Кот

Утро было безрадостным и тяжелым. Еще не открыв глаза, Семен Аркадьевич ощутил эту душную, безысходную тоску, которая давила на грудь, на веки, и не было от нее никакого спасения. Черная мокрая ветка заскребла по оконному стеклу, моросил ноябрьский мелкий дождь, и осень в Питере была бесконечной, как и его горе.
В глубине комнаты, там, куда он старался не смотреть, на махровом полотенце лежал кот, Тима, умерший этой ночью. И вся ушедшая ночь, все усилия, и надежды, и отчаяние были еще не полностью прочувствованы Семеном Аркадьевичем, и верилось тайком, будто все это – дурной и мутный сон.
Медленно, нехотя, Семен Аркадьевич встал с кровати и, стараясь не смотреть в ту сторону, где лежал кот, взял чайник и пошел на кухню по длинному коммунальному коридору.
На кухне было душно, на соседней плите выкипал в кастрюльке суп, соседи спешили и были раздражительны. «Аркадич, ты как?» - мельком спросила Зина, ее комната была напротив по коридору. Семен Аркадьевич мотнул головой, говорить сил не было, да и не хотелось. Чайник закипел, он забрал его и пошел обратно в комнату, и услышал вслед как Зина сказала мужу «Да кот у него сдох наверное», а муж ответил равнодушным «Тоже мне горе».
Чайник остывал в комнате, чаю не хотелось, и Семен Аркадьевич, наклонившись, провел рукой по Тиминой шерсти, все как-будто надеясь изменить то, что изменить был не в силах. После окончательного и бесповоротного отъезда три года назад любимого сына Игоря, кот остался для Семена Аркадьевича единственным близким и дорогим существом, и постепенно занял, заполонил ту внутреннюю глубокую пустоту, вызванную одиночеством и близкой старостью. Тиме было уже лет двенадцать, и с годами он приобрел спокойствие и мудрость, доступную только таким древним котам. Он понимал и чувствовал любые оттенки настроения своего хозяина, да и не хозяина вовсе; Семен Аркадьевич временами ловил на себе Тимин взгляд, такой сочувственный, такой глубокий и дружеский. Ночью, когда сердце прихватывало сильнее обычного и не давало уснуть, кот приходил, ложился рядом, прижимался большой мордой к груди Семена Аркадьевича, и его тихое потаенное мурчание было единственным звуком в небольшой и неуютной комнате.
Удивительным было то, что история появления кота Тимы в их доме и первые несколько лет его жизни прошли совершенно не значимыми и почти не замеченными для Семена Аркадьевича. Принесла Тиму еще котенком его покойная жена Верочка, а откуда - ныне узнать было уже невозможно. Из мелкого невзрачного котенка со временем вырос красивый большой кот с пушистым и длинным хвостом, который он нес за собой как шлейф, гордо и важно. Ступая на мягких лапах, ежевечерне обходя всю комнату и углы, выбирая самое уютное место на диване, постепенно Тима приобрел кучу своих собственных, характерных привычек, которые делали совместную жизнь с ним такой уютной и домашней.
Все прошедшие годы Тима отличался завидным здоровьем, и поэтому его внезапная болезнь с пару месяцев назад ударила неподготовленного к этому Семена Аркадьевича словно обухом по голове. Пометавшись некоторое время в непонимании происходящего, Семен Аркадьевич наконец-то посадил ослабевшего уже Тиму в сумку и понес его в ближайшую больницу для животных. Там его выслушали, торопясь, невнимательно, мельком прощупали и осмотрели кота и отправили их обратно домой, сказав напоследок нечто невразумительно грубое и безутешное. Семен Аркадьевич, к своему страху, отчетливо понял, что старых животных не любят так же, как и старых людей, не любят проблем, связанных с их возрастом и поэтому отмахиваются и отталкивают прочь, лишь бы с глаз долой. Но Тиме с каждым днем становилось все хуже, и перебрав всю истрепанную записную книжку вдоль и поперек, Семен Аркадьевич выудил из нее забытый неверной памятью номер детского врача, которая лечила когда-то его сына Игорька, давно уже выросшего. Семен Аркадьевич подумал вдруг с болью, что распростившись с ним три года назад, сын посылал весточки о себе все реже и реже, пока совсем не вычеркнул Семена Аркадьевича из собственной жизненной суеты.
Ожидая под поликлиникой припозднившуюся докторшу, Семен Аркадьевич сам себе казался нелепым и смешным и понимал, что она вправе погнать его и поднять на смех, но тут же он вспоминал тихий стон, который вырвался ночью из Тиминой груди вместо привычного мурчания, и понял, что готов стоять тут много-много часов, если это поможет. Докторша оказалась очень приятной и внимательной, когда в сбивчивом и нервном рассказе голос Семена Аркадьевича вдруг задрожал и прервался, она бережно взяла его за рукав пониже локтя и тихонько сжала ему руку. То, как ласково она касалась кота при осмотре, говорила ему мягкие и успокаивающие слова, проводила рукой по шерсти – уже тусклой, и потерявшей свой былой блеск, вселило надежду в душу Семена Аркадьевича. Но надежда эта испарилась почти мгновенно, когда она подняла голову, и Семен Аркадьевич заглянул в ее большие печальные глаза. Конечно, она выписала несколько лекарств, и данные ею назначения на некоторое время вернули Тиме былую живость и блеск зеленых глаз. Лекарства доставались с трудом и унижениями, никому и нигде Семен Аркадьевич даже не смел обмолвиться, что он покупает их для кота. Он научился разводить микстуры и делать уколы, но каждый укол давался ему куда большей болью чем коту, от того непонимающего, полного обиды взгляда, которым смотрел на него иногда Тима. Кот почти перестал кушать, и каждый раз Семен Аркадьевич старался побаловать Тиму тем, что кот радостно и быстро ел в прошлой, здоровой жизни, и на что смотрел так равнодушно и безучастно теперь.
Вчерашним вечером, когда сумерки за окном сгустились черной тягучей тучей и начал моросить мелкий холодный дождь, по телу Тимы одна за другой пробежали сильные и страшные судороги, и сам он изогнулся дугой от боли. Семен Аркадьевич схватил лекарства и принялся колоть уже почти бесполезные уколы, и судороги прекратились. А потом медленно, нехотя, по капле за каплей, жизнь стала утекать из тела кота, мохнатые, с кисточками, уши еще шевелились, ловя голос хозяина, но серая, зыбкая пелена уже заволокла такие яркие когда-то глаза, и они постепенно тускнели. Семен Аркадьевич уложил кота на пол рядом с батареей, растирал ему лапы, и продолжать повторять слова, которые уже и не вспомнил бы, слова, полные отчаяния, нежности и страха потери. И тогда, почти перед самым концом, будто прощаясь и благодаря, из последних своих кошачьих сил Тима приподнял лапу и положил ее на руку Семена Аркадьевича.
Семен Аркадьевич долго сидел, не в силах пошевелиться, а потом бережно снял эту лапу со своей руки и глухо заплакал. После, не раздеваясь, прилег на продавленный диван и провалился в неровный, зыбкий сон, в котором Тима был еще жив и терся об него своей пушистой мордой.
Теперь, когда это серое и угрюмое утро стало плавно переползать в вечерние сумерки, минуя день, Семен Аркадьевич понял, что хоронить кота ему тоже придется в одиночестве. Одевался он медленно и бестолково, роняя по очереди то шарф, то шапку, и наконец собрался, бережно завернул тело Тимы в полотенце и сложил в сумку, ту самую, в которой носил его в больницу.
Похоронил он кота в парке, в самом далеком и затаенном его уголке, под деревом, и долго не мог уйти, вначале положил сверху на холмик несколько увядших мокрых листьев и найденную ветку, а потом просто стоял, не в силах сделать и шагу. Все было кончено, кончено навсегда, безнадежно, страшно, и не было даже ниточки надежды, за которую можно было бы ухватиться. Семен Аркадьевич прошел несколько шагов и сел на скамейку, парк был пустынным и тихим в это время года, черные мокрые ветки сонно раскачивались и гнулись под тяжестью ноябрьского ветра. Глухо, наливаясь свинцом, внутри росла боль, и некуда было идти, бежать, чтобы скрыться от этой боли. Идти домой казалось бессмысленной затеей, в сущности, и дома то никакого и не было, а были только стены, и в этих стенах постепенно стихали и гасли голоса сына и жены, ушедших от Семена Аркадьевича. А теперь ушел и Тима, и в этот миг Семен Аркадьевич вдруг отчетливо увидел, как дверь за ним тихо закрылась, а впереди был только узкий коридор безрадостной старости, одиночества и холодных зимних ночей.
Он решил для себя сейчас, в эту минуту, ясно и твердо, что не стоит тянуть долго, и что возвращаться в сырую питерскую коммуналку он не станет. Он брел по городу как будто бесцельно, но внутренне надеясь, что судьба найдет его сама, и подскажет самый правильный путь.
Уходило время, текли песчинки секунд и минут, складываясь в часы, а Семен Аркадьевич, продрогнув до нитки в своем тонком плаще, все брел и брел по улицам, вдоль каналов, вдоль темной реки, запертой в тяжелые гранитные берега.
Мимо, негромко прозвенев, повернул на ночной улице последний трамвай, Семен Аркадьевич перешагнул через рельсы и увидел, вернее угадал рядом с хлебной будкой, уже закрытой сейчас, смутно белеющий мелкий комочек. Он подошел и присел рядом, осторожно дотронулся рукой, комочек шевельнулся и ожил, задышал, раскрутился, и вот уже маленькие кошачьи лапы тянулись к Семену Аркадьевичу, и жалобное мяуканье царапало сырую питерскую ночь.
Неровно и глухо затрепетало внутри сердце, и задыхаясь от пронзительного счастья, жалости и внезапной любви, Семен Аркадьевич бережно подхватил котенка и прижал его к себе, завернул шарфом, обнял. На мгновение он замер, пытаясь унять сердце, попадающее не в такт, а крошечный мокрый котеночий нос настойчиво продолжал тыкаться в его большую озябшую ладонь.