Шалман

 Обожаю забегаловки непритязательного вида.
             Классические.
             Чтоб грязновато и пахло смесью перегара с теплой влагой жизни. За агрегатом тетя Зина самого отчаянного возраста. Грязная наколка, алая помада чуть набекрень. Мучительно строит свое женское счастье.
             Перед ней лужица и промокший ценник. Водка, сто граммов, столько-то рублей. Пиво. На закуску бутерброды с селедкой и сыром. Сыр засох еще в позапрошлом году. Высокие столики с крючками, на которые так удобно вешать авоськи. Окна запотели. Плакат госстраха.
             На полу тает грязный снег.
             Особь неопределенного пола, ходит, сметая тошнотворной тряпкой рыбью чешую. Местный бомж Серега, суетливо затаскивает картонные коробки с какой-то ерундой. Приблатненные пацаны трут за свои дела, отсвечивая рыжими гайками. Худой сиделец похмеляется в углу ни на кого не глядя. На пальцах автобиография.
             Это - интерьер.
             И чтобы люди там собирались те.
             Пара стариков, один – токарь на пенсии, другой – бывший главный конструктор крупного КБ. Технари.
             Обязательно, спивающийся гуманитарий.
             И широкого жеста актер местного драмтеатра. Без головного убора, с шарфом закинутым за плечо. Немного слюнявый.
             Босота, трущаяся здесь в разумении сесть на хвост.
             Подросток, стеснительно и нагловато заказывающий стопятьдесят красного.
             Можно еще ****ь, докапывающуюся до мужиков.
             Я люблю заходить после работы. Взять граммов двести, пару кружек пива, бутерброд, вареное яйцо, если есть. Встать за столик на ноге, и не спеша расставить предметы. Махнуть водочки, переждать удар, выдохнуть, закусить селедкой, сделать так – а-а-а-эх, и осадить пивком. Закурить. Оглядеться.
             Кругом люди.
             Народ.
             И я с ними.
             Вон мужик уже на базе. Шапка упала, пытается поднять. Промахивается. Пошел. Вон отец семейства с двумя сумками, сейчас выпьет и двинет домой. У него закуска с собой, достает целлофановый пакет с солеными огурцами. Вытирает руки платком. Обстоятельно.
             А вон мой преподаватель из последней школы, откуда меня выкинули после восьмого класса со справкой.
             Это - антураж.
             Узнал. Вспомнил. Подходит.
-- Ну, здравствуй.
-- Добрый вечер.
-- А ты, значит, все так же. Не поумнел. – В руке у него кружка пива, он ставит ее на мой столик. Делает глоток.
-- Работаешь?
             У него на лоснящихся губах дотлевает бедная пена.
             В местном пиве пена не очень.
             Да и само пиво – одно название.
             А вот водка – вполне.
             Это – преамбула.   
             Я люблю забегаловки, они мне кажутся самым уютным местом на земле. В отличие от многих других. И от той школы, где мне было вольготно, но никак не уютно.
             Я тогда переживал пик несчастной любви к однокласснице. Писал ей записки с признаниями. А он взял с парты тетрадку, куда я строчил послание, и прочел его вслух.
             И прокомментировал.
             На уроке естествоведения, который вел.
             Казалось бы, что естественней на этом уроке, чем признание в любви. Но Владимир Эммануилович придерживался иного мнения. И высказался так, что у меня слегка уехала планка, и я его ударил. При всех.
             Был дикий скандал, меня пугали тюрьмой и разрушенной жизнью (частично напророчив будущее). Причем посадить требовали немедленно. Некоторые педагоги предлагали линчевать. Физрук обещал избить, но с ним провели беседу мои приятели, и этот двадцатипятилетний атлет предпочел не связываться.
              Эммануилыч накатал заяву. Я принес в милицию бумагу от соседей. Участковый заходил пару раз, разговаривал. Мы с ним покурили на кухне. Потом дознаватель заполнил протокол, я расписался на обоих сторонах, и скандал стал потихоньку убывать.
             Мне приказали принести извинения, но я послал подальше.
             Это – катарсис.   
             Теперь Эммануилыч спрашивает меня:
-- Работаешь?
             Я отвечаю:
-- Угу.
-- Где?
             Очень хочется ответить как Бродский – над собой.
             Но мне кажется это пошловатым, и я говорю правду:
-- На стройке.
-- Ну-ну.         
              Он допивает пиво.
-- Зря тебя тогда не посадили.
-- Какие мои годы.
-- Это точно.
             Разглаживает, проводит рукой по бобровому воротнику дубленки.
-- Ну, будь здоров.
             Я думаю: извиниться перед ним, что ли?
             А потом думаю: на хрена. За что. За то, что он в своей ненависти ко всему обычному, сладострастно пользовался призрачной властью, чтоб танцевать канкан. За отсутствие ума.
             Может, лучше еще раз врезать по морде.
             Но я не трогаю его, а иду к стойке и покупаю сотку.
             Кого тут нахуй бить, в этом дивном заведении.
             Мы тут все одинаковые.
             Да и не только здесь.
             Это – все.