***

Умираю.
               Опять.
Стрекоча, вереща, лопоча.
Над серебряной латанной гладью дороги реки я болтаю.
Ногой. В сапоге как весь отрешенный решенном зарешеченном резиной и сталью.
Дышет небо. Живёт. Жмёт педалью живот. Всё идёт и летит и плывёт. Этой проклятой облачной далью.
На востоке, где солнце встаёт. Туманно. Прозрачно и пыльно. И стеклянные мелкие точки глядят истерично.
И пространство. И шкаф. И Земля. И вселенная. Муравейник. И лета холодный конец. Подзаборная пьянь. = как обычно.
Как скоро приходит закат. Как жестоко и мёртво и подло он наступает деревьям на ветви и топчет траву, выдирая всё с корнем.
Путник прилёгший на склоне остатков здравового смысла. Передыхает и спокойно без спешки дыша свой снимает потасканный ржавый камзол и в последней беспечной постоянной арктическо-ночьной вечной грязи издыхает.
Так чудно и красиво. Безлюдно. Безжизненно. Живо. Отражает звёзд свет луна своею убогой щербатой зелёно-серой поверхностью мрачно. И последний остаточный смог напрасно терзает она, словно эту последнюю строчку непоэт, нехудожник, нея,
Безраздельно когда-то давно чем-то великим владевший, а теперь раздетый, нагой, голый, тщедушный, смешной, и весь уходящий прочь величаво, как лебедя труп выскакивает из воды несомый собакой охотничьей, что пробегает мимо и падает вглубь длинной сточной поросшей крапивой канавы.