Таёжкины тайны. 7. Пантелеймон-знахарь

 1.Знат-камень и философический уксус

Случилось то  на Московском тракте, недалечь от Каинска, где когда-то острог стоял  уж не упомню в какой деревне. Бойко было место—то фельдъегерь скачет, то кандальников по этапу гонют. Через то  кузнецу Панелеймону работёнки хватало - хоть кандалы наладить, хоть коня перековать. Но возмечтал Пантелеймон добыть знат-камень. Кузнецом он был неплохим – лемеха ковал, бороны, дымники на трубы ставил. А уж водосток мог изукрасить таким жестяным кружевом, что глаз не оторвать. Такие поковки делал, что со всей округи к нему ехали - кто подкову сменить, кто на тележном колесе перетянуть обод. Но и подлечивал он, знахарил помаленьку: там кабана выхолостит, там коня омеринит, а там кому грыжу аль вывих вправит. Через то умение и знахарство и вышла ему беда.

Спознал он от одной лежащей на смертном одре старухи про знат-камень. Недаром, слышь паря, считали ту старуху ведьмой - и правда, больно уж страшна была, и шерсть на голове вместо волос имела навроде медвежьей - почему никогда косынки аль платка даже при муже не сымала и в церкву не ходила. Так вот - сведал Пантелеймон от той старухи про знат-камень. А тут ещё завернул с большака в деревню - ось на карете починить - царский фельдъегерь, везший при себе немца-лекаря. Про фельдъегеря чево вспоминать - вертопрах вертопрахом - в буклях, при косе, в кафтане аглицком, весь в кружевах и при золочёной сабле. Пока ему Пантелеймон карету чинил, всех баб перещупал - ту за бок щипнет, ту за талью; а они - знай себе визжат, ухохатываются, сгрудившись со всей ребятней - никогда не видывали такого миловидненького, усатенького и в бабьих чулках да на каблуках, пахнущего духами вьюношу. А мне так и к ручке приложился, охальник. В ответ на што я сдлала ему книксен, как учила барыня ешшо до нашего переезду в Сибирь-матушку.   Так вот тот самый немец, что даже из кареты не вышел, а все глядел на баб в кларнет чи в лорнет - шут ево знат- и поведал будто бы нашему Пантелеймону про философический уксус. Ну там битте, митте, кляйн фроляйн, мин херц и прочая, как говаривал мой покойный дедушка, ходивший с самим  Петром Первым на шведа. Слово за слово - наговорил немчура нашему кузнецу-знахарю, что есть, мол, такой состав, дающий вечную молодость. И что, дескать, в старинных немецких книгах написано о том, что где-то в Россее закопан под деревом, пораженным молнией,  камень,  откопавши который, можно совершить коммен во времени. Ежели, конешно, иметь к тому же при себе философический уксус.

2. Пропавший антирес

Наладил Пантелеймон фельдъегерю телегу, обдал вертопрах баб деревенских пылью, сделав всем нам кляйне воздушный поцелуй - и был таков. Болтали потом, что обрюхатил фельдъегерь за это время жену Прохора-бирюка, Федору; но это уже не иначе - сплетни почты сарафанной. Как может обрюхатить бабу мужик, хоть бы и фельдъегерь и вертопрах, знающий всякие там кунштюки, посреди бела дня, не отходя ни на шаг от своей кареты!? Но - болтали. А Прохор-то-бирюк лют был, колотил Федору.

С тех-то пор и потерял Пантелеймон антирес к своей кузне. Стала кузня под навесом лопухами зарастать, репьями засеваться. Заперся Пантелеймон в своей избе и чёй-то тамоть маракует. Совсем не видно мужика стало. А был он мужик холостой. Не вдовый дажеть. А так. Не обженился - и все. Хоть и не уродом был, и поглядывали на него деревенски бабы и молодки. А однажды, баяли, даже каинска купчиха Феропонтиха, обронивши на охоте подкову с копыта серой в яблоках кобылы, заехала к нему на кузню и так уж он ей поглянулся, так уж приминдолился, што зачастила она к нему подковы менять. Што и говорить - статен и пригож был Пантелеймон. И силушкой Бог не обделил. Потому и заподозрили мужики неладное - што не могли ума дать - уж не спознал ли Пантелеймон у немчуры какой-такой рецепт присухи. И чавой-то он в сам-дель не обженится? А тут ещё заперся в своей хате - и днями глаз не кажет, а по ночам огонек голубенькой сквозь ставни мерцат и навроде голоса и смех какой. Да и бабы, и молодки ни с того ни с сего по деревне брюхатить стали, хоть давным-давно никаких фельдъегерей уже не заезжало в Самусевку, так как заколодела бурьянами Пантелеймонова кузня. Ходили-ходили мужики по деревне, думали, как дознаться о проделках кузнеца? И решились снарядить одного - последить за Пантелеймоном - чево он тамоть колдует по ночам?

3.Ерой шведсткой кампании

Был то храбрый воин шведской кампании, отставной гвардии ефрейтор, мой  дедушка Фома, царство ему небесно. А послали именно ево потому, што не боялся он ни щура, ни лешего, ни самого Карла двенадцатого, ни его фортификационных кунштюков; а самого Карлу чуть было не взял как-то раз на штуцер. Ерой был дедушко-то мой. Чё токо с им не бывало, пока не контузило вражьим ядром, попавшим в котел полковой кухни, где он о ту пору дневалил. Прям в кашу ядро-то угодило, в открытый котел - ну он-то её, ту мину, хотел черпаком изловчившись выловить - да отправить назад к шведу, как тот малец Давид - из пращи по Галиафу - камешком. Но тут ка-а-а-к ахнет! И ево всево в овсяной каше, оконтуженного - в оспиталь, а оттудова за день до окончания осударевой службы - в запас, как ероя шведской кампании.
Бабуля моя, Клавдея, без одного дню двадцать пять лет деда со службы ждамши, яичек ему собрала, лучку - и перекрестила на удачу. Ну и прихватил дед Фома—переметна сума с собою для всякой оказии полуштоф водки с тисненым имперским двуглавым орлом на пузоватом боку. Лучше б отговорила  деда  бабка Клавдея - не был бы он сед как лунь. Снарядил он в ту кампанию и добрую плетку, пас он тогда купчихиных лошадей и плеточку имел - куды с добром. Думал, ежли полезет кака нечисть, отстегает плеткою - своих не узнат!

4.Фома в дозоре

И вот в темную ночь засел дед Фома на позиции в лопухах за овином. Тут - плетень навроде редута. Там - изба Пантелеймонова. Как бы вражеская крепость или фортеция. Приложился Фома к своему полуштофу, выжидая. Луна выплыла из-за тучки, и тут, как бы очнувшись от дрёмы, стал он мелкими побежками приближаться к дому кузнеца. И правда, -  огонек сквозь ставни светится - то голубоватый, то зеленоватый, то оранжевой. Ну как живой. И вроде как - голоса. И пение. Как будто гулянка. Развернул Фома свой харч. Ну, думат, подкреплюсь, - раз там застолье, то и ему бы похарчеваться не мешало, да не так как отведал он овсянки от шведской мины! Токо  узелок -то развязал - што так-к-ко-ое! вместо пары крутых яиц - два чертененка с цыплячьими клювиками, да махонькие такие - только что, видать, из яиц-то повылуплялись. Он -за луковицу, а она : «Ква-ква!» - и мерзкой такой бородавчатой жабой -  ему на грудь. Он за хлеб - а то-- мыша, да така противна, с человеческими вроде ручонками. Он за плетку - а она вьется в руке скользкой гадюкой и норовит ужалить прямо в глаз. «Э-э! - думат. - Не-ет!» Перекрестился, сплюнул три раза через лево плечо. Плетка - как плетка. Но ужин, конечно, от таких дел провонял.
Подкрадыватся он к окну, припадат к щели меж ставен. Ба-ат-тюшки светы! Сидит Пантелеймон за столом под иконою Пантелеймона - целителя и волхвует. Казан на столе - в виде пузатого стеклянного сосуда - как есть немцев отдарок за починенную ось. Книга с немецкими письменами на столе распахнутая, и читат кузнец по ней непонятны словеса. А в казан -  отводочек стеклянный вставлен, а через тот отводочек из пузатенькой бутылочки, под которой свечка мигат, философический уксус струится. Космат Пантелеймон. Страшен. Не узнать его. Бормочет Пантелеймон непонятны заклинанья, булькает философический уксус, трепещет свечешка, хмурится Пантелеймон-целитель на иконе.
- Граве, кепин,снип! - произнес кузнец.
И вдруг в стеклянном казане, как в мутном зеркальце, - лица спящих баб деревенских - одно за одним, - и бабки моей, тогда ешшо бабенки—хоть куды   Клавдеи-тож. Закусил Фома губу, потянулся рукой за плеткой. Но дай, думат, - подожду. И токо последнее лицо проплыло в колбе, как вдруг из зева печного, громыхнув заслонкой и обронив ее на пол, - вылетела купчиха Феропонтиха с немцем, который до половины был немец, а до половины  любимый купчихин каурый жеребец Фридрих. Немец, понятно, Феропонтиху под ручку, крутится возля ее, копытом бьет, а купчиха и говорит:
- Надоел ты мне, Фридрих - ни конь, ни мужик. Вот Пантелеймоша -  истинный целитель до женского полу!  Знат как женшшын от мигреней лечить! А тебя бы выхолостить пора да отправить в твою Курляндию вместе с благоверным моим  мужем Феропонтовым, взямшим меня из барынь дворянок, а галантерейного обхождения не ведамши!
«Вот так барыня!» - чуть не присвистнул дед, да вовремя рот ладонью зажал. Недаром, получатца,  подковы перековывать к кузнецу наваживалась!
А немец ей:
- Ты, мин херц фройлян, не сердис. Мой фас отфезьет на русский шабаш федьм.
- Э-э! Да ты уж скоко обещашь! – говорит, подбоченясь, что тот самовар ручкой, барыня-купчиха.- А все никак не отвезешь. Все чё не суар, то - в будуар  норовишь своим копытом.  Одно у тебя на уме - жеребячьи забавы! Аль овса объелся? Но уж ежели на шабаш ведьминский, то штоб все жинки и девки были там!
- Пренепременно, мин херц, -- цокнул копытом и выбил сноп искр немец-конь. - Но готоф ли философишен уксус?
- Готово! Готово, барыня! - поклонился в пояс Пантелеймон. - Все здеся. Соберем сегодня всех ведьм, какие когда-либо жили, аль будут жить на энтом месте, в твоем поместье: всё приготовлено для прободения временного пузыря.

5. Шабаш в казане

И тут бравый ефрейтор и гвардии конюх Фома , то бишь мой дед, увидел, что в стеклянном казане-пузане собраны в сильно умельченном виде все бабы и молодки деревенски. Была тамоть жена ево Клавдея. И видно было, што не хотелось им из этого стеклянного, меркло переливающегося синим, зеленым и розовым светом казана возвращаться в девические или супружеские постели; им хорошо было и там - они вроде как даже хороводились там бесстыдно, нисколь не стесняясь нагой своей срамоты. «Эх!» - ухватился Фома за плеть, желая задать бани и немцу - коню, и даже самой барыне, котора, поди, при муже – купце первой гильдии  Фроле Кузьмиче Феропонтове убоялась бы откалывать такие кунштюки. Но в руках Фомы опять была омерзительная гада-скользка, шипуча змея - и отшвырнув ее в бурьян, он рванул на себя ставни. Но кабы то были ставни, а то ведь блазь да морочь! То были растворившиеся крылья змея, и тот змей - ну хлестать Фому крылом по физиогномии. Ухватился он хоть за то крыло, зажмурился, прихлебнул из полуштофа - разжмурился, - и видит - луна сбоку, а деревня внизу огоньками окон перемигивается. Не за подоконник избы Пантелеймоновой Фома держался, а за вырост костяной на спине змея, который уносил его невесть куды. Рыкает змей, сыплет искрами, пышет огнем мортирным, крылья как у огромной летучей мыши, хвост чешуйчатый, когти загнутые. А меж крыл обнаковенное оконце - и там внутри, в чреве змеевом - Пантелеймон, барыня, немец -конь и все деревенски жинки с молодками в стеклянном казане.
И как начал змей изрыгать их из пасти вместях с клубами и огнем серным. И как стали вылетать они – барыня-купчиха с Пантелеймоном верхом на коне-немце. И вмиг очутились они все на лесной поляне, под обгорелым деревом. Где она - такая поляна – никто не знат, не ведат.
Опустился дракон наземь и вновь обратился в дом Пантелеймонов. И как стали выходить из стеклянного казана женки да молодки, да как взялись куражиться.
А Клавдея, двадцать пять лет без единого дни  Фому с солдатчины ждамши, пуще всех норовит самуе барыню перещеголять!
- Што мне, - говорит, - двадцать пять лет в солдатках горе мыкать, давай-ко, конюшко, жеребушко! Слюбимся, смилуемся!
И сама уже, как тот немец-конь по пояс токо жена Фомы, а ниже - кобыла ядреная! Да и все они уже в кобылиц пообращались середина на половину. Сзаду только хвосты, да на головах и загорбках гривы вразмет, а так - женшшыны. Тут не выдержал Фома тако блудодейство, выскочил из  укрытия - и ну их всех плетью –то понужать- охаживать по крупам да по спинам. Плеть-то опять приползла как миленькая   под его солдатский ремень, стоило токо перекреститься да прочесть молитву.
- Уноси знат-камень! - крикнул Пантелеймон Феропонтихе, выбивая жеребячьими копытами из земли горящий извнутри нездешним жаром кровав-переливчат камешек и перекидывая ей фигурный бутылёк с философическим уксусом. Ухватила краса-барыня бутылёк и камешек - и тут же обратилась в пар бесплотный. Токо и крикнул немчура уже хромающий на край поляны, чтобы вскочить в свою карету, где поджидал его скучающе подтачивая пилкой ногти, фельдъегерь с пакетом для томского губернатора:
- Теперь фи, фрау, будете гостья на Брокен к самому Мафистофель! Счастлиф путь! Ауф видерзеен!

6. Шкелет в лесу

С тех пор Феропонтиху никто не видывал. Токо девки как-то по грибы отправившись, наткнулись на  женский обугленный шкелет в  обгорелом платье. Урядника вызвали, но ничо он на том месте не нашел кроме источенной червями дохлой лошади. Шкелет же исчез.  Пантелеймон же с той ночи  так и остался с копытами на ногах. И хоть и ходил по деревне круглый год и в жару и в стужу в пимах, - говорят, што он втихаря, ночами, сам себя подковывал в своей захиревшей кузне. Так вот и топал в пимах, сгорбившийся, состарившийся за одну ночь. Лошадь ту  схоронили, уложив в домовину. Говорят, када батюшка, молитву заупокойну стал читать да водой святой кропить – лошадиные останки обратились назад в барыню-купчиху и даже воссияла покойница  былой красой, но на третий день истлела в прах.  Три дни и три ночи Фрол Кузьмич Феропонтов  провел у гроба красавицы—не мог наглядеится на прощание.  Рыдал, бороду рвал да клялся отомстить тому, кто засек ненаглядную плетью, - вся спина покойницы была покрыта синими рубцами. К тому же в найденном на поляне  флаконе была жидкость, кою понюхав, урядник произнес: «Кислота, господа-с! Серная!»
Жена Фомы, то бишь моя бабка, после той ночи понесла. Рубцы-то от плети быстро затянулись, зато родила мово папочку. На иконе же Пантелеймона-целителя в избе кузнеца, когда скончался он и лежал уже в гробу, вместо благообразного святого явился лик непотребный - немец в парике, крючковат носом, ухмыльчив, - в одной руце-кентаедр чи пентаедер - пятиугольчат камень,  в другой  - сосуд капельной формозы. Батюшка Филарет велел сжечь испоганенный образ, а кузнеца не стал даже и отпевать - выходящие из уст его молитвы тут же превращались в немецкую тарабарщину, буквы Святого писания искажались в мерзких пауков, стоило только занести в избу кузнеца требы. Отчаявшись, батюшка перестал бороться за погубленную душу, собрав на покаянный молебен всех женок и молодок деревенских.