Павел майоров

Их загнали на эшелон. По два на вагон, доверху засыпанный мелким углем. Вдоль состава прошел гражданский с кувалдой. Три-четыре мерных стука по литым, металлическим задвижкам и влажное шш-шу-ршрш. Уголь выходил из открытого тяжестью люка. В каждом вагоне двенадцать люков. Шесть с одной стороны, шесть с другой. В каждом вагоне открыли шесть правых, обращенных к чуть розовеющему востоку.
Вагоны опустели на четверть. В сером, сонном свете, в чуткой тишине рассвета, железной китайской стеной, недвижным рыжим пунктиром, засыпанный по колено скрывшим колеса и рельсы углем, стоял их сегодняшний эшелон.
Работали как всегда с остервенением. Есть, а потом и спать, дадут только тогда, когда порожний состав уйдет, и рельсы будут очищены для следующего. Кривая лопата мелькала в руках. Некто умный из пыльного штаба придумал создать стратегический запас для местной ТЭЦ. Был вырыт бездонный карьер вдоль забытого тупика, и гауптвахта отрабатывала чей-то дохлый номер.
Павлику было двадцать, и среди арестантов он был старший. Бывшие пионеры, которые никогда не станут коммунистами. Грязные, очень голодные и очень злые. Черный камень непочатой работы таял под первыми лучами Солнца и выходил с потом. Несколько утренних часов мрачного азарта сменялись тупым напряжением. Под гипнозом мерного шороха мертвые дети ритмично дышали до полной темноты.
Ночью, после ужина и отбоя, Павлик снимал сапоги и развешивал на них свои кумачовые портянки. Две половинки советского флага. Одноразовые – от бани, до бани, ставшие единственными и несменяемыми на губе. Сидя на ветхой шконке, он несколько мгновений смотрел пустыми глазами на пропитанную потом и угольной пылью, кипящую вшами красную тряпку, и проваливался в тяжкий сон без сновидений.

Низкий, густой аккорд духового оркестра разбудил его. Павел лежал и силился вспомнить свой сон. Что-то про стройбат. Под окнами поднимался и опадал траурный марш. Какого-то мертвеца выносили в открытом гробу из подъезда. Павел забыл про сон и добросовестно дослушал до конца удивительно уместную музыку.
Одиннадцать тридцать. Через час стрелка у планетария. Не по годам серьезные мальчики считают, что он им должен. «Паша» - сказали они: «Или две штуки баксов, или в багажнике на Берковцы». Павел не хотел на Берковцы. День начался с кладбищенской мелодии, но центральной фигурой кладбищенского действа сегодня ему не быть. На стрелку приедет Зеленый и объяснит крутым, что есть и покруче.
Началось с того, что Павел заскучал. Стал выводить из оборота наличность и складывать стопочкой в секретере. Продал свой старый «Опель». Этим самым, раздутым от собственной значимости, мальчикам и продал. Вишневый «Опель-сенатор», с люком в салоне, багажником на три трупа и спидометром до двухсот сорока. Машине было четырнадцать лет, потому, когда где-то на Бориспольской трассе лихой сопляк загнал стрелочку за двести, вырвало головку блока цилиндров. Движок заклинило, и автомобиль стал металлоломом.
Сразу последовал наезд, вслепую, на авось. А может это было начало планомерной осады. В любом случае Павел встретился, молчал, кивал и соглашался. Гнуть пальцы он разучился в глубокой юности. Выслушал бойкие угрозы, а вечером позвонил Зеленому. Тот хмыкнул и сказал, что подъедет.
Зеленый пару раз прикрывал Павла. Конечно, не по дружбе. Он показывал белые зубы и ждал. Ощущение, что от тебя ждут, всегда оставалось после встреч с ним. Что может ждать мафиози от барыги? Конечно дальнобойной идеи, какого-нибудь прибыльного долгоиграющего дела. Он ждал, когда Павел созреет для «великих свершений», для больших денег.
Странно, Павел не хотел зреть. Он хотел лежать и слушать похоронный марш. Когда-нибудь он наймет духовой оркестр, и тот каждое утро будет наполнять утробным воем по маленькому Павлику, по растаявшему радостному смыслу. А сейчас нужно встать и начать промозглый, все равно опять промозглый день.

Вечером Майоров сидел напротив Любы за низким столом в полумраке ее холостяцкой квартирки. Здесь никогда не зажигали верхний свет. Майоров сидел и напивался. По комнате слонялся огромный черный дог, все благородные достоинства которого сосредотачивались в экстерьере. В остальном он был совершенный свин и попрошайка.
Любовь была дзюдоисткой каких-то высоких рангов. Всякая рукопашная опасность у Майорова вызывала улыбку, а у нее скуку. Как-то вечером, гуляя с собакой, они прошли под очередным фонарем и в резком свете ее белое лицо с правильными чертами, тревожные глаза и алый рот соединились в нечто родное, что обдало жаром, прошло ознобом по позвоночнику, но следующий фонарь оказался желтым и миг узнавания не повторился.
Любовь выгнала пса за дверь. Она ждала. Женщина всегда чего-то ждет от мужчины. Или праздника, или ребенка, или денег. Липкие от ликера, прохладные губы. Сладко…

Расходившийся прибой захлестывал зеленую кабинку для переодевания. Мальчики и девочки, визжа, прятались в ней от высокой волны, пережидали пока шипящая пена уйдет из под ног, и вновь выбегали дразнить море. Вместе со всеми выбегал и прятался маленький Павлик. Но он не просто бегал, он охотился за девятым валом.
И когда особенно большая и шумная волна поднялась над пляжем, он, выкрикивая нечто несуразное о пиратах и королевах, бросился в нее. Соленая вода подняла легкое тело и ударила спиной о зеленые доски. Ударила, прижала, навалилась тяжестью и уже не отпустила.
Майоров проснулся. На голой груди лежала тяжелая черная голова. Дог скосил карий глаз и сопел с присвистом. Любовь, свернувшись калачиком, дышала в Майоровскую подмышку. За окном дребезжал, дребезжал, дребезжал трамвай.