Жёлтый обрубок

                1.

          Поезд, лениво грохоча, подполз к платформе, открыл двери и застыл. Он никуда не торопился, в отличие от ожидавших его на платформе людей. Люди спешили домой. А у поезда был свой график. И согласно этому графику стоять с открытыми дверями он должен был ещё около трёх минут. А потом уйти в черноту тоннеля ровно через десять минут после своего предшественника.
           — Во всей Москве метро как метро, а к нам в Перово угораздило провести этот жёлтый обрубок, — думал А., входя в вагон вместе с потоком устремившихся в него сограждан. — На той же зелёной или оранжевой поезда ночью ходят раз в четыре минуты. Вон два поезда на Медведково прошли, пока я этот ждал. Плюс к тому на Речной или в Ясенево вполне можно и в полвторого ночи из центра уехать. А тут час ноль две на Третьяковке, час ноль пять на Марксистской — и всё, кто не успел — тот опоздал. Иди наверх, лови мотор, — эти четыре слова в его голове мысленно легли на мотив «Бери шинель, пошли домой», — а нет бабосов на этих вконец потерявших всякую совесть бомбил, так вообще дуй пешкодралом и помалкивай. Бесплатный автостоп в ночной Москве, увы, не принят — здесь тебе не крымская трасса. И уж тем более не Европа.
          А. сел на одну из коротких скамеек, расположенных в тупике вагона. Рядом с собой поставил свою внушительных размеров сумку, в которой лежала звукоусиливающая аппаратура, полный комплект: микрофон, портативный микшер на четыре канала, гитарный усилитель-комбик и несколько проводов, призванных связывать эти устройства в единое целое. А кроме того — сложенный пюпитр, толстенная папка, набитая распечатками гитарных аккордов и песенных текстов, и ещё два пакета: в одном строгий чёрный костюм-двойка, белая рубашка и тёмно-синий галстук в белую крапинку. В другом — начищенные до блеска чёрные остроносые ботинки. Один только комбик весил килограммов десять, а вся сумка тянула на все пятнадцать, не меньше. Но поклажа А. этой сумкой не ограничивалась: А. прислонил к ней гитару в чёрном жёстком футляре и сбоку примостил ещё и микрофонную стойку, даже в собранном виде слишком длинную для того, чтобы поместиться в сумку.
          В одну из суббот слякотного марта кризисного две тысячи девятого года А. ехал домой с работы. Три по сорок пять в небольшом, но очень пафосном ресторане недалеко от Сухаревки, в одном из выходящих на Сретенку переулков.  И так каждую пятницу и субботу — три отделения по сорок пять минут, пятнадцать минут перерывы между отделениями. Начало в девять. Конец, соответственно, без четверти двенадцать. Но после этого надо поймать менеджера, получить у него законные три тыщи (если б на одного! на троих!), поделить опять-таки на троих парнас, если таковой имеется (этим словом, притом с ударением на первый слог — пАрнас — музыканты называют деньги, оставляемые им благодарными посетителями, обычно сопровождая просьбой сыграть ту или иную песню; впрочем, кризис на дворе, народ прижимистый пошёл, поэтому парнаса обычно немного), а ещё собрать и упаковать весь аппарат, а ещё переодеться в крохотной комнатушке с вешалками рядом с кухней, притом комнатушка эта вечно бывает занята какой-нибудь официанткой или поварихой (ё-моё, трусы вы там переодеваете, что ли, уж чего стесняться, мне не до ваших исподних прелестей, мне, как и вам, на метро успеть надо, только вы, небось, не на жёлтом обрубке живёте, у вас времени поболее моего будет, плюс не тащите вы на себе чуть ли не двадцать в общей сложности кэгэ)... И далее бегом до Сухаревки, сумку в пятнадцать кэгэ через плечо, гитара в одной руке, стойка в другой, и одна мысль в башке — успеть на этот чёртов обрубок, где в час ноль две уходит последний с Третьяковки.
          Страх не успеть преследовал А. постоянно, несмотря на то, что обычно он уезжал с Третьяковки на поезде, который уходит в ноль тридцать две. И ещё три поезда и полчаса времени оставались у него в запасе. Но так бывало, если начинали без опозданий. Ибо бывали случаи, когда Миха опаздывал, оправдываясь пробками. Автомобилист проклятый. Хотя Михе с контрабасом в метро, наверно, приходилось бы ещё хуже, чем приходится А. со всеми его прибамбасами, вместе взятыми. Зато погрузил свою дуру в увеличенный за счёт разложенного заднего сиденья багажник жигулёнка-четвёры — и езжай спокойно в своё Ясенево по пустым ночным дорогам. После погрузки контрабаса в четвёре остаётся всего одно пассажирское место, и оно обычно занимается барабанщиком Серёгой. У того поклажи меньше всех — одна тарелка, один малый барабан, две стойки под одно и другое и всевозможные палочки-щёточки. Всё в одну сумку складывается, куда меньшую, чем у А. Но ехать Серёге на Шаболовку, а это Михе по пути. В отличие от желтообрубочного Перова. Ритм-секция — она и в Африке ритм-секция, потому и живут они на одной ветке — оранжевой вниз — и с работы ездят вместе. Эх, если б они ещё и играли так же слаженно, но это, как говорится, уже из области фантастики. Серёга этот вечно никого не слушает, держит свою драм-машину ровно, как метроном, и гордится этим. А ведь музыка — она же живая, она не может идти на одной до доли децибела выверенной громкости и в одном до доли секунды неизменном темпе. Музыка дышать должна, но поди ему это объясни — он и слушать не будет. А Миха — тот наоборот, вечно болтается вокруг да около, даже наипростейший бум-бум половинками хоть бы раз ровно сыграл с барабанами вместе, а если заикнёшься при нём, что что-то не так — тебе гневная тирада в ответ, что это называется грув, и ничего вы, певуны и гитаристы в одном флаконе, не понимаете в тонких музыкальных ощущениях, а не нравится — эту работу я пробил, если что певуна другого найдём, их в наше кризисное время много без дела ошивается, любой копейке рады. Вот человека с контрабасом найти не так-то просто, в основном бас-гитаристов развелось, как собак, но с ладами каждый идиот сыграет, а ты без ладов попробуй! То, что Миха при таких рассуждениях половину нот берёт откровенно мимо, его мало волнует. Вообще Миха самодостаточный и вполне довольный жизнью человек. Ни жены, ни детей. Две тыщи в неделю плюс одна треть от возможного парнаса — на бензин хватает, а на всё остальное вполне можно набомбить частным извозом.
          У Серёги машины нет, и, кроме барабанов и тарелок, бомбить ему не на чем. Возможно, именно поэтому он и лезет вечно в каждую дыру, чтобы с максимальной выгодой обменять свой ударный труд на денежные знаки. Поэтому если в какую-нибудь пятницу или субботу у Серёги случается халтура больше, чем на тысячу рублей гарантии плюс возможный парнас, то приходит ему на подмену некто Вася. Этот вообще фрукт — перед каждой песней раз по десять переспрашивает, свинг это или босса-нова, притом других ритмов для него просто не существует. И, если сказать ему, например, диско, то он обычно сначала впадает в ступор, а потом извиняющимся полушёпотом говорит: ну я тут босса-нову стучать буду, ладно? или лучше всё-таки свинг, как думаете, мужики? Мужики в таком случае обычно говорят: да стучи чего хочешь. Ибо чем в его исполнении свинг отличается от босса-новы, никто так до сих пор и не понял. Зато все поняли одно: если на Серёгу можно хотя бы опереться, как на метроном, то на этого надо просто не обращать внимания — что-то себе шуршит еле-еле, ну и ладно. Зато все перерывы Вася всегда заполняет байками и анекдотами, над которыми сам же и гогочет так громко, что даже менеджеры иногда не выдерживают, подходят и просят вести себя потише.
           А вот у А. никакой другой работы нет. Подработки тоже. Как нет и машины, на которой можно было бы, во-первых, подбомбить, а, во-вторых, хотя бы не зависеть от расписания поездов на жёлтом обрубке, официально именуемом Калининской линией Московского метрополитена. Зато семья у А. есть. Жена, ещё совсем недавно красавица, но к тридцати своим годам — она на пять лет моложе мужа — абсолютно поблёкшая и несколько располневшая крашеная блондинка. И дочка Лизка, на описываемый момент пяти лет от роду. Жена работает медсестрой в зубной поликлинике, и днями А. обычно исполняет обязанности няньки — в детский сад Лизку не отдавали. А потом передаёт он эти обязанности возвращающейся с работы жене, и...
          Ещё какие-то считанные месяцы назад это «и» с многоточием обозначало яркую и насыщенную творческую жизнь с репетициями, клубными концертами, а иногда и частными мероприятиями, на которые А. и его группу ХХХ приглашали некоторые особо состоятельные поклонники. Нет, он не был сверхпопулярным певцом, не появлялся на телевидении и не зарабатывал миллионов. Но на доходы от концертов и частных вечеринок жить, правда, без особых излишеств, было можно. А потом грянул этот чёртов кризис — и перестали приглашать на частные вечерины, а пара-тройка клубных концертов вдруг  собрала настолько непривычно мало народу и, следовательно, денег, что у музыкантов просто опустились руки. В итоге решили они не распадаться окончательно и бесповоротно, но концертную деятельность приостановить до лучших времён. Каждый из музыкантов стал выживать поодиночке, как умел, и А., хоть и не верил в Бога, возносил небесам благодарственные молитвы за то, что те неожиданно свели его с контрабасистом Михой, предложившим ему попеть в ресторане близ Сретенки. Пусть за какую-то жалкую тыщонку плюс парнас — в светлые докризисные времена за такие деньги А., по его собственному выражению, задницу от стула не оторвал бы, особенно в «прайм-тайм», то есть по пятницам и субботам, когда клубные концерты наиболее посещаемы и, соответственно, наиболее оплачиваемы — сейчас эта работа стала для него спасением. Но она, увы, бывает лишь два вечера в неделю. Остальные же вечера А. теперь обычно просиживает дома либо перед телевизором, либо перед компьютером, иногда (гораздо реже) за детскими играми с Лизкой, при всём при этом периодически выслушивая монотонное зудение жены о том, что музыка музыкой, но пора бы заняться чем-нибудь посерьёзнее...
          — Осторожно, двери закрываются, следующая станция Марксистская, — прозвучал голос из вагонного динамика. И в ту же секунду, придерживая закрывающиеся двери, в вагон вдруг ввалился здоровенный квадратный детина в сером пальто. Двери захлопнулись за ним, поезд тронулся и, характерно завывая, устремился в тоннель. Детина грузно плюхнулся на скамейку напротив А. В какой-то момент они встретились глазами, и А. поспешил отвести взгляд от мутных свинцово-серых глаз детины. Неприятный взгляд, пронизывающий. Через некоторое время А., поборов оцепенение, опять поднял глаза. Детина продолжал смотреть прямо на него, будто изучая.
          А. не раз сталкивался с любопытством подобных детин, и ничего хорошего оно, как правило, не сулило. Сперва подобные люди говорили: а у тебя что, гитара там? Как будто по форме кейса не видно, что в нём должна быть именно гитара. Ну а раз гитара, значит, уверены эти люди, ты прям-таки жаждешь исполнить им какую-нибудь их любимую песню, чаще всего из области так называемого «русского шансона», который А. терпеть не мог, либо современной попсы, которую А. любил ещё меньше. Интересно, как их самих не тошнит от этой дряни, думал некогда А. Правда, теперь ему самому приходится петь подобную чушь вот для таких же детин, до кучи ещё и не слишком трезвых. Но там, в кабаке близ Сретенки, они оставляют тебе парнас, а это, как убедился А., есть самое эффективное антитошнотное средство в мире. Хоть патентуй способ давать людям при отравлениях, укачивании и прочих расстройствах, сопровождаемых тошнотой, деньги вместо таблеток. Но вне кабацких стен эти недолюди вряд ли наградят тебя парнасом. А вот лишить твою вывеску товарного вида могут вполне. Так же как и повредить тебе аппаратуру, сложенную в сумку. В любом случае прощай, работа — как жестоко, но, увы, совершенно справедливо говорил контрабасист Миха, если что певуна другого найдём, их в наше кризисное время много без дела ошивается. С неповреждёнными физиономиями и исправным боекомплектом. Поэтому, опасаясь конфликта с таким вот недочеловеком типа усевшегося напротив, иногда приходится идти с ним на контакт, поддерживать разговор на недочеловеческие темы, обсуждая творчество какого-нибудь Сени Магаданского и ему подобных персонажей, совершенно, по мнению А., неотличимых друг от друга. И при этом быть готовым либо при первом удобном моменте куда-нибудь улизнуть, либо нанести упреждающий удар чем-нибудь твёрдым, например, вот этой микрофонной стойкой. При этом целиться, наверно, лучше всего в глаз. Неважно, что его таким образом можно вообще на всю оставшуюся жизнь без глаза оставить, с этого урода не убудет, одним глазом больше — одним меньше. Да и просто прибить подобного ублюдка — человечество ничего не потеряет. Вон в кабаке близ Сретенки их сколько ошивается, и все практически на одно лицо. Но там охрана грозная, если что — всегда заступится, да и не было пока прецедентов-то за почти уже два месяца работы А. в этом кабаке. Ибо понятия там другие, музыканта надо не бить, а давать ему денег, и вообще чем ты больше денег оставишь — тем ты круче, и все это понимают. Там, но не тут. Вне кабацких стен другие понятия. Тут — уж, как говорится, кто кого...
          — Кстати, стойка — неплохая идея. Если без тяжких телесных, конечно. А то ещё не дай Бог за решётку загреметь из-за такого вот мурла, — мысленно сказал сам себе А. и опять мельком посмотрел на своего визави. Детина по-прежнему пристально смотрел на А. с какой-то идиотской полуухмылкой, больше звериной, нежели человеческой. Рука А. уже почти неосознанно потянулась к микрофонной стойке.
          Тем временем поезд замедлил ход, въехал на следующую станцию и остановился.
          — Станция Марксистская, — объявил голос оставшееся на память о вызывающих теперь умильно-щемящую ностальгию советских временах название станции, — переход на станцию Таганская Кольцевой и Таганско-Краснопресненской линий.
          На Марксистской, как обычно, вошло много народа. Сидячие места достались далеко не всем, люди заполнили проходы, и несколько человек встало между детиной и А., к глубокому облегчению последнего. Рука его отпустила стойку и, будто не зная, чем себя занять, практически без участия головного мозга полезла в нагрудный карман. Там лежал мобильный телефон, А. достал его и повертел в руках. Звонить А. никому не собирался, да и накладно это при вечной нехватке денег. Поэтому телефон служил преимущественно часами. А. взглянул на дисплей. Часы показывали ноль сорок пять.
          — Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Площадь Ильича, — возвестил голос из динамиков. Ещё одно напоминание о старом добром «совке», вот уже почти два десятка лет как ушедшем в небытие и для многих сохранившемся лишь в анекдотах про длину Ильича, умноженную на ширину Ильича.
          Дисплей телефона показывал ноль сорок пять. А. ехал ровно на десять минут — один поезд — позже обычного. И на то была не самая обычная причина, если под самой обычной причиной понимать опоздания контрабасиста Михи из-за пробок. Нет, Миха в этот день приехал вовремя, играть начали ровно в девять, без задержки. И где-то до половины одиннадцатого этот субботний вечер ничем не отличался от других пятничных и субботних вечеров последних двух месяцев. Но в середине второго отделения к музыкантам подошла девушка, протянула А. сторублёвку и, смущённо улыбаясь, полушёпотом попросила исполнить...
          А. ожидал что угодно, только не это. Девушка явно узнала его и попросила исполнить хотя бы одну, притом абсолютно любую, песню группы ХХХ! За два месяца работы такое случилось впервые. Поначалу А. даже удивлялся тому, что никто не узнавал его. Но вскоре к этому привык, ибо посетители ресторана близ Сретенки разительнейшим образом отличались от людей, приходивших в клубы, в которых выступали А. и ХХХ. А. молча кивнул девушке, машинально положил сторублёвку в нагрудный карман пиджака и принялся судорожно думать, какую из своих песен спеть, выполняя необычный заказ. Нет, хотя он и был определённо польщён вниманием к своему творчеству, однако совершенно не думал о том, чем бы лучше всего порадовать незнакомку. Критерием его отбора была простота объяснения гармонической сетки песни непутёвому контрабасисту Михе. Наконец, он вспомнил одну, далеко не лучшую, зато играемую на четырёх повторяющихся аккордах песенку. Однако это оказалось другой крайностью — где-то на втором куплете вдруг ни с того, ни с сего вообразившему себя то ли Рэем Брауном, то ли Эдди Гомесом Михе наскучило играть четыре ноты, и он совершенно не к месту начал лепить какие-то безумные вариации. При этом он не только сам не попадал в ноты и вываливался из ритма, но и откровенно мешал петь солисту, в связи с чем и без того не самая яркая песня выглядела, как показалось А., полным провалом. Похоже, это показалось не только А. — даже не дождавшись конца песни, к музыкантам подошёл один из постоянных посетителей, сунул в нагрудный карман А. не сто и даже не пятьдесят рублей, а всего-то пару мятых червонцев, и громогласно, без микрофона перекрывая музыку, с заметным южным акцентом провозгласил название одного из величайших песенных шедевров гениальнейшего Сени Магаданского. Однако А. не остановился, барабанщик Серёга тоже. Лишь Миха прекратил-таки свои пассажи, немного постоял молча, а потом, видя, что партнёры продолжают играть, осторожно вступил четырьмя изначальными нотами. Тем самым концовка песни была спасена. А потом, почти без паузы, мощно, полнокровно и без лишних нот на контрабасе, зазвучала гениальнейшая нетленка величайшего Сени, без которой в ресторане близ Сретенки не обходился ни один вечер пятницы или субботы.
          А. совершенно не запомнил лица подходившей к нему девушки, но как только начался перерыв между вторым и третьим отделениями, вычислил её сразу. Вернее, сначала он вычислил столик, за которым сидела компания, которая, судя по одному уже внешнему своему виду, явно ошиблась заведением. Их было пятеро, на столике стоял полупустой к тому времени графин, четверо из компании, явно захмелев от его содержимого, превратились в две пары, занятые друг другом. А пятая девушка, которой не хватило партнёра, неотрывно смотрела на тот столик, за которым за чашкой бесплатного чая категории «ослиная моча» — эх, куда там до докризисных музыкантских обедов в менее пафосных, но куда более приличных заведениях, в которых ещё совсем недавно периодически выступала группа ХХХ — коротали перерыв участники «кабак-халтур-бэнда». Сомнений не было — это была именно она. А. начал так же пристально смотреть на неё, взгляды их встретились. Пару минут они так смотрели друг на друга, затем девушка поднялась с места и, всё так же смущённо улыбаясь, тем не менее решительно направилась в сторону А. Она подошла, поблагодарила за песню, и А., в котором вдруг проснулся галантный кавалер, встал с места и, предложив даме присесть за соседний, свободный столик, проследовал за ней.
          Она не была красивой, во всех практически чертах её лица и фигуры проскальзывала какая-то угловатость. Она не была слишком яркой и заметной — каштановые волосы и почти такого же цвета брюки, блузка и жакет почти растворяли её в отделанном под дерево интерьере ресторана. И лишь серо-голубые глаза выделялись на фоне этой коричневой гаммы, невольно приковывая к себе внимание. За остававшиеся до конца перерыва минуты А. успел узнать, что зовут её N., что она несколько раз ходила на концерты ХХХ, что у неё дома лежит по экземпляру обоих выпущенных группой компакт-дисков, которые она периодически переслушивает. Затем, извиняясь, призналась, что первый из них нравится ей больше второго (нет, они оба очень хорошие, но первый просто лучше всех), и поблагодарила А. за то, что исполненная по её просьбе песня была именно с первого альбома. И А. согласился с ней — первый альбом группы ХХХ ему тоже нравился больше. Он был записан на дешёвой студии, местами коряво сыгран, местами недосведён — но была в этом какая-то живость, он будто дышал, в отличие от второго, вылизанного, выверенного до микрона и поэтому напоминавшего безжизненный гранитный монумент самому себе.
          Ещё А. успел узнать от N., что она проспорила шоколадку одной из подруг, сидевшей теперь за оставленным N. столом в объятиях своего кавалера, не поверив ей, что он, А., лидер группы ХХХ, поёт теперь в этой, по выражению N., полной дыре — собственно, проверка данного факта и была чуть ли не единственной целью прихода её компании сюда, а так они, естественно, ходят в другие заведения, правда, в последнее время редко, ибо кризис на дворе, этот попал под сокращение, вон той урезали зарплату, а у неё самой, она дизайнер-фрилансер, число заказов сократилось раза эдак в три, если не четыре, да и те в основном малобюджетные. А потом, как бы извиняясь за нелестные характеристики заведения, в котором они находились, N. резюмировала, что опять-таки на дворе кризис, она всё понимает, каждый выкручивается, как может, а в его, А., исполнении приятно слушать даже шедевры и нетленки Сени Магаданского. Которые — тут N. уже, как говорится, понесло окончательно — так любил её бывший гражданский муж, с которым они пять лет прожили вместе, но около года назад разошлись, и одной из причин разрыва было именно то, что не смогла N. приучить своего граждански-благоверного, по её словам, изжить в себе гопника, что подразумевало научиться прилично вести себя в обществе, умерить агрессивный настрой по отношению к окружающим, а также начать читать нормальные книги (а не антикиллеров всяких), ходить в нормальные места (а не пафосные кабаки, подобные этому самому близ-сретенскому) и слушать нормальную музыку (вот тут и столкнулись группа ХХХ с Сеней Магаданским). Однако дослушать историю про бывшего мужа А. не удалось — подошёл Миха, тронул его за плечо и сказал, что пятнадцать минут перерыва истекли, и им пора, что называется, к станку.
          А. пел последнее отделение программы и смотрел на N. Стол, за которым они сидели, она покинула сразу — даже самой невзрачно выглядящей девушке в таких местах сидеть за столиком в одиночку весьма и весьма опасно — и вернулась к своей компании. Две пары и она вновь стали единым квинтетом, в пару тостов — А. это видел — прикончили первый графин и заказали официантке следующий. Но, когда А. объявил, наконец, последнюю песню, N. вновь встала из-за стола и уже без тени смущения, с видом старой знакомой, подошла к небольшому деревянному помосту, служившему в ресторане сценой. А стоило этой последней песне закончиться — А. даже не успел убрать гитару в футляр — как N. безо всяких лишних церемоний подошла к А. и предложила продолжить начатый разговор. А. ничего не оставалось, кроме как последовать за ней.
          Однако проговорили они недолго. Зловещая мысль о жёлтом обрубке с последним поездом в час ноль две от Третьяковки не давала А. покоя, и он, извинившись, поспешил откланяться. Даже, говоря по-старомодному, стрельнуть телефончик, а по-современному обменяться координатами, А. не сообразил. И вспомнил об этом только на перегоне между двумя станциями — пережитками канувшего в Лету социалистического реализма — когда благодаря этому короткому разговору не успел на ноль тридцать две и ехал на поезд позже обычного.
          В бытность свою лидером группы ХХХ А., уж чего греха таить, иногда изменял супруге с некоторыми такими вот поклонницами своего творчества. Нет, каких-либо возвышенных чувств эти девушки в нём никогда не пробуждали — так, скорее вносили некоторое разнообразие в не блещущее таковым меню супружеской кровати. Собственно, N. была одной из таких. Но ещё совсем недавно он мог вот просто так погрузить поклонницу в такси, заехать в ночной супермаркет за бутылкой вискаря и продаваемой на кассе пачкой презервативов, а дальше либо ехать домой к кому-нибудь из друзей, обычно к Ваньке, басисту группы ХХХ (классный басист, чёрт возьми, не чета этому корявому Михе), либо летом, когда жена с Лизкой жили на даче — к себе домой в Перово. И далее со всеми остановками, как говорят машинисты электричек. А вот теперь...
          — Да худая она, блин, кожа да кости, зацепиться не за что, и сиськи маленькие, — мысленно утешал себя А. — Разве что губки ничего, для минета что надо. Но ещё не факт, что такую на минет разведёшь...
          — Станция Площадь Ильича, — прервал размышления А. голос из динамиков, — переход на станцию Римская.
          На станции имени длины, помноженной на ширину, вышло достаточно много народа. И взору А. опять открылся бритый череп сидевшего напротив детины, несмотря на март месяц лишённый головного убора, и квадратный подбородок, делавшим лицо его похожим на морду собаки бойцовой породы. Недобрый взгляд свинцово-серых глаз вновь устремился в сторону А. Детина глядел уже совершенно бесцеремонно, будто на старого знакомого. Ещё какой-то час-другой назад на А. так же бесцеремонно смотрели другие глаза, притом тоже серые, только не свинцового, а небесно-голубоватого оттенка. Но тот взгляд означал обожание и мог предвещать гамму чувственных удовольствий. А этот откровенно не предвещал ничего хорошего.
          Но если бы только взгляд! Губы детины вдруг еле заметно пошевелились, бритая голова со свирепой собачьей физиономией начала вдруг совершать некое, пока еле заметное движение в сторону А. Сердце А. мгновенно ускорилось вдвое, рука вновь потянулась к микрофонной стойке, а сам А. буквально вжался в скамейку.
          — Осторожно, двери закрываются, следующая станция Авиамоторная, — послышался голос из динамиков, и движение детины почему-то прервалось, едва успев начаться, будто голос поставил некий заслон между ним и А. Двери закрылись, поезд стал набирать ход, и гул его поглотил те слова, которые детина, возможно, говорил А., или просто хотел сказать ему. По крайней мере, А. видел, как шевелились губы детины. И понимал, что никакой стены между ними на самом деле нет. А. чувствовал себя абсолютно беззащитным. Пусть кругом были люди, но А. осознавал, что большинство из них — он судил по самому себе — стоит лишь вспыхнуть ссоре или, не дай Бог, драке, предпочтут вести себя тише воды, ниже травы, лишь бы только самим не попасть «под раздачу». Разве что какая-нибудь смелая дамочка, что называется, «старой закалки», может сообщить машинисту по кнопке экстренной связи, тот вызовет наряд милиции. Но наряд этот войдёт на Авиамоторной, когда физиономия А. уже будет испорчена до полной профнепригодности. Либо — притом неизвестно ещё, что хуже — микрофонная стойка проломит-таки детине голову, или выбьет глаз, или оба, или всё сразу, и тут этот самый наряд и повяжет А. под белы рученьки, и упекут его по всей строгости из-за какого-то быкующего ничтожества на долгие годы. Притом не куда-нибудь в одиночную камеру, где можно будет, наконец, ото всех спрятаться, а в окружение таких же, в большинстве своём, быкующих ничтожеств. Хуже будет только если стойка вдруг окажется в руках детины и будет с теми же последствиями обращена против своего хозяина. Так что сопротивление бесполезно, самый безопасный выход — это безропотно перенести все удары, по возможности спрятав от них лицо и руки.
          А. вдруг пожалел, что рядом не было N. Как ни подло прикрываться хрупкой девушкой, но она же пять лет жила с кем-то подобным и не могла за это время не научиться находить вот с такими недочеловеками общий язык. Так что с паршивой овцы если не минет, то хотя бы такой вот шерсти клок, очень в данный момент актуальный.
          Вообще законы — штука несовершенная, просквозила вдруг мысль в голове А. Ибо равенство перед законом для всех — это же абсурд! Вот если бы был закон, позволяющий любому — нет, лучше обязывающий любого! — убивать без суда и следствия вот таких вот уродов, которые только мешают жить другим, нормальным людям... Вот его, А., благодарят люди после концертов за написанные и спетые им песни. Вернее, благодарили, когда он их пел с группой ХХХ. Значит, кому-то эти песни нужны, той же N., например. Значит, А. живёт не зря и приносит людям пользу. А это мурло напротив пользы никому не приносит, наоборот, вред один. Даже если он никого профессионально не грабит и не убивает, максимум, на что способен такой хмырь — работать вышибалой в ресторане. Или, может быть, коллектором в банке — это которые долги выбивают. Вот к Ваньке-басисту приходили такие — угораздило его машину в кредит взять. Думал концертами отбить — ан нет, кризис, блин. Так этим чёртовым банкирам нет бы списать, что им какие-то несколько тыщ баксов, будь они неладны, уж простили бы хорошему-то человеку, не уроду какому-нибудь типа этого, напротив — так нет, прислали, суки, шавок своих, Ванька теперь и без машины, и гитару продать пришлось — уникальный, между прочим, джазбас шестьдесят-какого-то года — и крутится, как может, чужие тачки ремонтирует, чтобы вернуть этот грёбаный долг с процентами. А ведь какой басист, А. отдал бы многое за то, чтобы этого неумёху Миху заменить на Ваньку. Глядишь — и исполнение нетленок Сени Магаданского начало бы радость приносить с таким-то басом, сочным, жирным, по-настоящему качающим. Сами ведь банкиры, сволочи, несмотря на кризис, наверняка по-прежнему икру жрут банками, уж их вкусы А. знал доподлинно — до кризиса приходилось играть на буржуйских тусовках. Теперь экономят, гады, на хорошей музыке. Вот и приходится хорошим музыкантам либо менять профессию, как Ванька, либо, наступив на голову собственной песне, лабать нетленки Сени Магаданского, по которому, естественно, тоже пуля плачет, как и по всем, кто его слушает...
          «Расстрельный список» в голове А. постепенно увеличивался. Вслед за банкирами, их шавками-коллекторами и Сеней Магаданским туда поочерёдно отправились таксисты и «бомбилы» — за свои безбожные цены, продавцы офисной мебели — потому что от них точно пользы для человечества никакой, вообще вся буржуазия как класс — за то, что устроили этот чёртов кризис и не зовут выступать на корпоративы, все автомобилисты — за то, что не пропускают пешеходов и паркуются на газонах, вся милиция — за то, что не в состоянии защитить его, А., от этого урода напротив, друзья-конкуренты группы ХХХ, группа YYY — за то, что не распалась и, несмотря на кризис, выступает в тех же клубах, что и прежде, все чиновники — за взятки, все депутаты — за «мигалки» и пустые разговоры, а лично начальник Московского метрополитена — за то, что метро не круглосуточное, и ещё за то, что в Перово идёт не нормальная линия, а чёртов жёлтый обрубок и час ноль две с Третьяковки... А. расстреливал их всех из автомата с безлимитным магазином (это чтобы не думать о том, что патронов на всех может и не хватить, а заодно не прерывать наслаждение перезарядками — раз бывают безлимитные тарифы за телефон или интернет, почему бы не быть безлимитным рожкам к автоматам?), они плакали, падали на колени, просили пощады, говорили что-то про жён и детей, но получали пули в свои ненавистные лбы. И, получив, корчились, стонали, истекали кровью и умирали мучительной смертью. Потом их смердящие трупы сбрасывались в глубокие ямы, которые засыпались землёй, а сверху сажались прекрасные цветы, дабы вид их заставлял скорее забыть зарытое под ними на веки вечные зло и уродство. А вокруг этих клумб с цветами утверждался столь же прекрасный, почти идеальный мир, настоящий рай на Земле. Где упразднялись деньги, а особняки пущенных в расход богатеев превращались в сквоты, в которые мог войти любой желающий. Все люди братья, all you need is Love, любовь, а не война, все границы открыты, люди поют и танцуют, люди счастливы. Люди, а не уроды. В почёте не тот, кто скопил больше всего денег и  накупил на них больше всего золотых унитазов — деньги же теперь упразднены, а золото потеряло всякую ценность, уступив место ценностям иным — а тот, кто написал самую лучшую песню, нарисовал самую лучшую картину, снял самый лучший фильм. И неважно, что сам А. уже два или три года не пишет новых песен — во-первых, новый, прекрасный мир не сможет не вдохновить его на создание новых шедевров. А во-вторых, разве плохи старые песни А., раз находятся люди типа N., которые просят их исполнить?
          — Станция Авиамоторная, — прервал мечты А. голос из динамиков. Будь проклята эта чёртова реальность. И в наступившей тишине детина напротив вдруг отчётливо произнёс:
          — Извини, братан, можно к тебе обратиться?
          Всё, началось, мелькнуло в сознании А. Сердце вновь бешено заколотилось, руки задрожали. Где автомат с безлимитным рожком? Нет автомата. Есть микрофонная стойка, но А. уже знал, что попытаться пустить её в ход есть наихудший вариант. Но оставались ещё открытые двери и два поезда в запасе.
          — Ой, простите, выхожу, — пролепетал А. и, суетливо и неуклюже схватив сумку, гитару и стойку, опрометью, будто ужаленный, выскочил из вагона.
          Он оказался где-то в передней трети залитой ярким бело-жёлтым цветом станции, недалеко от тупика со скульптурной композицией, изображающей летящего Икара, который про ближайшем рассмотрении оказывается женщиной. Но А. было не до вторичных половых признаков декоративных элементов станции Авиамоторная. Он пробежал почти до конца зала в ту сторону, где поднимались наверх эскалаторы. Остановился он лишь тогда, когда поезд после объявления следующей станции — Шоссе Энтузиастов — закрыл двери и с грохотом направился в тоннель. А. остановился, перевёл дух, оглянулся и...
          Детина шёл за ним. Он был совсем недалеко. Ошибки быть не могло: та же здоровенная фигура в сером пальто, с непокрытой бритой наголо головой и чертами лица, напоминавшими морду бойцовой собаки. А. ничего не оставалось делать, кроме как вскочить на эскалатор.
          Эскалатор наверх работал один, крайний слева. Крайний справа двигался вниз, два средних стояли. На Авиамоторной из поезда вышло довольно много народа, и люди стояли на эскалаторе в два ряда. А. встал на ступеньку, а какими-то десятью ступеньками позади А. встал на эскалатор и собакомордый детина в сером пальто. К счастью для А., протиснуться вперёд между стоявшими в два ряда согражданами он не попытался. Так и ехал на десять ступенек позади А., и через эти десять ступенек и соответственно двадцать организмов стоявших в два ряда и ни о чём не подозревавших людей А. чувствовал, как два серо-стальных глаза буквально сверлят его спину, заставляя скрытое под ней сердце то учащённо биться, то, наоборот, замирать от панического ужаса.
          Те две или три минуты, которые эскалатор ехал наверх, показались А. вечностью. Но когда эта вечность подошла-таки к концу, А. помчался в сторону стеклянных дверей, чуть не сбив кого-то с ног своим двадцати-в-общей-сложности-килограммовым боекомплектом. Проскочив стеклянную дверь — опять-таки едва не убив этой самой дверью идущего следом — А. на всех парах рванул направо, к ближайшему выходу на улицу.
          Он бежал по улице, слева впереди высилась совсем недавно построенная громада с ярко светящейся вывеской «Префектура ЮВАО», а справа тянулся ряд торговых павильонов, загородивший Калининский сквер, который когда-то дал название всему жёлтому обрубку, а где-то за спиной явственно ощущался сверлящий взгляд свинцово-серых глаз детины и слышался среди других звуков ночной улицы звук его шагов. А. добежал до Лефортовского рынка, тоже некогда носившего имя Калининский, и остановился. Рядом на светофоре притормозила «девятка». А., не задумываясь, поднял руку, прямо вместе с гитарным футляром, который не было времени перекладывать в другую руку, занятую микрофонной стойкой. Стекло «девятки» медленно (мучительно медленно!) поползло вниз.
          — Куда едем? — послышался голос с явным кавказским акцентом.
          — Пе-пе-перово.
          — Тысяча, — бесстрастно произнёс голос. Это был откровенный грабёж, цена была завышена в несколько раз, при иных условиях это путешествие обошлось бы А. сотни в две, не больше. Но, видимо, то, что А. спасается от преследования, было видно невооруженным глазом. Во всяком случае, кавказец это понял и удачи своей не упустил. Торговаться времени не было. Ловить другую машину тоже. А. бросил свою поклажу на заднее сиденье, сам вскочил на переднее, и «девятка», круто развернувшись прямо на красный свет, рванула обратно в сторону метро, чтобы, свернув на шоссе Энтузиастов, доставить А. домой, лишив за такую нехитрую услугу практически всего дневного заработка. Не считая одной трети парнаса.
          Парнаса в тот день было немного. Триста двадцать рублей на круг. «Лишние» два червонца — те самые, которые дал постоянный посетитель с южным акцентом, прерывая песню группы ХХХ — забрал себе сволочь Миха, который всегда забирает остаток от деления с формулировкой «мне же на бензин надо». Как будто метро в Москве бесплатное. А. достал кошелёк. Правильно, на вчерашний заработок сходили в магазин, на остатки А., отправляясь на работу, купил десятипоездочную карточку на метро — прежняя как раз закончилась накануне. Оставалась одна мелочь, а кроме неё в кошельке лежали две бумажки. Новенькая тысячная, которая в конце пути неминуемо должна была перекочевать в карман алчного кавказца. И помятая сотенная, ради которой, получается, и терпел он все тяготы и лишения минувшего вечера.
          — Ничего, — мысленно успокаивал себя А. — деньги не есть главное в жизни. Жене скажу, что грабанули — это нонче сплошь и рядом. Она с книжки снимет, есть у неё там ещё что-то, так что неделю протянем, а там, глядишь, и пятое апреля, когда зарплата у неё будет. А потом не вечен же этот чёртов кризис, поживём ещё. Зато вот жив и здоров. Хотя жаль я его, конечно, стойкой не огрел — глядишь, и обошлось бы...
          А. был абсолютно спокоен. И лишь одного вдруг захотелось ему до боли, аж защемило что-то внутри и слёзы на глаза навернулись — чтобы именно эта сотенная бумажка, одна из трёх, оказалась той самой, которую дала ему странная девушка по имени N. Но как теперь это проверишь? Деньги ведь, как известно, не пахнут.

                2.

          А всё же хороша позавчера была дурь у Игорька! Знатная дурь! Несколько часов не отпускала! Обещал Игорёк ещё такой надыбать, но что-то не проявляется, брякнуть ему надо, а то забыл небось. Но как такое забудешь? Ведь атас как посидели позавчера, поржали с ним и с Толяном. Оно ж, блин, круто — писающий Ленин! И почему до такого никто не допёр до сих пор? Вон этих памятников сколько бесхозных, нах никому не нужных. А делов-то — прилепил дедушке Ленину пипиську, воду из водопровода подвёл, и все Брюссели отдыхают. У них какой-то там мальчик, а у нас сам Владимир Ильич Ленин, вождь мирового пролетариата, йоптыть! Казалось бы, чего такого — ссыт себе памятник, и всё. Но пропиарить это как положено — и сразу толпы туристов, лавандос хоть косой коси, на одних только сувенирах и напитках прохладительных охренеть сколько поднять можно. Бабки — они ж иногда под ногами валяются, их только заметить вовремя надо и взять типа под контроль, пока другие в задницах чешут. Эх, организовать бы это всё — и пох ваши кризисы-шмизисы, ща бы не ехал в этом метре вонючем с бомжами вместе, а рассекал бы на «бумере», как месяц назад ещё. Ночь, работяги да планктон типа по домам спят, дороги свободны, выкатываешься на Трёху или МКАД, и под две сотни... Ради этого, наверно, и стоит жить. А сейчас ради чего? Не, ну в натуре? Разве что ради дури у Игорька. Или таких вот типа бизнес-идей с писающим Лениным. Идеи писающего Ленина живут и побеждают, типа так, что ли? Победили б, да вложения нужны. Пипиську Ильичу изготовить и приставить — это ведь тоже денег стоит. А ещё воду подвести, и аренда земли под торговые точки, и чинуш подмазать, и откатить кому надо, плюс пиар грамотный — это, блин, дороговато выльется. Затрат не оберёшься. Допустим, пусть ссыт в унитаз такой-то фирмы, это можно с теми, кто сантехникой торгует, договориться, они бы вложились рекламы ради. Но поди ща с ними добазарься — кризис, блин, все, небось, в долгах, свободных бабок ни у кого нет. А жаль — глядишь, через годик-другой вернул бы этот грёбаный кредит с натикавшими процентами. Бабосы — дело наживное, при грамотном подходе валяются если не под ногами, то хотя бы под пиписькой у дедушки Ленина. Но вот Санёк... До сих пор, блин, не втыкаю, как ты так мог...
          Банкир теперь, да? Уважаемый человек типа? Другана старого разводить шестёрок прислал из-за какого-то кредита сраного? Память, блин, короткая стала? Неужто забыл, как в девяносто четвёртом на кичман за тебя паровозом отчалил? И ведь обидно то, что не за дело, а чисто по дурке. По твоей дурке, Санёк: пописал ты кого-то спьяну, притом так пописал, что тот в натуре кони двинул от кровопотери нах. А я всё на себя, у тебя ж диплом на носу был, любимый и единственный ты наш у уважаемых типа родителей. Да, обещали предки твои адвоката, да, понтовый типа был адвокат, скостил мне на пятерик, оформив твою писанину как превышение необходимой обороны. А что я вместо пятерика лишь год отмотал, то уже не твоя заслуга.
          Да верну я тебе, Санёк, всё по понятиям. Сукой буду в натуре, но всё, блин, верну, ты только время дай и на счётчик не ставь. И три на два своих, коллекторов типа, уйми, а то вконец оборзели. В лесочке закопать грозятся, ежели через неделю всё со счётчиком не верну. Да где ж я тебе через неделю надыбаю-то? Хату продал, «бумер» тоже —  понимаю, этого мало, но с остальным-то подожди хотя бы ради дружбана-то старого. Вдобавок ежели замочат они меня — мёртвый я тебе точно никогда ничего не отдам, объясни это чмошникам своим, коли сами не втыкают. Ща всем тяжело, потому как кризис, блин. Сам же виноват, ты и такие, как ты. Людишкам хочется нах всего и сразу, чтобы типа и дом, и тачка, и пылесос с микроволновкой. А ты баблища хочешь, на лавэ слюнки текут, ну и к ним типа как ангел, а на деле как чёрт, не иначе: берите всё на халяву, забашляете потом, пусть с процентами, но ведь потом, а брать сейчас можно, прямо вот сию секунду бери и пользуйся нах. А людишки рады, берут и что будет потом, не втыкают. А когда башлять время приходит, башлять-то нечем. В итоге и ты без бабок своих, и людишки последнее отдают, но что с них, пустых, возьмёшь-то? Вот тебе и кризис. А я ж, пойми, для дела брал, а не для хренотени всякой. Ну прогорело моё дело с этим долбаным кризисом — но то не мой косяк, хотя вишь, я, блин, крайний нах оказался. Да ты не дрейфь, сделаем новое дело, не впервой, и получишь ты своё лавэ по уговору. Да вот хотя бы с писающим Лениным, крутая ж мысля, согласись! Да и Бог мне поможет. Потому как не в первый раз.
          Я ж в Бога ещё тогда поверил. Сколько кич да зон в России-матушке, а? А попал именно в ту, где начальником отец одноклассника, ну, помнишь, Гошки Скоропаденко, ботан в очках такой был? Наваляли мы с тобой ему ещё в восьмом классе, что он типа на Людку Смирнову пялился? Так пахан евоный то ли был не в курсе тех разборок наших, то ли за давностью зла не помнил, и всё так оформил, что я через год закосил под тубика, ну, под туберкулёзника в смысле, и откинулся досрочно! По состоянию здоровья типа. Вот с тех пор я и верю в Бога, знаю, что любит Он меня и помогает мне.
          Вот только вскоре, как откинулся, хотел в церковь свечку поставить, в благодарность типа, а тут к церкви этой поп нах подъезжает на мерине трёхсотом, морда жирная, лощёная прям в натуре. Как-то не по себе тогда стало. Нет, вроде всё по понятиям, башляет братва попам, дабы те души им почистили. Только сдаётся мне чё-то, что у Бога другие понятия. Это что ж получается: вот ты, Санёк, отобрал у дружбана старого, свободу свою ради тебя когда-то отдавшего, и хату, и тачку, и ещё на счётчик поставил, а потом попу забашлял — и всё, типа чистенький, прямая дорога в рай типа, да? А мне после того, как тебе всё отдам, попу башлять будет нечем — значит, гореть мне в аду, так? Нет, попы попами, они тоже люди, как и все мы, и по людским понятиям живут. А Богу не нужны твои башли, вот так-то, Санёк. И вообще пох Ему лавэ. Пойми, Санёк, сколько, блин, попам не башляй, от Бога тебе не отмазаться.
          Эх, жаль, конечно: и хату, двушку в козырном месте, на Кутузке, продать за ничего пришлось из-за тебя, чудилы грешного — цены-то упали, все продают, всем нужны бабосы. И бумер был семёрочка, козырная тачка — тоже сдал за смешную цену, вдесятеро ниже того, почём брал два года назад. И еду, блин, на метре к мамке в Реутов. И ветка какая-то короткая, недоделанная, обрубок жёлтый, ей-Богу. Главное таджика-бомбилу поймать, этот от Старогантелькина за стольник увезёт, когда брату-славянину два подавай. Ржачно Толян позавчера выразился, типа не Новогиреево, то бишь новые гири, а старые гантельки, Старогантелькино, хи-хи. Эй, чел напротив, юмор ценишь? Да у тя гитарка там, гляжу. И прочие причиндалы. Музыкант, значит, да? А из Сени Магаданского не играешь случаем:

          Тянул меня на «вышку» прокурор,
          И именем державы суд мне вынес
          Пятнадцать лет — суровый приговор,
          Мне будет тридцать три, когда откинусь...

          Вижу, что другое ты играешь. На морде у тебя написано, блин, хоть и прикинут ты с виду цивильно. Нифер, да? Неформал типа? Эх, задал бы тебе люлей лет эдак двадцать назад. Перед Марксистской не успел тебя толком разглядеть, а там люди закрыли. Ну ничо, слышь, это какая станция? Следующая, вон тётка базарит, типа Авиамоторная — значит, эта Площадь Ильича. Блин, классное место для ссущего памятника. Кто там глава управы? Ежели чел толковый, долю пообещать, глядишь — и прохиляет идея. Что скажешь на это, а, нифер? Оно ведь круто поди — писающий Ильич на площади Ильича? И метро переименовывать не надо, хотя дерьмократы, небось, обрыгались уже со злости, что такое название — и не сменили до сих пор. Как и Марксистская. И ветка сама до сих пор Калининская в честь всесоюзного, блин, старосты. Прям заповедник Совка какой-то, а не ветка метро. Правду я говорю, а, музыкант?
          Блин, опять поезд громыхает, и не побазаришь с нифером-то. Отгородился нах сумками и прочими причиндалами своими. Хотя чего это я на чела наезжаю? Едет себе по своим делам, вон причиндалов сколько, небось в кабаке каком пашет, всем ща несладко. И глаза типа усталые у него. А Сеню Магаданского и дома с диска послушать можно, благо музцентр, что я мамке покупал, чтобы свою Валечку Толкунову дома слушала,  чувырло Санёк не отобрал пока. Хотя с него станется и с сук евойных тоже. А нифер — что нифер? Глядишь, человек-то хороший. Помнится, N. мне много про них рассказывала...
          Эх, год прошёл, как её нет рядом. Может, оно и к лучшему, что она не видит меня в таком упадке дел. Но не хватало мне её весь этот год. Все бабы как бабы, а она особенная, из другого теста слеплена, что ли. Других баб я трахал, а её... Любил, наверно, хоть и странно как-то мне думать об этом... И люблю её... Я не могу нах нихера без неё... Словно пустота какая-то... Будто вынули из тебя что-то, выдрали с корнем из нутра из самого...
          В её волосах, таких охрененно густых и каштановых, могла утонуть моя рука. И теперича втыкаю, что за одно это ощущение можно отдать и Игорьковскую дурь, и две сотни на бумере, и всех остальных баб, вместе взятых. Но мы были такие разные. Хотя некоторые люди и говорили, что мы чем-то похожи.
          Я её не понимал, она не понимала меня. Странная была. Ни разу в рот не взяла за все пять лет. Ну, другие-то берут, и не только в рот, а толку-то? Теперь понимаю, что они её не заменят, бери они хоть в глазницу, как в анекдоте про минетчицу, поющую оперные арии. Дураком я был, что потерял её. Да, меня раздражало, когда она просила выключить музцентр, ежели я слушал Магаданского. И ещё больше раздражала эта чёртова группа ХХХ, которую она так любила слушать. Тоже ниферы, бездельники, блин. Люди дела делают, а эти всё про любовь-цветочки. Эх, попадись мне собственной персоной тогда этот А., главный певун этих ХХХ, от которого она так пёрлась, он бы у меня точно сам глазницей сосал бы.
          Но как-то N. мне сказала такую вещь. Ниферы типа не бездельники, а Божьи люди. Не все, конечно. Просто, базарила она, времена меняются. Когда-то Бог нашёптывал некоторым людям —  тогдашним ниферам типа —  пророчества, потом псалмы, Иисус говорил этими —  как его —  притчами. Потом писали романы, типа которыми нас в школе дрючили, ну Лев Толстой там и прочая хрень. А сейчас шепчет песенки ниферские. Вот твой Сеня Магаданский, говорила она мне, может и за душу тебя берёт, но ни хрена не несут в себе песенки его слова Божьего. А песенки этих ХХХ типа несут. А ежели кто не втыкает, как я —  тот типа недостойный.
          А попы — те уже давно из доверия вышли. Какое доверие попу, ежели он на мерине ездит? Попы —  они же обычные люди. Это у людей понятия лавэ грести любой ценой, а у Бога понятия другие. Бывают, наверно, и те попы, которые по Божьим понятиям живут, говорил я N., но она говорила типа не, нихера. Вон Христа кто распял? Книжники и фарисеи — это типа попы тогдашние. Тоже небось продались, грехи там отпускали за денюшки, вот и попёр Он против них.
          Если придёт ща Иисус, говорила она, будет он не попом, а типа нифером, будет не морали читать, а песенки петь про любовь, солнышко и цветочки. То бишь про Царство типа Небесное. Может Он где-то их уже и поёт. Но ведь если Он пришёл второй раз, значит, конец света типа. Апокалипсис, блин. Оно на то и похоже — опять-таки кризис этот грёбаный. Когда уже дружбан Санёк, за которого год свободы отдал, а мог бы типа все пять, разводит на хату и тачку, и мало ему нах — в мире явно что-то не так. Опять-таки позавчера, как попустило, Игорёк с Толяном базар начали, типа в две тыщи десятом оно шибзданёт  нах или в две тыщи двенадцатом. Я поржал тогда над ними, а ща вот перессу по ходу. Потому как подохнут типа все, кто не воткнул, и в аду нах гореть будут. И только те, кто воткнул, полетят типа в рай, к солнышку и цветочкам. И N. по ходу дела с ними полетит. Потому как она втыкала. А я не втыкал, и сдохну, и в ад полечу без неё. Но вдруг ей ща тоже без меня херово, как мне без неё? Вдруг ей тоже хочется меня найти? Я во всё воткну нах, тлёй буду, чисто ради неё воткну. Ежели для неё этот А. есть типа Мессия, то будет и для меня, потому как люблю я её. А потом к солнышкам и цветочкам полетим вместе, и будет нам хорошо. Ибо задолбали земные понятия, когда люди из-за лавандоса грёбаного типа друзей предают, блин. Вот пусть и горят нах в аду с такими понятиями!
          А этот нифер с гитарой и причиндалами напротив... Наверняка ведь он в теме, вон морда какая, типа одухотворённая нах! Вообще он чем-то определённо смахивает на этого А. с обложки одного из дисков ХХХ, которые слушала N., а я не втыкал типа. Вон поезд, кажись, тормозит, ща тихо будет, надо бы спросить чела. Станция красивая. Авиамоторная называется. Ну, типа с Богом, поехали.
          — Извини, братан, можно к тебе обратиться?
          Чё-то не воткнул я, чо он там ботнул. И как-то экстренно с места сорвался. Небось зассал. Но чо дрейфить-то, я же типа с миром. Или может ему в натуре на Авиамоторной выходить надо, а он замечтался типа?
          А может, ждал, наоборот? И типа знак мне подал — иди за мной? И не просто так от балды сидел он тут аж с Третьяковки — когда оно к концу света идёт, ничего, блин, от балды не бывает, тут везде знаки искать надо — а ради меня он сюда был послан. Да хорош в натуре думки думать, отрывай-ка ты, В., задницу от кресла и давай дуй за ним. Потому как ща двери закроются — и всё, кобздец нах. Сгоришь в аду и не увидишь больше ни N.,  ни солнышек с цветочками.
          И эта бронзовая баба с крыльями... Чем-то на N. похожа... Тоже знак типа... Может у них там, наверху, сборище какое? Если так, то и N. наверняка там. А этот базарить типа не хочет — но и не надо. Может, он не должен базарить, может, он типа просто дорогу покажет, а базарить на месте другие будут. В общем, не выпускай из виду и подумай покамест, что говорить им будешь.
          Когда Христа распинали, с ним типа два бандоса ещё рядом на крестах висели, тоже вышку им впаяли типа. И один из них наезжать стал — ты, типа ежели в натуре Бог, то ответь за базар. Иисус отвечать не стал и того в ад прямёхонько. А другой типа прощения попросил за то, что жил не по тем понятиям. И проканало! В рай взял его с собой Иисус. Вот и мне так надо. Что я в жизни делал? Лавэ грёб? А вот не нужно мне больше лавэ. Буду типа добро людям делать, если ещё будет маза пожить до какого там года — десятого или двенадцатого. Не воткну пока как, но буду нах. Может, они и научат. И в песенки ихние воткну. Но главное — N. меня простит. Ведь я отныне другим стал... Сам в натуре чувствую, как меняюсь...
          Только не терять из вида! Вон он направо пошёл и наверх. Так, места знакомые, бывал я тут. Слева вон чинуши сидят, раньше в маленьком домике сидели, а ща вон какой небоскрёб себе отгрохали. Справа вон там впереди рынок должен быть. А, вот типа и он.
          Эй, стой, куда же ты? Эй, братишка! Не, ну блин в натуре! Тачилу поймал и скрылся. Дальше-то идти куда, а?

                3.

          Огромная квадратная фигура В. в сером пальто стояла неподвижно перед напоминающим положенную набок лестницу зданием Лефортовского рынка. В час ночи многочисленные торговые павильончики, прилепившиеся к ступенькам этой лестницы с внешней стороны, были уже закрыты белыми металлическими ставнями. И только в одном витрина светилась — павильончик круглосуточно торговал сигаретами, пивом и нехитрой снедью.
          Простояв минут пять или шесть в полной неподвижности, будто превращённый в статую, В. вдруг сделал несколько резких шагов в направлении круглосуточного павильончика и неожиданно — возможно, даже для самого себя — со всей силы ударил кулаком по светящейся витрине. Толстое, крепкое стекло не выдержало и покрылось трещинами, расходившимися от места удара подобно лучам от Солнца или веткам метро от Кольцевой линии.
          Сидевший внутри павильончика хозяин — маленький, щуплый азербайджанец — что-то истошно заверещал на своём языке. Буквально в считанные секунды вокруг В. собралось человек двадцать или тридцать его сородичей — будто из-под земли они повыскакивали. Они громко и угрожающе галдели, и из общей какофонии, будто барашки из волнующегося моря, выскакивали то непонятные куски азербайджанских слов, то более понятные обрывки русских ругательств. Однако ближе, чем на два метра, подойти к атлетически сложенному гиганту В. ни один из окруживших не рискнул. Рядом остановилась милицейская машина — сборище около торгового павильончика явно не могло не привлечь внимания её экипажа. Из машины вышли двое патрульных с «калашниковыми» наперевес и направились к эпицентру событий.
          Но В., похоже, никого и ничего вокруг не замечал. Как не замечал он ни слёз, катившихся из его глаз, ни крови, капавшей на асфальт из порезанной о стекло руки.

                4.

          Ровно в один час две минуты сорок шесть секунд по московскому времени от станции Третьяковская Калининской линии Московского метрополитена в сторону станции Новогиреево отправился последний поезд.