Чака

Вчера не стало Чака – моей первой в жизни собаки, и лучшего четвероногого друга. Сегодня меня попросили рассказать о нем, и подчиняюсь  - не столько самой просьбе, как потому, что уже не могу как-то иначе пообщаться с ним.
Я верю, что ушедшим в мир иной нужна наша память, мысли и чувства о них. Во сне не раз общался с покойными родственниками, и мне ясно давали понять как это важно, частенько к примеру напоминая, когда надо сходить на могилу к празднику поминовения, к дате рождения или смерти, о которых я в суете напрочь забывал.

Я верю не только в загробную жизнь, но и в жизнь последующую. Быть может, Чака еще вернется в нашу семью, в ином собачьем воплощении…

Чака появился у нас вскоре после переезда из тесной городской двухкомнатки в большой особняк на обширном участке почти за городом. Было ему месяца 3-4 с виду, но выглядел как уже весьма рослый подросток, очень дружелюбный – сразу неуклюже полез к нам всеми своими лапами, когда приметили его на птичьем рынке в багажнике легковушки с двумя-тремя братьями или сестрами, которые были почти неотличимы от него. Нам понравился весьма редкий для немецкой овчарки сплошный черный окрас без малейшего пятнышка, и то, что он явно обещал вымахать в  крупного пса. Свое обещание он сдержал через несколько месяцев, превратившись в рослого кобеля, правда для своей породы сравнительно тонкого в кости, с небольшой изящной головой.

Характер его проявился почти сразу как только он освоился на новом месте, очень живой, нервный и подвижный, подстать скорее какой-то маленькой вертушке-болонке, чем такому здоровенному псу. Ему трудно было устоять на одном месте, вечно крутил головой, суетясь и засовывая туда и сюда свой любопытный нос. В повадках было что-то кошачье – стоило подойти кому-то из родных, как он тут же подбегал ближе, и прислонялся к ногам всей спиной, причем налегал всем своим немаленьким весом, так что иногда почти сбивал с ног. При этом подставлял голову, толкая под руку, требуя ласки. И он ее получал в избытке, особенно от женщин, которые не могли устоять перед его более чем эффектной внешностью, непосредственностью и обаянием в выражении чувств. Для посторонних он выглядел весьма впечатляюще, и я не раз видел, как люди пугались, особенно к сумеркам, внезапно обнаружив перед собой такое черное отродье, словно сошедшее со страниц «Собаки Баскервилей». Особенно здорово он смотрелся на снегу, напоминая угольно-черного волка, и завораживая жутковато-пристальным взглядом темно-карих глаз. На самом деле, добрейшего пса было поискать. В сущности, по отношению к нам он навсегда остался огромным дружелюбным щенком, чья любвеобильность лишь возрастала год за годом. Всю жизнь, когда мы возвращались с работы, Чака за исключением периодов, когда был уже совсем плох, неизменно встречал нас, подпрыгивая и повизгивая на радостях, и точно так же лез к нам через калитку всеми своими лапами, как в самый первый день нашего знакомства.

Все пять лет  жизни на новом месте мы были слишком заняты по перестройке дома и упорядочению участка, чтоб уделять должное внимание его дрессировке. В итоге даже простейшие команды типа «аппорт» он так и не научился выполнять, ограничившись ролью обыкновенного дворового сторожа. Даже вести  его на поводке во время прогулки было сплошным мучением, лишь я благодаря старой тяжелоатлетической закалке мог кое-как справляться с этой обязанностью. Остальных  он просто бесцеремонно волочил за собой на поводке, заставляя напрягать все силы. И это несмотря на строгий металлический ошейник шипами внутрь! Поначалу случалось даже что я, потеряв всякое терпение, со злости делал сильнейший рывок, и тогда он почти переворачивался в воздухе, шлепаясь на спину, и поскуливая от боли. Но даже это не могло его надолго утихомирить. Пройдя, почти проползая на брюхе немного дальше, боязливо и весь пригнувшись, он постепенно поднимался и начинал все больше натягивать поводок... Улица с беспорядочно снующими людьми и машинами приводила его в такое неистовое возбуждение, что требовалась поистине железная хватка, дабы удержать в рамках приличий.

На всех без исключения встречных собак, в парке или на улице, он лез знакомиться сразу без разбору, причем в юности стремился тут же «оседлать», не разбирая, кто перед ним, сука или кобель. Естественно, не всем это нравилось. Драк он по возможности избегал, и будучи по природе очень добродушным и миролюбивым, встретив отпор, грациозно отскакивал, ненадолго отбегая в сторону. Но если начиналась настоящая грызня, то уже никому не уступал, и тогда невозможно было его удержать, пока на помощь не подбегал хозяин противника, и мы общими усилиями не растаскивали бойцов.
Это добродушие впрочем не распространялось на котов, которых он ненавидел за наглость, с которой они частенько прохаживались у него под носом, пользуясь тем, что наш двор отделен от огорода забором, и не обращая внимания на беснующегося по ту сторону Чаку. Двое котов в конце-концов поплатились жизнью, не поняв, что на сей раз калитка в огород открыта.

К людям приходящим к нам в гости, Чака относился со своим обычным дружелюбием, и сразу начинал принимать как своих. Но достаточно было скажем мастерам-каменщикам, работающим у нас во дворе и дома, не приходить несколько дней, как он совершенно менялся, и весь ощетинившись предупреждающе рычал при попытке погладить. Однажды сосед при нём сделал вид, что пытается напасть на моего отца, и Чака, мигом поняв, что происходит, рванулся на защиту, так что пришлось его удерживать.

На прогулках в выходные я обычно делал пробежки с ним по всему парку, и с удивлением нашел, что Чака вовсе не такой прирожденный бегун, каким казался внешне. Если мы оба были не в форме, то он, обычно гораздо более выносливый, первый выдыхался, начинал заметно притормаживать и отставать, хотя поначалу радостно рвался вперед. Тем не менее, прогулки в парке были его самым большим и любимым развлечением. Как только я выходил во двор с поводком, Чака устраивал настоящее представление: прыгал, бесновался, подбегал и хватал поводок зубами, тянул за собой… Точно так же в парке, когда после спокойной прогулки на лужайке я решал пробежаться, он, пока я пристегивал поводок, хватал его зубами, и тянул прочь.

Не хочется вспоминать о его недостатках, но нельзя обойти одну дурную привычку, которая стала для него роковой. Чака имел прирожденное пристрастие хватать в пасть все несъедобное, всевозможную гниль и  гадость, так что стоило больших трудов отобрать у него труп какой-нибудь издохшей крысы. На прогулках приходилось внимательно приглядывать за ним, поскольку он как будто считал, что одно из главных положенных ему развлечений – найти и съесть что-нибудь из числа запретных плодов. Однако собака – не гиена и не стервятник, и после он чаще всего горько расплачивался... Последние месяц-полтора мы думали, что он чем-то отравился всерьез, но отчасти вследствие постоянной нехватки времени оттягивали визит к ветеринару, рассчитывая, что он как всегда отлежится за несколько дней, отказываясь от пищи. Ветеринары долго не могли понять, что с ним, а когда наконец установили диагноз – цирроз печени, то нам было объявлено, что уже слишком поздно, и больше ничего нельзя сделать.

Чака поместили в прихожую, в виду начинающихся сильных ночных заморозков. Он уже с трудом ходил, странно вытягивая голову, будто волоча непосильный груз. От прежнего красавца которым все восхищались, не осталось ничего – за месяц он превратился в старую собаку с огромным отвисшим как у беременной суки животом, где быстро собиралась кровавая жидкость, которую ветеринар-хирург не успевал откачивать. Он отказывался есть, можно было пересчитать все ребра, губы отвисли, и весь как бы состоял из острых углов. Было больно смотреть как он, избегая ложиться на больной живот, подолгу просиживал у стенки, прислонившись постоянно падающей головой. Он практически перестал спать ночами, и быстро угасал. В последние дни казалось, Бог откликнулся на все мои молитвы и  энергетические посылки. У Чаки проснулся аппетит, стал живее двигаться, и я вновь стал выводить его гулять. Снова он, как и прежде, хватал зубами поводок, торопя на прогулку, и так же тянул меня на лужайке, порываясь бежать.
Несмотря на все свои мучения, которые он переносил без звука, интерес и любовь к нам и к жизни в нём  не угасли. Я видел на прогулке прежнего Чаку, который, забывая терзающую внутренности боль, ненасытно и жадно исследовал окружающий мир. То и дело он останавливался, и в свойственной лишь ему манере тыкался носом в чем-то заинтересовавшую его траву и опавшие листья, широко раздувая ноздри, совсем как поросенок, отыскивающий лакомые трюфеля. Невозможно передать его отзывчивость на ласку в эти дни. Я не мог выдерживать его взгляд, когда он при этом смотрел мне в лицо, и как бы невольно трогательно протягивал лапу в знак ответной любви и дружбы - он так и не научился делать это по команде. Кажется он все понимал, и давал это знать своим смиренным обреченным видом. В последний вечер я радовался его бодрости во дворе и возросшему аппетиту – появилась надежда на какую-то ошибку ветеринаров, на чудо…
После ужина, который он после некоторой просьбы  уплетал с аппетитом, я, проходя по делам, последний раз увидел Чаку – он стоял в дверях прихожей, глядя на меня, со свойственной ему скромностью не решаясь войти внутрь.

Через полчаса кто-то из домашних нашел его – он лежал вытянув морду по направлению к лестнице наверх, слегка оскалив клыки, с открытыми глазами. Чака не хотел умирать, он слишком любил жизнь, и видно боролся до конца, разбросав вещи по прихожей, и перевернув несколько ящиков. На ночь мы вынесли его наружу, прикрыв покрывалом.
Впереди прощание и похороны, о которых я уже писать не буду, поскольку вспоминая об этом наверно не смогу удержаться от слез.