Столпник и скоморох. Парафраз

На моём книжном шкафу стоят иконы Христа, Богородицы и Николы чудотворца, а рядом, над телевизором, как-то повесила батик с индусским богом Ганешем, и теперь, глядя на них, думаю: не так уж и важно, какую религию, - хотя бы из четырёх основных: Христинство, Иудаизм, Ислам, Буддизм, - каждый из нас поселил в свою душу, раскачиваясь между человеком реальным и воображаемым, а важно то, что жить мы должны по канонам этих религий, ибо в них наши предки закладывали моральные устои жизни людей для выживания.
А недавно перечитала рассказ Николая Лескова* «Скоморох Памфалон» и хочу, очень хочу кратко изложить его содержание (да не осудит меня Николай Семенович!), дабы тебе, мой читатель, захотелось его прочитать или перечитать заново. А начинает своё повествование Лесков так:
«Жил в Константинополе один знатный человек, «патрикий и епарх», по имени Ермий. Был он богат, благороден и знатен; имел прямой и честный характер; любил правду и ненавидел притворство, а это совсем не шло под стать тому времени, в котором он жил…». И дальше буду пересказывать текст, чтобы читатель, приученный к ёмкой клиповой информации, смог познакомиться с мудрым рассказом Лескова. 
Долго думал Ермий о людях, что живут «себялюбиво и злобно» а, надумавшись, роздал всё свое состояние бедным, «покинул тайно столицу и пошел искать себе уединенного места, где бы никто не мешал уберечь себя «в чистоте и святости для прохождения богоугодной жизни». После долгого пути, «совершенного пешими и босыми ногами», пришел Ермий к отдаленному городу Едессу, и совсем нежданно для себя нашел здесь «некий столп». «Это была высокая каменная скала, и с расщелиной, и в середине расщелины было место, как только можно одному человеку установиться. «Вот, - подумал Ермий - это мне готовое место».
И сейчас же влез на этот столп по ветхому бревнышку. И простоял на этом «месте» тридцать лет, молясь богу и желая позабыть «о лицемерии и других злобах, которые он видел и которыми до боли возмущался». Но, повторяя молитвы, всё думал...
«Пусть земной мир весь стоит для вечности и люди в нем, как школяры в школе, готовятся, чтобы явиться в вечности и там показать свои успехи в здешней школе. Но какие же успехи они покажут, когда живут себялюбиво и злобно, и ничему от Христа не учатся. Не будет ли вечность в пусте» от таких людей?» И никак не мог представить себе Ермий таковых, «кои были бы достойны вечности, все ему кажутся худы, все с злою наклонностию в жизнь пришли, а здесь, на земле живучи, еще хуже перепортились. И окончательно взяло столпника отчаяние, что вечность запустеет, потому что нет людей, достойных перейти в оную». 
Но вот однажды, при опускающемся покрове ночи, когда столпник «усиленно подвигался мыслию увидети: кацы суть иже богу угожающи»… повеяло на него тихое и ровное дыхание воздуха, и с тем принеслись к его слуху следующие слова: «Напрасно ты, Ермий, скорбишь и ужасаешься: есть тацы, иже добре богу угожают и в книгу жизни вечной вписаны». А зовут того таца Памфалон, и живет он в Дамаске. Не поверил сразу этому «дыханию воздуха» Ермий, но когда и в третий раз прозвучал тот же голос, то пришлось ему вылезать из каменной расщелины и идти в Дамаск.
И вот, к концу долгого пути по пустыне, когда уже опускались сумерки, вошел он, наконец, в грешный город, стал стучаться в двери, чтобы пустили переночевать, но никто не открыл старцу. Тогда окликнул он единственного прохожего и вот такой диалог меж ними случился:
«- Скажи, - спросил Ермий - а нет ли здесь таких людей, кои известны как человеколюбцы?
- Как же, - ответил тот, - есть таковые. Вот ты сейчас у их домов стучался.
- Ну, значит их человеколюбство плохо.
- Таковы все показные человеколюбцы.    
- А не известны ли тебе те, кои боголюбивы?      
- И такие известны.    
- Где же они?   
- Эти теперь, по заходе солнечном, на молитву стали.      
- Пойду же я к ним.    
- Ну, не советую, боже тебя сохрани, если ты своим стуком помешаешь их стоянию на молитве, тогда слуги их свалят тебя на землю и нанесут раны.   
- Что же это - всплеснул руками Ермий, - человеколюбцев никак в своей нужде не уверишь, а набожных от стояния не отзовешь?.. Ночь же ваша темна, и обычаи ваши ужасны. Увы мне! Увы!   
- А ты вместо того, чтобы унывать и боголюбцев разыскивать, иди к Памфалону».      
И узнал Ермий, что Памфалон - скоморох, который на свои скоморошьи деньги помогает бедным и путникам, и «что такого другого весельчака нет: никто не может без смеха глядеть, как он шутит свои веселые шутки, как он мигает глазами, двигает ушами, перебирает ногами, и свистит, и языком щелкает, и вертит завитой головой». Пораженный тем, что тот самый «тац», которого он искал, всего лишь скоморох, остался Ермий один в потемках и стал думать: «Что же мне теперь делать? Это невозможно, чтобы человек, для свидания с которым снят я с моего камня и выведен из пустыни, был скоморох? Какие такие добродетели, достойные вечной жизни, можно заимствовать у комедианта?»
Но делать было нечего, пошел он к той двери, которую указал прохожий, и что одна лишь приветливо светилась и была распахнута, и спросил скомороха:    
«- Как же ты угождаешь богу?      
На что тот ответил:   
- Что ты, что ты старец! Какое от меня угождение богу! Да мне об этом даже и думать нельзя.         
- Но в чем же, однако, состоит вера твоя, веселый беззаботный человек?
- Верю, что я сам из себя ничего хорошего сделать не сумею, а если создавший меня сам что-нибудь лучшее из меня со временем сделает, ну так это его дело. 
- Ну, так ты человек пропащий… И я думаю, что ты совсем не тот Памфалон, которого мне надобно.    
 - Я не могу тебе на это ответить, - отвечал скоморох, - но только мне кажется, что на этот час, когда я так счастлив, что могу послужить твоей страннической нужде, я теперь, пожалуй, как раз и есть тот Памфалон, который тебе нужен, и я умою твои ноги, и ты покушай, что у меня есть, и ложись спать, а я пойду скоморошить.   
И с этим принес Памфалон лохань свежей воды, омыл ею ноги гостя, подал ему есть, а потом уложил в свою постель и сказал:      
- Завтра будем говорить с тобою, как ты просишь».      
А на следующий день узнал Ермий, что не смеет Памфалон даже и мечтать о прощении божьем потому, что совсем недавно обет тому дал, но тут же нарушил.  «- И теперь знаю, - сказал Ермию, - что разве может слабый человек давать обет всемогущему, который предуставил, чем ему быть, и мнет его, как горшечник мнет глину на кружале? Да знай, старичок, знай, что я имел возможность бросить скоромошество, но не бросил».
И рассказал Ермию все, как было.
А случилось совсем недавно вот что: развлекая богачей на пиру, удалось ему с помощью доброй гетеры Азеллы получить вдруг от них очень много денег, и подумал тогда:
«Вот случай, после которого я уже не должен более служить скоморошьим потехам. Отыщу себе небольшое поле с ключом чистой воды и многолиственной пальмою, куплю это поле и стану жить честно… И не буду больше свистать, а стану петь псалмы; буду днем работать в своем винограднике, а вечером сяду у своего ручья под своей пальмой и стану размышлять о своей душе да выглядывать путника. А покажется путник, пойду ему навстречу, приглашу к себе, приму в свой дом, успокою, угощу и потом поведу с ним в тишине под звездным небом беседу о боге».
Вот так решил Памфалон. Но всему этому не суждено было свершиться, ибо вскорости прибежала к нему в отчаянии когда-то очень знатная и гордая Магна, дочь Птоломея, а теперь оказавшаяся в рабстве с детьми и мужем. И прибежала к Памфалону с тем, чтобы предложить ему свое тело за те самые деньги, которые оказались у него, чтобы потом выкупить за них свою семью. И отдал ей скоморох все, что было, не приняв её условия, но так как денег этих не хватило, то пошел просить у бывших подруг Магны. Но Таора и Фатина даже не дослушали его до конца и выгнали, а Сильвия «повелела бить меня перед лицом ее». И слуги били его «медным прутом до того, что он вышел от нее с окровавленным телом и запекшимся горлом». И только гетера Азелла, сняв с себя все драгоценности, снова помогла Памфалону, так что Магна, дети ее и муж были спасены. После этого вот такие слова скоморох Памфалон обратил к богу:
«Ты творец, а я тварь. Мне тебя не понять. Ты меня всунул в эту кожаную ризу и бросил сюда на землю трудиться. И вот я таскаюсь по земле, ползаю, тружусь. И я не хочу быть как ленивый раб, чтобы о тебе со всеми пересуживать, а буду тебе покорен и не стану разузнавать, что ты думаешь, и просто возьму и исполню, что твой перст начертал в моем сердце! А если дурно сделаю - ты прости, потому что ведь это ты меня создал с жалостным сердцем. С ним и живу».   
И на такой рассказ Памфалона спросил его Ермий:   
«- И ты на этом думаешь оправдаться?   
- Ах, я ни на что не надеюсь, я просто ничего не боюсь.         
- Как, ты и бога не боишься? - воскликнул Ермий.    
Памфалон пожал плечами и ответил:   
- Право, не боюсь: я его люблю.         
- Лучше трепещи!   
- Зачем? Ты разве трепещешь?    
- Трепетал.      
- И ныне устал?   
- Я уже не тот, что был прежде когда-то.   
- Наверное, ты сделался лучше? 
- Не знаю.      
- Это ты хорошо сказал. Знает тот, кто со стороны смотрит, а не тот, кто свое дело делает. Кто делает, тому на себя не видно».   
 После этого Ермий встал, протянул руку к своей козьей милоти и молвил скомороху:   
«- Ты меня успокоил… Ты дал мне радость.      
- В чем она?       
- Вечность впусте не будет… потому, что перейдут в нее путем милосердия много из тех, кого свет презирает и о которых и я, гордый отшельник, забыл, залюбовавшись собою. Иди к себе в дом, Памфалон, и делай, что делал, а я пойду».
И Ермий снова пришел в свою пустыню, но начал служить поселянам, гоняя их козье стадо и обучая детей, «а когда все село засыпало, выходил, садился на холм и обращал свои глаза в сторону Дамаска, где узнал Памфалона.
«И мнилось ему, что будто видит он, как скоморох бежит по улицам со своей собакой Акрой и на лбу у него медный венец, но с этим венцом заводилося чудное дело: день ото дня венец этот становился все ярче и ярче, и, наконец, в одну ночь, он так засиял, что у Ермия не хватило силы смотреть на него. Старик в изумлении закрыл рукою глаза, но блеск проникал отовсюду. И сквозь опущенные веки Ермий вдруг увидел, что скоморох не только сияет, но воздымается вверх все выше и выше, - взлетает от земли на воздух и несется прямо к пылающей алой заре. «Куда он несется? - подумал Ермий. - Он же испепелится, он там сгорит!» - И рванулся за Памфалоном, чтобы удержать его или чтобы, по крайней мере, с ним не расстаться, но в жарком рассвете зари между ними вдруг встала преграда, и это как бы частокол или решетка, в которой каждая жердь одна с другою не схожи. И видит Ермий, что это даже знаки какие-то, - во весь небосклон большими еврейскими литерами словно углем и сажей напачкано слово: «самомнение». «Тут мой предел!» - подумал Ермий и остановился. Но Памфалон взял свою скоморошью епанчу, махнул ею и враз стер слово это на всем огромном пространстве. И Ермий тотчас увидал себя в несказанном свете и почувствовал, что летит на высоте, держась, рука за руку с Памфалоном.
«Как же ты мог стереть грех моей жизни?» - спросил Памфалона на полете Ермий. И Памфалон ему ответил: «Я не знаю, как сделал это. Я только видел, что ты затруднился, и захотел тебе пособить, как умел. Я всегда так делал, пока был на земле, и с этим же иду теперь в другую обитель». И больше речей их не слышал списатель этого сказанья. Прохладное облако густою тенью застлало дальнейший их след от земли, и с румяной зарею заката вместе слились их отшедшие души».

*Николай Лесков (1831-1895) - русский писатель, публицист, мемуарист, о котором Д. П. Святополк-Мирский* писал: «Лескова люди признают самым русским из русских писателей, который всех глубже и шире знал народ таким, каков он есть.»
*Дмитрий Святополк-Мирский (1890-1939) - русский литературовед, литературный критик, публицист.

Фото:  Герман Гольд "Дар Вевышнего".