Волк

Хрусткий, обжигающий мороз нещадно кусал пальцы, но, наткнувшись на плотную кожу перчаток, вдруг передумал и попытался забраться под наглухо застегнутую лыжную куртку. Но та не думала сдаваться и тогда мороз позвал своего давнего союзника – крепкий пронизывающий ветер. Но даже ветер не помог – тщетно метались они вокруг, надеясь найти малюсенькую брешь, и тщетно, в коварной ярости, внезапно бросали свои колючие морозные иглы в облачка легкого, почти невесомого пара, ритмично вылетавших изо рта бегущего человека… Ну а человек не замечал ничего. И хотя шел уже второй час непрерывной гонки, человек, казалось, даже не думал снижать свой темп. Выглядело совсем наоборот – раскрасневшееся лицо и блестящие глаза говорили о том, что и мороз, и ветер, и бег были неотъемлемой частью удовольствия; удовольствия и радости, которых не получишь в пыли и копоти больших городов. Нет, нельзя сказать, что Леха был ненавистником городов. Он любил свой город и не мог представить своей жизни без извечной суеты и гомона, присущих городской повседневной жизни. Но при этом жила в нем вторая половина, толкавшая его прочь из города. И именно поэтому почти каждую пятницу он начинал ощущать внутри себя нарастающее возбуждение, понять которое он не мог, да и по правде говоря, никогда не стремился. К вечеру он уже недовольно хмурился и раздраженно поглядывал на часы, торопя их и проклиная тягучие минуты. Но вот, наконец, стрелки отбивали конец рабочего дня и уже ничто не могло удержать его в цепкой паутине города. Еще час – и он уже мчался на лыжах через синеющую гущу леса. Только тот, кто хоть раз смотрел на звезды сквозь ветви сосен и дышал вместе с ними, может понять его. Ну а если нет – то нет смысла что-то объяснять – тут остается лишь развести руками и продолжить дальше. А для Лехи лес был лучшим другом и братом. Он любил его, а тот отвечал ему взаимностью. Еще в детстве, он однажды заблудился в лесу и ему пришлось плутать до самого утра, пока он не выбрался на местную узкоколейку. И удивительное дело – он нисколечко не испугался. Словно зачарованный, он шел и жадно впитывал в себя неясные голоса ночного леса, а тот нежными прикосновениями вел его к дому. В ту ночь и зародилась их дружба без слов и обещаний. Кто знает, может именно этого и требовала Лешкина душа. Слиться с лесом в одно целое – что может сделать человека более счастливым, чем это? С тех пор Леха полюбил прогулки по лесу, и было не важно – дождь ли, снег ли, светило солнце или стояла беспроглядная ночь, он не мог не пойти на встречу со своим учителем и другом. Может, все было как-то иначе, но как бы то ни было, Леха не мог бросить лес. Вот и сегодня он мчался в темнеющую громаду леса, совершенно не замечая подкрадывавшейся усталости, и лыжи весело и проворно уминали хрустящий снег, оставляя за собой едва заметный след. Постепенно стало темнеть, деревья начали сливаться в цельную полосу, без просветов, но ритмичный бег продолжался без заметных перемен, словно и не было позади нескольких часов от его начала. Но вот ритм начал спадать, стал почти шагом и, наконец, сделав сильный рывок и выписав почти фигурный прируэт, Леха выскочил на небольшую полянку и резко затормозил перед небольшой ладно скроенной избушкой, стоявшей словно сказочное убежище Бабы-Яги, на тяжелых лапах-сваях.

Спешить было некуда – до утра было еще ох, как долго и потому Леха наслаждался внезапно нахлынувшей тишиной, которую даже ветер боялся спугнуть сейчас. Прошла минута, другая… а он все стоял и чему-то улыбался. Но вот он нагнулся, и не без сожаления, оттряхнув сладкую пелену, он разомкнул крепления лыж и утопая в снегу двинулся к избушке. Человек начал брать свое – он почувствовал и усталость, и постепенно накатывающийся голод. Да и мороз, приободрившись, начал потихоньку пробираться внутрь тела. Леха добрался до лесенки и одним рывком взлетел на самый верх и вошел через гостеприимно распахнувшуюся дверь в пристанище лесных жителей. Удивительно, но внутри пахло настоящим человеческим теплом, словно бы хозяева только-только вышли и вот-вот раздадутся их голоса и они войдут, неспешно отряхивая с ног налипший снег, и кусочки морозного ветра опадут на пол невесомой влагой. Леха даже почувствовал, что готов ответить на их приветствие и уже открыл, было, рот, но тут же рассмеялся, скорее смущенно, чем по-иному. Ждать было некого, во всяком случае, до утра, а потому следовало позаботиться о себе. Глаза постепенно привыкали к темноте, и вот сначала выплыла добротная русская печь, затем стол, лавки и прочее немудреное хозяйство и убранство избушки. Леха подошел к печи, и уверенно протянув руку, нашарил коробок спичек и старую, еще дореволюционных времен лампу. Еще несколько минут, и лампа прогнала темноту на улицу; в печи весело потрескивают дрова и тепло, неповторимое тепло расплывается по дому – теперь это уже настоящий дом. И пусть за стеклом стынет непроглядная тьма, и на многие километры вокруг нет ни одной живой души – что из этого? Леха не чувствовал себя одиноким. Где-то в глубине сердца он чувствовал, что это мнимое одиночество как нельзя, кстати, устраивало его. Нет, я не буду утверждать, что Леха не любил человеческое общество. Напротив, хорошая компания не была ему чужда. Но здесь, в лесу, он был у себя дома, да и к тому же, мало кто мог понять его. Раз или два он пробовал заговорить об этом, но наткнувшись на молчаливое недоумение в глазах друзей, бросил даже малейшие попытки объяснить что-то. Впрочем, как результат этого, за ним закрепилась репутация оригинального, хотя и чудаковатого собеседника.

Это разумеется, все лирика, и к рассказу о том, что произошло, никакого отношения не имеет. Впереди же было событие большого, можно сказать, вселенного масштаба. На завтра ожидался приезд гостей на царскую охоту. В общем-то, Леху нисколько не волновало – кто приедет и когда. Он любил само ожидание и хотя до утра оставалось еще несколько долгих зимних часов, он уже ощущал запах гари и вкус крови на губах. Не выдержав распиравших его чувств и не в силах их сдержать, он выскочил на крыльцо и сложив руки рукором завыл по-волчьи – протяжно и с гулким надрывом, так, как могут выть только волки, выросшие в беспредельной толще леса, не знающей никаких законов, кроме беспощадного закона выживания. Вой летел тугой волной через звенящую темноту притихшего леса, отскакивая от ветвей, возвращаясь обратно и постепенно смешивался с тишиной. Наконец стало совсем тихо. Казалось, лес вслушивался своими бесчисленными порами – не откликнется ли кто в ответ? Но нет, ничто не нарушало покоя, лишь звезды равнодушно смотрели ледяными иглами с бескрайнего небосвода и не было им никакого дела до земной суеты. Леха, напряженно замерев, вслушивался в обступающую тьму и ждал. И вдруг… словно вызовом на призыв человека, откуда-то из ледяных просторов донесся приглушенный десятками километров волчий вой. Это был вой, полный неизмеримой тоски и предчувствия смерти. Возможно, в нем была и масса других чувств – но не было одного – не было покорности судьбе. Это была песнь последней битвы, где страх отступал перед жаждой жизни. И такая в нем звучала сила, что Леха не решился ответить ему, хотя руки уже поднес ко рту, но простояв в молчании несколько минут, все же опустил их и так же молча вернулся назад, в обжитое тепло дома. Перед тем как уснуть, он долго ворочался с боку на бок, считал до ста и обратно, но сон не приходил. Лишь под самое утро он забылся кратким и тяжелым провалом в липкую дремоту.

Проснулся он от того, что за окном звонко брехали собаки, звучал нестройный гул людских голосов. Он с трудом разомкнул веки и с усилием заставил себя одеться и выйти на крыльцо. Недалеко от него уже стояла группа людей, державших в руках ружья, некоторые с поводками, на концах которых танцевали возбужденные псы. Глядя на переполошенные от предвкушения добычи собачьи морды, Леха вдруг вспомнил вчерашний «разговор» с волком и отчего-то ему стал на миг тошно. Охота потеряла свою прелесть и очарование. Но тем не менее он все же послушно кивал в ответ, так же послушно отправился туда, где ему отвели место. Но почему-то он уже сомневался в своем праве вершить судьбами и жизнью тех, что метались сейчас среди флажков и подгоняемых к неизбежному концу. Хотелось бросить все и вернуться в спасительную тишину избушки и зарыться с головой в подушку. А люди и звери тем временем шаг за шагом двигались к своей цели. Освобожденные (наконец-то!), рванулись с поводков псы и помчались, опьяненные безнаказанностью и легкостью добычи, но все же не рискующих скрыться слишком далеко от бдительных своих хозяев. Вскоре лай затих и Леха добрался до своего места уже в полной тишине. Вопреки всему он достал сигареты и закурил, почти физически ощущая гнет этой тишины. Готовой вот-вот взорваться грохотом картечи и предсмертным визгом волков. И все же, несмотря на ожидание, первые выстрелы заставили его вздрогнуть. Он первым щелчком отбросил сигарету и взял ружье на изготовку. И словно кто-то невидимый вдруг отключил его от всего, что происходило вокруг. Имело значение лишь небольшое пространство перед ним, откуда мог выскочить чудом избежавший расправы хищник, но и здесь его поджидала смерть, ибо в десятке метров перед Лехой висел злобным глазом красный флажок. И словно оправдывая Лехины ожидания, среди далеких звуков бойни вдруг послышался обозленный собачий лай, полный обиды на ускользнувшую от их хозяев добычи. Лай становился все громче и приближался к Лехе. И как будто кто-то невидимый внезапно переключил огни на сцене, вмешавшись в расписанную по нотам охоту. Вроде бы все оставалось как прежде – где-то продолжали грохотать выстрелы, рассеивая смерть, рычали псы, обезумевшие от безнаказанности, - но теперь в стройную симфонию бойни вмешались еле ощутимые, но от этого не менее, грозные признаки разрушенной гармонии. Леха не мог знать точно, что произошло, но понимал, что где-то там, среди крови и грязного от пороха снега, отчаявшийся волк решился на рывок к жизни. Лоб моментально покрылся испариной, по телу пробежала волна возбуждения и спряталась где-то внизу. Леха машинально поправил шапочку и направил ружье туда, откуда по его расчетам должен был появиться беглец. Секунды медленно стекали в вечность и ожидание казалось бесконечным. Он ждал и был готов, но все же когда волк появился на линии огня, он невольно вздрогнул и замешкался, задрожал палец на курке. А волк – тот резко встал, взметнув облако снежной пыли, и тяжело, вздымая покрытые слипшейся от бешенной скачки шерстью боками, уставился в глаза человека. Друг на друга смотрели они и казалось, само время остановилось, оставив только их, среди снегов и света. Они смотрели друг на друга – тысячи лет смертельной вражды, бесчисленных схваток, смертей и вечной жажды победы. Сквозь прорезь прицела Леха видел круглые желтые глаза хищника, мучительно старался сдвинуть курок – и не мог. Было что-то в этих глазах, непонятное нынешнему человеку, но что понимал его далекий предок. Он искал страх – и не видел его; искал мольбу о пощаде – ее не было; только усталость и обреченность тускло отражалась в зрачках зверя. Еще одна вечность скатилась в небытие, и ружье дрогнуло. Уши зверя слегка пригнулись, но более ни одного движения. И Леха понял, что не может он убить стоявшего перед ним хищника. Он отшвырнул уже не нужное ему ружье в сторону и вдруг, повинуясь непонятно откуда взявшемуся чувству, сунул пальцы в рот и издал резкий пронзительный свист. Повинуясь этому сигналу, волк распрямился сжатою пружиной и одним махом проскочил поляну, рванувшись навстречу свободе. Прыжок, прыжок, еще один… и вот, только медленно опускающиеся снежинки напоминают о нем. Леха вдруг почувствовал облегчение, сел в снег, достал негнущимися пальцами смятую сигарету и закурил. Он сидел, пускал дым и улыбался; кто-то стоял рядом и обидно высказывал ему, а он не слышал его, он был там, где, ускоряя свой бег, мчался серый в морозную даль свободы и жизни.