Ледяное тепло

Помнишь огромную сосульку в окне? Она зловеще деформировалась, нарастая, но потом так умиляла меня, сроднившись с нашим миром, видом из крошечного окна… А что там было, в этом наполовину закрытом соседним вагоном окне – что, кроме колючей проволоки, бетонного забора, заводских труб? Сосулька, играющая светом.
Холод её будто вылезал сам из себя – она плакала, истощалась, и снова застывала – росла. Помнишь, я даже лицо с таким носом нарисовала – вдохновляющий простуженный ледяной нос… Только у нас она была, ни у кого такой сосульки не было в ту зиму, держу пари. Не говоря о том, чем (я даже на письме сейчас оговорилась – «кем») она была мне. Я о ней сейчас с неожиданной щемящей любовью, хотя она была повседневностью... В ней запутывался мой взгляд, когда я ждала тебя, завернув в руки голые колени. Мне было очень тепло путешествовать в её льду.
Однажды я дёрнулась в твоих объятиях – так громко рухнула сосулька. По-моему, её сбили, а может, она не выдержала собственного холода. Я – выдержала, ты – выдержжжжж, а она – нет.
Или – не выдержала обступающего мартовского тепла. Наваливающегося всем телом, всей душой.
Тебе тоже сначала плакалось от тепла… А потом сломалось и рухнулось. То ли от тепла, то ли от нарощенного собственного холода. Мне никогда это не узнать. Да и тебе, скорее всего.
Мы жили потом и с видом на зелёные берёзы, и на закат в большом окне, но отчего-то тебя было не собрать… В этом мутном раскрошенном  холоде даже свет не играл.
А ещё, кстати и совсем некстати – мне всегда очень нравился твой нос, тсс.
Кого бы я ни рисовала до сих пор, все награждены твоими носами.
Мне делается очень-очень печально от этого. И это тысячная доля горячей разросшейся печали, - свечи, раскалённо капающей внутри меня, не унимаясь, как та сосулька. Но ни на сколько не растаяв.