кто вместо тебя войдет туда, где тебе не место. Это тоже способ исследовать жизнь своей комнаты после тебя, правда, ты никогда не узнаешь результата этого шпионажа. Человекообразный робот, это спутник, запущенный в будущее, в мир, лишенный тебя, и всего того, что ты когда-то любил. Спутник, запущенный учеными к галактике, который вернется с результатами тогда, когда даже вечные записи о тебе будут безнадежно потеряны. Этот робот ловко ходит в этом мире, может даже сражаться, или его признают за своего, так как он хорошо знает все местные правила и его облик отвечает местным канонам. Чертежи, схемы, сложные расчеты это ниточка, за которую можно держаться, которая идет к дроиду, запущенному в будущее, где уже, может быть, и самих островов то нет, не то что бабочки, которая облетает цветки полевого вьюнка.

Стремление собрать из осколков, выпавших из проходящего над ними острова комнату, повторяющую интерьер небесного замка, чтобы выйти из нее, плотно затворив за собой дверь. В комнате все будет сверкать светодиодами, излучать мягкий, матовый свет, подчиняться волнам излучения, то есть, повторять порядок, который человеку совершенно не нужен. Точно так не нужно понимание жизни сложнейших лесов плесени, или общественной жизни подземных колоний бактерий, могущих существовать на глубине нескольких километров, то есть, в условиях, сказать о которых что-то понятное не представляется возможным. Создать такую комнату, которая не просто точно воспроизводит порядок жизни небесного замка, а продлевает сам замок сюда, для японцев является целью игры, которую они, однажды начав, уже не могут прекратить.

11.                Механический интерес к чужим ценностям
Очень близко к интересу к технике и электронике, в Японии развита такая черта, как интерес к чужим ценностям. В первую очередь это проявляется по отношению к чуждой, западной культуре. Находясь за рубежом, японцы тщательно изучают экспонаты любого музея, и фотографируют все достопримечательности, хотя очевидно, что эта жизнь не может иметь к Японии ровным счетом никакого отношения. Туристы из Японии могли бы  совершенно равнодушно пройти мимо. Тщательно выращенный фламандцами рисунок не подарит японцу уголка тепла, где можно было бы оставить вещи. Японцы входят в эту бурлящую сияющими струями реку, оставаясь сухими, и даже течение не может сбить с ног. Японец как призрак, недоступный удару меча картины импрессионистов или со страниц книги русского писателя. Находя собрание западных ценностей, японец разбирает чужие сокровища, как артефакты посторонней жизни, которая соблюдает свои законы, никак не касаясь островного существования японца, давно отказавшегося от движения за огнем маяка, к которому стремятся картины любого европейского музея. Японец видит другой маяк, твердо зная, что не последует за армадой португальцев.

Механический интерес к тому, как оформился поток жизни, вылитый на чужую землю. Эта земля производит законы, о которых в Японии никогда не слышали, и не станут их соблюдать, даже изучив и запомнив как следует. Старинный замок, с витражами, колоннадами, башнями, стены которого покрыты толстым слоем лишайника, выполз сюда из средневековья, и продолжает свое движение дальше. Замок медленно пробирался сюда из одиннадцатого века, вместе с горами, которые едва заметно менялись. Окна в замке забраны деревянной решеткой, и ставни рассохлись, так что при попытке открыть окно на руки падает пыль. Ветви винограда продолжают свою жизнь на стене замка, нимало не занимаясь тем, ради чего был построен сам замок, не являясь ни врагом феодала, ни союзником. Воздух свободно исследует замок, проходя все его коридоры, проявляя этим какую-то загадочную жизнь любви, недоступную пониманию без того, чтобы не прожить здесь много лет. Японцы это все тщательно изучают и по возможности документируют, рассматривая особенности чужой жизни, как рассматривают экспонаты в кунсткамере, защищенные от этих экспонатов толстым слоем стекла.

То, как чуждый дух проявляет себя, вылезая в окошко рамы картины надо зарисовать в деталях, изучить каждый завиток, тщательно задокументировать, и положить в архив под особым инвентарным номером. Вылезая на чужбину, японец не озирается как дикарь, а вынюхивает, исследует, записывает так, как будто готовит нападение. Визит всегда проходит как рейд на территорию противника, к которому не может быть никакой жалости. То, что маячит в картинах французских импрессионистов для японца чужое, и лик этого врага японец должен тщательно изучить, зарисовать, как следует запомнить, и узнать об этом все сопутствующие материалы, которые по счастью могут быть рассказаны гидом, содержаться в путеводителе, или будут напечатаны на прикрепленной рядом дощечке. Возвратившись в Японию, путешественник приносит с собой добычу, которую складывает в хранилище. В кладовке мерцает, переливается перо, вынесенное спрятанным в шапке, но его светом японец не пользуется, лишь изучает строение возможного противника.

Строение западного города проявляет для японца логику враждебной армии, разбившей здесь лагерь. Оказавшись на возвышенности нельзя упустить шанс сфотографировать проявление логики этой самой армии, которая выдает себя, не ожидая шпиона. Никогда не будет никакого нападения на острова, но своим движением враг невольно выдает повадки того, кто когда-то может стать настоящим противником. Так, изучая приемы зверя, можно предсказать тактику борьбы с кем-то, кто до сих пор ни разу не показывался из леса. Этот кто-то может быть и другом, так как до конца понять логику японца нельзя. Может быть, изучая чужое наследие, японцы пытаются подобрать корм, чтобы выманить из леса кого-то, кто до сих ни разу не приблизился к жилищу, и визита которого японцы будут ждать бесконечно долго, сколько потребуется.

В чужих музеях наследил не этот кто-то, кого дожидаются в Японии, но может быть, удастся напасть на похожий след, и после действовать по аналогии. Сама аналогия здесь позволит выучить все движения, в том числе движения души, которые требуются и служат тебе так, как будто этот кто-то, кто до сих пор скрывается, уже здесь, ничего не боится, и спокойно сидит за своим столом. Так, разглядывая фотокарточки чужих любимых, по выражению глаз тех, кто тебе их показывает можно вспоминать свою возлюбленную, лицо которой стерлось из памяти. Так вспоминают не саму возлюбленную, надежда на возвращение которой мала, но то, как ты встретишь ее, что при этом почувствуешь, какое тепло будет разливаться в груди, когда она положит тебе голову на плечо. Это тепло можно вычленить в чужих картинах, замках, строениях, и греться у костра так, как будто он разожжен тобой для того, кто вышел к твоему лагерю, чтобы принять из твоих рук чашку чая, пока вариться мясо.

Остается смутная надежда на то, что тот, кого так ожидаешь, оставил след на чужом берегу, хотя обычно остается уверенность, что ты всегда видишь след чужого, не нужного тебе существа, лишь пытаясь узнать что-то о том, кто тебе действительно нужен. Так вдова подходит к идущим маршем солдатам с фотокарточкой мужа. Облик того, кого каждый день ожидают из леса, неизвестен, известно лишь чувство, поднимающееся в душе при его приближении к краю зарослей. Проверка чужих музеев лишь средство убедиться, что демон не изменил тебе, поселившись в месте, подготовленном для него другими. В таком месте этот демон останется одинок, но он выразит этим то, что к тебе он больше никогда не приблизится.

В конечном итоге, собранные сведения составляют тома, целые библиотеки, целые ангары. Изучение и систематизация данных потребует вечность, так что ряды шкафов являются тем же самым лесом, в котором до сих пор не удалось приблизиться к тому, кто ожидает тебя, или лицом к лицу встретиться с тем, кто готовит нападение. Каждое описание это цветок, или куст, или заводь ручья того самого леса, который точно так же можно изучать, надеясь напасть на свидетельство пребывания того, кто по какой-то причине до сих пор прячется от тебя.

Сведения о чужой жизни свалены в кучу, разобраны, подготовлены для изучения, с целью найти хоть крупицу золота. Это золото можно будет после переплавить, создать из него сияющую корону, или красивое ожерелье, которое будет испускать сияние, под правильно направленными лучами светильника. После свежевания, лохмотья изученного могут быть собраны и сожжены как мусор. Пришелец не узнает в диадеме породы, из которой был извлечен камень, так и оставшись чужим, не предъявляя прав на то, что когда-то принадлежало ему, а теперь полностью переработано.

Исследование чужой армии, опрометчиво оставившей след, чтобы угадать по намерениям этого войска приближение настоящего противника, или друга, за которым охотится посланный отряд. Может быть, пора выступать этому другу на помощь, или нужно строить настоящие укрепления, более серьезные, чем те, что были построены до этого. Само войско, оставившее следы, чей брошенный лагерь можно исследовать, чтобы понять какое войско, сколько обозов, лошадей, пушек, мушкетов, не является противником или союзником для японца. Он лишь следует за ним, как опытный следопыт, не показываясь на глаза дозорам.

Быстро пробежаться по лабиринтам чужих укреплений, заглянуть и разнюхать во все закоулки, подобрать все, что с возу упало, чтобы потом рассмотреть, рассказать больше, чем знаю сами строители, но выжать из этого то, что нужно тебе. Заметить след визитера, о котором даже не догадывается тот, кто выставляет в музее картину Рембранта или статую Огюста Ренуара. Каждый закоулок может быть вытряхнут, с пола подобраны все выпавшие из него гвозди, монетки, пуговицы, окурки, все это сгребается в сумку, и отвозится на острова, чтобы там просмотрев это все на свет, по прикусу зубов попытаться вычислить место последнего появления того, кто на островах никак не желает показать себя явно, и не хочет приблизиться к жилищу, где специально для него всю ночь горит красный фонарь.

12.                Духи природы
Ученые, заглянув в глазок телескопа, вычислили планету, на которой, скорее всего, точно есть жизнь, до которой, правда, никогда не добраться. Были описаны возможные горы, моря, шапка льда, которая сковывает одну половину планеты, навсегда отвернутую от собственного солнца. В общем, был составлен целый атлас, гипотетический, разумеется. Ученые описали погоду этой планеты, расположение возможных климатических поясов, и даже предположили какие виды растений могут быть на этой планете. Точно известно также то, что туда добраться никогда не будет возможности, и узнать что-то больше об этой планете нельзя. Теперь глаза все более улучшающихся телескопов будут направлены в сторону этой планеты, но это никогда не принесет возможности опустить крючок с наживкой в океан этой планеты. Это все равно как рисовать портрет возлюбленной, абсолютно достоверный, но с которой невозможно свидание.

До собратьев не добросить камень. Никого с этой планеты не привезти в клетке в зоопарк, не выпустить в специально созданный для этого бассейн с подогретой водой и тщательно подобранным солевым составом. Такой бассейн, буде он когда-то будет построен, всегда останется ненаселен. Наблюдая за таким гостем, если он когда-то придет, в его повадках пытаться прочесть нрав планеты, прочитать выражение ее глаз, и узнать привычки, в которых найти следы того, как она ждет твоего визита. Любые виды с этой планеты останутся лишь декорациями, из фантазии художников. Ученые нашли заметить то, о чем никак не должны были знать. К чему это я? Это более-менее понятный образ того, что я попробую описать ниже, что является очень важным в японской жизни.

Прибыв на Японские острова, поселенцы были оглушены голосами, доносящимися отовсюду. Эти голоса однозначно говорили о наличии какой-то невидимой жизни. Будучи охотниками, они хорошо знали звуки, сопровождающие животных, и это не были голоса зверей или птиц. Точно так же, как описанная в самом начале планета, проявила себя загадочная жизнь, которой невозможно коснуться рукой. Тот, к кому ты тянешься, всегда делает шаг в тень. Более того, подробно было доказано, что жизнь духов не имеет права существовать, тем не менее, при движении по густой траве вместе со звоном облака сверкающих насекомых разлетающихся в разные стороны был слышен странный голос. Голос существа, которое никогда не поймать, как можно поймать прячущуюся змею, даже если ее голова скрыта в траве. Глядя прямо туда, откуда доносится голос, невозможно увидеть того, кто произносит слова, если это вообще слова. Также невозможно прочесть значение фразы, и выучить этот язык, чтобы зацепиться за это создание хотя бы таким образом. Ты всегда слышишь либо начало, либо окончание, либо середину фразы, но никогда целиком.

В Японии присутствует почитание этих существ, свойством которых является то, что их невозможно увидеть. Никакой опыт, эксперимент, ловушка, помощь охотника или ученого здесь не помогут. Остается ожидать, что тот, кому принадлежит загадочный голос, однажды захочет показать себя сам. Надеяться, что хозяин однажды выйдет к столу. Сказка Аленький цветочек была как раз про Японские острова, правда закончилось там все удачно. Сидеть у догорающего костра, так и не дождавшись того, что рядом раздастся шорох шагов.

Ходя по чужому лесу, замечая следы деятельности загадочных существ, приходится понимать, что законы, по которым сухие ветви падают на землю, весной распускаются цветы вишни, тяжелые плоды персика наливаются соком, приходит ветер, который усиливается к вечеру, поднимая белеющие волны, и совсем стихает к утру, все эти законы обманчивы. Тебе достается лишь хворост, тогда как сбросивший ветку сидит прямо над твоей головой, и совершенно не виден. Собрав корзину орехов, всегда чувствуешь себя обманутым. Возвращаешься домой, не сумев найти место захоронения клада. Сокровище всегда уйдет под землю, так как ты начал умываться не с той руки, забыв перебросить комок земли через левое плечо, или не повязал цветную ленточку на правую руку поверх кимоно.

Кто-то все время присутствует рядом, всегда ускользая от попытки его увидеть. Можно вычислить сроки падения листа с платана, или срок, когда созреют бобы сои. Расставить ловушки на крыс, возле амбара с рисом. Но увидеть того, чей шорох раздается из каждого куста леса невозможно. Голос, который слышен, раздается явственно, приписать его воздействие замутненному состоянию разума нельзя. Это означает, что порядок, по которому созревает батат, и осенью замолкают до весны цикады обманчивый. Кто-то другой приходит выпить сладкий сок из чашечки цветка. Завязав себе глаза тряпкой, об истинном положении дел будешь знать столько же, сколько и при полном свете.

Свет подсказывает, куда ставить ногу, а  это значит, что своим перемещением ты не помешаешь тому, кто спокойно обходится без света. Тебе показывают дорогу, по которой ты неминуемо пройдешь мимо. Японцы создали алтари там, где наиболее явственно слышны голоса духов, как признание окончательной невозможности договориться с ними. К тебе, идущему с дарами, никто не выйдет навстречу, а оставленные на алтаре бананы окажутся нетронутыми утром. Утро промелькнет красным хвостом лисы, быстро пробежавшей по полям, так что заметить можно будет только алый отсвет на пожухлой траве, но саму лису увидеть нельзя. Пятно света, пробравшись в часовню, покажет, что если внутри все и разорено, то здесь всего лишь хозяйничала стая обезьян.

Почитание духов камней, омута озера, духа песчаного ручья, духа хвоста мелькнувшего зимородка, духа рощицы у самого подножия горы, духа обнажившейся скалы на хребту горы, духа вершины горы, духа каменного столба с той стороны вершины горы, остается алфавитом, по которому когда-то давно пытались описать голоса, раздающиеся здесь и там. По этим голосам пытались составить каталоги, чтобы после расследовать досконально жизнь, которую напрямую нельзя увидеть. Алфавит оказался бесполезен, и был выброшен за ненадобностью. Осталось лишь то, что записали конфигурацией и названием алтарей и часовен, построенных, когда еще была надежда научиться разговаривать с духами леса.

Оставшийся ночевать на середине пути, не укрывшийся в часовне или в трактире, находясь в обморочном состоянии полусна, может легко различить движения, выдающие тайную жизнь этих духов, но пытаясь поймать их, он всегда схватит только воздух. Эта недосягаемость духов всегда заставляет не доверять виду линии гор на горизонте, и даже самому морю, раз изучение приливов ничего не скажет о значении шороха в сухой траве, который не принадлежит ни змее, ни мыши, ни скрывающейся от охотника птице. Верить можно только часовне, построенной тогда, когда думали, что сумеют договориться. Верить линии гор нельзя.

Алтари и часовни остаются рукой, протянутой в пустоту. Надежда, что протянутую горстку риса, и широкую улыбку однажды заметят, и из темноты кто-то приблизится. По косвенным данным, духи постоянно приближаются, но их визит всегда продолжается болезнью кого-нибудь, смертью, или каким-нибудь другим несчастием. Приходится мириться с таким соседством, так как средства от этих муравьев нет, и не будет никогда. На краю леса приходится жить как в городе в ожидании землетрясения, средства от которого не может быть найдено, всегда нося на лице признаки болезни, которая неминуемо настигает каждого поселившегося здесь.

Приходится лишь наблюдать последствия действий этих существ, зная, что никогда не сможешь прикоснуться к их замыслу, точно так предотвратить или вылечить болезнь, которую предрекает появившаяся во сне жаба с человеческим туловищем. Наблюдая как сухой лист на ветке медленно дрожит, готовый сорваться от осеннего ветра, разглядывая путников, греющихся у костра из высохших листьев клена, наблюдая дождь, косыми иглами почти скрывающий из вида мост через реку, замечая первые признаки надвигающихся сумерек в том, как небо приобретает глубокий и насыщенный свет, всегда будешь знать, что занимаясь бадьей, где квасится еда, мешками с рисом, или расщепляя стебли бамбука для плетения корзины, никогда не будешь участвовать в том, как цветы ивы, опадая, покрывают все пространство белым рисунком, похожим на снег.

Все, что тебе доступно, это лоскут материи, который немедленно растает в твоих руках. Эликсир этого умения прятаться это то, чем хотелось бы заставить этих существ однажды поделиться. Так индейцы, поймав жабу, держат ее над огнем, собирая капли в банановые листья, чтобы потом смазывать стрелы. Но жаба это не то, что в других цивилизациях называется эльф. Ты можешь случайно заметить огоньки чужого праздника, если однажды заблудишься в чужом лесу, но никогда на него не будешь приглашен. Как бы ты не погибал, этот костер не согреет тебя. Может быть, умирая, наполовину покинув тело, сможешь различить перед огнем мелькающие тени.

Видя покрывающийся листвою платан, нужно помнить, что ты всегда обманут. Валуны, усеивающие поле, такие большие, что их не стали убирать, и сеют вокруг них, покажут часть какого-то строения, скрытого от тебя под водой, которую ты даже не видишь. Здесь кто-то переправляется на лодке, тогда как ты едешь на лошади. Глядя, как солнечный свет затопляет долину, а потом закипает на поверхности моря можно смело закрывать глаза. Ты имеешь отношение к этой жизни ровно такое, какое имеет трухлявая щепка к жизни акации, покрытой душистыми белыми цветами.

Часовни, и все почитание духов, это попытка, стуча по пустому стволу упавшего дерева, услышать ответный стук. Это договоренность каждый третий день месяца выходить к треснувшему от удара молнии дубу, для встречи лазутчика. С той стороны никто не придет. Никто не отзовется, можно разворачивать обед и есть, ни на что не обращая внимания. Вечером огонь очага совсем скроет окружающий лес, в котором начнется то самое движение, которое ты хотел увидеть, осторожно прислушиваясь к шорохам внутри полусгнившего дерева, издающего одуряющий запах. Бабочка, движущаяся зигзагами, умеет облетать невидимые тебе препятствия, и ее полет ты никогда не разгадаешь.

Часовни и многочисленные ритуалы остаются единственными камнями, прыгая по которым можно надеяться продвигаться по этому болоту. В любом случае, это попытка выработать какой-то иммунитет, который если не позволит договориться с противником, но позволит освоить какие-то ниши в его доме, те, куда не достает свет его фонарика, и специальная палка с железным крючком.

13.                Гейши
Жизнь, закрепившаяся на островах, на берегу океана, в окружении духов, слова которые слышные отовсюду невозможно разобрать, и без того устроено очень хрупко, и может осыпаться от любого шороха. Любовь в Японии отдана институту гейш. Любовь устранена из обыденной жизни, как раздражающий агент, разъедающий плотное основание, на котором построен дом, должный служить крепостью. Любовь приручена настолько, насколько это возможно сделать с тем, кто никогда не будет подчиняться. Полного приручения здесь быть не может по определению, но с помощью терпения, наблюдательности выработав некоторые навыки можно научиться более-менее безопасно обходиться с этим реагентом. Надев кожаные перчатки, взяв в руки железные щипцы, этот сверкающий элемент изолировали в особую емкость, где теперь им занимаются лишь специально обученные люди. Гейши проходят особое обучение, чтобы уметь далеко уходить по лабиринтам, где практически нет освещения.

Каждый японец сознательно уходит в веселые кварталы, чтобы припасть к телу-озеру любви, и утолить жажду. Однажды эта жажда неизбежно вытолкнет любого из налаженного ритма жизни. Этот ритм нельзя нарушать, так как каждый элемент тщательно подобран для жизни в горах на чужом острове. Эта жажда определяется как потребность, вспыхивающая особым индикатором в строго назначенный срок. Звон  каждой склянки раздается в положенное ему время, и ради порядка лучше слушать этот голос. Какой-то голос требует прикоснуться к звенящему облаку, которое может обрушиться на голову, и смыть тщательно построенный дом, вместе со всей налаженной жизнью, которую едва удалось приладить на скале. Ожидание обрушения заставляет уходить на специальный полигон, где как раз находятся хорошо обученные для такого дела проводники.

Вспышка, подобная шаровой молнии, может легко войти даже через забранную оконным стеклом дверь, и повиснуть над головой, через какое-то время грозя взорваться. Тазы, пиалы на полке, миски, все будет покрыто сверкающими зайчиками, играющими в догонялки. Этот свет будет грозить пожаром, поэтому жар-птицу лучше отвести за собой в специальный квартал, где найдутся специалисты, снабженные жаропрочными костюмами, и работающий, проверенный в действии гидрант. Там удар можно будет нанести первым. Те, кто намного лучше тебя знают, как с этим шаром обращаться лучше тебя сделают эту работу, позволив тебе наиболее быстро достичь нужного результата там, где ты сам грозил лишь навести беду на собственное жилище. Любовь будет быстро освежевана, разобрана, приготовлена и подана самым наилучшим образом. Дома, при попытке самостоятельно прикоснуться к этому огню тебя неизбежно ожидает беда.

Даже деревянное блюдо, в которое стекает кровь обезглавленной курицы, чисто вымытое и стоящее для просушки может вызывать странное волнение, когда этот агент тайно на спине сквозняка проникнет в дом. Кто-то берет тебя за руку, подводит к краю, и выталкивает в безумие. За каждой тарелкой вырастает призрак, который будет шептать ложь, поэтому любовь отдана тем, кто знает все ее уловки. Гейши целые дни проводят в тяжелом изучении всех особенностей огня, который может втекать в окно деревянного дома, задевая только кого-то одного, живущего в этом доме. Живая лужица, подвижная как ртуть, будет искать свою жертву. С ней нельзя научиться управляться. Эта птица всегда проявит свою волю, раз она вошла сюда сквозь стену. Можно научиться ходить так, чтобы как можно реже пачкать ноги в этом сиянии. Гейши знают, как отряхнуть кимоно так, чтобы капли сияния упали прямо в ладонь.

Пораженный любовью извлечен из жизни, как будто специальным пинцетом его вынули из коробки для какого-то опыта. На подопытном проявляют себя посторонние силы, забирающие крепость из рук, или наоборот, наделяющие невиданной силой. Такой с удивлением обнаруживает, что не может сделать и шага, чтобы дойти до двери, или наоборот, пальцами может согнуть прутья решетки. Такой сидит в незнакомой обстановке, и не узнает даже хорошо знакомых вещей. Именно для обращения с такими больными предназначены гейши, которые знают, как его вывести из болезни. В веселом квартале этот зверь не приручен, так как он не может быть приручен, но все знают, когда, ориентируясь по заходу солнца, он появляется, и каким маршрутом он движется по городу, и что делать в случае укуса.

Такой зверь никогда не может быть выслежен, обитает где-то за горами, куда не раз отправлялись экспедиции, всегда возвращающиеся ни с чем, приходит сюда по собственному желанию, всегда минует все ловушки и капканы, оставляет нетронутыми приманки с ядом, но даже такой зверь может быть изучен. Гейши наблюдают и запоминают время его появления, изучают привычные ему маршруты, и образ действий на водопое, когда держась лапой за вершины гор, это дракон, наклонившись, пьет воду из ближайшего залива.

Сами гейши до того как их выпускают работать с посетителями бывают много раз укушены, и остаются после этого живы. Только зная, что их допустят до общения с самыми опытными, японцы решаются проникать в специальный квартал, зная, что зверь здесь усмирен и приручен. Даже если зверь не приручен, на него дадут поглядеть из надежного укрытия. Уходя отсюда, японец знает, что не несет в себе обломка отравленного зуба, а значит, выходя на улицу, может быть совершенно свободен. Если он стоит на перекрестке, перед ним открыты три направления, кроме того, по которому он только что пришел, и можно пойти по любому. Только что прикоснувшийся к любви, не испытал пагубного пристрастия. Здесь любовь лишена губительной силы, вернее, удалось избегнуть последнего удара.

В другом случае эта налетевшая сверху птица добьет до конца. Не желая попасть в ситуацию, когда свет померкнет в глазах, японец обращается к гейшам. В квартале красных фонарей японец обитает как пациент реанимационной клиники, с которым обращается умелый персонал. Здесь не только персонал, но и все необходимое оборудование, устройство которого предназначено для помощи путешествующим там, где самостоятельно оказываться значит подвергать себя риску. Стекло привычной жизни будет разбито. Не только можно пораниться осколком, но оставшись инвалидом, не сможешь в следующий раз сам сделать выпад. Охота всегда будет неуспешна, и тебе будет некуда даже вернуться. Именно поэтому предпочитают отдать работу профессионалам, чтобы участвовать в погоне лишь на последней стадии.

Гейша изучает любовь как предмет, может быть, вовсе не желая его касаться. Так или иначе, любовь выдает себя, свои привычки и повадки. Внимательное наблюдение и осторожная практика дают хороший повод некоторым навыкам и приемам, которые позволят заглянуть глубже и посетить недоступные коридоры и пещеры, найти там озера и целые скрытые леса и реки. Самые осторожные и способные умеют приручать водящихся в этих лесах обитателей. Гейша узнает, какой корм можно предложить этим животным, когда они предпочитают выходить из леса, и научается различать едва заметный свет, источаемый самими стенами этого лабиринта, так, что научается в нем хорошо ориентироваться.

В ходе обучения гейша должна подчинить себя протекающим в этой подземной стране потокам, изгнав из себя чуждый для этих мест запах, чтобы недруг не мог здесь найти ее по следу. Тело гейши служит естественной ловушкой силы, которая появившись в чистом виде может оставить руины на месте дома. Закрыв гейше в момент действия все естественные отверстия, можно попытаться запереть любовный дух в ограниченном пространстве, и после как-то извлечь его в пробирку. Возможно, где-то проводятся подобные бесчеловечные опыты, которые никогда не дадут никакого прямого результата, зато множество полезных косвенных открытий.

Помимо прочего гейши становятся опасны, так как могут натравить болезнь на недруга, поэтому отношение к ним в Японии сродни отношению к колдуньям, и напоминает смесь уважения и настороженности. Японец знает, что уничтожив гейшу, сам потеряет единственную возможность спасти себя от наведенной болезни. Эта настороженность не мешает посещать веселые кварталы, иногда проводя там целые дни. Целый день отрезается от жизни, и помещается в этот сосуд, где на поверхности плавают розовые лепестки. Этот день после будет вычеркнут из жизни, но всегда будет считаться лучшим приключением, как будто потерпевший был помещен в сон, и даже зная, что это был всего лишь сон всячески будет стремиться туда вернуться. Главная задача этого эксперимента завершить ограждение любви от жизни, надежно заперев ворота, и лишить этого духа последней надежды пробраться вслед за тобой в твои обычные занятия. Это вершина управления бушующим потоком, сумевшим пробить себе под землей целые пространства.

Гейша, приняв клиента, должна сама по его поведению и внешнему виду определить, куда именно его следует отвести, и что именно показать там, куда она сама знает доступ. Каждый посетитель перед гейшей в ее владениях слепой, и может в последний момент рассчитывать лишь на удар меча в пустоту, поэтому, прежде всего, требуется доверие к гейше, уверенность в том, что там, куда она может проводить, не ожидает засада. В отличие от употребления рыбы фугу, когда японец сам знает цель, ради которой он погружается в сумерки, здесь его ведут за руку, так что он обязан подчиниться.

Гейши подчиняются особенному регламенту, и одеваются особым образом, увешивают себя погремушками, и различными знаками, выделяющими их  из толпы. Гейши имитируют старинное магическое ограждение, на самом деле стараясь предупредить посторонних о грозящей им опасности, в случае если кто-то слишком приблизится. Гейша должна быть заметна издалека, и обязана каждый месяц проходить обследование, на предмет того, не пострадал ли кто от ее действий, когда она сумела использовать полученные в ходе специального обучения навыки ради зла.

Выделение профессии гейши, в Японии способ изгнать злого духа, определив ему местом действия квартал, с красными фонарями. Каждый знает, где именно в городе находится этот квартал. Там огнеупорные стены, и этот пожар надежно заперт. Подойти полюбоваться на этого дракона может каждый, а заплатив особую плату, можно пройти внутрь, и запустить руку в гриву этого зверя, который бьется, выпуская языки пламени, будучи крепко прикован четырьмя кольцами, в которые вдеты цепи, из огнеупорного, проверенного веками сплава.

Только пользуясь помощью опытного проводника, японец может зайти глубоко в лес. Если оставить это занятие на откуп любимым, они заблудятся в трех соснах, не дав заглянуть дальше. Продвижение в этом лесу так сложно и опасно, что всегда нужно опираться на того, кто занимается только этим. Тысячи таинственных артефактов этого леса, мгновенно сворачивающихся в капсулы, исчезающих в траве, срывающихся с ветки, и скрывающихся в густой листве видны только при осторожном движении, на которое никто так никогда и не отважится, двигаясь сам, но используя гейш, в качестве костылей, смелый исследователь может продвинуться очень далеко.

14.                Фудзияма
Японцы выбрали самую большую гору для открытия посольства для силы, которая на рассвете начинает день, поднимаясь со стороны восточного моря. Стуком в барабан неба кто-то себя явно проявил, ему необходимо ответить, даже не зная его языка. Небо окрашивается в ярко-алый свет, этот купол медленно охватывает небо, довольно быстро теряя свет. Через полчаса после появления кромки диска различить алый оттенок можно только имея очень острое зрение. Теперь небо окрашено в яркий, золотистый оттенок, который быстро уступает место синему и затем фиолетовому цвету. Над головой происходит работа силы, умеющей развернуть Землю. Эта сила уметь сдуть ночь, как мешающий судоходству сумеречный туман. Чувствуя ее приближение, просыпаются птицы, и начинается шевеление под землей. Задачей было открыть какое-то представительство, где можно было принять дипломата этой империи, чтобы иметь возможность отвести удар в случае объявления войны. Послом была выбрана Фудзияма.

У самой кромки, там, где кончается море, бурлит какой-то поток. Направить туда корабли нельзя, поэтому японские острова являются последней обитаемой сушей. Здесь каждый камушек дорог, так как дальше просто нет обитаемой земли. Дальше уже ничто не узнает теплого дыхания. В этом, одна из причин дороговизны земли в Японии. Получается, что японцы первые, в кого упирается взгляд того, кто делает шаг на землю. Между тобой и представителем сил, зажигающих солнце, никого нет. Любой другой может жить, думая, что его минует чаша сия. Тот, кто живет в Японии, никуда не может спрятаться. Если для приветствия протягивает язык пламени, придется его пожать. Поэтому был выбран тот, кто сможет пожать протянутую руку, сохраняя на лице дежурную улыбку вежливого дипломата.

Кто-то должен выходить навстречу солнцу, и спящий вулкан вытолкнули вперед. Положить связку бананов к подножию Фудзиямы формально означает исполнение дипломатического долга, с признанием полномочий этого представителя. Выбором руководило чутье, так что ошибиться здесь вряд ли пришлось, не искать же парламентера под каждым камушком, или в лепестках цветков, растущих по берегам ручья. Свет уничтожает значение многих предметов, оставляя значимым лишь контур Фудзиямы, видный почти из любого уголка японской империи. Так, разумеется, в малом приближении, свет прожектора выдвигает на передний план объект, который должен затеряться на заднем фоне, среди остальных объектов. Правильно поставленный свет уничтожит фон. При появлении солнца значимым объектом остается лишь Фудзияма.

Гора, по которой скатывается синяя дымка сумерек, которая одна расцвечена солнцем, когда идет дождь. Гора, на которой сохраняется зима в самое жаркое лето, так что снег ослепляет в самый жаркий полдень, когда даже устают цикады. Цикада как точный индикатор лета, в которой погружен всякий, у кого свои дела в селении. От звона никуда не деться, он найдет тебя даже в отхожем месте, и не даст заснуть, даже после тяжелого отдыха. Звон цикады летом как свойство воздуха, который не смыть с себя. Неизбежный налог на право находиться здесь, и только гора свободна от уплаты, сохраняя не тающий снег. Фудзияма никому ничего не должна, и даже не знает о возможных кредиторах, не замечая никаких изменений, происходящих на ее фоне. Почитание Фудзиямы, как попытка открыть пункт на границе, расположение которой вычислить нельзя.

Точно так, как из программируемого пылесоса, умеющего угадывать настроение хозяина, склеивают зонд для погружения в неизвестное будущее, из Фудзиямы был создан увешанный амулетами манекен, для общения с неизвестными представителями знати небесного чертога, из которого никогда не поступит никакое точное указание. За спиной идола можно, словно в тени, заниматься своими делами, уже не оглядываясь на приближающееся солнце. Фудзияма создает тень, закрывающую японцев от дозора, который должен инспектировать чужые земли. Взор чиновника, инспектирующего провинцию. Почитание Фудзиямы это создание стены по образу великой китайской, только против невидимых захватчиков, а не против варваров с севера. Как китайцы, зная, что окружены стеной, могли спокойно сочинять указы своего мирного устройства, точно так и японец, мог спокойно рубить тростник для крыш, или пилить доски, или забрасывать сети, выбрав Фудзияму в качестве защитника. Надежда, что однажды этот великан сделает шаг вперед, чтобы защитить тебя, отведя карающую руку.

Этот защитник никогда не давал никакого ответа, и не принимал дары. Протянутая рука оставалась нелепо повисшей в воздухе. Тот, кому назначалось приветствие, тебя даже не замечает. Только молчание, и то, что он продолжал свою жизнь так, словно пространства вокруг по прежнему покрыты дикими лесами, и нет рядом никаких поселений, было ответом на все попытки отправить послание тому, кто звенел в кустах особым колокольчиком, и всегда оставался невидимым, прочно ускользая из всякой ловушки. Выходя утром на порог дома, крестьянин убеждался, что по горе скользят облака в строгом соответствии сезону, и только эту неизменность порядка мог как-то трактовать в свою пользу, выходя кормить кур, и выпускать свиней из загона. Только эта неизменность событий на горе, меняющий цвет в зависимости от времени дня придавала надежность домам, половина стен в которых были сделаны из бумаги, и сами улицы каждый раз перестраивались заново два раза в год каждый раз после пожара.

Если этот зверь не переменил выражения лица, несмотря на то, что он заметил тебя, и продолжает обычные действия, значит, ты не вызвал его гнева. На лоб демона наклеена метка, по которой можно отслеживать изменение его настроения. Составлены целые карты эволюций этой метки, и признаки, которые можно было бы считать как грозные. Не получая ответа приходится как-то ориентироваться самостоятельно, поэтому культ Фудзиямы всегда был односторонним, показывая умение освоиться там, где освоится никак нельзя, и где всякая надежда бывает ложной. Примерно так позже была на западе создана теория вероятностей, нашедшая закономерности там, где нет, и не может быть никаких вообще закономерностей. Рядом с Фудзиямой можно сесть на лавочку, но с ней нельзя преломить хлеба. Взгляд горы всегда скользнет мимо тебя, и ответ на вопрос нужно читать только по удаляющемуся силуэту того, кого ты хотел бы считать другом. Вместо того, чтобы чувствовать настроение по тому, как тебе пожимают руку, придется вычислять его настроение мыслей по тому, с какой скоростью он удаляется.

Молчание не меняет свойств воздуха, как это делает разговор. Обращенные к тебе слова находят дорогу в твои уши, чай не космос вокруг, где тебе не место. Фудзияма ведет себя так, как будто тебе на самом деле здесь не место. Вместо разговора ориентироваться по ритму движений того, кто продолжает свою работу, как будто тебя здесь нет. Ты электрон, который по современной теории не может иметь никогда точной координаты, только тогда, когда вместо него рассматривается нереальный объект. Эта теория неверна, и обязательно должна быть заменена, как только будут сделаны соответствующие открытия. Тем вернее можно делать свои дела, уже не оглядываясь, лишь загородившись, на всякий случай, спиной демона.

Утомленные молчанием, японцы иногда предпринимают атаки на своего защитника, которые выглядят как паломнические экспедиции, идущие по специальному маршруту, с обязательным  ритуалом обхода кратера. Даже эти вылазки не приводят к результату, что лишний раз подтверждает то, что какое-то время можно пребывать в спокойствии, так как ты точно, не можешь иметь никакого значения в том разговоре, в котором посланником выступает Фудзияма, скрытая на рассвете сиреневой исчезающей дымкой. Завод, по производству техники, которая неизменно в скором времени устареет, никто не тронет. Завод нужен временно, как та самая теория, по которой тебя можно считать существующим, неверность которой доказывает гора, видная из любой точки острова Хоккайдо.

Спрятавшись за спиной горы можно выиграть время. С северной стороны всегда развивается непохожая жизнь, которую не тревожит ветер и солнце. Дождь, задерживаясь росой на северных скалах, по капле выстраивает хрупкую архитектуру, как капли на паутине, искрящиеся в косом свете. Эту жизнь можно легко отряхнуть, даже хлопком одной ладони, но здесь она надежно скрыта от взора. Никто не коснется сюда вниманием, оставив хрупкую плесень расцветать в сложные леса, занимающие все место, куда никогда не падает прямой свет, бушующий водопадом на южном склоне. Точно так за спиной Фудзиямы, посланной вперед перед делегацией неба, можно тачать ножи, месить глину, и обмазывать ей основания деревянного дома. Костер, разведенный из соломы, чтобы согреть чайник, никто не загасит, притушив его двумя пальцами.

Фудзияма свое посольство знает. Его работу можно наблюдать, отвлекаясь от повседневных занятий. Прочесть значение увиденного нельзя. Можно только видеть, что все идет своим чередом, меняя лиственный покров у подножия горы, и линию снегов на ее вершине. Прямо над твоей головой небо бывает разорвано, чья-то рука набирает снега с вершины горы, потом звездный дождь бесшумно скатывается со склонов, исчезая в самом низу, там, где поток должен был обратиться в сверкающий водопад, и затопить долину, которая так и остается неосвещенной.

Пока Фудзияма делает свое дело хорошо, можно возвращаться к тачанию горшков из глины, сапогов из кожи, мисок, из дерева и электроники из электронов. То, что могли бы спросить с тебя, спросят с кого надо, и ты не будешь стоять в недоумении, зная, что этим недоумением навлекаешь на себя гнев, и не имея ничего поделать со своим ступором. То, что ты не вовлечен в протокол дипломатического общения, покажет, что ты сейчас как крот, расположение норы которого под постройками, местами отдыха, огородом, знает только он сам. У хозяина этих мест будет только одна мысль – затопить все норы, чтобы избавится от паразитов, но пока у него до этого просто не доходят руки, и может быть, такой порядок останется навсегда.

15.                Долгожители
В стране много долгожителей. Тот, кто долго ходит по берегу, собирая камни и раковины, так что научился различать их лучше всякого. Только никто не знает, что многим из них на самом деле по тысяче и более лет, и они, видимо, живут вечно, уже забыв за ненужностью и камни, и раковины. Более того, многие из них жили еще до того как японцы заселили эти острова, и перебрались сюда с континента, то есть, помнят то самое начало, в которое можно было заглянуть как в рану, чтобы узнать что-то о строение руки, запомнив что-то еще. Эти люди избегают смерти, выбрав для себя другой путь, несмотря на явные ограничения этого способа проводить время. Перед ними лежала необходимость путешествия сразу во всех измерениях, хорошо описанная в Бардо Тохол, но они не стали входить в эту воду, зная о ней еще больше. Японцы вообще не боятся смерти, видя в ней шаг к перерождению. Смерть, как возможность перебрать оружие, поправить доспехи, и выследив новую цель, двинуться за ней, родившись в новом месте. Необходимая операция, в воду которой нужно войти не задумываясь. Долгожители избирают путь вечно оставаться немощными стариками, зато наблюдать каждый день восход солнца ровно в одном и том же месте одного и того же пейзажа. Закрыть себя в тюрьму, самостоятельно заложив последним кирпичом последнее отверстие для сообщения с живым миром. Своей рукой запирается единственная возможность смерти вывести тебя наружу, туда, где тебя ждут.

В какой-то момент, уловив, что равновесие достигнуто, японец может пожелать заморозить это состояние, больше не подчиняясь времени. С помощью какой-то внутренней гимнастики старик изымается из числа объектов, о которых заботится время. Хранитель часов больше не занимается тобой. Срабатывает соглашение, по которому старик извлекается из коробки, о нем больше нет промышления, но он остается жив. Такой старик пользуется застывшей ситуацией, уже не имея права менять порядок вещей, неизбежно умирая от переезда, постройки нового дома, изменения пейзажа за окном, или если оползень сдвинет лес на горе перед домом. Жизнь замораживается вместе с самим путешественником, который сошел с поезда. С ним остается один и тот же набор инструментов и еда, которая восстанавливается после каждого укуса. Лепешка, и две рыбки. Он должен любить лепешку, и не хотеть, скажем, сливу, которой не было здесь. Свет утром ползет по стене, выхватывая стоящую на полках посуду. По скату крыши гремит дождь, после стекая в поставленную для этого бочку. Распускающиеся весной цветы источают приторный запах во влажном воздухе. Старик должен любить этот запах, так как никаких других эмоций, привязывающих его к этому миру, больше не будет, и ни один другой предмет не появится в его поле зрения. Что-то узнав об ожидающем с той стороны, старик решает захлопнуть дверь.

Глаза старика обращаются зрачками внутрь, так как то, что он видит, будет теперь повторяться изо дня в день, за исключением несущественных мелочей, например замены одной дождевой кадки другой. Каждый день такой урод уходит вглубь себя с факелом, но неизменно возвращаясь назад, к тому самому месту, откуда утром начал путешествие, каждый раз ко времени, когда очаг начинает гаснуть, и ужин как раз готов. Разбить новый лагерь нельзя. К старому путешественник привязан крепкой веревкой, мир доступен только в области половины дневного перехода, с поправкой на отдых. Все остальные однажды навсегда покидают себя.

Старик живет на краю смерти, лишь заглядывая в ее окошко, но никогда не стучит в дверь, и не входит в открывшуюся дверь. Дверь в смерть, дожидавшаяся старика, который выбрал не входить в нее, будет захлопнута, не дождавшись посетителя. Старик запирает свой дом, больше уже не покидая его, замораживая время, мумифицируя его. Это делается только в том случае, если каким-то образом старик понимает, что достиг совершенства внешних атрибутов жизни, и в будущем ему делать нечего.

Дальнейшее изменение личности старика проходит по другим законам, чем те, по которым он превратился из младенца в юношу, и после во взрослого человека. Теперь кожа превращается в пергамент, мышцы конечностей вывяливаются, и после подвергаются процессу замещения элементами из воздуха. Со временем старик превращается в камень. Сами японцы знают такие камни наперечет, но никогда никому их не назовут и не покажут, по практике почитания старости. Движущийся камень, который начал путешествия еще до времен мамонтов. Неподвижный идол ушел очень далеко, но тем маршрутом, который выбрал сам.

Вместо смерти, отвергнув все ее предложения, собрать вечность из шума дождя в листве, шороха сквозняка, проходящего бумажную ширму, скрипа половиц дома, крика птицы, садящейся вечером на столб забора, скрипа колеса кого-то, проехавшего мимо. Выбираются проверенные, доказавшие не раз и не два свою надежность элементы. Так капитан готовит экспедицию, зная, что его ждет там, где на карте находится белое пятно. Все должно быть учтено, проверено по многу раз, подогнано одно к одному. Закрыв за собой дверь, отпереть ее будет нельзя. Взяв с собой стук падения желудей в октябре месяце, должен знать, что будешь это слушать теперь всегда. Этот стук должен быть надежным другом, тем, с кем можно вынести самое тяжелое совместное заточение.

Любовь должна перестать виться огнем, постоянно меняя форму, грозя то потухнуть совсем, мерцая едва заметным огоньком, то собираясь охватить пожаром дом, а то и целое селение. Теперь любовь должна замереть в навсегда скованной особой смолой форме, больше уже не меняясь, не теряя своей силы, но и не приобретая нового значения. Любовь должна быть укрощена и обездвижена так, что может быть поставлена на полку, и это не приведет к неожиданным последствиям. Поэтому подготовка к метаморфозе требует особого тщания, либо приходится понимать, что этот элемент будет неизбежно утерян, а после за ним с полок начнут падать остальные предметы, оставляя тебя по пути, у которого нет окончания. По указанной причине выбор вечного старика имеет особое обоснование, ради которого можно отказаться от всего, лишь бы избежать шага, за которым уже ничего не исправить.

Смерть, и то, что может последовать за ней, как участь, предписанная тебе, тщательно изучается, и после прочтения, отодвигается в сторону. К моменту принятия такого решения, старик должен уметь обосновывать такой выбор. Не допустить ошибки, отвергая предложенное на свитке, который был вынут специально для тебя. Заранее отвергнуть любой свиток. Участь, ожидающая тебя, зачахнет. Все, кто ждал тебя с той стороны, вынуждены будут продолжить путь без тебя. Находясь здесь, ты стреляешь в них из укрытия, может быть, признав в них не друзей, а своих врагов. Заглянув в открывшееся измерения, стремиться тщательно заделать проход туда, чтобы он больше не смог открыться, а если откроется, не смог навредить, впустив сюда того, кто пришел за тобой.

Другим аспектом изучения долгожителя является возможность через широко раскрытый зрачок заглянуть в смерть, куда старик наполовину переселился, застряв в этом положении. Неподвижный телескоп. Единственная возможность посветить фонариком в колодец, не свалившись в него, не разглядывая его стены по ходу падения, не зная, что ожидает тебя внизу. Долгожитель, как тот, кого пустили вперед, с камерой, вмонтированной в ободок шлема. Это возможность тех, кто еще находится с этой стороны, но получает эту неожиданную возможность. На самом деле этим редко пользуются, чтобы не увидеть то, что видит старик, отказавшийся от предназначенной ему участи.

То, как старик уложил свои вещи, перед началом своего похода, потом пригодится многим. Как пейзаж высушен, мумифицирован, наполнен светом, который заперт в листьях платана, навеки оставшихся на своих местах. Солнечное пятно зафиксировано на полу, с него тщательно обирается пыль, оно упаковано в специальную бумагу, которая меняется раз в полгода, и заменяется после каждого использования этого солнечного пятна. Все вещи уложены плотно, так что при перетряхивании при переходах по перевалам утрата будет незаметна. На каждой остановке весь багаж из взятых с собой концентрированных эмоций, воспоминаний, предметов обихода тщательно проверяется, смазывается, и проходит починку, если это требуется, если будет обнаружен хотя бы малейший скол там, где никакого скола нет, и быть не может.

Скол на тарелке, взятой с собой в это путешествие, из которого нет возврата, и где заменить тарелку нельзя, появится как исходная точка вторжения чужой силы, пришедшей уничтожить тебя. Маленькая червоточинка, за которой опытный глаз обнаружит достоверный признак неизлечимой болезни. При погружении в тысячелетия молчания точка разрастется в целый провал, который пустит корни как раковая опухоль. От трещинки побегут целые пещеры, которые нечем уже будет заполнить. Ты сам останешься лишь в одном секторе расколотого пространства, выход из которого положения будет только через смерть, избежать которой ты решился, пустившись в это путешествие. Оставшись, будешь одного за другим терять собеседников, пока не останешься наедине с самим собой, чего нужно избежать любой ценой.

16.                Компьютерные игры
Совершенно противоестественным кажется увлечение японцами компьютерными играми. Интерес к этой вселенной превосходит обычный интерес человека, желающего отдыхать, или развлекаться. С самого появления компьютера в Японии совершается ритуал вызова союзника из темноты. Монстр, мозг которого, его мыслительный центр оживляется, расправляет плечи, пробует крылья, учится ходить и бегать, именно  во вселенных компьютерных игр. Этот союзник теперь здесь, и целая армия готовит его к будущим сражениям. Проходит его обучение и проверка навыков боя. Толпы японцев целыми днями разрабатывают новую реальность, словно настойчиво продвигаясь вглубь тайного лабиринта, освещая коридоры в нем, нанося на карты вновь открытые пространства, тщательно их исследуя, и осваивая. Коридоры постепенно освобождаются от пустой породы, по старым каналам запускается вода, утраченные крыши восстанавливаются, и рисунки на стенах обновляются свежей краской

Это союзник, частью деятельности которого является создание зонда, запущенного в будущего, откуда этот зонд уже не вернется. Монстр тренируется, обучается, освобождается. Его окончательному рождению помогают целые институты созданные специально для этого. Сила армии, которая готовит робота, позволяет предположить масштабы будущего сражения, ведь самого зверя сейчас увидеть целиком невозможно. Об его размерах, возможно, догадываются инженеры, которые руководят проектом. Здесь пытаются стронуть с места гору, движение которой потом предсказать нельзя.

Однажды спящий должен открыть глаза, и подняться на ноги. Тот, кто долго ждал, наконец, увидит мир, в котором для него существует лишь одна цель, ради которой его и возвращают к жизни. Сейчас он терпеливо ждет с той стороны скорлупы яйца. Очнувшийся сразу двинется к своей цели, забыв о своих помощниках, как делает всякий демон, которому помогли освободиться от кокона, найденного в отложениях возрастом миллионы лет. Сам возраст цисты должен был подсказать варианты развития ситуации, но японцы, зная, что демон не остановится поблагодарить их, продолжают процесс извлечения этого существа, которого с какой-то целью призвали из темноты.

Эта темнота, каким-то образом известна японцам, как известно и будущее, ради которого освобождают демона от пеленок. Этот процесс лишь одно из событий войны, незаметной наблюдателю со стороны, считающему, что сражения закончились с эпохой стальных мечей. Тот, кого пытаются разбудить, создав медицину его мозга в индустрии компьютерных игр, лишь один союзник из многих, движение которого хотя бы можно зарегистрировать, не зная всей картины в целом.

Исследование электрической активности мозга этого существа, рождающего вселенные, и чтение его памяти, в виде историй героев, путешествующих по ним, позволяет уточнить знание об том месте, где ты никогда не окажешься, но куда постоянно направлены телескопы, и куда отправляются зонды. Из открытого мешка высыпаются элементы, которые раскладываются на столе, тщательно сортируются, описываются, позволяя описать очередной маяк в той вселенной, попасть в которую ни у одного исследователя нет шанса. Понять демона до конца не является целью. Нужно только проверить, что он ожил достаточно, чтобы вступить в бой, и его можно выпускать в нужном месте, надеясь, что это приведет к перелому в идущем сражении, во всяком случае, до тех пор, пока этот союзник может сражаться. Насколько его хватит, тоже пытаются предсказать те, кто вызывают его к жизни.

Тебя никто не ждет, и никто не станет слушать. Те, кто под каждым листом ночью зажигают невидимые фонарики, и для кого рыскает лис-оборотень, всегда ускользают. Схватить за руку демона, который может ходить по потолку нельзя. Приходится только подсчитывать потери в этой войне, всегда оставаясь жертвой. За тысячу лет обитания на островах, японцы нашли ключ к возможности вмешаться, научившись произносить один-два звука на языке одной из рас демонов, или призывая кого-нибудь, кто будет сражаться на их стороне. Карты всех боевых действий, скорее всего, нет ни у кого. Все враги никогда не могут быть перечислены в каталоге. Предсказать поведение того или иного союзника нельзя. Всегда приходится констатировать свою роль жертвы. Но вызов союзника, попытка приручить его, и направить куда тебе нужно, это попытка защититься, или, хотя бы, оставшись без ничего по разрушениям на корыте пытаться понять методы противника.

Здесь, точно так же, как при создании роботов, японцы участвуют в жизни вселенной, точно так же, как делают это, прислушиваясь к незаметному звону колокольчиков в кустах, или находя все новые и новые виды морских звезд на полосе оказывающейся свободной в часы отлива. Кресло, компьютерный стол, монитор, клавиатура, мышь, это такой же хорошо оборудованный батискаф, как древняя часовня, пригодная для проникновения в леса, как современный отель, пригодный для безопасного путешествия в горы. Японцы прекрасно знают, как готовиться к таким путешествиям, в которых можно следить за обезьянами, греющимися в теплой воде гранитных ванн, в часы снегопада. Хорошо протертый окуляр, наблюдением в который японцы заняты больше, чем любыми другими делами. Этот окуляр хорошо прочищен, настроен на резкое изображение, и постоянно улучшается, чтобы стать настоящим телескопом. Способность получить последние известия из мест, чьи обитатели не желают никому давать никакого отчета. Способность приблизиться к окну дворца, заглянуть в него, и вернуться назад, избежав встречи с охраной.

Вызов демона, которого обучают во вселенных компьютерных игр, и чьи мозги прочищают, углубляясь все дальше и дальше со шваброй, это попытка постукиванием по стенам крепости, повлиять на переговоры, идущие в глубинах дворца. Те, кто проводят эти переговоры, ничего не знают о тебе, и планируют провести сражение в поле, не заботясь о том, что ты на этом поле уже посеял пшеницу. Запустить в бойницу демона, как попытка смешать карты, всю колоду которых ты никогда не видел, и правил этой игры не знаешь, и никогда не сможешь помешать игрокам.

17.                Комиксы и фильмы ужасов
В Японии постоянно ведутся репортажи из жизни духов, которые японцы читают внимательней, чем мы слушаем новости и читаем газеты. Внимание само уходит туда, куда ему нужно, призывая следовать за собой. Отражение событий в мире духов, через кривое зеркало на страницах иллюстрированных журналов, а также, через ожившие картинки рисованных мультфильмов и фильмов ужасов, является необходимым для японца, как для нас плотный завтрак из яичницы, жареного бекона, хрустящего хлеба и чашки крепкого кофе. Плотный завтрак поманивает тебе ручкой, показывая что пока еще все хорошо. Для японца, кроме кофе, нужна еще и последняя сводка из жизни вампиров. Не ознакомившись с этими сводками, японец не отважится выйти из дома, там ему делать нечего. Улица тебя не ждет, и сотрет как помеху. Приложив ухо к двери, он будет слушать шум на улице, не умея его понять. Ты вышел на улицу неподготовленным, не взяв оружия, и не одевшись, согласно погоде.

Прямые репортажи из жизни духов ведутся так, словно там постоянно живут корреспонденты. Корреспондент отторгнут от дома, и не может добыть хрустящий тост для завтрака, пока не кончится командировка, но без его новостей нельзя, даже если он их добывает в костюме химической защиты. Также присутствуют аналитические сводки, прогнозы и обзоры, которые выпускаются регулярно, и доступны каждому. Грань, отделяющая закрытый мир так тонка, что через нее не только видно движущиеся фигуры, но и слышна их речь, и все делается для разрушения этой границы. Наблюдая жизнь тот мир через окуляр комиксов, японец пытается по бурунам на воде определить конфигурацию дна, скрытого бурным потоком, и для этого ему предлагаются тряпочки для очистки окуляра, таблицы для расчетов завихрений воды, поляризационные фильтры и сводки прозрачности воды. Точных донесений с той стороны нет, ни один курьер с той стороны не пребывает с депешей, никаких путей сообщений не налажено, но целая армия составляет новости на основе косвенных данных, с которыми и можно ознакомиться, купив в ближайшем ларьке последний номер комикса, или просмотрев последний выпуск мультсериала.

Лишь постоянный анализ ленты новостей со страниц изданий позволяет расшифровать знаки, постоянно появляющиеся на стенах, и, можно сказать, преследующие японца. Слушая иноземную речь пытаться услышать в ней свое имя, обложившись для этого словарями и таблицами фонетических слогов. Идя на работу знать, что здесь прошла армия демона, в погоне за убегающим героем, укравшим амулет, прочитав об этом в нужном месте в нужное время. Пройти какое-то расстояние вместе с колесницей богини, пытаясь расслышать скрип колес. Узнать назначение перекрестка, зная историю битв, происходивших здесь на самом деле. Фонарный столб, содержащий вывеску бакалейного магазина, ничего не скажет о том, что здесь происходит на самом деле. Упоминание этого места в последней серии мультсериала подскажет о том, что здесь когда-то было озеро, возле которого оборотнем была похищена принцесса. В отражение этой принцессы узнать саму себя, а значит, проследив в следующей серии судьбу несчастной, догадаться о значении для тебя поворота проспекта, который ты каждый раз минуешь, путешествуя на работу.

Снова приходится уточнить, что слова и привычные западному сознанию образы не подходят для объяснения описываемой реальности. Узнав обстоятельства очередного поворота сюжета о героях комикса, японец напрямую ничего не узнает. Полученное уточнение лишь ложится на целую систему ассоциаций, которой не хватало только одного элемента, для того чтобы сделать следующее заключение, и снова ожидать сведений о том, куда поставить в следующий раз ногу. Попытавшись переложить рассуждения на понятный язык, неизбежно запутаешься, поэтому я даже не собираюсь этого делать.

Может быть, за столиком кафе каждый день с десяти утра до двенадцати тебя ждет тот, кто будет ждать вечно, а ты, не зная об этом факте, и не понимая его лица, пройдешь мимо. Это маленький камешек, из целой горы, правильное понимание копается за которой, спокойно вытаскивая из ноги занозу. Японец исследует каждую песчинку, пытаясь видеть сквозь гору. Значение выехавшего на красный свет фургона, который тебя только что не раздавил, в то время, как за этим действием наблюдала собака, заметившая место, где тебе в последний момент удалось укрыться от удара. Добравшись до дома, вечером можно пытаться узнать, что именно означала быстро промчавшаяся мимо пожарная машина, и старушка, которая в магазине перед тобой покупала несколько мандаринов, а после ушла, не оборачиваясь и ни на кого не глядя.

В конечном итоге должен выработаться дар яснозрения, позволяющий сразу понимать истинное положение вещей, насквозь видя севшую на акацию черную галку, и не верить ни одному ее слову. Вырабатывается дар не верить, и привычка всегда закрывать глаза, сдвигая веки в узкую щелочку. Практика отказа от зрения и навыков ориентироваться на ощупь, когда глаза обманывают, может быть, жалея тебя, и лучше тебя зная, в чем твое благо. Зная об этом обмане лучше заранее вырабатывать умение путешествовать в настоящем мире, отказавшись от тела, раз нельзя путешествовать в нем.

Закрыв глаза, сложив руки на животе, прекратив всяческое дыхание и сердцебиение, остановив любую активность головного мозга, можно ассоциировать себя с одним из героев комикса, так на самом деле переселившись в ту жизнь, которую отделяет непреодолимая граница, запрет которой нельзя обойти. Оставив тело в темной комнате, на попечении всего, что помнило тебя эти годы, раздевшись донага, пролезешь на ту сторону, как Терминатор пролез в прошлое. Оставшись незамеченным на стене, спрыгнешь в сад, где тебя уже собака опознает как своего. В глаз вставляется цветное стеклышко, тогда ты видишь настоящую жизнь, вместо марева асфальта, циновки, плошки с рисом, пиалы чая, экрана телевизора, вагона метро, изогнутой сосны в бетонной кадке, потока машин, морского берега, леса на горизонте, который большую часть времени закрыт дымкой или пеленой дождя.

18.                Красный фонарь
Одним из характерных предметов в Японии, который попадается на каждом шагу, является круглый красный фонарь. Фонарь навязчиво напоминает о себе, каждый раз оказываясь в поле зрения. Сделанный из бумаги кокон, со спрятанной внутри горящей свечой. Такой фонарь встречается слишком часто. Об такой фонарь приходится спотыкаться, даже там, где хотел бы этого избежать, словно он в Японии неистребим, как явление погоды. Путешественнику кажется, что фонарь старается показаться на глаза, поджидая тебя всюду, как воины армии бесшумно захватившей город.

В гостиничном номере над зеркалом висит маленький, красный фонарик. Чтобы выйти, нужно пройти по коридору, спуститься к стойке отеля. Там над головой дежурного служащего в специальном углублении находится красный фонарь. Пересечь холл гостиницы, стараясь вести себя максимально естественно, пытаясь хотя бы походкой напоминать японца. У входа в гостиницу, под специально сооруженным навесом, неподвижно висят два фонаря. Двери гостиницы входят на улицу, которая украшена фонарями, соединяющимися в два ряда, идущими вдоль обоих берегов улицы, вплетаясь дальше в сложный рисунок, охватывающий весь город.

Фонарь стремятся приобрести, повесить над входом в дом, и в специальных местах внутри дома, как будто ему там самое место, как особого рода животному. Ощущение чужой жизни, которую ты сюда не звал, но помнишь, что должен вынести мисочку теплого молока и кусок колбасы. Этому зверю здесь место, он хорошо знает об этом, и входит сюда, как к себе домой. Ты остался здесь, чтобы следить за ним, поддерживать стада этих животных, похожие на колонии грибов, умеющих ближе к вечеру бесшумно захватить город, приручить тебя, и заставить ухаживать за собой. Хозяин заселяется в дом, только чтобы повесить такой фонарь у входа. Эти грибы вырастают здесь после невидимого дождя, который идет здесь постоянно. Похоже на колонию, захватившую пространство, как болезнь. Непонятно кто здесь хозяин, грибница, или выращивающие ее муравьи. Являясь пришельцем, со стороны нельзя составить точное мнение, но все что видишь, похоже на симптомы эпидемии, которые, по какой-то причине, никого не беспокоят.

Город размечен красными точками, соединяющимися в линии, словно кто-то хотел начертить контур рисунка. Этот кто-то каждую ночь восстанавливает свои чертежи, словно умеет, дождавшись темноты, начать свои художества, снова разложив бумагу, убранную в шкаф на время дня. Ты можешь только наблюдать возникновение и распространение красных линий, но от работы художника ты отстранен. Тот, кто проявляет себя этим рисунком, не появляется больше нигде, так что выяснить источник появления этого закона красного фонаря не представляется возможным. Причину этой болезни не найти, даже изрезав всю опухоль. На каждом доме висит маленькая, красная капля, к вечеру набухающая светом.

Источник такого положения вещей спрятан глубоко, точно так как Годзилла, которую невозможно найти даже со всем арсеналом современной науки. Скорее всего, между японцами и эпидемией красных фонарей есть какая-то договоренность, мирное соглашение, по которой жители соглашаются носить в себе эту болезнь. Жители добровольно согласились выращивать этого наваливающегося на город зверя, считая свои долгом почистить его, обмыть его раны, уложить спать, где он может набраться сил, и поглотить, специально приготовленную ему еду.

Одним движением можно запретить это явление, прекратив загадочный танец, одно движение которого занимает несколько лет, и отследить его можно только изучая градостроительные архивы, которые обновляются каждый раз после пожара. Фонари заодно с силой, регулярно меняющей облик поселения, несмотря на десятки жертв такого планирования. Сложив вместе планы города, расположив их в порядке по времени, отметив места, где появлялось больше всего фонарей можно прочитать движения этого танца. Примерно так, тоже не участвуя напрямую в этих явлениях, ученые составляют карты морских течений, или линии миграции косяков тунца.

В любой момент можно прекратить этот порядок. Одним движением можно запретить красным каплям излучать загадочный свет каждую ночь, предписав горожанам пользоваться другим источником света. Легко можно навсегда погасить все цепочки, соединяющиеся в линии, составляющие какие-то иероглифы, нужные какому-то небесному наблюдателю, но красные фонари зажигали раньше, и будут зажигать всегда. Наличие этого ярко-алого клеща, вцепившегося в козырек дома, подтверждает наличие порядка, который нельзя спугнуть, или нарушить неосторожным движением. Цель поддержания этого равновесия узнать нельзя, но сохранение этого явления в неизменном виде, важнее всего другого в Японии, что, может быть, до конца не ясно и самим японцам.

Фонарь как манифест силы, которая проникла в город, свив гнезда ничего не таясь, подчинив себе мирных жителей. Этот манифест прочитан, понят и подписан. Теперь эти тихие птицы, ничего не опасаясь, могут появляться из тьмы, и рассаживаться на карнизах, где оставаться до самого утра. Действует правило соглашения, по которому что-то имеет право спускаться с гор, опускаться с ночного неба, подниматься из щелей земли при приближении сумерек, и занимать лучшее место в городе, используя кварталы как направляющие для создания какого-то контура рисунка. С этой силой заключено мирное соглашение, словно такое соглашение одна из основ правильной жизни, или необходимый компромисс, как возможность удержаться на скалах.

Красный фонарь, это прививка малярии, которая из пришельца делает настоящего островитянина. После появления токсина в крови пришелец становится узнаваем и листьями островных растений, и полчищами стрекоз, прячущихся в траве возле озера, и движущимися ночью мимо хижины лисами. Тот, кто не отравил себя, не имел права оказаться здесь, или проникнув в этот дом вынужден был тесниться у самого входа, как раз там, где находится вешалка, стойка для обуви, и вход в отхожее место. Прививка как метка, подтверждающая право остаться на острове, несмотря на то, что каждый вечер на доме будет загораться капелька тяжелой, ярко-красной опухоли.

19.                Боевые искусства
В Японии чрезмерно развита практика занятий боевыми искусствами. Это оригинальная и типичная черта японской жизни. По оттенку этого занятия можно отличить это японское увлечение от китайского или, скажем, таиландского, где бойцы школ бокса являются элитой страны. Сразу надо сказать, что привычные для европейца описания, выдающие эти занятия за спорт, оздоровительную гимнастику или систему самодисциплины никуда не годятся. Японец практикует борьбу на мечах, или смертоносное карате до самых преклонных лет, когда оздоровительное значение занятий, или необходимость улучшения навыков самообороны не может иметь никакого смысла. Даже практика дисциплины в позднем возрасте уже давно закончилась, и не может иметь никакого значения для спортсмена. Старик привык к ритму жизни, не оставляющему ни единой свободной минуты, и научиться этому лучше не сможет, так как просто кончились свободные минуты. Тем не менее, именно в этом, преклонном возрасте занятия проводятся наиболее интенсивно.

Еще не касаясь самой сути этих занятий, следует сказать, что усиливая занятия в преклонном возрасте, когда они вредят здоровья, японец вычеркивает себя из этой жизни, помогая себе родиться в другом месте, заранее избавляясь от своей жизни, как змея избавляется от прежней, ненавистной кожи. Старая кожа уже является не частью тела, а представляет настоящую болезнь.

В позднем возрасте любые занятия гимнастикой разрушительны для здоровья, фактически уводя спортсмена от сложившейся жизни, тем не менее, именно перед самой смертью тренировки становятся наиболее яростными. Сама процедура сборов на тренировку, включающая приготовление сложнейшей экипировки, на изучение которой уходит несколько лет. Сама необходимость подниматься в шесть часов утра, в самую утреннюю прохладу, когда туман источается листьями ив, растущих рядом с домом, и насыщает воздух болезнью, не желая, чтобы кто-то выходил наружу в это время суток. Само приготовление завтрака, когда остальные родственники становятся твоими врагами, от которых ты вынужден таиться, начиная бой задолго до того как окажешься в спортивном зале. Звуки чашек, пиалок, палочек, которые становятся болезненными, грозя вот вот вызвать подмогу, в виде пробудившихся родственников. Необходимость в сумерках с величайшей осторожностью передвигаться в узких коридорах разделенных бумажными ширмами, как будто специально, чтобы каждый звук вызывал ненависть домочадцев. Все это отодвигает японца из жизни, оставляя его с самурайским мечом в пустыне, где вот вот появится враг, так что в этой пустоте необходимо крепче сжимать рукоять меча. Идущий на тренировку совершенно отвернулся от своей прошлой жизни, и уже видит недруга, приближающегося с той стороны жизни, которому нужно первым ударом вонзить меч в глаз.

Можно предположить, что перед самым концом жизни, японец заранее вступает в схватку с тем, к встрече с кем готовился всю жизнь, делая тем самым упреждающий выпад, выигрывая тактически в самом начале схватки. Видимо, возможность вступить в схватку заранее, до наступления начала схватки естественным образом, это возможность выиграть несколько дней, или часов, и является целью всех занятий японца. Что дает такое вступление в битву, с кем сражается японец, что является дальнейшей целью выявить точно вряд ли возможно, и скорее всего, неизвестно самому японцу. Необходимость подготовиться к схватке так очевидна, что одно это выдает силу опасности, которую прозревает готовящийся к битве, занимающийся этим без перерыва всю свою жизнь.

Тот, кто однажды взялся за рукоятку деревянного меча, одним этим движением убивает прежнюю жизнь, задолго до срока переселившись в те сумерки, где однажды окажется неизбежно. Срок, отведенный для радости, с тем, чтобы следить за тем как тает листва клена, сначала ярко-алая, и после буреющая, меняющая вид горы, постепенно открывая очертания храма, этот срок сокращается, как ненужная помеха, лишь затрудняющая движение туда, где ясно виднеется силуэт врага. Бочка с водой перевернута, деревянная посуда разломана и выброшена, даже фонарь у входа в дом зажигается теперь сам по себе, а не рукой того, кто больше уже не живет, изнуряя себя подготовкой к битве.

Тренирующиеся составляют армию, по изменениям которой можно отслеживать ход войны. Возникновение новых школ, исчезновение старых, сокращение численности до одного ученика, и развитие снова до империи, имеющей адептов по всей стране и даже за ее пределами, это события войны, по которым можно судить об изменениях с той стороны, которая хорошо видна защищающимся, но этого, по какой-то причине никто никогда не делает. Я так и не нашел сводок, описаний, специальных изданий, занимающихся такими исследованиями, хотя необходимость такого рода деятельности кажется очевидным каждому стороннему наблюдателю, который не может оценить всей картины.

20.                Опасение Китая
Китай и Япония никогда не столкнутся. На заре истории Китай потерял Японию, скользнувшую в случайно открывшийся портал. Китай услышал только всплеск, увидев, как кто-то навсегда ушел, затворив за собой дверь. На память остался не кусок ткани со следами зубов возлюбленной, а тающий звук всплеска, который нельзя сохранить. Портал немедленно закрылся, навсегда запретив преследовать беглеца. В этом вопросе поставлена точка, погоню собирать нет надобности. Скрывшийся уверен, что, его долг закрыт, за невозможностью охоты. Любое столкновение Китая и Японии проходит не по логике войны, а как исследовательская экспедиция, исключающая столкновение наций. Как империя Китай для Японии не существует, как железным мечом, висящим над кроватью, нельзя убить призрака, напугавшего тебя во сне. Тем не менее, опасение Китая постоянно проявляет себя в Японии, уже не имея ничего общего с обычной логикой войны.

Китай нависает над островами, которые избежали опасности быть раздавленными континентом, но продолжают находиться под давление этой чуждой империи. Китай всегда будет стремиться стереть Японию как помарку, прихлопнуть эту защищенную проливами и расстоянием жизнь, помня о беглеце, стараясь забыть этот факт, уничтожить все следы того давнего побега. Точно так хозяйка стирает пятна плесени, возникшие на раковине, пока семья была в отпуске, изгоняя из дома время пустоты, когда в доме не было живой души.

По особой причине, не имеющей отношения к реально возможным событиям, в Японии царит опасение, что в любой момент, переворачиваясь с боку на бок, или разворачиваясь всем корпусом, разыскивая что-то в Гималаях, Китай может задеть Японию. По логике этого опасения за Китаем установлено наблюдение, даже более чуткое, чем наблюдение за землетрясениями, рождающими цунами. Китай уничтожил бы Японию давно, если бы сам знал проход в то пространство, в которое ускользнула Япония в самом начале времен. Когда раздался сигнал начала, Япония уже была недостижима.

Воздух Китая отравлен для японца, который посещает эту империю в специальном, невидимом скафандре, если вообще ее когда-то посещает. Порядки Китая, возникшие и выпестованные задолго до возникновения не то что Японии, но и самих островов, поражают дикостью японца, более своей непонятностью, чем содержанием, которого все равно японец разгадать не может. С корабля островов в военные бинокли оборудованные системой ночного видения ведется постоянное наблюдение за тем берегом, где шевелится чужая армада, не направляющая свои войска сюда, лишь потому, что не воспринимает помарку как врага, не зная, что за этой помехой на линзе бинокля как раз скрывается разыскиваемый противник.

Постоянное бодрствование на границе готовой к нападению армии, устройство оружия которой не разгадать. Поле опасения как полигон, годный чтобы отработать механизмы защиты и навыки упреждающего удара. С наблюдательной вышки всегда можно видеть костры противника, движение его войск, то, как армии для провианта подгоняют целые стада коров и баранов, перегруппировку войск, возникновение и перестройку различных укреплений. Эти картины можно наблюдать всегда, и это наблюдением давно стало мирным занятием, так что сидя в противоположных окопах можно смело попросить у противника котелок, если свой по какой-то причине использовать нельзя.

Китай для японца более непонятен, чем реальность, проявляющая себя в компьютерных играх, или та, где можно получить знание об устройстве приборов будущего. Китай остается картиной на стене, которая постоянно изучается, но никогда не будет прочитана до конца. Китай изучают как что-то чуждое, что однажды может сойти с картины, поэтому нужно пытаться заранее узнать способ защиты. Если даже в будущее запускается зонд, с тайной надеждой, что когда-то он вернется с данными, то здесь нет никакой надежды достать из этого омута хоть что-то, поддающееся расшифровке.

Изучение чуждой жизни, не представляющей никакого интереса, ради единственного опасения того, что с той стороны когда-то будет произведен случайный выстрел, или скатится бревно, которое может задеть пару деревень, или нанести более серьезные повреждения, нимало не тронув жизнь, так что закрыв глаза про эту нависающую империю можно навсегда забыть, так как она является всего лишь ночным безвредным кошмаром.

21.                Положение визитера в Японию
Здесь я заканчиваю описание некоторых особенностей жизни в Японии, которые мне удалось расследовать и как-то понять. Мне не удастся составить единой, цельной картины, где каждое явление будет объяснено в связи с другими, так что такое описание может быть ключом к пониманию всех явлений в Японии. Каждый новый предмет в Японии, попавшийся на глаза разрушает уже сложившуюся картину, так что составить цельное понимание не представляется возможным. Приходится обитать с краю, запираясь ночью в крохотной комнате отеля, разглядывая в памяти увиденное днем так, и эдак, пытаясь найти хоть что-то узнаваемое, но убеждаясь лишь в совершенной чуждости этой жизни.

Этот текст набор костей, из которых я пытаюсь составить скелет, и представить образ животного, даже не зная, у меня кости одного животного, или нескольких. Я не знаю, в сколько комнат я заглянул, и видел составные части одного процесса, или нескольких.

Находясь в Японии, приходится соглашаться быть слепым. Принимая из рук японца пиалку с рисом, или бутылочку саке, ты должен понимать, что тебе совершенно неясен смысл этого ритуала. Шорох снимаемой одежды, стук брошенных на пол туфель, скрип дверцы шкафа, звон поставленного на столик стакана не дадут заснуть, словно ты слышал речь, смысл которой пытаешься разгадать. Теперь звуки говорят иначе, даже предметы, которые ты взял с собой. Тупо смотреть на бритву, теперь не понимая этого предмета, ожидая даже от него подвоха. Выходя на улицу, чувствуешь себя голым. Одежда тебя не защищает, теперь она действует как-то иначе. Приходится привыкнуть к ощущению, что взятое в руки яблоко вытечет между пальцев. Яблоко убежит, разоблачив твое желание, которое теперь вывалилось из твоих рук, и доступно кому-то, замечающему то, что нарушило порядок. Ты всегда сидишь не так, как следует сидеть, чтобы на тебя не обратили внимания при досмотре.

Для постороннего Япония является пустыней, в которой тот не имеет права даже сесть за стол, так как не сможет принять участия в беседе, где даже еду положено брать не рукой или ложкой, а специальными палочками. Можно бродить от одного до другого места, которые специально созданы японцами для заблудившихся путников, где только и можно в относительной безопасности провести ночь. Видимо, натыкаясь на потерянные души, японцы решили создать какой-то коридор, по которому заблудшие смогут миновать большинство опасностей путешествия вдали от уютной и знакомой родины, чтобы потом не разбираться с их трупами или не лечить их от душевных болезней. В каждом ресторане тебе подадут ложку и вилку, заметив твой потерянный вид. Эти ложка и вилка как символ того, что с тебя нет спроса. Ты оборотень, можешь быть легко изгнан, а также пойман и убит. Ты не понимаешь никакого закона, не знаешь ни одного слова, глядя прямо перед собой, ничего не видишь.

Каждый раз, запершись в номере отеля, приходится иметь дело с этим фактом своей слепоты, и изолированности от протекающих за окном событий. Ты оттолкнут так, словно между тобой даже нет окна, просто стена. Все, что я здесь записал, похоже не на прямые наблюдения, а выводы, сделанные в результате анализа шорохов, доносящихся с той стороны стены, так как узнать что-то более достоверное просто невозможно.

Вещи отказываются тебе служить. Банка с пивом уплывает из рук как волшебная рыбка. При попытке самостоятельно приготовить завтрак разбитое яйцо повисает в воздухе в пяти сантиметрах над сковородкой. Нужно срисовать эту конфигурацию, чтобы все-таки пожарить себе яичницу, которая одна здесь тебе хорошо знакома. Два желтка яичницы, на белом поле, как глаза друга из твоей дома, встречающего тебя каждое утро. Только когда друг появляется на столе, ты узнаешь место, теперь это лицо другое, так что ты не знаешь, поддевать пласты яичницы вилкой, или пытаться зацепить его палочками для еды. Даже глядя в глаза друга ты не можешь чувствовать твердую плиту под ногами. Под маской хорошо знакомого собеседника скрывается пустота, что тебе не мешает, плотно позавтракав, и завернувшись в плащ, сделать шаг наружу.


Рецензии