Валентин

"Потому, что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их".               
                (Евангелие от Матфея: 7 глава; 14 стих)


Пила была отличная, новая модель «Урал-5». Валентин сам недавно получил её со склада. Произвёл «обкатку» согласно приложенной к ней инструкции, хотя раньше этих самых инструкций даже не читал; но уж больно понравилась ему эта бензиновая красавица, выкрашенная в рыжий цвет. И она, как бы в благодарность, вела себя примерно, – заводилась с пол-оборота, работала чуть слышно, и даже на полной мощности не резала слух.
Работу свою Валентин любил: одна из самих мужественных профессий в мире – вальщик леса, и к валке деревьев он не относился как к истреблению живой природы: всему на свете есть предел. Если дерево перезреет на корню, то потеряет свою ценность и будет пригодно лишь на дрова. Он знал, что правильно – это спилить зрелый лес, чтобы он уже в своём новом предназначении служил человеку, посадить новый и вырастить его. Природу и стихию Валентин полюбил с детства. Отец – заядлый рыболов и грибник, с раннего возраста брал его с собой на реку и в лес. Поэтому когда стал вопрос о выборе профессии, он не раздумывал долго и поступил в лесной техникум. После техникума – служба в армии, за двумя границами от родного дома, в годы самого разгара холодной войны рядом со страной, являющейся потенциальным противником. Изматывающие танковые учения, дозоры, наряды. Два года испытаний на прочность духа, два года хорошей жизненной школы. После армии – промысловый флот. Дружная команда, тяжелая и небезопасная рыбацкая работа, шторма, вахты, подвахты. Это были ещё последующие два года – насыщенные, захватывающие, полные острых ощущений. Но если у тебя нет определенных жизненных целей, то зачастую сворачиваешь на лёгкую, заманчивую, так как есть в этом нечто запретное и оттого влекущее, уже многими проторенную дорогу. Это – беспробудная, после трёхмесячного пребывания в море пьянка на берегу, вперемешку с всеразличными приключениями, которыми так богаты портовые города. Потом тяжёлые отходняки, когда деньги уже пропиты и растрачены на приветливых ресторанных девиц, и в душе, разламывая голову, помещается лишь одно желание – где-нибудь опохмелиться. Затем снова промысел, и снова берег с уже предсказуемым исходом. Двигаться так до упора – означало разделить судьбу тех, кто по этому пути прошёл до него уже раньше и не в столь отдалённом будущем, за неоднократное опоздание на отход траулера, быть списанным с флота. Затем устроиться в другой флот, которых на улице под названием – Траловая, –  змеёй огибающей рыбный порт, было с десяток. Но, перемещаясь по накатанной вниз, вскоре быть уволенным и оттуда. И, в конце концов, превратиться в бича, сшибающего деньги у знакомых, с оными некогда делил тяжёлые рыбацкие будни.
Уволился Валентин по собственному желанию. Покинул портовый город, который так полюбил за эти годы и уехал на Урал. Но не находил себе места. По ночам снился порт, друзья, море. Говорят, море обладает чарующей силой. Валентин теперь как никогда понимал ребят, которые уволились с флота по разным причинам, а вскоре он уже вновь встречал их у конторы промысловой базы. Но жизнь закрутила так, что он не вернулся в портовый город, а уехал в далёкий северный край. Когда Валентин оказался на делянке и окунулся в жизнь лесоповала, то каждой клеточкой своего естества ощутил, что возвратился в свою стихию: тайга – без конца и без края, нелёгкий труд лесоповала и слегка волнующее чувство опасности, придающее работе особый, ни с чем не сравнимый колорит.

Вальщики в бригаде  работали без помощников. С одной стороны это была экономия денег, а с другой, – помощниками обычно ставили новичков, и проку от них всё равно было мало. Да и под лесину, неровён час, могли попасть. Поэтому всю экипировку приходилось таскать самому. Пила, канистра с бензином, цепи, обычно перекинуты через грудь – как пулемётные ленты на картинах о гражданской войне. Снег местами выше колен.
На делянке оставалось совсем немного деревьев, впереди вырубка, за ней, вдалеке – тёмно-синяя полоса елового леса. Хотелось остановиться, сделать перекур. Но он решил, что лучше допилить. Подошёл к лесине, посмотрел вверх, отколупнул кору. Так и есть – сухая. Пилить сухую лиственницу – значит сразу же посадить цепь. Сухая лиственница – всё равно, что высохшая кость. Валентин решил, что пилить её не станет, а собьёт другой лесиной. Так поступил бы любой, имеющий чуточку опыта и склонный к безбашенным поступкам вальщик, ибо забава сия, считалась грубейшим нарушением техники безопасности, – сбиваемая  лесина могла повести себя совершенно непредсказуемо. И история лесоповала знает немало примеров, когда именно в таких случаях вальщик получал тяжёлые травмы, да и не только травмы.
Падающая лесина задела сухостой только ветками, отчего тот покачнулся, но остался на корню. Валентин, в сердцах плюнул и направился к другому дереву, а сухая лесина, чуть отклонившись от удара веток, стала выпрямляться, и, выпрямившись, по инерции ещё пошла вперёд. И, подломившись у гнилого корня,  рухнула на удаляющегося лесоруба. Кромка леса, синее небо, облака вдруг перевернулись. И как вспышка, последняя, нелепая мысль: «Вот это я напился».

Сколько он пролежал, Валентин не помнил. С трудом открыл глаза и словно сквозь мутную красноватую пелену увидел ноги под верхушкой упавшего дерева. Потрогал лицо – кровь была ещё тёплая. «Значит, лежу недолго, не успела замерзнуть, – голова на удивление была ясной, – лежать на снегу при минус тридцать, долго не протяну, а искать меня начнут только после обеда». Услышал, что где-то невдалеке работает трелёвочный трактор. Собравшись с силами, сел. Пила лежала рядом, шина, на которую была надета новая цепь, упиралась в бок. Отрегулированная по особым правилам лесорубов, – она заглохла, лишь только выскользнула из рук – иначе перерезала бы пополам. Он попытался помахать рукой – не получилось. Тело было непослушным, чужим и он завалился набок. Когда вновь удалось сесть – увидел, что ребята сами, размахивая руками, бегут к нему. Первым подбежал тракторист. Он что-то кричал, из его глаз катились слёзы. Валентин понял, что произошло что-то страшное. Ему не хотелось выглядеть слабым и жалким и очень не хотелось умирать в свои двадцать пять лет. Потом появилась боль – страшная, рвущая тело, поглощающая мысли, и что-то тёмное, неумолимо надвигаясь, стало угашать сознание. Это было самое страшное, что он когда-либо переживал в жизни. И на грани без сознания, ощущая всю боль, он простонал, обращаясь к трактористу: «Глаз, слышь, будь другом, добей, а…» – и провалился в тягучее чёрное небытие.
Первое, что Валентин услышал, когда пришёл в себя – это как плакал его друг Женька. Он дёргал его за рукав телогрейки и сквозь слёзы умолял: «Валентин, не умирай!.. Слышь, не умирай! Мы же договорились, что в кабак пойдём!.. Слышь, Валентин, не умирай, слышь… мы ещё погуляем…» Затем он почувствовал, как ему в нос залили, нашатырный спирт. Сознание окончательно вернулось к нему. Он открыл глаза и увидел склонившегося над ним тракториста Глазкова, которого в бригаде называли Глаз, в руках у него был пузырёк с нашатырным спиртом, в котором не хватало доброй половины. Валентин понял, что другую половину только что закатили ему в нос. Отборный флотский мат, накрыл тракториста. Тот с облегчением выдохнул: «Ну, всё, отошёл братка, теперь-то уж точно жить будет». Ноги не двигались, несмотря, что лесину перепилили и убрали. Тело от груди и ниже было не своим, бесчувственным. Но была надежда – что это скоро пройдёт, что это просто какая-то случайность, дикое недоразумение. Валентин ещё не знал, что в его жизни произошла чудовищная трагедия. И сидя на снегу, размазывая по лицу снег, кровь и нашатырный спирт он входил в новую, полную трудностей и больше душевной, чем физической боли, жизнь…

Бригадир был опытный, бывалый, лесоруб. Срубили две жерди, связали ремнями, на ремни положили Валентина, донесли до трактора и вместе с носилками положили на трелёвочный щит. Сами, придерживая носилки, сели по краям щита. Трактор медленно двинулся по вырубке к зимовью.

Весь последний год Валентин жил в каком-то странном ожидании. Это не было предчувствием чего-то нового, что несло бы в себе радость, надежду на лучшее, а скорее ожиданием неизвестной, и пока ещё никак себя не проявляющей, от чего состояние было ещё более гнетущим, опасности. Объяснение этому у него было только одно: то что он и чувствует – это следствие того как он живет. И после очередной недельной попойки, когда ему было особенно тяжело и тошно, Валентин решил окончательно порвать с такой жизнью.
Нарколога долго не было, сидеть и ждать его среди серых, трясущихся, измождённых алкоголем личностей было не очень-то приятно. Наконец подошла смуглолицая симпатичная медсестра. Открывая кабинет, она обернулась к Валентину и почему-то спросила:
– Вы к наркологу?
– Да, – кивнул Валентин.
Глаза их встретились и остановились чуть дольше, чем это было обусловлено ситуацией: вопрос – ответ. Следом за ней в кабинет вошёл и нарколог.
– Ну-с, молодой человек, с чем пожаловали? – спросил на старинный лад нарколог, лишь только Валентин сел на стул напротив его стола. Валентин вкратце  рассказал о своих проблемах и желании бросить пить. Доктор, по фамилии Барков, мужчина средних лет, с округлым приятным лицом, живым проницательным взглядом серых глаз и аккуратной бородкой, выдержав паузу, спросил, употребляет ли он спиртосодержащие жидкости, например – денатурат, стеклоочиститель и прочее. Валентин вспомнил, как прошлым летом, в скверике, двое мужиков распивали какую-то синюю жидкость из красивой высокой бутылки. Он спросил бывших с ним ребят, что это за такой коньяк синего цвета, те посмеялись над ним, обозвали деревом и разъяснили, что это стеклоочиститель, в простонародье называемый «стеклорез», излюбленный напиток бичей и падших алканавтов. Валентин тогда почувствовал, как мурашки пошли по его спине.
– Нет, – поспешил ответить он наркологу.
– Вы женаты? – вновь спросил врач.
– Нет.
– Ваше желание, это только ваше желание, а ничье-то давление?
– Да, только моё.
– Ну, что-ж, – это похвально, – сказал нарколог, – результат лечения в основном зависит от желания пациента. Но я должен вам сказать, что состояние угнетенной психики не всегда только результат употребления алкоголя, или же последствий его употребления. Восприятие окружающей действительности человеком, также как и её воздействие на него зачастую имеет социо – психологическую основу. – Нарколог откинулся на спинку стула и продолжил, – и в некоторых случаях, я полагаю, разумно наряду с прохождением курса наркологического лечения также пройти  собеседование с психиатром. И если вы согласны, я выпишу направление.
– Нет, спасибо, – отказался Валентин и уловил на себе скользящий, слегка насмешливый взгляд медсестры, что-то записывающей в журнал за соседним столом. Отметка у предложенного ему врача, была подобна справке об освобождении из колонии; даже на работу, с такой пометкой в медкнижке, брали не на всякую. Ему вспомнился, чуть ли не плачущий паренёк, которому зарубили медицинскую комиссию на флот лишь потому, что страдая бессонницей, он когда-то обращался к психиатру.
– Ну, нет так нет. Дело ваше, – сказал нарколог и протянул ему несколько бумажных листов, – ознакомьтесь, вот с этими документами и поставьте под каждым свою подпись. Это будет означать, что вы согласились на добровольное лечение и знаете что в период лечения употребление даже слабых алкогольных напитков опасно для вашего здоровья, последствия могут быть весьма печальными – вы можете умереть.
Валентин подписал бумаги, пообещал придти и поспешно вышел из больницы. На остановке, дожидаясь автобуса, сел на скамейку. Достал из кармана бланки для сдачи анализов, направление на общее обследование к терапевту, скомкал, и бросил в мусорный ящик. Он словно прозрел во время разговора с наркологом, – ему плохо, не от того, что он пьёт. Он пьёт от того, что ему плохо – и это «плохо» сидит глубоко в нём и его не истребить ничем…

Валентин хорошо помнит то Пасхальное воскресенье. Говорят, что в этот день когда-то воскрес Иисус Христос, чьё изображение он видел на иконах в домах своих друзей, у которых были престарелые бабушки. Иисуса зачем-то распяли на кресте, и будто бы кто поверит в Него, тот попадёт в рай. Конечно же он хорошо помнит это воскресенье. Помнит талый снег, обильно пропитанный кровью. Помнит Фёдора, которого он ударом кулака сбил на землю, и как затем его ногами добивала пьяная компания. Рассказывали, что дома Фёдора долго не узнавал его трёхлетний сынишка. На следующий день, утром, Валентин стоял в лесочке, где они вчера оставили истекающего кровью Фёдора, и видел, как две бездомные собаки лизали бурый от крови промёрзший снег, и страх медленно вползал ему в душу. Страх не оттого, что избили человека. По тем правилам, по которым он жил, это было просто справедливым возмездием за оскорбление. Страх был перед чем-то другим, ему неведомым. Он слышал от Георгия, недавно устроившегося на пилораму мужика, что Иисуса сильно били и унижали, а только потом распяли. Георгий читает какую-то толстую книгу, и те, кто работал с ним, говорили что это – Библия. И ещё Георгий говорил, что Иисуса распяли безвинно. Валентин стоял в лесочке и курил. Почему-то стало вспоминаться всё плохое, что он сделал за последнее время. Два года назад пришло известие, что убили его друга Серёгу. Убили подло, ударом топора сзади. Валентин подспудно ожидал чего-то похожего, но только не от людей, а от самой жизни.

Когда Валентин ходил по улицам, он видел счастливые пары влюблённых. Он видел их сияющие глаза, радостные улыбки и думал что, наверное, в этом и есть счастье. Женился он в сентябре на красивой девушке с романтическим именем Елизавета. Месяц после свадьбы провели в отпуске. Это были чудесные дни, возможно, что самые лучшие в его жизни. Но в одно прекрасное утро, когда он лежал уже проснувшись, а Лиза ещё спала, он вдруг понял: красивая жена, которую он любит, это, несомненно, счастье. Но всё, что он переживал когда-то в лесочке, вернулось к нему вновь, вернее – оно никуда и не уходило, просто на время глубоко затаилось…

Андрей долго стучал в дверь. До глубокой ночи Валентин занимался ремонтом в своём доме, хотел успеть доделать за последние дни отпуска, поэтому решил поспать подольше. Но по настойчивому стуку понял – что-то серьезное. Андрей сказал, что бригада отправляется в тайгу и бригадир попросил его поехать с ними. Выезжать нужно следующим утром. Такая просьба для Валентина была закон. Шестьдесят километров по лесовозной дороге. Первую бутылку распили ещё в городе. Только на  третий день смогли втянуться в работу. Работу, которую никто не меряет часами, а только световым днём – от рассвета до заката.

Валентин лежал на щите трелёвщика, над ним было высокое пронзительно синее небо, такое небо бывает только на севере, поздней осенью. Он не чувствовал резких толчков, когда трактор наезжал на пни и валежины. Ему казалось, что он лежит на носу рыболовецкого траулера, который плавно идёт по волнам. Уже не было боли, только тупое безразличие и ещё что-то. Валентин не сразу понял, что нет страха, нет ожидания того страшного, что преследовало его.  И едва заметная улыбка появилась на его лице.

Зимовье было большим и совсем не походило на разбросанные по берегам небольших речушек и ключей маленькие охотничьи избушки, которые невольно возникают в воображении, когда слышишь это слово. Большая фанерная вывеска над дверью, которую в прошлом сезоне нарисовал невесть откуда появившийся спившийся художник, – гласила, что это отель «Кентавры». По краям вывески были нарисованы два кентавра, обращённые лицами друг к другу. В одной половине зимовья – нары с проходом по середине, на которых свободно умещалась вся бригада. Спать на том, что выдавали на работе – тощие матрасы и тонкие солдатские одеяла, было невозможно. У бригадира, с заведующей складом были какие-то свои, особо тёплые отношения, поэтому бригада имела спальные мешки и всё другое, что необходимо для нормальной жизни в лесу. В другой половине зимовья – кухня, печь и большой обеденный стол, сколоченный из толстых струганных досок, над которым красовалась сделанная всё тем же художником надпись: «Ешь – потей, работай – мёрзни».
  Валентина осторожно сняли с носилок и положили на нары. Женьку и Глаза бригадир сразу же послал пробиваться на тракторе через тайгу к близлежащей дороге, до которой если ехать прямо по бездорожью, было около двадцати километров. Он снял со стены двустволку, патронташ и протянул их Женьке,– недавно в тайге видели следы медведя-шатуна. Остальные пошли устраивать место для посадки вертолёта: расчищать площадку и готовить сигнальные костры. Теперь всё зависело от того пробьется Глаз напрямую к дороге или же завалиться в какую-нибудь засыпанную снегом ямину, из которой трактор выбраться уже не сможет. Валентин лежал на нарах, безучастный и отдалённый от всего, что происходило вокруг. Так с ним было в далёком детстве, когда он заболел и у него по всему телу пошли красные пятна, – тогда он тоже видел себя и других как бы со стороны. Сейчас он видел себя лежащим на нарах, видел ребят, которые подходили, внимательно всматривались в него, задавали какие-то вопросы но не получив ответа отходили. Видел повара с перепуганным бледным лицом, боявшегося приблизиться к нему. В душе Валентина была пустота, он просто лежал и ни о чём не думал. Стемнело. Вернулся на тракторе Женька. Рассказал, что до дороги добрались без особых проблем, и что две машины не остановились, третью удалось остановить только, когда дорогу перегородили трактором, и Глаз уехал в город, чтобы вернуться уже с помощью.

Единственный вертолет, бывший в санитарной авиации, улетел в какое-то оленеводческое стойбище, где в пьяной драке один эвенк пырнул ножом другого, но приехала санитарная машина, пробившаяся к зимовью по лесовозной дороге. Молодой доктор, слегка покалывая иголкой от шприца, проверял тело Валентина на чувствительность. Ниже груди тело было бесчувственным. Врач с наигранным оптимизмом сказал:
– Ну, думаю, что не всё так уж и плохо. Вполне возможно – это просто временный болевой  шок. Сейчас главное – добраться до больницы, дорого неважная. А пока всё чем я могу помочь – это колоть обезболивающие.
Валентин смутно помнит этот путь. Помнит, что ехали бесконечно долго. Помнит, как особенно сильно тряхнуло на одном из ухабов. И боль, как большая острая игла пронзила тело, но благодаря сильнодействующему обезболивающему уколу быстро прошла. Потом по разговорам он понял, что они хотели сократить путь и сбились с пути, но, оглушённый наркотиком, Валентин уже не мог реагировать на какую-либо информацию. Просто очень хотелось спать.

Необыкновенно жаркий день, солнце замерло почти в зените, вдоль реки – насколько можно видеть, голый песчаный берег. Его видавшая виды моторная лодка на удивление быстро мчится против течения. Река, знакомая с детства, многоводна и покрыта бурунами небольших волн, которые, разбиваясь о нос лодки, брызгами освежают лицо и грудь. Очень хочется пить. Валентин пытается ртом поймать капли брызг. От жажды запеклись губы, пить хочется всё сильнее и сильнее. Он черпает ладошкой бурлящую у борта воду, но вода исчезает, лишь только он подносит ладонь ко рту. Валентин делает ещё попытку, но опять лишь горячая ладонь касается губ. Он вновь черпает ладонью воду – и просыпается. Сразу же вспомнилось всё, что произошло с ним вчера. Ему отчаянно не хотелось встречаться с ужасающей реальностью, хотелось ущипнуть себя и проснуться в другой реальности, – в той, где он мчится на моторной лодке по реке…

Первое что он увидел, когда открыл глаза – это ослепительно белый потолок. Наверное, таким он показался ему потому, что в последние дни, просыпаясь, Валентин видел над собой серые, в трещинах некрашеные доски зимовья. Потолок казался высоким, комната – огромной, хотя впоследствии оказалось, что это довольно тесная палата на двоих. Он хотел повернуться и привстать, но смог лишь слегка пошевелиться – тело не подчинялось ему, и было словно чужим. К нему подошла медсестра и спросила, хочет ли он пить. Медицинский аппарат из металла, обтянутого кожей фиксировал шею и голову Валентина с такой силой, что он смог только едва кивнуть головой. Медсестра протёрла ему губы смоченным в воде бинтом, затем через трубочку дала пить из стакана.

В дверь палаты осторожно постучали, Валентин почему-то понял, что это Лиза. Она зашла тихо и робко и присела на табурет рядом. Её глаза были мокрыми от слёз. Ему вспомнилось всё, о чём они мечтали, думали, какие строили планы. Валентину ещё не сказали, что у него серьёзная травма шейного позвонка, но каким-то образом он уже знал, что тому, о чём они мечтали с Лизой, никогда не бывать. Он смотрел на жену и чувствовал себя виноватым, как если бы пообещал ей что-то серьёзное и не смог выполнить. «Прости, Лиза, мне просто не повезло», – единственное, что нашелся он сказать ей. Валентин не верил в женскую верность, многие примеры, которые ему приходилось наблюдать в жизни, говорили сами за себя. И он не винил бы Лизу, если бы она ушла от него, считая в этом виновным только себя. Но он ещё не знал, что его столь хрупкая на вид жена, окажется способной на подвиг. Он ещё не знал, что она поставит рядом с его кроватью медицинский топчан, и будет жить с ним в палате шесть месяцев и потом на самолете они вместе полетят в областной город, в больницу, куда его переведут, и там она будет рядом с ним ещё три месяца. Но это будет уже не двухместная палата, а палата, где будет лежать восемь мужчин. Палату эту в больнице называли «лазарет». И было не редкостью, когда из её дверей на каталке вывозили кого-то накрытого простынёй. Смерть – в этой палате была обычным явлением.

Нос совершенно не дышал, Валентин даже не представлял, что дышать ртом так трудно. Пришёл доктор, что-то закапал пипеткой в нос, через минуту дышать стало легко и свободно. Валентин не знал, что это были обыкновенные капли для носа, так как болел редко и лекарствами почти не пользовался. Поэтому, почувствовав такой скорый эффект, проникся к медицине чувством глубокого уважения. Которое впрочем, вскоре сменилось полным в ней разочарованием, а затем философским пониманием – что медицина не всесильна и положительный результат в тяжелых случаях чаще зависит от жизнестойкости организма больного и его желания победить недуг. И если это есть, человек, скорее всего, выкарабкается; нет, – сложит ласты. 
К  нему быстро возвращались хорошее настроение и оптимизм, хотя причин для этого было мало. Просто желание жить брало верх над всяческими обстоятельствами. Лиза не отходила от него, они смеялись, шутили. К Валентину пришла вера в быстрое выздоровление. Даже бригадиру сказал, чтобы его пилу никто не трогал, потому что он скоро вернётся в бригаду. Приходили друзья, знакомые, родственники – так  много, что всех даже не пускали. А медсестры говорили, что он самый популярный больной года. На Новый год ребята принесли из тайги две Саянские голубые ели. Одну установили в больничном фойе, вторую – у него в палате. Запах оттаявшей хвои терпкой свежестью наполнил помещение. Вместе с ёлкой пришли и воспоминания. Вспомнилась одна из Новогодних ночей и как он с друзьями почти до утра катался с ледяной горки и, упав, разбил губу. И никто на работе не поверил, что он просто катался с горки и просто упал, а понимающе улыбаясь, предлагали для лечения какое-нибудь эффективное, уже не раз испытанное средство. Ещё вспомнилась Новогодняя ночь на промысле. Тогда был полный штиль и зеркальная гладь ночного моря далеко вокруг озарялась светом сигнальных ракет, которые они запускали с палубы траулера в честь праздника.

Заключение врачей прозвучало для него, как приговор: «Жить будет – ходить никогда». Это подчистую вышибло то основание, на котором сейчас держалась его жизнь. Это убило надежду. Надежда помогала ему верить, и вот теперь её не стало. Известно, что всякая пустота наполняется, и место где жила надежда, очень быстро заполнило отчаяние и депрессия. И когда истлела последняя искра веры, Валентин решил, что если уж так, то лучше и не жить. Так было даже проще. Когда принимаешь какое-то решение, всегда проще. И теперь уже ничто не волновало его, желание умереть пришло очень быстро. Катиться вниз всегда легче.  И только когда в палату, с улицы, румяная от мороза входила Лиза, что-то подобие улыбки появлялось на его лице. Одновременно с нежеланием жить пришли и пролежни – это когда у тяжело больных людей, части тела, которые соприкасаются с постелью – отмирают, потому что нарушается кровообращение, а затем, начинают выгнивать с неприятным запахом. После них на теле в лучшем случае остаются ямы, затянутые тонкой кожицей, в худшем – они не заживают всю оставшуюся жизнь, в ещё более худшем – люди умирают, постепенно превращаясь в загнивающий труп. Валентин тешил себя мыслью, что всё это наконец-то скоро закончится. Все, кто посещали его, стали приходить всё реже и реже. И через некоторое время, рядом осталась только Лиза. Валентин видел и понимал – всё идёт к логическому завершению.

Иногда он лежал и мечтал: вот он здоровый и полный сил, идёт по улице, навстречу – Лиза. Он как когда-то подхватывает её за талию и вместе с ней кружится по тротуару. Они радуются, смеются и им, как и прежде – весело и хорошо. Так он мог мечтать часами, не двигаясь и не подавая признаков жизни. Всё, что у него теперь осталось – это возможность мечтать. И он мечтал. Если в это время в палату кто-то входил, это раздражало его и ему хотелось как можно скорее остаться одному, чтобы опять удалиться в свои фантастические грёзы. В тот день, когда в палату зашли двое врачей, мужчина и женщина, он также лежал, не подавая признаков жизни, в состоянии, когда мозг ещё работает и в мыслях необыкновенная ясность, но тело уже близко к смерти. И, женщина, наверное, решив, что он не слышит, или ей было вообще всё равно, слышит он её или нет, стала говорить громко и откровенно. Она смерила давление.
– Семьдесят на сорок. Долго он не протянет, его нужно срочно перевести в больницу, к которой он приписан по месту жительства. Нам тут лишняя смертность не нужна, – сказала она голосом, похожим на голос судьи оглашающей осуждённому смертный приговор.
Мужчина, назвав её по имени и отчеству, предложил провести ещё один курс общеукрепляющей терапии.
– Лекарства тут уже не помогут, – резко возразила женщина и, дав распоряжение о переводе, цокая каблуками, вышла из палаты.
– Держись парень, чудеса в жизни случаются, – слегка прикоснувшись к его руке, сказал мужчина, догадываясь, что Валентин слышит его, и тоже покинул палату.
Но Валентина не перевели умирать в другую больницу. На следующий день главного врача пригласили к телефону, и кто-то «сверху» приказал срочно отправить его в область. Валентин знал, что мама Лизы, – его тёща, уже не один месяц обивает пороги высокого начальства с такой просьбой. Утром следующего дня его на санитарных носилках пристроили в самолете летевшим рейсом в областной город. Рядом с носилками, в кресле сидела Лиза.   

Валентин любил осень, любил пройтись поздним осенним вечером по тёмным улицам неспокойного уральского города. Казалось, что сам воздух прохладных осенних ночей таит в себе бесшабашную удаль. Но этим вечером уверенность казалось, покинула его. Чувство предстоящей опасности хоть и будоражило кровь, но в глубине души холодящей ледышкой гнездился страх. Рядом с ним шёл Виталик – невысокий худощавый паренек лет девятнадцати. Дом, к которому они шли, был в частном секторе на окраине города; был он добротен, обшит досками и выкрашен в зелёный свет. Валентин шел на кражу в первый раз в своей жизни, и шел не только ради наживы, а, скорее, чтобы доказать, и прежде всего самому себе, что способен на безумный поступок; да и с хозяином этого дома у него были свои, ещё давние счёты, и он уже давно вынашивал в себе желание наказать его. Летом, в городской зоне отдыха Валентина побили, побили второй раз в жизни. Первый – в армии, когда его рота, поужинав, вышла из столовой, а Валентин задержался, разговорившись с земляком из соседнего батальона. И когда он спешно выбежал из зала, то в коридоре столовой увидел что парня из его роты окружили ребята из роты обслуживания и, ударив пару раз уже пустили ему из носа кровь. Валентин встретился взглядом с  перепуганными полными отчаяния глазами сослуживца, и тогда всё вокруг него стало происходить, словно в замедленном кино. Он оттолкнул одного, ударил второго, ещё одного, краем глаза увидел, что первый после удара упал, затем успел достать ещё одного ногой. Его кто-то обхватил сзади рукой за горло, он изо всех сил ударил назад затылком, услышал, как что-то хрястнуло, и хватка ослабла. Обернувшись, Валентин увидел смуглого нерусского парня, который согнувшись, схватился за лицо руками, сквозь его пальцы медленно просачивалась кровь. И тут что-то тяжёлое обрушилось Валентину на голову, и он почувствовал, что медленно проваливается в вязкую черноту. Ворвавшиеся в коридор ребята из его роты раскидали всех, кто там был, но он уже успел получить с десяток ударов тяжёлыми солдатскими сапогами. Потом была санчасть, после санчасти еще пару месяцев при беге боль отдавала в позвоночник. Потом всё прошло, только на голове остался слегка изогнутый, розоватый шрам от тяжёлой медной солдатской пряжки. В зоне отдыха всё было не так страшно – разбитый нос, синяк под глазом, на руке вывихнутый палец. А ведь этом дне для него всё складывалось как нельзя лучше и ничто не предвещало неприятностей. Валентин мирно сидел на скамейке и, покуривая «Мальборо», дожидался приятелей, которые ушли за пивом. Ярко светило полуденное солнце, опахалом освежал лицо небольшой ветерок, мимо проходили отдыхающие. От реки слышался гомон пляжа, выкрики купающейся ребятни, звуки ударов по мячу играющих волейбол. Но вот грубо нарушив эту идиллию отдыха напротив его стала, разворачивается следующая картина: толстоватый невысокий цыган средних лет подошел к высокому худосочному юнцу, лет эдак двадцати, щеголявшему в модных солнцезащитных очках «Хамелеон», и вероятно попросил их посмотреть, так как очки юнец снял безо всякого на то насилия и протянул цыгану. Тот повертел «Хамелеончики» в руках и кинул их другому – помоложе, стоявшему чуть поодаль, тот поймал очки на лету и передал чернявому подростку крутившемуся рядом, ну, а того только и видели. Хозяин очков схватил цыгана за грудки – тот его, и они начали таскать друг друга по кругу как борцы на помосте. Однако вскоре цыган изловчившись, ударом снизу в челюсть опрокинул соперника навзничь, и если бы он не стал добивать его ногами, Валентин вряд ли бы вмешался. Драка была вполне обычная, даже можно сказать – честная, а то, что у юнца увели очки, так это он лохонулся сам. Тем более что Валентин его знал и особого сострадания к нему не испытывал, – был он фарцовщик самого низкого пошиба и торговал в зоне отдыха всякой импортной мелочью типа зажигалок и очков. Да и затевать драку с представителем этого буйного племени Валентин не имел ни малейшего желания, хотел просто оттащить толстяка, да и всё. Но тот уже вошел в раж и хлёстко ударил его по лицу, Валентин ответил тем же. Пока они, таким образом, обменивались любезностями, подоспели соплеменники толстяка, так как народ это дружный и в одиночку ходит редко. Фарцовщик же, увидев сбегающийся кочевой люд, трусливо бежал. Драки собственно и не было. Валентина просто избили. Выручили милиционеры, проезжавшие мимо на патрульной машине. Связываться с цыганам они не стали, а настоятельно посоветовали им разойтись. Валентина же отвезли в городской  травмпункт. С этого дня и затаилась в нём злость на этого фарцовщика, – вдвоем-то они хоть как-то могли защититься.
Фарцовщик жил вместе с родителями, слывших в городе кончеными барыгами: торговали они самогоном и по ночам вдвое дороже – водкой. Вот к их-то дому и шли поздним вечером Валентин и Виталик, точно зная, что хозяева уехали к родственникам в деревню. Забор и ворота были под стать дому: высокие и надёжные. Но никто и не думал ломать их. Валентин резко выдохнул и побежал к высокому и гладкому забору, словно хотел с разбега протаранить его. Но перед самым забором подпрыгнул, чуть повернувшись к нему левым боком и выставив вперёд ногу. Нога коснулась забора, и рассчитанная сила разбега, помогла ему легко перемахнуть, казалось бы, через неприступную ограду. (Этот приём до седьмого пота отрабатывали в армии на полосе препятствий, где самым сложным было преодоление «стенки», то есть высокой гладкой дощатой стены). Оказавшись по другую сторону, Валентин увидел в тесовом заборе калитку, незаметную снаружи. Он отодвинул засов, и Виталий проскользнул внутрь.
Окно на кухню, открылось на удивление  легко. На кухне включили свет, в квартире взяли всё, что представляло ценность и могло вместиться в две большие сумки, которые нашлись на антресолях. Валентин выдвинул ящики кухонного стола – ложки, ножи и вилки были аккуратно разложены по отделениям в пластмассовой коробке. Он приподнял коробку, под ней лежали двадцатипятирублёвые купюры, это была уже удача. Крышка подполья находилась в зале. Спустились вниз. Посветив фонариком Валентин нашел выключатель и включил свет. Вдоль стен тянулись полки, сплошь заставленные банками с солениями и вареньем. В дальнем углу, отгороженная досками желтела гора картофеля. Предположительно в подполье могли быть закопаны ценности. Валентин достал небольшой заострённый на конце стальной прут, который предусмотрительно взял с собой и уже хотел исследовать им земляной пол, как его взгляд остановился на двух больших банках с прозрачной жидкостью...

Самогон пили на кухне. Валентин проснулся с чувством близкой опасности. В кухне было светло, светло было и на улице. Виталик, скрючившись, спал в углу деревянного дивана. Рядом с диваном стояла табуретка, на табуретке – два стакана и полбанки солёных огурцов. Под табуреткой – пустая банка из под самогона, вторая, полная – стояла чуть в стороне. В тяжёлой от самогона голове, крутилась только одна мысль: «Всё, хана, вляпались!». Валентин понимал, что сейчас нужно успокоиться, взять себя в руки и насколько это возможно трезво оценить ситуацию. Уже минут через десять все места, где они по пьянке могли оставить пальцы, были протёрты. Нетронутую банку с самогоном  Валентин втиснул в сумку, растолкал Виталика, и они, прихватив сумки, через калитку, скользнули на улицу. Это было обычное будничное утро с серым скучным рассветом. Утро со своими заботами и проблемами большого промышленного города. От остановки натужно отрулил перегруженный автобус, заспанные люди спешили на работу. И казалось, никто не обратил на них внимания.

Областной город находился намного южнее, и поэтому, весна здесь была уже в самом разгаре. А там, откуда они прилетели, на открытых солнцу местах, лишь, только-только начал подтаивать снег. И за те несколько минут, которые Валентина от самолёта до санитарной машины несли на носилках, казалось, что живительная сила пробудившейся природы, прикоснувшись его своим теплом, тотчас разбередила душу и развеяла уже прочно устоявшееся безразличие ко всему, что его окружало. Он улыбнулся. Улыбнулся впервые за несколько недель.

После современной клиники молодого, перспективного северного города – клиники из стекла и бетона, с широкими коридорами, грузовыми лифтами и просторными фойе, – больница, в которую его привезли, показалась ему бастионом: толстенные стены, тесные коридоры, узенькие лестничные пролеты. Как и оказалось, это была бывшая казарма, которую некогда добротно отстроили пленные японцы. Потом здесь был военный госпиталь, который затем отдали под здание областной больницы. Люди в палате, куда его определили, лежали подолгу, поэтому атмосфера здесь была тёплая и доверительная. Недостатки характера друг друга всерьёз не воспринимались, а чаще служили поводом для безобидных шуток. В палате лежал молодой мужик из какой-то глухой дальней деревни, по имени к нему никто не обращался, а все звали Самострел. На прозвище тот не обижался и откликался охотно. Не так давно он выстрелил в себя из ружья. Хотел, приставив ствол дробовика под подбородок, прострелить голову, но заряд оказался слабым и только оглушил его. Но удар дробью, все же, оказал какое-то действие на шейный отдел позвоночника, в результате чего Самострел лежал неподвижно, мог только едва, чуть слышно стонать, да ещё немного шевелил пальцами рук. На соседней с ним койке лежал парторг, скорее всего одного из заурядных колхозов, так как парторги известных больших колхозов относились к партийной элите и уровень медицинского обслуживания для них подразумевался другой, более высокий: спецклиники, спецкурорты и тому подобное. Весу в этом парторге было около ста двадцати килограммов. В больнице он лежал из-за диких болей в пояснице. Возникали они внезапно и были такой силы, что его буквально швыряло в сторону. И вот в один прекрасный вечер, все кто находился в палате стали свидетелями чудесного исцеления Самострела. Парторг, согнувшись как обычно и придерживаясь рукой за поясницу, возвращался из больничного скверика. И когда он поравнялся с кроватью Самострела, его ударил очередной болевой приступ. Парторг дугой выгнулся назад, застыл в этой позе на некоторое время, и затем стал медленно, всей массой своего тела падать на неподвижно лежащего Самострела. И в тот самый миг, когда он должен был рухнуть и придавить бедолагу и возможно тем самым прекратить все его дальнейшие мучения, тот, вдруг дико заорал и скатился с кровати буквально за мгновение до того как на неё обвалился парторг. Врачи позднее объяснили, что для Самострела падение парторга стало сильнейшим нервным потрясением, иначе говоря, шоком, который и оживил, парализованные до этого, нервные окончания, в результате чего восстановилась связь между головным и спинным мозгом. Самострел с того вечера стал абсолютно здоров. Парторг в шутку требовал с него за выздоровление хотя бы пол-литра водки, но Самострел в больнице вёл образ жизни абсолютно трезвый, и на предложение обмыть исцеление лишь улыбался  и отрицательно покачивал головой. В палате предположили, что шок повлиял не только на нервные окончания, но и безнадежно повредил его мозги. Забирать Самострела из больницы приехала супруга, – худенькая, измождённая жизнью и затяжными запоями мужа женщина. Самострел стрелялся не из-за того, что не видел иного выхода из какой-то сложной жизненной ситуации, а просто пил русским беспробудным классическим запоем, допился до белой горячки, начал видеть чертей и с перепугу пальнул в себя из старенькой одностволки. На выписку ему подарили чёртика, сплетённого из тонких гибких трубочек капельниц. Подарили со смыслом, – чтобы значит не пил, а если и пил, то чертей не боялся – понимал, что они не настоящие.
Ещё в палате лежал мужик лет сорока, хотя выглядел он гораздо старше, вернее – старее. Звали его Василий. Первое время он вообще не мог говорить, а только мычал. Но примерно где-то через неделю, после того как ему прокололи лекарственный курс, стал потихоньку разговаривать, сначала едва понятно, но с каждым днём всё лучше и лучше. И когда речь его стала вполне членораздельной, слегка заикаясь, он поведал сопалатникам такую вот историю. В деревне, по соседству с ним жила женщина, год назад она убила мужа; но суд вынес ей почти что, оправдательный приговор. Женщине дали всего лишь два года лишения свободы, причем условно. Потому что муж её был садист и в пьяном виде, – а в трезвом он почти и не бывал, избивал и всячески над ней глумился. И вот эта женщина, изуродованная многолетними побоями и доведенная до крайней степени отчаяния, взяла топор и отрубила своему мучителю голову, когда тот, после очередной расправы над ней, спал пьяный на полу.
– И сижу я, это значит, как-то утром около дома на лавочке, а с бодунища страшного. Ноги, руки трусятся, еле-еле закурить смог, глядь, а тут она идет… – обвёл Василий слушающих деланно страшным взглядом. –  А меня дурака-то как чёрт за язык дернул, я возьми да и спроси: Глафира, мол, а Глафира! вот скажи мне, пожалуйста, как это ты живому человеку голову отрубить смогла?.. Вот я, так к примеру, даже курице голову отрубить не могу, а ты родному мужу башку взяла да и оттяпала. Как это ты смогла-то, а?..  А она палку с земли хвать: «А, вот так!» говорит, да как хлобыснет меня ею по голове, – обвёл вновь Василий слушающих округлёнными глазами, – а у меня со страху речь возьми да и отнимись, – развел он в стороны руками и сделал выражение лица «нету, мол».
Удар был несильный, а палка, типа хворостины, которой гусей гоняют. Но от страха Василий онемел и не мог сказать больше ни слова, кроме одного, матерного. Того, которое он с перепугу повторял, покуда Глафира, – рослая, мосластая женщина с репутацией мужеубийцы, с палкой в руке подходила к нему. В деревне был только медпункт, где вечно пьяный, с красной от казенного спирта рожей фельдшер, в халате некогда белого цвета, выдавал одни и те же таблетки на все болезненные симптомы. Поэтому он никуда не обращался, и ещё две недели ходил на работу, а работал Василий трактористом.
– Да  всё бы ничего, – сетовал он, – можно было бы и так жить, но уж больно обидно было, когда механик меня ругал, а я ему ничего ответить не мог, а только матерился, – с обескураживающе-обиженным видом закончил он своё повествование.
Поначалу в деревне никто даже не догадывался, что он начисто лишен вразумительной речи, когда же узнали, силой усадили в председательский уазик и отвезли в областную больницу. Больше всех на этом настаивал механик – по всей видимости подобный существующий диалог с подчинённым его никак не устраивал. Односельчане, приезжающие в город по разным своим делам, навещали Василия, и приносили деревенские гостинцы, поэтому молоко, масло, сметана, сало и самодельная колбаса не переводились в общем холодильнике. Василий угощал всю палату, и с большой охотой сам кормил «тяжёлых». Валентин заметил, что зачастую, люди, живущие в деревенской глубинке, в пьянке и непосильной работе, на первый взгляд грубые и черствые душей, на самом же деле были как дети, доверчивые  искренние и жизнерадостные лишь только переставали пить, и люди которые были рядом с ними мотивировало их быть такими, какими они и были на самом деле.
На соседней с Валентином койке лежал милиционер. В свой очередной отпуск он приехал в село погостить у матери. Мать по поводу приезда сына накрыла стол, позвала, как это водится родню, соседей. В самый разгар застолья, скорее всего из-за замыкания ветхой электропроводки, загорелась наружная стена дома. Милиционер выскочил на улицу, достал из своей машины плоскогубцы и полез на электрический столб, чтобы перекусить провода, идущие в дом. Но в пылу, нечаянно задел провод, получил удар электрическим током, упал со столба и сломал позвоночник. По своей природе это был весьма вздорный, скандальный человек и требовал со стороны медперсонала постоянного к себе внимания. А если, что-то его не устраивало, скандалил и грозился пожаловаться в вышестоящие инстанции. Спокойным и даже в некоторой степени ласковым он становился только во время визитов своей жены. И когда он разговаривал с ней, в его голосе появлялись воркующие нотки. И как-то, только что попрощавшись с супругой и всё ещё продолжая находится в благостном расположении духа, он рассказал Валентину историю своей женитьбы.
Около года назад, возвращаясь к себе в общежитие на машине поздно вечером, он подвёз молодую симпатичную женщину. Одета женщина была скромно, но со вкусом, на деликатное предложение провести вместе вечер, ответила отказом. Прошла неделя, и как-то отдыхая после работы с сослуживцами на берегу, он вдруг услышал со стороны реки женский крик о помощи и, не раздумывая, опередив друзей, бросился в реку. Спасенная им женщина, оказалась той самой прекрасной незнакомкой, которую он подвозил, и которая так ему понравилась. Они оба посчитали это указующим перстом судьбы, и после нескольких встреч он переехал к ней в однокомнатную квартиру из своего милицейского общежития. Милиционер любил жену, и боялся, что она его бросит. Жена приходила к нему всё реже и реже, и, наконец, совсем перестала появляться в палате. Объединенные несчастьем люди становились доверчивыми и открытыми друг к другу. Это было большое больничное братство. Потом Валентину будет очень не хватать этих людей. Но теперь он стал к этому привыкать, и его жизнь поделилась на две части: одна – до травмы, вторая – после…

  Его забрали из рабочего общежития, где он с друзьями отмечал свой день рождения. В дежурной части милиции было две камеры, перед ними, небольшое, отгороженное решёткой пространство – так называемый обезьянник. Часто подъезжали милицейские машины. Задержанных за все различные нарушения привозили и закрывали сначала в обезьянник, и уже потом дежурный рассматривал, кто, с чем поступил; и, в соответствии с его решением, одних запирали в камеры, других отпускали, а пьяных отвозили в вытрезвитель. Валентин сел на скамью и закрыл глаза. В дежурной части работала рация, и специфический звуковой диапазон, на котором она вещает, перенёс его из тесного обезьянника в студёный Кольский залив, на ночную вахту в рубку траулера. В рубке включена рация, и слышно как портовая служба переговаривается с вахтенными помощниками капитанов пароходов, стоящих на рейде. Через окно рубки он смотрит на глубокое звёздное полярное небо, которое от края до края озаряется  всполохами северного сияния. Слышится тихое, характерное этому явлению потрескивание, становится холодно. Словно издалека услышал, как кто-то окликнул его по фамилии, затем ещё раз. Очнувшись от дрёмы, вместо рубки траулера он увидел обезьянник и милицейского сержанта, стоящего в проёме открытой двери, и уже в который раз окликающего его по фамилии.
Валентина определили в камеру – небольшое помещение с деревянными лавками по краям.  В нос ударил спёртый, настоянный на запахах перегара, пота и табачного дыма воздух. Хотя, перед тем как закрыть в камеру, спички и сигареты отбирали, снимали даже носки, чтобы проверить: нет ли там недозволенных вещей. Но те, чья большая часть сознательной жизни прошла в заключении, конечно же знали как пронести через этот пустяковый для них барьер всё, что им нужно… Зарешёченная, покрытая пылью лампочка тускло освещала плотно забитую людьми камеру. Тем, кому не хватило места на лавках, сидели или лежали на бетонном полу. Валентин заметил Виктора, – знакомого парня по прозвищу Котёл, довольно свободно расположившегося в углу лавки и дремавшего, привалившись затылком к стене.  Валентин пробрался к нему и похлопал по плечу. Тот открыл глаза, пробурчал что-то похожее на приветствие, подвинулся и снова засопел. Валентин втиснулся на лавочку рядом с ним, прислонился к стене и попытался заснуть. На душе было пусто, одиноко и тоскливо, а ещё было очень душно. Так душно, что по стенам, покрашенным масляной краской, стекала вода. Под утро забылся тяжёлым сном. Просыпаться было ещё труднее, чем заснуть. Голова гудела не столько от выпитого вечером, сколько от воздуха тесной, непроветриваемой камеры.

Утром, часов в девять, в коридоре прямо напротив камеры поставили столик. За него, с царственным видом вершителя человеческих судеб, сел уже немолодой, грузный, с большими залысинами и гладко зачесанными назад лоснящимися жирными волосами милиционер в чине капитана. Он достал из папки чей-то протокол задержания, прочёл его и зачитал фамилию вслух. Сержант открыл камеру и громко повторил фамилию. Небольшого роста юркий паренёк вышел из камеры и предстал перед столиком. Капитан, не стесняя себя только литературной лексикой, выразил своё субъективное мнение в отношении совершенного тем поступка (парнишка разбил пустой бутылкой из-под вина, которую сам же и осушил, окно своей ненаглядной, коя, отвергла его пылкие чувствования), и с чувством выполненной им воспитательной работы, определив пареньку административный штраф, отпустил.
Людей, в эту ночь нашедших пристанище в сей тесной обители, либо отпускали, наложив административный штраф соответствующий их злодеянию, либо, – если дело было серьёзное, отправляли обратно в камеру, с тем чтобы переправить в изолятор, а дело передавали следователю. Капитан, оторвавшись на парнишке и выпустив пар своего скверного с утра настроения, обусловленного, вероятно, семейными передрягами, безденежьем и частичным несварением желудка, к остальным был уже более доброжелателен. Вернули Котла и ещё какого-то здоровенного рыжего парня. Валентина вызвали последним. Капитан, уже довольно утомлённый, вялым голосом  сказал, что дела на него пока никакого нет, а арестовали его по подозрению в преступлении тяжкого характера. И что в течение трёх суток он может находиться здесь по подозрению, за это время его должны либо выпустить, либо доказать причастность к криминалу. Потом добавил, что, скорее всего, докажут. С таким напутствием капитана Валентин отправился обратно в камеру. Котёл сидел на прежнем месте в прежней позе. Рыжего увезли в следственный изолятор. Котла забрали из-за нарушения режима надзора. Отмотав свой последний срок, он получил ещё год надзора. А это означало, что раз в неделю он должен являться на отметку в местное отделение милиции, вести себя законопослушно и после десяти вечера находиться дома. После трёх случаев нарушения режима, поднадзорных отправляли обратно в зону сроком на один год. Котла взяли на бану, то есть – на вокзале, где он с друзьями пропивал в железнодорожном ресторане выигранные в карты деньги. Это было третье нарушение, и ему грозил срок, но он не очень-то переживал. Говорят, что садиться страшно только в первый раз. Котла вызвали ещё раз и почему-то отпустили. В камере Валентин остался один. Он лёг на скамейку, заложил руки за голову и попытался заснуть. Лампочка постепенно стала терять свои очертания, превращаясь в бесформенное жёлтое пятно, и, наконец, исчезла. Он проснулся оттого, что услышал, как в замке провернулся ключ, и с каким-то особенно зловещим железным лязгом открылась дверь. Его вызвали по фамилии, хотя в камере кроме него больше никого не было. Конвойный милиционер коротко бросил: «На допрос».

В небольшой комнате с зарешёченным окном за столом сидело два человека. Один – примерно такого же возраста, что и Валентин. Второй – человек лет сорока, маленького роста, с худым  морщинистым лицом. И, хотя в комнате было тепло, на нём был  длинный кожаный плащ. По всей видимости, это был единственный внешний признак, который свидетельствовал о его принадлежности к сыску.
– Садись, – пригласил молодой и показал на стул напротив себя. Валентин хотел отодвинуть стул, чтобы было удобнее сесть, но стул был наглухо привинченным к полу. Валентин сел. Молодой кивнул конвойному милиционеру в знак того, что тот может идти. Конвойный ушёл, но ещё некоторое время в коридоре были слышны его шаги. Валентину показалось, что вместе с шагами конвойного его покинула и уверенность, осталась только гулкая, отдающаяся внутри пустота.
– Ну, давай рассказывай нам всё по порядку, кто ты есть и за что тебя арестовали? – сказал Худой, закуривая папиросу.
Валентин ответил, что кто он есть – у них написано, а за что его арестовали, так об этом он и сам хотел бы у них узнать. Его ответ не произвёл на оперов никакой видимой реакции. Это был дежурный вопрос, на который они получили стандартный, уже много раз слышанный ими ответ. Допрос только, только раскручивался...

В палате, невдалеке от него, кто-то странно захрипел. Валентин крикнул, зашла медсестра и включила свет. Парень лет тридцати, которого привезли вечером с переломом позвоночника, уже не хрипел, а только судорожно дёргался. Вызвали дежурного врача. Парню делали искусственное дыхание, кололи лекарства. Всё напрасно. Его тело напружилось, словно пыталось, собрав все силы удержать в себе жизнь, затем вдруг обмякло. Лицо осунулось и стало белеть. Валентин отвернулся, он не любил смотреть на мёртвых. Рядом со смертью терялась вера в выздоровление, покидала надежда. Надежда на то, что он встанет, вернётся на свою работу, сможет радоваться вместе с Лизой тому, что он здоров, что они вместе и счастливы, как и прежде. И если бы не эта надежда, то не имело смысла вообще держаться за эту жизнь. Не имело смысла возвращаться от бессознания к сознанию, из забытья к бытию, не имело смысла страстно желать проснуться утром, а не захрипеть ночью и быть вывезенным из палаты на каталке, накрытым простынёй с расплывчатым казённым штампом. Вновь родившаяся надежда давала  силы и страшные пролежни затягивались так быстро, что медицинские сёстры много лет проработавшие в нейрохирургии, не могли припомнить подобного случая. И, хотя чувствительность и тонус мышц оставались на прежнем уровне, он стал развивать мышцы, которых не коснулась травма. Валентин очень запустил себя за период грёз и фантазий. Начинать пришлось с двух банок сгущённого молока. Ему бинтом притягивали их к ладоням, и он часами монотонно поднимал и опускал эти импровизированные гантели. Через неделю на смену банкам пришли лёгкие гантели. И спустя месяц он мог не только лежать на спине, но и самостоятельно переворачиваться с одного бока на другой – а это была уже серьезная победа. Он снова научился смеяться и вновь видел себя в своём будущем в радужных красках.

Лиза уехала на несколько дней домой. Массаж делала не как обычно Лидия Васильевна, женщина уже пенсионного возраста, а Лариса, миловидная девушка с округлым, чуть в веснушках лицом. Общительная и словоохотливая она сразу же располагала к себе; причем её словоохотливость не воспринималась как навязчивая болтливость, а как гармоничное дополнение её самой: дружелюбной, веселой и энергичной. За время, что она делала массаж, Лариса успела рассказать о себе многое. Даже, что как-то упала с мотоцикла расцарапала лицо и страшно боялась, что её разлюбит парень, за которого она собиралась замуж. Царапины у неё зажили, парня того она разлюбила сама и замуж за него не пошла. Лариса считала себя старушкой и что жизнь прошла мимо. Ей было девятнадцать лет. Обычно после массажа она садилась на стул у кровати Валентина, и они ещё некоторое время разговаривали. Ей нравились его рассказы про море, траулер и она заразительно смеялась, когда он травил морские байки и всякие смешные истории из жизни команды на промысле. Курс массажа уже заканчивался. В последний день, не замечая времени, они проговорили особенно долго, и когда по всем нормам приличия ей уже было пора уходить, она вдруг подвинула стул к кровати так близко, что её лицо оказалось совсем рядом. Валентин почувствовал запах косметики, близко увидел её серые большие глаза и длинные загибающиеся вверх ресниц. Лариса тихо спросила:
– Валентин, а где Лиза?
– Уехала в краткосрочный отпуск, – пошутил он.
– А она не боится, что здесь в тебя кто-нибудь влюбится?
– Кто может влюбиться в?.. –  И Валентин замолчал, не досказав «в калеку», дабы не стяжать в отношении себя, что-то навроде: «да ты что, Валентин!? Раве это главное!?»
Она внимательно посмотрела на него и тихо сказала:
– Я.
Валентин хорошо понимал, что их отношения перешли черту просто дружеских, и не раз ловил себя на том, что уже ждет её. А когда Лариса уходила, укорял себя за легкомыслие. И успокаивался лишь тем, что эти отношения как неожиданно возникли, так внезапно и прекратятся. Сейчас он также понимал, что за этими её словами нет будущего, и сказаны они в порыве девичьей чувственности, не более. Но положение, в котором он оказался, было глупейшим и как достойно выйти из него, не обидев при этом девушку, он не знал.
– Лариса, ты мне тоже очень нравишься….  И …и я тебя всегда буду помнить... –  после минутного молчания, наконец, выдавил из себя Валентин. Пояснять, что крылось за этими словами, Ларисе было не нужно.
Она встала, взяла с тумбочки кусочек чистого бинта, вытерла выступившие слёзы, затем взглянула на него:
– Я тоже.
И быстрым шагом вышла с палаты.
Валентин чувствовал, что виноват перед ней. Имея определённый жизненный опыт, он мог легко обойти эти отношения. Впоследствии он научится жить с внутренним чувством полноценности. И его уже не будут волновать или угнетать жалостливые взгляды прохожих на улице и чувство неловкости у людей, которые по той или иной причине оказались рядом с его инвалидной коляской. Но сейчас он как никогда нуждался в каком-то утверждении, хотя бы в малой толике признания себя как полноценного человека. И после слов Ларисы Валентин уже не чувствовал себя убогим калекой, хотя с его стороны, конечно, это было некрасиво, сродни подлости, словно он подспудно использовал её в этом, ранив при этом её чувства. Через неделю Лариса перевелась в другую больницу, куда её уже давно приглашали. На прощание она подарила ему небольшую куклу – забавную девочку в матроске и открытку с видом южного морского порта. Он и правда запомнил эту девушку на всю жизнь…

Вечером в палату зашёл лечащий врач, спросил о самочувствии, измерил давление и сказал, что наутро ему назначена операция. Валентин знал, что операция такого сложного перелома, как у него, улучшений обычно не приносит. И никто из врачей не давал гарантии, что после операции его состояние будет лучшим, чем до неё. Но он всё-таки настоял на ней, дабы впоследствии не сожалеть, что не использовал все шансы, которые предоставляла ему жизнь. На следующее утро его на каталке отвезли в операционную и положили на операционный стол. Хирург и его ассистенты были одеты в халаты и шапочки серого цвета,– вероятно, из какой-то особой антимикробной ткани. Валентину же представлялось, что хирург и вся его свита должны были быть во всём ослепительно белом. Медсестра поставила капельницу, и вскоре проколов иглой шприца её гибкий шланг, ввела лекарство. Последнее что он запомнил, это был её взгляд, сверх повязки наблюдающий за ним, внимательный и чуточку настороженный.

В кромешной тьме появилась маленькая точка света, она стала расти, становясь всё больше и больше пока, наконец, не заполнила всё пространство. Он пришел в себя, и ему понадобилось ещё  некоторое время, чтобы вспомнить всё, что сейчас с ним происходит. Во рту была резиновая трубка; вероятно, через неё поступал кислород, потому что дышалось легко и свободно. Кто-то из врачей обратился к нему:
– Если ты меня слышишь, открой глаза.
Валентин попробовал открыть глаза, но веки были словно чугунные, разум, же наоборот – ясным настолько, что он, наверное, мог бы в уме решать арифметические примеры. Откуда-то всплыла тревожная мысль, что операция прошла неудачно, и если раньше он мог хоть что-то делать, то теперь даже не может открыть глаза, а может только думать.
– Вытащите трубку, он уже пришёл в себя. – По голосу он узнал врача-анестезиолога, к которому в больнице накрепко приклеилось прозвище «Вырубатор». Трубку тотчас вынули, и Валентин вдруг с ужасом понял, что не может дышать. От удушья сознание стало исчезать вновь, и в тот самый миг, когда он почувствовал, что проваливается в небытие, приложив все свои силы, сделал отчаянную попытку вздохнуть и – о чудо – вздохнул! Через некоторое время Валентин смог открыть глаза и по просьбе хирурга, хоть и с трудом, но произнёс своё  имя. Его осторожно переложили с операционного стола на каталку, отвезли в палату и положили на кровать.
– Вообще-то, надо бы тебе в реанимации суток трое полежать, да нет у нас её. Так что давай парень, терпи, – словно извиняясь, сказал анестезиолог. И сделав соответствующие указания дежурившей медсестре, ушёл.
Пока шла операция, на пустующую рядом с Валентином кровать положили мужчину лет сорока. Тот мирно спал, но прошло совсем немного времени как он, дико закричав, вдруг вскочил с кровати и, не устояв на ногах, стал падать на Валентина. Только чудом Валентин смог оттолкнуть его. На крик прибежали медсёстры и с трудом уложили мужчину обратно. Но уже через полчаса всё повторилось вновь. Валентин понимал, что не дать упасть соседу себе на грудь и шею – для него жизненно важно. И только что после операции, которая длилась восемь часов, ещё находясь частично под влиянием наркоза, с шеей, жёстко затянутой в корсет из кожи, пластика и металла, имея возможность двигать только левой рукой, он отбивался от падающего на него тяжело больного человека. Вскоре соседа, медсёстры с помощью санитарок привязали полотенцами к кровати. Наступила ночь. Он лежал и не мог заснуть. На соседней койке с пеной у рта бился привязанный к кровати невменяемый больной.
Операция не принесла видимых улучшений, они пробыли с Лизой в областной больнице ещё месяц, находится там более, не имело никакого смысла. Затем был перелёт в свой город и жизнь в маленьком деревянном домике на берегу небольшой бурливой северной реки. В домике, ремонт в котором завершили уже ребята из его бригады…

На вечер танцев Валентин попал случайно. Зашёл к приятелю, а тот со своей подругой собрались идти в городской парк. Делать в этот вечер ему всё равно было нечего, и он составил им компанию. Лишь только закончился первый танец, и ребята ещё не успели проводить девушек до мест, как ведущий громко объявил в микрофон:
– Белый танец! Дамы приглашают своих кавалеров!
И к Валентину подошла приятная во всех отношениях девушка. На ней было светлое короткое платье, которое хорошо оттеняло ровный светло-коричневый загар её тела. Волосы, тоже светлые и коротко подстриженные. Она была симпатична и чертовски привлекательна, и небольшая полнота лишь подчеркивала её достоинства. Рита, так звали девушку, попросила Валентина быть её кавалером на весь этот вечер. Валентин согласился.
– Ты всегда так делаешь? – спросил он её во время танца.
– Нет, сегодня в первый раз.
– А почему выбрала меня?
– Судьба, – загадочно улыбнулась Рита.
– Судьба?! – удивился Валентин.
Рита сказала, что посчитала ребят от входа, и он был двенадцатым, а это – счастливое число, вот она его и пригласила.
– Ну, ты даёшь!.. – только и смог выговорить Валентин.
После танцев он провожал её до дома, и хотя путь был не ближний, всё равно решили идти пешком. Под одним из фонарей Рита остановила его.
– Хочешь, погадаю по руке?
– Погадай, – согласился Валентин и протянул ей правую руку. Рита попросила левую, объяснив, что она ближе к сердцу. И некоторое время внимательно её рассматривала.
– Странная у тебя линия жизни, – как-то неуверенно произнесла она, словно не хотела расстраивать Валентина тем, что ей открылось, – в самом начале извилистая и слабо выраженная, а дальше пересекается с другой, очень похоже на крест, и потом… – Она замолчала, явно подбирая слова. – А потом, наверное, у тебя всё будет хорошо! – продолжила она уже весёлым голосом. – И ещё… ну да ладно, об этом как нибудь в следующий  раз, –  улыбнулась она, чего-то не договаривая.
Валентин посмотрел на ладонь. Ладонь как ладонь – была такой же как вчера и позавчера. «А может, я с психопаткой связался?» – подумал он и спросил:
– Слышь, Рит, а у тебя с мозгами всё в порядке – в смысле без отклонений?..
Такой вопрос, да ещё в первый вечер знакомства мог обидеть любую девушку, однако Рита отреагировала на него довольно спокойно.
– С мозгами у меня всё в полном порядке, просто я цыганка.
– Да ты себя-то в зеркале хоть раз видела?! – не удержался Валентин.
– Ну и что, у меня же прабабушка была цыганка, а не родители, – нисколько не смутилась Рита.

Рита была не из города. Она недавно окончила педагогическое училище, и по распределению работала в заводском детском садике, где ей и выделили комнату в общежитии. Она пригласила его к себе, пообещав угостить кофе, лучше которого он ещё не пробовал, так как варит она его по особому рецепту. Но в общежитие Валентина не пустила вахтёр – ворчливая пожилая женщина. Да и не положено было находиться мужчинам в женской половине общежития после одиннадцати вечера. Садик, в котором работала Рита, находился прямо под окнами общежития. Они прошли на его территорию через не закрывающуюся на ночь калитку и устроились в беседке, расположенную в конце небольшой аллеи из густорастущих акаций. Вокруг самой беседки, переплетённые лопушистым хмелем, также густо росли акации и кусты сирени. Была тёплая, звездная июльская ночь. Едва заметный ветерок развевал насыщенный горьковатым запахом притомлённых жаром дневного солнца листьев, воздух.  Говорят, что память на запахи самая сильная и впоследствии, где бы Валентин ни был, когда в ночном воздухе ощущался терпкий запах листвы, прогретой дневным зноем, память всегда возвращала его в эту беседку. Беседка стала местом их первых свиданий. Маленькая уютная беседка, покрашенная в зелёный цвет. Через несколько дней Валентина по повестке вызвали в военкомат и отправили на неделю командиром отделения в летний сборный лагерь по подготовке новобранцев. Вернувшись, в почтовом ящике он нашёл записку: «Жду на прежнем месте. Рита». Вечером они опять были вместе.
– Как ты узнала, что я должен приехать сегодня? – спросил он, – ведь я и сам-то точно не знал, когда вернусь? 
– Я и не знала, – улыбнулась Рита. – Просто в первый же день положила записку в твой почтовый ящик, и потом каждый вечер приходила в беседку. 
– Да ты что, с луны упала!? – не на шутку рассердился Валентин.
– Да нет, не с луны… Но я и не отсюда, а с другой, очень далёкой планеты.
Валентин посмотрел на неё. Рита была совершенно серьезна.
– А можно узнать, с какой именно? – спросил Валентин, уже всерьёз обеспокоенный её здоровьем.
– Эта звезда с другой галактики, и с Земли её не видно.
– Да ты чё! – перешёл на уральский диалект Валентин, – вот это всё, на полном серьёзе что-ли?!
– Да нет, не пугайся, – поспешила успокоить его Рита, – со мной всё в порядке, просто в детстве читала много фантастики и всегда хотела прилететь на Землю с какой-нибудь другой, незнакомой планеты. А ещё я люблю тебя, – продолжила она улыбнувшись, – и завтра нас пригласила в гости моя подруга.
Подруга работала воспитательницей в том же садике, где и Рита. Валентин купил цветы, конфеты, шампанское. Подруга была старше Риты и у неё была двухкомнатной квартире. Вечер прошёл славно. Валентин шутил, рассказывал анекдоты, которых знал невероятное количество. И было видно, что Рите и её подруге всё это нравится. В общем, можно было сказать что вечер удался. Когда пришло время прощаться, Рита сказала, что подруга не против, если они останутся ночевать у неё. После этой ночи они стали реже встречаться в беседке, а чаще на квартире, которую он снимал, или у неё в комнате. Вахтёры уже знали его и пропускали в любое время. Иногда он приходил от неё, садился на диван, курил. Затем вставал, одевался и шёл по ночному городу обратно. И часто  находил её, сидящей на скамейке возле подъезда общежития. И почти всегда она говорила:
–Я знала, что ты вернёшься, я очень этого хотела…

Валентин не знал, за что его арестовали, а оперативные работники сыска, – опера, толком ничего не говорили, а только задавали всякие расплывчатые вопросы, что-то вроде того: где был в это время? или, что делал с этого времен по такое-то время и есть ли люди, которые могут подтвердить это? На середине допроса – как гора свалилась с плеч Валентина – он понял, что его подозревают в том, чего он не делал и о чём даже не знал.
Два дня назад ночью на автобусной остановке убили ножом мужчину. Как раз в этот день он возвращался поздно вечером от Риты и уже недалеко от своего дома встретил толпу подвыпивших парней и девчат, которые, провожали, кого-то из своих, в армию. Многих из них он знал, и они уговорили его пойти вместе с ними до автобусной остановки. На остановке пили водку и какое-то приторно-сладкое дешёвое вино. Один парнишка, по виду казах разбушевался. Выхватил нож и пытался им кого-то ударить, вроде бы из-за девушки. А так как Валентин был в этой компании самый трезвый, то ему и пришлось усмирять его. А когда он понял, что это бесполезно, просто отобрал у парня нож, взял его за лезвие одной рукой, за черенок другой и резко согнул. Нож сломался как карандаш. Это произвело определённое впечатление, по крайней мере, после этого уже никто не буянил. Потом пили ещё, потом посадили в последний автобус тех, кого забирали в армию, их друзей, родственников и тех, кто был не прочь продолжить пить и дальше. Остальные разошлись по домам. На следующий день у Валентина был день рождения. Отмечали его у Риты. В самый разгар веселья в дверь сильно постучали и, не дожидаясь ответа, вошли два милиционера. Один вид дюжих ребят в милицейской форме сразу же произвёл в компании гробовое молчание. Первой пришла в себя Рита и пригласила их к столу. Милиционеры вежливо отказались, и один из них спросил:
–  Кто здесь Ковалёв Валентин?
У Валентина как будто что-то ухнуло в груди.   
– Я, – сказал он и встал с дивана.
– Одевайтесь, вам нужно пройти с нами, – сказал тот же милиционер.
Имея некий опыт, Валентин знал, что сейчас лучше не допытываться, зачем и почему его забирают, а одеться и идти с ними. Бывшие в комнате уже пришли в себя и послышались возмущённые возгласы. Валентин, как мог, успокоил всех, а Рите сказал, чтобы она не волновалась, и что он скоро вернётся, хотя уже знал точно, что не скоро. Его посадили в милицейский «уазик» и привезли в дежурную часть района.

В конце допроса ему зачитали обвинение – участие в убийстве, а также предъявили улику – сломанный нож. Валентин прекрасно понимал, что опера не будут доказывать его непричастность к убийству, а совсем наоборот – будут доказывать обратное, что это именно он совершил преступление. Доказывать свою невиновность должен он сам, и в данный момент самым лучшим было вообще ничего не доказывать, а говорить правду. И хотя обвинение было серьёзным, прямых улик или свидетелей против него у оперативников не было. Где-то около полуночи милицейский патруль обнаружил недалеко от остановки труп мужчины со следами ножевого ранения. При осмотре места, рядом с остановкой, нашли сломанный нож. И действительно, где-то за час до этого, он был на этой остановке в  пьяной компании и там было что-то вроде драки и многие видели нож в его руках. Казах прибился к толпе случайно и его никто не знал, так что косвенно всё сходилось на Валентине.
На допрос вызывали часто, с интервалом в один час. Несколько раз он писал что-то вроде объяснительных: откуда и куда шёл в тот вечер, как попал в эту компанию, куда пошёл потом. Опера настаивали, чтобы он подписал их версию, что он сначала ударил ножом человека в стороне от автобусной остановки, а уже потом, у всех на виду, демонстративно сломал нож. А как он убил человека, никто не видел, потому, что все были пьяные. Да и сам Валентин должен помнить только фрагменты, так как тоже был прилично навеселе, и что так уж устроена психика у пьяного – последняя информация вытесняет предыдущую. К концу дня, Валентин уже не чувствовал себя томящимся за решеткой совершенно безвинно и даже стал вспоминать: не было ли и вправду чего-нибудь такого, о чём говорят ему опера. Тот, из оперов что помоложе, вероятно в целях психологического воздействия, рассказал ему душещипательную историю, – что мол, неделю назад они арестовали одного матёрого квартирного вора, находившегося в розыске. И что тот, дескать, долго не признавался в совершенной им краже, но потом во всём повинился и будто бы сказал, что ему стало на душе очень легко, так как он снял с себя тяжкий груз содеянного и готов сотрудничать со следствием, в надежде на снисхождение. Конечно, Валентин понимал, что это чистый бред, чтобы урка раскололся в силу каких-то душевных мотивов, но оперу сказал, что очень рад за этого человека. А про себя подумал, – что если, можно было бы поделиться с кем-то тем, что у него сейчас на душе, то, наверное, ему действительно стало бы намного легче.

Молодой опер, вызвал конвойного милиционера и распорядился отвести Валентина к следователю. Следователь, – молодая смуглая женщина лет тридцати, по её акценту можно было без труда предположить, что она родом из Средней Азии. В её взгляде не было ничего, что бы могло показаться предвзято враждебным как во взоре Худого, но и особого расположения он тоже не излучал. Она отпустила милиционера и пригласила Валентина сесть. Всё это время Валентин ничего не ел, и когда садился, в животе сильно кольнуло. Он непроизвольно приложил руки к животу. Следователь с тревогой в голосе спросила:
– Вас что, били?
– Нет. Это, наверное, от того, что я не ел, – ответил он.
Боль понемногу утихла. Следователь принялась расспрашивать его о событиях того злополучного вечера. Затем что-то долго писала, закончив писать, отложила ручку и взглянула на него.
– Я не знаю, виновны вы в том преступлении, по которому арестованы, или же в какой степени виновны, но доказательств, достаточных чтобы содержать вас и дальше под стражей, у следствия нет. И сейчас я должна отпустить вас, взяв подписку о невыезде за пределы города до окончания следствия. По закону вы можете находиться у нас не более двух часов, а не трое суток, как вам это сказали. И затем мы обязаны либо арестовать вас, имея на то веские основания и отправить в следственный изолятор, либо освободить. Улик, как я уже сказала, для дальнейшего вашего нахождения здесь, я не вижу, но и отпустить тоже пока не могу – начальник оперативного отдела написал рапорт на имя прокурора города с просьбой продлить срок вашего задержания. И если на то не будет согласия прокурора или же ко мне не поступят дополнительные факты по преступлению, я должна буду выпустить вас сегодня.
Переход из кабинета следователя в кабинет оперов был единственной светлой полосой этого дня. И первое, что бросилось Валентину в глаза, когда его привели в кабинет, это сияющие лица Худого, – так про себя окрестил Валентин оперативника в кожаном плаще.
– Ну, приятель, считай, что ты уже в клетке! – сказал тот, потирая руки.
Валентин уже вкусил запах замаячившей перед ним свободы и эти слова не произвели на него того впечатления, на которое скорее всего рассчитывал оперативник. Молодой как всегда указал рукой напротив, приглашая сесть. Валентин сел.
– Есть такая поговорка, от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Я может, сяду, а может и нет, а вот, ты, если так дела вести будешь, когда-нибудь точно сядешь, – ответил он, повернувшись к Худому.
Молодой сделал жест, предупреждающий реакцию коллеги, затем спросил, будет ли Валентин подписывать документы по расследованию, которые они составили. Валентин сказал, что ни один человек, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, не сделает этого.
– Хорошо! – Как-то по особенному зловеще стряхнул пепел с папиросы Худой. – Вечером ознакомим тебя с прямыми доказательствами твоего участия в убийстве, а сейчас иди в камеру.
Валентин вышел из кабинета в коридор, конвойного милиционера не было. Обычно его по телефону вызывал Молодой. Валентин прошёл мимо кабинетов, спустился на первый этаж. Из охраны никого. Справа – вход в дежурную часть, слева – вестибюль и дверь на улицу, рядом с дверью двое в штатском. Никто не знает кто он, и откуда идёт. Можно свободно выйти, остановка совсем рядом, сесть в первый же автобус и ехать, ехать и ехать лишь бы подальше от этого места. Но некто умудренный жизнью, чей голос он не раз слышал в самых трудных жизненных ситуациях, незримо проговорил где-то внутри его сердца: «Ну, а что дальше? Жизнь в бегах, без документов, без жилья, без денег. И главное – тебя всё равно, когда-нибудь поймают и будешь потом сидеть за то, чего не делал, да ещё и за побег. Так, не лучше ли немного подождать, и уже выйти отсюда на полном законном основании, чтобы потом жить, а не озираться…»  Двое в штатском, те, что стояли около двери, подошли к нему. По одежде, да и по всему своему виду они напоминали работников райкома комсомола, которых по тем временам было несчесть. Один из них, обращаясь к Валентину, с развязным видом спросил:
– За что подсел, братишка?
Разительный контраст между тем, что и как говорил этот парень и как он выглядел, бросался в глаза. Его словам должен был соответствовать и определённый вид. И дело было не в цивильной одежде. Зачастую, недавно освободившиеся ребята щеголяют в новеньких костюмах, которые, пока они мотают срок, приобретают им родители, в надежде, что зона исправит их детей, и они начнут новую жизнь. Словам этого парня должны были отвечать походка, манера говорить, жесты, взгляд, наколки на руках, да ещё и многое другое, что не передать словами, это видно и так.
– Да так, по мелочи, – и Валентин назвал какую-то чепуховую статью из административного правонарушения.
– Да, ну! – не поверил парень, – за это не сажают.
Тут, с видом огромного участия, заговорил второй.
– Слышь, братишка, не тяни резину, иди в побег.
Слова «иди в побег» окончательно убедили Валентина, что перед ним чистейшей воды утки. Эти двое – были, скорее всего, из внештатных сотрудников, которых оперативники вербовали среди примерных и активных комсомольцев. Допустить такую лажу, – заговорить на воровском жаргоне сороковых, пятидесятых годов, который они, скорее всего, слышали в кино про зэка, – могли только они. Выражаясь фигурально, перед ним стояли молодые, только, только начинающие свою карьеру –    провокаторы, и сейчас их задачей было спровоцировать его на побег. Валентин прекрасно понимал, что убежать он сможет только до остановки, и несомненно, что там его уже ждали. И тогда опера, на основании факта, смогли бы пришить ему побег и закрыть на столько, на сколько им вздумается. Валентин подошёл к двери – до остановки метров сто. Шальная мысль закружила голову, но тут же ушла. Он стрельнул у этих парней пару сигарет, постучал дежурному и попросил открыть камеру. Зашёл и лёг на скамью. В тишине камеры было слышно как дежурный отвечает по рации, разговаривает по телефону или с кем-нибудь из милиционеров. Валентину вдруг почудился знакомый голос. Он подошёл к двери, прислушался. Говорили Худой и дежурный. Начала разговора он не слышал, только с момента, когда спросил дежурный.
– А что, что-то расклеилось? 
– Да наша уважаемая Гульнар не хочет его в изолятор отправлять, говорит, мол, улик недостаточно. А он вот-вот готов был уже признательное подписать, а как поговорил с ней, так вообще охамел… Ну, а тут-то, что случилось? – спросил Худой у дежурного.
– Да не побежал он, хотя вроде хотел… Попросил, чтобы камеру открыли. Наверное, дрыхнет сейчас. Одно из двух: он или хитрый, либо с блатными знается, а может – и то и другое. Мне кажется, вам его не посадить, вот увидишь – Гульнар его вечером отпустит.
Дежурный замолчал. Послышались приближающиеся к камере шаги. Валентин отошел от двери и лёг на скамью. Послышался звук задвижки глазка камеры, и Валентин почти физически ощутил на себе чей-то цепкий взгляд. Через минуту глазок закрылся.
К ночи камера вновь набилась до отказа. Та же духота, запах перегара и табачного дыма. В два часа ночи лязгнул замок, милиционер вызвал его по фамилии и, как всегда коротко, бросил:
– К следователю.
Дежурным следователем была та же женщина. В этот раз она не пригласила Валентина сесть, сказала лишь, что доказательств его участия в преступлении нет, и что прокурор не подписал рапорт начальника оперативного отдела. Следовательно, его противоправно продержали в камере не предназначенной для длительного срока содержания больше положенного срока. И что по этому поводу он имеет право обратиться с жалобой к прокурору. Валентин от жалобы отказался. Следователь попросила его подписать документ, запрещающий ему покидать пределы города до окончания следствия. Валентин что-то не читая, подписал, и следователь отпустила его. Наверное, чтобы по настоящему ощутить, что такое свобода, нужно прежде испытать, что такое неволя, пусть даже такая непродолжительная. Необыкновенно легко и приятно было ощущать себя свободным. По дороге домой проходя через виадук (большой дугообразный мост над железнодорожными путями) он остановился. Долго стоял, облокотившись на его бетонный бордюр, курил и смотрел вниз. Вдалеке, на товарной станции, тревожно перекрикивались маневровые тепловозы. Тревожно было и на душе…
Он пришёл к Рите. Вахтёр, – та самая женщина, не пустившая его в общежитие в самый первый раз, на самом же деле оказалась добрейшей души человеком. И сейчас, увидев Валентина, с материнской заботой произнесла:
– Иди, иди быстрее, Рита-та вон, испереживалась уже вся.
– Спасибо, тёть Люб, – только успел поблагодарить её Валентин, как увидел бегом спускающуюся по лестнице второго этажа Риту.
Она подбежала, обняла его и из-за слёз ничего не могла произнести.
– Вот так вот и выскакивает на каждый стук двери с двенадцати часов, – проворчала тётя Люба.
Уже позже Рита рассказала, что приходили два следователя и сказали, что будто бы он убил человека и уже во всём сознался, а её они просили рассказать всё, что она про это знает. И что один их них, такой худой, в кожаном плаще, пообещал помочь Валентину.
– И ты поверила? – рассмеялся Валентин.
– Вначале поверила, а потом нет. А ещё, я знала, что тебя сегодня обязательно отпустят. Я этого очень хотела…
Обнявшись, они просидели на диване почти до утра. Валентин почему-то рассказал ей про камеру, оперов, следователя и двух провокаторов. Чувство пережитой опасности сблизило их ещё больше, они стали ещё роднее.
Через неделю Валентину на работу позвонила следователь и сказала, что дело в отношении его закрыто, и что настоящих убийц нашли. Как оказалось, мужчину убили в другом месте, а к остановке привезли на машине. На этом она попрощалась, пожелав ему больше не впутываться в неприятные истории и не пить водку на остановках. Валентин пообещал, что на остановках – не будет, поблагодарил и пожелал ей успехов в раскрытии преступлений.

В субботу вечером к нему зашёл Вадим, приятель, который жил в соседнем подъезде, и пригласил пойти посидеть в каком-нибудь ресторане. Рита на выходные уехала к матери, вечер был свободен и они пошли в недорогой ресторан, где не было оркестра и почти всегда крутили магнитофонные записи песен Владимира Высоцкого.
 
«И ни церковь, ни кабак, ничего не свято
Эх, ребята, всё не так, всё не так ребята…» – Мощно звучал хрипловатый голос барда.
– Слышь, Валентин, а что такое святость? – допивая уже второй коктейль, спросил Вадим.
– Не знаю, – честно ответил  Валентин. – Это, наверное, чтоб не воровать, да чужих баб не трогать.
Вадим опрокинул в рот остаток коктейля вместе с двумя бывшими там маслинами, выплюнул косточки.
– Выходит прав Володя – нет её, святости-то.
– Выходит, что нет… Он много чего в жизни повидал, больше чем мы.
  Пил Валентин мало, больше курил, да потягивая из трубочки коктейль слушал песни, которые как никогда были созвучны его настроению. В ресторане просидели до самого закрытия. Когда уже подходили к дому, их обогнал легковой автомобиль «ГАЗ-32». Проехав ещё немного, он сдал к обочине и остановился. Задняя дверь автомобиля открылась, и из него вышел уже знакомый Валентину молодой оперативник. Он подошёл, поздоровался, потом сказал Валентину, что есть срочный разговор и пригласил сесть в машину. Изрядно выпивший Вадим стал выяснять, в чём дело, но Валентин успокоил его: сказал, что всё нормально, это, мол, свои люди и, попрощавшись с ним, прошел к автомобилю и сел на заднее сидение. Когда Валентин оказался в машине и рассмотрел людей, которые были в салоне, то понял, что сделал это напрасно. Впереди, на пассажирском сидении восседал незнакомый ему здоровенный мужик. В слабо освещённом салоне было не разглядеть – то ли он лысый вообще, или только что пострижен наголо. Рядом с Валентином чему-то недобро улыбался Худой. Молодой сел с другого края, и лишь он захлопнул дверцу, автомобиль тронулся с места. Валентин спросил Молодого куда они едут, но тот промолчал.
–  Скоро узнаешь, – вместо него ответил Худой.
Машина, некоторое время на большой скорости мчалась по главной улице города, затем выехала на одну из просёлочных дорог и, километров через пять, съехав с грунтовки, протряслась по замёрзшему уже полю и остановилась на краю небольшой берёзовой рощицы. Лишь только автомобиль выехал за город, Валентин понял, что его «вывозят». Так, – он слышал, иногда милиционеры поступают с людьми,     которых в силу каких-то обстоятельств не могут наказать по закону в той мере, в которой бы им хотелось. Отвозят человека ночью за десяток километров от города и высаживают на какой-нибудь пустынной дороге. И у того, пока он добирается до дома, есть время, чтобы раскаяться во всех своих злодеяниях. Иногда, он слышал, этих людей били, а иногда – что они пропадали бесследно. При воспоминании об этих рассказах скользкий и противный до слабости в коленках страх вполз в сердце Валентина.
Из машины сначала вышли водитель и Лысый. Затем Молодой и, обращаясь к Валентину, сказал, чтобы он тоже выходил. Следом за Валентином, с другой стороны, вышел Худой. Разговор начал Молодой. Он сказал, что Валентин уже достаточно наследил, чтобы закрыть его самое малое на года три-четыре, даже без того дела, за которое его недавно забирали. И что сейчас к ним поступило новое дело и там тоже прослеживается его участие. Затем он сказал, что Валентин вообщем-то приезжий, то бишь пришлый, а таких как он у них и у самих в районе достаточно. И без лишних проволочек посоветовал убираться из района или же из города вообще. Валентин, прилагая усилие чтобы выглядеть спокойным, ответил, что не собирается переезжать с места на место только потому, что кому-то не нравиться где он живет. Молодой, ничуть не повышая голоса, отчего его слова звучали довольно убедительно, сказал, что он предупредил его и если Валентин не уедет в ближайшее время, то они всё равно найдут за что отправить его в зону, причем сделают это в ближайшее время. К ним подошёл Лысый и, обойдя, стал позади Валентина; в руках у него была милицейская дубинка. Худой, нервно прохаживался позади Молодого. И после последних его слов он подошёл и, сказав, что с этим козлом нечего разговаривать, ударил Валентина костлявым кулаком в нос. Из носа сразу же хлынула кровь. Валентин, зажав одной рукой нос, только хотел залепить ему хлёсткий боковой в скулу, как Лысый саданул его дубинкой по пояснице. От боли Валентин, согнувшись, упал на колени. Худой подошёл к нему и, наклонившись, почти прокричал в ухо, что у него есть две недели и если он за это время не исчезнет из города, то ему конец. Молодой взял Худого за рукав и отвёл в сторону. К ним подошёл Лысый, что-то сказал, и они все направились к машине. Дверцы захлопнулись. Автомобиль, сдал назад метров сорок. Взревел двигатель и машина, подпрыгивая на кочках, помчался в его сторону. Валентин закрыл глаза и приготовился к самому худшему. Но автомобиль, лишь обдав его выхлопными газами и не причинив никакого вреда, промчался мимо. Валентин упал на мёрзлую землю и заплакал от бессильной, душившей его злобы. Через некоторое время он встал. Кровь из носа уже не шла. И он тихонько, потому что каждый неосторожный шаг отзывался острой болью в боку, направился в сторону дороги. Ему повезло – он ещё только подходил к грунтовке, как вдали, приближаясь, замаячил свет автомобильных фар. Вскоре возле него, зашипев тормозами, остановилась большая фура. Водитель открыл дверцу, и, увидев его перемазанное кровью лицо и то, как он с трудом пытается забраться в кабину, протянул руку и помог сесть. На его вопрос, что с ним случилось? Валентин ответил, что упал. Водитель, недоверчиво хмыкнув, сказал, что упал он очень удачно – прямо носом. И хотя  район в городе, где жил  Валентин, был ему не по пути, подвёз почти к самому дому.
Валентин зашёл в квартиру и сразу же прошел в ванную. Куртка и рубашка были измазаны кровью. Он снял рубашку: по всему правому боку расплылся огромный синяк. Весь следующий день он пролежал на диване, «а почему бы действительно не уехать из этого города, ведь он и сам уже не раз размышлял об этом, – думал он, – притом, что здесь его ничего, кроме Риты, не удерживает, – но её он решил позвать с собой» Целую неделю Валентин собирался сказать ей об этом, но малодушничал, откладывая разговор в самый последний момент. В этот вечер они сходили в кино, потом пили кофе у неё в комнате. Кофе Рита варила действительно превосходный. И был уже поздний вечер, когда он решил – будь что будет, сегодня или никогда.
– Рита… мне нужно уехать из города, – нашёл он силы сказать, затем, чуть погодя, добавил: – Уехать насовсем…
Рита расставляла в серванте посуду, которую только что помыла на общей кухне. Чашка выпала у неё из рук, упала на ковер и покатилась. Рита быстро подняла её, протерла полотенцем и поставила на место. Со стороны могло показаться, что чашка упала просто невзначай. Ему было больно наблюдать за её реакцией. Он обнял её за плечи, но Рита отстранила его и села на диван. Валентин сел рядом, но она встала и отошла к окну. Валентин понимал, что должно пройти какое-то время и сейчас надо просто подождать. Он вновь подошёл к ней, обнял и прижал к себе. Рита хоть и не вырывалась, но была холодна и словно совсем чужая. Она попросила, чтобы Валентин отпустил её, и вновь села на диван. Это была уже прежняя Рита, спокойная и рассудительная. Валентин попросил выслушать его, объяснил, что не собирается ехать один, а приглашает её с собой.
– Я никуда не поеду, – сказала Рита. – И не потому, что не хочу, а потому что…
Она замолчала. Валентин знал, что в двух часах езды на автобусе, в рабочем посёлке, у Риты живёт мать и младшая сестренка, которая учится в девятом классе и что мать не работает из-за болезни, и живут они на её скромную пенсию по инвалидности. Рита часто на выходные ездила в посёлок, а не так давно он ездил вместе с ней, помог заготовить на зиму дрова. И самое, что ему запомнилось, это что в поселковом магазине продавцом работал краснощёкий здоровенный мужик с руками, словно лопаты, а на пилораме, надрываясь, катали кругляк худенькие женщины.
– Рита, я помню и о маме и о сестрёнке, но всё равно – поехали вместе, будем высылать деньги, приезжать в отпуск, ну, ещё как-то помогать, – просил он её, понимая тщетность своих увещеваний. Рита спросила, знает ли он сам, куда хочет ехать. Валентин предложил ей на выбор два места: портовый город или «стройку века». Рита ответила, что не хочет ехать в неизвестность и терять то, что у неё уже в жизни есть; и не хочет оставлять на произвол судьбы сестрёнку и больную мать. Жизнь с больной матерью с самого детства научила её быть практичной и рассудительной. Иногда Валентину казалось, что она старше его, да и вообще, что ей больше лет, чем есть на самом деле, хотя Рита была моложе его на два года. Ему пора было уже уходить, но он не хотел оставлять её сейчас одну. Рита сама попросила его остаться. Она всегда вела себя так, что Валентину с ней было легко и комфортно. Он ценил это, и ценил её вообще. Но уже знал, что не останется в этом городе. Его разум искал компромиссное решение, и решение приходило только одно – уехать, и желательно вместе с Ритой.

Он уволился с работы, получил причитающиеся ему деньги и по дороге домой зашёл в пивную. В дальнем углу увидел Виктора, сидевшего за столиком с двумя своими приятелями. Котел тоже заметил его и, приглашая, махнул рукой. Валентин взял два бокала пива и сел за их столик на свободный стул. Котел познакомил его с приятелями.
– Выкрутился? – спросил он, когда Валентин пригубил пиво.
– Сами отпустили, – вяло, без особого желания вспоминать тот случай, ответил Валентин.
Котёл взял свою кружку.
– Давай отсядем, базар есть.
Они сели за другой, свободный столик.
– Тебя за что крутили? – спросил он.
– Да мужика там какого-то грохнули, на меня хотели повесить.
– Ну, точно, Кощей меня спрашивал, не говорил ли ты про это в камере.
Валентин догадался что Кощей – это Худой.
– Ну, а ты что? – спросил он.
– «Что, что!?» – беззлобно передразнил Котёл и продолжил. – Сказал, что ты не баклан с обезьянника, чтобы о мокрухе в камере трепаться. Да и западло мне стало, что они меня за стукача держат. Сказал, чтобы других поискали. А они, хрен знает почему, отпустили… По идее я сейчас где-нибудь на нарах париться должен или на этапе болтаться, а я вот пиво пью. Добрые, бляха, а я как говном облитый. Не верю я в ментовскую доброту, раз отпустили, теперь я типа им должен. Чую, вот-вот подтянут...
– Не грузись! На воле – да и ладно, а подтянут – найдешь, что сказать, – чисто из вежливости посоветовал Валентин, понимая, что Котел не нуждается ни в совете, ни в утешении. Похоже, что свой путь в жизни он уже определил, ведь по  условию надзора ему и в пивной-то находиться было нельзя.
– Да хрен на них! Живу, пока живется, а там как карта ляжет, – согласился Котел.
– Знаешь, Витёк, я с города свалить хочу, – как-то само собой  вырвалось у Валентина.
– Правильно, – одобрил Котел. – Тут, недавно говорили, что Кощей с каким-то новым опером за тебя у наших спрашивали. Типа, знаете ли, мол, такого… Ну братва у меня потом спросила, кого это, мол, опера пасут. Ну, я сказал, что ты не урка, а пасут, значит, что-то копают… Хочу братишка тебя предупредить, – он отхлебнул из кружки и глянул на Валентина. – Если внагляг пасут – это не фонарь, начнут землю рыть, до чего-нибудь точно докопаются, а докопаться, сам знаешь, всегда есть до чего.
– Есть, – подтвердил Валентин.
Виктор допил пиво. Валентин подвинул ему свой второй бокал. Тот в знак согласия кивнул головой и продолжил:
– У нас тут в районе хату недавно бомбанули. Хозяина я знаю, приходил ко мне, просил – давай, мол, без ментов разберёмся, забашляю. Я тут своих пораспрашивал, никто ничего не знает, видно кто-то по наводке: может, с центра кто, а может, с другого района или гастролёры проездом подломили. А потом жучка одна сказала, что, мол, видела тебя как-то утром с пацаном каким-то, с двумя майданами…
Котел отпил пиво, поставил кружку и вопросительно взглянул на Валентина. Валентин выдержал небольшую паузу. Делиться подобными вещами не следовало даже с людьми, которым ты вполне доверяешь, и уж тем более с теми, кто постоянно вращается в уголовной среде. Хотя на Котла, можно было в определённой степени положиться, но он мог проболтаться своим по пьянке, а среди криминала всегда есть люди, которые стучат и только благодаря этому держатся на свободе. 
– У твоей жучки, наверное, с перепою что-то в голове перемкнуло, – ответил он, – у меня и без того проблем хватает. И так вон – чуть мокрую не пришили.
– Да я не к тому, – словно оправдываясь, сказал Котел, понимая что, переступил определённую грань воровской этики, проявив откровенный интерес к делу, которое его, по сути, никак не касается. – Просто, правильно делаешь, что уезжаешь. Ты же не сидел?
– Нет.
– Ну и не садись, – продолжил он, – не знаю, как Кощей, а вот новый опер, точно пузо рвать будет, звездочки выслужить. Я  уже говорил, что просто так они копать не будут. Ну, а сядешь – это определённо клякса на всю жизнь, фиг потом чем отмоешься… – Потянуло Котла на жизненную философию.
– Сам не хочу, – сказал Валентин расхожую фразу из кинофильма «Кавказская пленница».
Котел рассмеялся. Они еще немного «поговорили за жизнь» и перед тем как уйти Валентин спросил как у него с деньгами.
– На мели, – признался Котел, – ночью в трыньку всё просадил.
Валентин протянул ему червонец. Они вышли из пивной, покурили, пожали на прощание друг другу руки и разошлись. Вечером этого же дня Валентин и Виталик на стареньком «Москвиче» отца Виталика, ехали в сторону карьера; машину вёл Виталик. С карьера возили песок на стройки города, и там образовались огромные глубокие, заполненные водой ямы. Выбрали самую большую. Вода в ней уже почти замёрзла, лишь на самой середине ещё оставалась небольшая полынья. Одну за другой бросили в неё обе сумки; они чуть поплавали и, пустив пузыри, ушли на дно.

Валентин уезжал на север. На вокзале, за несколько минут до объявления на посадку, Рита отвела его в сторону от всех, кто провожал, и возле аптечного киоска, убирая невидимые пушинки с его шарфа, сказала:
– Валентин, я ведь всегда знала, что мы с тобой пробудем вместе совсем немного.
Казалось, Рита вот-вот заплачет. Но она замолчала и чуть успокоилась.
– Помнишь, как в нашу первую встречу, я гадала тебе по руке? – Спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжила: – Так вот, у тебя от главной линии жизни отходит ещё одна, – маленькая, чуть заметная.
Она взяла его левую руку и пальцем показала на ладони место, где от хорошо очерченной линии, которую в хиромантии принято называть линией жизни, отходила другая, едва выраженная. Затем она протянула ему свою. На её небольшой ладошке, на том же месте, что и у него, была точно такая же. Рита сказала, что совпадение таких линий большая редкость, и её мама говорит, что подобная схожесть всегда заканчивается скорой  разлукой.
– Валентин, это судьба. Я делала всё, чтобы обмануть её. Если помнишь, в наших отношениях первой всегда была я, – сказала она и грустно улыбнулась. – Ведь даже на танец пригласила тебя я.
Валентин почувствовал, что в глазах появилась резь, и как что-то неумолимо сжимает горло. Он был на грани того чтобы разрыдаться.
–  Всё… я никуда не еду!
Рита уже взяла себя в руки и сказала, что не хочет, чтобы он менял своё решение лишь потому, что она ему об этом рассказала. Валентину опять показалось, что она старше его на много лет. Потом он много раз задавал себе вопрос: почему тогда не остался? Почему, махнув рукой на всё, не связал свою жизнь с ней? Почему словно что-то невидимое вселилось в сердце и гнало прочь из этого города? И это почему всегда оставалось без ответа…

Валентин зашёл в купе, когда поезд уже тронулся с места и медленно, постукивая на стыках рельс, стал набирать скорость. Справа сидел мужчина лет сорока в офицерской рубашке. Рядом с ним на вешалке висел китель с майорскими погонами. Слева – пожилой, седовласый, благообразного вида человек. Над ним, на второй полке, лежал молодой парень, тоже офицер. На крючке – китель с погонами лейтенанта.
– Поедете с нами? – вежливо поинтересовался пожилой.
– Вроде, да, – не нашелся сказать что-то другое Валентин.
– А куда едете, если, конечно, не секрет? – вновь спросил тот.
– Не секрет, – ответил Валентин и назвал свою станцию.
– Значит, до конца вместе едем, – подытожил пожилой.
Они познакомились. Валентин забрался на верхнюю полку, указанную в билете и, лёжа на спине, закинув руки за голову, ещё переживал сцену расставания с Ритой. На душе было тошно, одиноко и тоскливо. У соседей  же по купе настроение было приподнятое. И вскоре на столике появилась водка, колбаса, стаканы. Майор пригласил и Валентина, но он вежливо отказался. Это было одно из непреложных правил в его жизни – не пить в дороге даже пиво.
Все его соседи по купе были железнодорожники. Валентин окрестил их про себя так: Седой, Майор и Летёха. Из их разговоров он понял, что Седой – какой-то большой специалист по строительству железнодорожных тоннелей, а майор и лейтенант офицеры железнодорожных войск, и все они возвращались из столичной командировки. Компания оказалась весёлой. Седой рассказывал старые, с бородой анекдоты; майор и лейтенант, разогретые водкой, искренне смеялись.
Скорый поезд мчался на север. Ехать до конечной станции было почти, что четверо суток. Большую часть времени Валентин лежал на полке, и уже в который раз перечитывал «Роман–газету», – журнал, купленный в газетном киоске на вокзале. В купе иногда стучали проводницы, предлагали чай или горячую еду. Вообщем всё было основательно и как-то, особенно, по-домашнему уютно и тепло. На вторые сутки в купе постучался и зашёл худощавый, небольшого роста, одетый в спортивный костюм рыжеватый парень лет тридцати. В руках у него была колода карт. Он сказал, что едет от них через купе, а так как в его купе и в соседнем почти одни женщины, то он ищет чисто мужскую компанию, чтобы скоротать время. И предложил сыграть в одну популярную карточную игру, по пять копеек на банк – чисто символически, чтобы так сказать, был интерес. Седой и Майор согласились. Рыжий перетасовал карты и протянул на ладони колоду Майору для того чтобы он её сдвинул. Это был традиционный элемент любой карточной игры, который, якобы, предохраняет игроков от подтасовывания. Но если карточная колода находится в руках настоящего шулера, то этот самый сдвиг помогает точно также как и мёртвому припарки. Рыжий раздал карты. Игра была простой, все клали в банк по пять копеек. И затем нужно было по очереди, если есть количество очков, позволяющее играть, добавлять в банк деньги, что позволяло оставаться в игре, если нет – блефовать, или же скидывать карты. Первую партию выиграл Майор. Рыжий выигрывал редко и в шутку сожалел, что зашёл в это купе, а не в другое. В игру включился лейтенант, пригласили и Валентина, но он отказался, сославшись на то, что денег у него только чтобы доехать.
В последние годы ему приходилось чаще видеть изнанку жизни, чем её внешность. Не узнать в Рыжем члена команды «тридцать шесть», то есть одного из команды поездных шулеров, мог только конкретный лох. По сценарию сейчас должен был войти кто-то ещё. Этот кто-то вошёл в купе примерно через минут тридцать после начала игры под предлогом «не найдётся ли огоньку» и, как бы невзначай увидев игру, напросился сыграть пару партий. Это был крепкий, коротко подстриженный светловолосый парень, примерно того же возраста, что и Рыжий. Валентин окрестил его Амбал. До этого момента Валентин ещё как-то надеялся, что, быть может, он ошибся, и что Рыжий и вправду просто пассажир, которому не с кем скоротать время. Но когда в игру включился Амбал, по поводу финала игры у него уже не оставалось никаких сомнений. Появилось такое же чувство, как и тогда, когда он читал книгу «Белый Бим Чёрное ухо» – чувство жалости и одновременно понимания своей беспомощности хоть как-то повлиять на ситуацию. А на столе, тем временем, появились уже мятые рубли и трёшки. Сверху было видно, что Рыжий и Амбал не мухлевали, значит – карты были меченные. И, следовательно, они, зная количество очков у своих партнёров, накручивали банк и затем забирали его, лишь иногда, время от времени, позволяя им выиграть, прекрасно зная, что те уже во власти лишь одной страсти – отыграться. Валентин попытался убедить себя, что ему нет никакого дела до того, что происходит в купе. Что ему и без того тошно оттого, что он, оставив ту, которая, возможно, только одна и любила его по-настоящему, едет неизвестно куда. Потом у него появилась злость на Седого и Майора. Лейтенант, понятно, зелёный, может, только что училище закончил, но эти-то попались как цыплята желторотые. Игра же раскручивалась… Его соседи в пылу азарта делали глупость за глупостью. В банке лежали уже крупные банкноты. Валентин достал из кармана висевшего рядом пиджака ручку, и на чистой стороне обложки журнала написал большими буквами: «Закругляйтесь – это каталы», – и стал смотреть на лейтенанта, который сидел внизу, напротив. И когда тот взглянул в его сторону, незаметно показал ему надпись. Лейтенант оказался сообразительным, извинился и вышел из купе, через минуту он заглянул и позвал Майора. Рыжий занервничал и стал собирать карты. В этот момент дверь купе с шумом отодвинулась, вошёл Майор, схватил Рыжего за воротник костюма и со словами: «А ну-ка, сука! Покажи – в каком купе ты едешь!?», – потащил того в коридор. Рыжий крутнулся как волчок, вырвался из рук Майора и побежал в сторону дальнего тамбура. Амбал вскочил со своего места, намереваясь заступиться за Рыжего, но лейтенант одним ударом уложил его обратно на полку.
Через минуту всё было закончено. Перепуганный Седой сидел, прижавшись к окну. Рыжий убежал, по всему купе валялись карты. На нижней полке приходил в себя Амбал. Он отдал выигранные деньги, и его отпустили. Майора, видать, кидали не часто, от только что пережитого его трясло, и он не мог никак успокоиться. Валентин сходил к проводникам, и принёс ему стакан чая с лимоном. Когда Майор, наконец, пришел в себя и начал мыслить более менее адекватно, посчитали деньги. Все отделались лёгким испугом, потому что большая часть выигрыша оказалась у Амбала. Дальше ехали без выпивки. Седой попытался было рассказывать анекдоты, но никто уже не смеялся и, в конце концов, ему ничего другого не осталось, как водрузив на нос очки, углубиться в чтение свежей прессы, которую тоже разносили по вагону. Лейтенант спросил у Валентина, как он догадался, что это каталы. Валентин сказал, что в дороге вряд ли кто кроме жуликов предложит сыграть на деньги. И дал совет на будущее никогда не играть в незнакомой компании, тем более что игроки они неважные.
– Чтобы выигрывать, нужно не только уметь различать сочетание карт, но нужен ещё и талант, дар неба, – продолжил он, понимая, что в этой ситуации его слова воспринимается не как укор. – А у вас его нет. У меня его тоже нет, – продолжил он, – поэтому я и не играю.
Он действительно не любил играть в карты, даже в безобидного дурака. А как-то, за пару часов проиграв всю месячную зарплату, решил, что за карты не сядет больше никогда.
– По идее, нам всем здесь крупно повезло, – подытожил он случившееся. – Это, скорее всего, какие-то бродяги были. У настоящей бригады вы бы деньги вернуть не смогли.
Ему вспомнился парень, с которым он когда-то работал на промысле в одной вахте. Сразу же после рейса тот взял отпуск и поехал домой в свою родную Мордовию. Но уже через неделю Валентин встретил его у конторы промысловой базы. Тот попросил взаймы денег, а на вопрос, куда он потратил за столь короткий срок свои, рассказал такую историю. Получив приличную сумму за рейс и отпускные, он взял билет на самолёт и прилетел в один из столичных аэропортов. Дальше ему нужно было ехать на поезде. Самолет прилетел поздно, автобусы уже не ходили, и чтобы добраться до железнодорожного вокзала он нанял частный автомобиль. По дороге увидели двух голосующих мужчин. Водитель, спросив у него разрешения, остановился и подсадил их. Те расположились на заднем сиденье, достали карты и принялись играть на деньги, затем пригласили и его. Когда машина подъехала к вокзалу, в кармане у бедолаги оставалась только мелочь. Каталы проявили свойственное им в таких случаях милосердие и дали ему денег, чтобы он на поезде смог добраться обратно. Валентину было по настоящему жаль этого простоватого, работящего  парня. Но всё, что он мог сделать для него – это занять денег и помочь отправить посылки с подарками, которые тот так и не довёз своим родственникам.

Приехали поздно вечером. Вышли на перрон. Не по-осеннему морозный воздух. На землю, кружась, ложился снег. Валентин зябко поежился в своей лёгкой  куртке и пожалел, что зимнюю одежду отправил багажом, – по такой погоде она пришлась бы очень даже кстати. Седого встречали жена и дочь, майора с лейтенантом солдат-водитель из части. Отдав по уставу честь, он взял чемоданы офицеров и понёс их к машине, припаркованной у вокзала. Майор, обращаясь к Валентину, спросил:
– Похоже, тебя никто не встречает.
– Хуже, – отшутился Валентин, – меня даже не ждут.
– Ну, как говорится, долг платежом красен. Поехали с нами, довезём куда надо, – сказал Майор.
Почувствовалось, что это уже не просто сосед по купе, а армейский офицер, чье решение не обсуждается и уж тем более не оспариваются. Сели в уазик и поехали по адресу, который был у Валентина в записной книжке. Как оказалось, это был центр города. Подъехали прямо к подъезду. Валентин поблагодарил за услугу, взял сумку и вышел из машины. Вместе с ним вышел и Алексей, – так звали лейтенанта. Он спросил, какая ему нужна квартира и, посмотрев на окна дома, сказал, что это шестой этаж, но что свет в этой квартире не горит.
– Твои родственники, вероятно, уже отдыхают, – сделал он своё заключение.
Валентин сказал, что ничего страшного, он достучится. Алексей достал блокнот, что-то написал, вырвал листок и протянул его Валентину:
– Если что-то будет не так, позвони. Телефон-автомат прямо за домом, – сказал он.
Затем Алексей попрощался, и они уехали.

Валентин поднялся на шестой этаж, подошел к нужной ему двери. Дерматиновая обивка местами порвана и оттуда торчала серая от пыли вата. Вместо звонка – два оголенных на концах провода. На стук долго не открывали, затем за дверью послышались нетвёрдые шаркающие шаги.
– Кто там, – спросил чей-то сипловатый голос. Валентин назвал себя. С замком тоже было не все в порядке. Наконец дверь открылась.
– Валентин, какими судьбами?! – Неподдельно радостно удивился Семён Васильевич, муж Тамары, которая приходилась Валентину двоюродной сестрой.
– Да так, мимо проходил, – пошутил Валентин.   
Семён Васильевич добрейший по своей природе человек, понял неуместность своего вопроса.
– Проходи, проходи, Валентин, потом, все разговоры потом, – словно извинялся он.
Они прошли в квартиру, а из спальни, запахнувшись в халат, уже спешила Тамара. Валентин не видел их лет семь, и с трудом узнавал в поседевшем и ссутулившемся, с обвисшими плечами и одутловатым лицом, того Семёна Васильевича которого знал. Он помнил его высоким, с гордой осанкой и густой шапкой чёрных отливающихся смолью вьющихся волос, на которого на улице засматривались женщины. Да и они – женщины, тоже были слабым звеном в его жизни, чем он немало крови попортил своей жене, Тамаре. Тамара за это время тоже заметно сдала. Синева под глазами, бледное лицо и запах спиртного, когда она, приветствуя, обняла его, говорили, сами за себя. Валентин рассчитывал пробыть у них с неделю, пока как-то не устроится в этом городе и не решит вопрос с жильём. Но они предоставили в его распоряжение пустующую комнату сына, который учился в  институте в другом городе, и предложили хотя бы первые два-три месяца пожить у них.
Семён Васильевич и Тамара когда-то жили в городе, что находится от столицы всего лишь в часе езды на электричке. Тамара работала директором большого продуктового магазина. Времена тотального дефицита. Хорошо жить и вкусно кушать хотели все, и как говорил известный юморист, в городе она была уважаемый человек. Семья жила на широкую ногу. Внеплановая ревизия вскрыла серьезную недостачу. Суда ей удалось избежать лишь благодаря высоким покровителям. И как раз к развязке всех этих событий Семён Васильевич – один из ведущих инженеров строительного треста – получил предложение ехать на «стройку века» – на хорошую должность с хорошей зарплатой и гарантированным благоустроенным жильем. Долго они не раздумывали и через месяц были уже на севере. Тамара без особых проблем устроилась работать директором местного рынка. Но, с тех пор, что-то надломилось в ней и если раньше на многочисленных банкетах и торжествах, куда её неизменно приглашали, она позволяла себе выпить лишь немного хорошего вина, то теперь в вине, причем уже любого качества, она искала утешение от всех своих проблем. С должности директора рынка ей предложили уйти, потом было ещё пару мест, с которых ей тоже пришлось уволиться. Теперь она работала кладовщиком на складе ЖКХ. Но и там, как впоследствии узнал Валентин, её положение было уже довольно шатким. Семён Васильевич, человек интеллигентный не только поведением, но наделенный этим и от самой природы был добр и широк душою, честен, необыкновенно трудолюбив. Друзья могли всегда положиться на него, у начальства он был на хорошем счету. Его излишняя влюбчивость нисколько не умоляла его положительных качеств, скорее наоборот – придавала ему некий романтический шарм. И, хотя в последнии годы он стал чаще, нежели он делал это ранее, прикладываться к рюмке, на его работе это никак не отразилось – его ценили и уважали по-прежнему.
Тамара на скорую руку приготовила поздний ужин. Семён Васильевич достал их холодильника початую бутылку и налил две небольшие стопки. Валентин обратил внимание на этикетку бутылки.
– Спирт, питьевой, – перехватил его взгляд Семён Васильевич. – Его тут много, север как-никак.
Валентин хватил спирт, не запивая. Он был рад встрече, но было грустно, что он не застал их, такими, какими помнил – жизнерадостными, весёлыми, шагавшими по жизни легко с открытой душой. Было печально ещё и от того, что он понимал – если в их жизни что-то не поменяется, продержаться так они не смогут долго. Особенно Тамара. Ему вспомнилось, как его однажды на улице окликнула женщина, одна из тех, мимо которых всегда хочется пройти побыстрее. Он обернулся.
– Валентин, здравствуй… – обратилось к нему это трясущееся создание.
– Здравствуй, – ответил Валентин, пытаясь угадать в ней хоть какие-нибудь знакомые черты, но –  тщетно.
– Ты меня не узнаёшь?
– Нет. – Пожал плечами Валентин.
– Я Наташа, сестра Кристины… Помнишь? Мы к тебе с ней в гости приходили.
– О Боже!
Он узнал её. Нет, лучше бы она не останавливала его, и он прошёл мимо, оставив в себе образ той смуглой стройной и интересной женщины, с дерзким взглядом зелёных глаз. Которая нравилась ему куда больше, чем её сестра – Кристина, с которой он тогда встречался.
– У тебя есть деньги? – Она спросила со страхом, уже привыкшая сталкиваться с грубостью и упреками.
Валентин достал из бумажника купюру приличного достоинства и протянул ей. Она почти выхватила её дрожащей рукой, и деньги тут же исчезли в недрах её замызганного пальто. И наспех попрощавшись, заспешила в сторону гастронома.

Город, красиво вписавшийся в ландшафт долины быстрой северной реки с бурливыми каменистыми перекатами, был небольшой, но сильно отличался от тех маленьких провинциальных городков, которые Валентину доводилось видеть ранее. Отличался он своей молодостью, современной планировкой и особым биоритмом, присущим его жителям, которые в большинстве своём были романтики и первопроходцы. Здесь ещё не сформировались преступные кланы и не имели вес уголовные авторитеты, потому что совсем рядом было то время, когда вместо этого города стоял глухой, мало кому известный таёжный посёлок. Жители которого, даже надолго уходя в тайгу, в знак того, что дома никого нет, лишь подпирали дверь палкой. И однажды, возвращаясь домой поздно ночью, на безлюдном и слабо освещённом пешеходном мосту через реку, он повстречал молоденькую девушку в дорогой шубе и пышной красивой песцовой шапке. «Не пуганый заповедник», – подумал тогда Валентин. В городе, из которого он приехал, столь поздняя прогулка в таком пустынном месте, да ещё в этаком прикиде, могла закончиться для неё весьма печально.
Валентину не потребовалось много времени, чтобы найти работу и уже через неделю он устроился на одно из деревообрабатывающих предприятий.

Прошло две недели. Как-то вечером в дверь квартиры постучали. Семён Васильевич и Тамара были в гостях, Валентин открыл дверь, думая, что это кто-то из их знакомых, но неожиданно для себя увидел улыбающегося Алексея, – своего недавнего попутчика. Он пригласил его в квартиру.
– Ну, здравствуй гроза шулеров и всех прочих катал! – сказал Алексей, протягивая руку.
– Привет, рад видеть! – ответил Валентин на рукопожатие
– Надолго здесь? – Алексей окинул взглядом порванные обои прихожей.
– Как придётся.
Алексей сказал, что он не в гости, а по делу, и чтобы Валентин быстро собирался, так как он и его девушка приглашают его в ресторан, и что внизу их уже ждет такси.
– Да что мне собираться – только подпоясаться, – пошутил Валентин.
Они спустились вниз. Алексей открыл заднюю дверь такси и жестом пригласил Валентина. На заднем сиденье он увидел девушку Алексея.
– Валентин. – Представил его Алексей девушке лишь только он сел в автомобиль.
– Людмила. – Девушка протянула руку.
– Валентин, – теперь уже сам представился Валентин, осторожно пожимая её нежную руку.
Даже в сумрачном салоне такси было видно, что она необыкновенно красива и что у неё огромные глаза.
– Хороший выбор, – шепнул Валентин, наклонившись к Алексею который сел рядом с водителем, когда машина тронулась с места. Алексей улыбнулся и, соглашаясь, кивнул.

Ресторан был почему-то на окраине города. Сели за столик. Алексей сделал заказ. Заиграла музыка. В ресторанах Валентину больше всего нравился тот подбор песен, которые там исполнялись. И бывало, что, проходя вечером мимо какого-нибудь ресторана, он слышал музыку и заходил; и случалось, что на последний червонец делал скромный заказ, просто так, чтобы посидеть и послушать песни. От них на душе становилось легче, веселее; куда-то уходили все существующие невзгоды, и возникала некая иллюзия жизни без проблем. Когда принесли заказ, и Алексей разлил шампанское по фужерам, Валентин спросил по какому поводу они здесь. Алексей наигранно торжественно сказал, что сегодня они с Людмилой подали заявление в загс, и сей вечер посвящается этому, столь важному для них событию.
– Совет вам, да любовь! – Приподнял фужер Валентин и предложил за это выпить. 
Людмила добавила, что надо выпить ещё и за знакомство, и сказала, что Алексей посвятил её во все подробности случившегося в поезде.
– Не стоит вспоминать, не то аппетит пропадёт. – И Валентин предложил выпить за этот чудесный вечер вообще.
Когда публика в ресторане разогрелась от спиртного и музыки, из-за соседнего столика встал высокий худощавый парень в сером костюме, белой рубашке и ярко красном галстуке. Он подошёл к их столику и, пытаясь выглядеть галантным, пригласил Людмилу на танец. Она вопросительно глянула на Алексея, тот повернувшись к нему, вежливо сказал:
– Извини, друг, но она сегодня не танцует.
За этой сценой внимательно наблюдали друзья парня, и отказ он посчитал за личное оскорбление. Парень вернулся к своему столику, оттуда послышался громкий смех и затем как он сказал:
– Я пошутил, а эта гусеница с глазами и впрямь что-то подумала.
Сказано было слишком громко, притвориться, что не слышали, было нельзя. И, чтобы достойно продолжить вечер в ресторане, оставалась только одна возможность, – сделать так, чтобы этот Длинный извиниться перед Людмилой. Это понимали все. Людмила тревожно схватила Алексея за руку. Валентин подошёл к соседнему столику и тронул Длинного за плечо. Тот полуобернулся к нему, картинно облокотившись на спинку стула.
– Пойдем, покурим? – пригласил его Валентин. Предложение было тривиальным и, конечно же, Длинный понимал, что его зовут не просто покурить.
– Не курю, – ответил он.
– Ну, тогда пойдем, поговорим.
– С удовольствием, – и Длинный встал из-за стола.
Было ясно, что извиняться он не будет, и стратегия как действовать, особо не обременённая честными правилами, пришла Валентину сразу. Пропустив Длинного вперед, он пошёл вслед за ним. Краем глаза заметил, что Алексей встал из-за стола. Услышал, что и друзья Длинного, вставая, загромыхали стульями.
Они прошли мимо гардероба, и вышли на улицу. За углом виднелась большая, расчищенная от снега и освещаемая фонарём площадка. Длинный не ожидая подвоха, уверенно шёл впереди к этой площадке, и немного не доходя до её края, за которой сразу же возвышался сугроб, повернувшись, остановился. Валентин без всякого разговора, на который, скорее всего, был настроен Длинный, ударил его в подбородок. И тот, раскинув руки, медленно завалился в снег. Сзади послышался топот и предупреждающий крик Алексея. Валентин обернулся и, охнув, сам повалился на землю от сильного удара ногой в живот. Рядом послышался звук удара и чьей-то лязгнувшей челюсти, и тут же кто-то упал рядом с Валентином, юзом протащился по земле, но быстро поднялся и убежал. Алексей подал руку и помог Валентину встать, а из сугроба, матерясь, вылезал Длинный. Алексей подошёл к нему и коротким ударом отправил обратно. Метрах в двадцати, боясь подойти, стояли друзья Длинного. Один из них держался рукой за лицо. Алексей крикнул им, чтобы они помогли своему товарищу, и те робко направились к сугробу, где уже опять подавал признаки жизни их друг.
Возле гардероба, с одеждой в руках, их ждала Людмила. Когда выходили из ресторана, в стороне увидели Длинного. Он стоял, прижав комок снега к лицу, рядом стояли и курили его друзья. Вечер был бесповоротно испорчен. Алексей принял решение – продолжить его, только уже сменив тему, и предложил поехать к их старому знакомому – Майору, и у него отметить победу над злодеями. Жена Майора ещё не переехала к нему из столицы, и он холостяковал в офицерской гостинице. Немного посидели у него, затем тормознули частный автомобиль и все вместе поехали в рабочий посёлок, что был неподалёку от города. Там, в двухкомнатном коттедже жили подруги Людмилы, с которыми она, после окончания строительного вуза, по распределению приехала на стройку из далёкой Белоруссии. По дороге заехали в офицерское кафе и купили несколько бутылок водки. Девушки почти сразу же ушли спать, а Майор, Алексей и Валентин пили почти до утра.

В город возвращались на такси. «Ну и что, что уехал в другой город? Другие люди, даже климат – и тот другой, а всё осталось по-прежнему. От смены сцены и декораций ничего не изменилось», – ворочались как глыбы, в тяжёлой от похмелья голове, гнетущие мысли. Он прекрасно понимал, что то, что произошло вчера, для него в этом городе, всего лишь начало. В последнее время он стал часто ловить себя на мысли, что за последний год его жизнь сильно поменялась. И если раньше она давалась ему легко, и друзья считали его везунчиком, то сейчас получалось так, что даже какие-то мелочи, на которые он прежде не обратил бы даже никакого внимания, стали оборачиваться для него серьёзными проблемами. Он как будто притягивал их к себе. И подспудно стал винить себя в том, в чём виноват не был; даже, что в их купе зашёл шулер только потому, что в этом купе ехал он, и то, что произошло вчера вечером в ресторане, произошло только потому, что он был там с Алексеем и Людмилой. Его не покидало чувство, что он как вол, впряжённый в тяжёлый воз, который называется жизнь, медленно, с фатальным смирением, двигается к какому-то роковому финалу...
Вскоре воинскую часть, где служили Алексей и Майор, перевели в другой город. Людмила поехала с Алексеем. Через месяц они прислали приглашение на свадьбу. Валентин отправил поздравительную телеграмму, но на свадьбу не поехал, и где-то в глубине души был даже рад, что они уехали. И значит, ограждены от неприятностей, которые могли бы прийти в их жизнь через него. Хотя, конечно же, он очень хотел иметь таких друзей как они.

Наступила настоящая северная зима. По утрам морозный туман. Дым и копоть многочисленных котельных. Низкое, даже в полдень, солнце. Стылые от холода деревья и ясные, звенящие морозом ночи. Романтика севера. Знакомые с работы долго уговаривали его пойти на вечеринку, которую устроили в рабочем общежитии. В большой комнате на десять коек собралось человек пятнадцать. Отмечали чей-то день рождения. Многих он не знал и, как это обычно принято, когда собирается большая компания, никто никого ни с кем не знакомил. Все знакомились друг с другом сами. Вечеринка только началась, когда в комнату без стука, вошли двое. В одном из них Валентин без особого труда узнал Длинного. Он обратился к худенькому парнишке, сидящему рядом и, кивнув в строну Длинного спросил, кто это.
– Да это ж местный, Санька Морпех, – ответил тот, – год назад с армии вернулся, в морской пехоте служил.
Длинный сел напротив и, посмотрев на Валентина, сказал, что они вроде где-то встречались. Валентину не хотелось врать или ещё как-то изворачиваться, типа, мол, земля большая, может, где и пересекались. Хотя от всего, что должно было сейчас произойти, стало тошно.
– Встречались. Забыл, что ли, как в сугробе кувыркался? – сказал без злобы, без бахвальства.
– Ах, так это ты, гад!
И Длинный бросился на него.
Их растащили. Длинный вырывался, матерился и грозился убить. Валентин взял полушубок, шапку, вышел из комнаты и, одеваясь на ходу в коридоре общежития, направился к выходу. Клеймя себя последними словами за то, что оказался здесь, он шёл по заснеженной дороге и уже отошёл метров сто, как услышал сзади чей-то крик. Он обернулся. От общежития, догоняя, за ним бежал Длинный. В руках у него был загнутый на конце железный прут – кочерга, которую Валентин видел в коридоре общежития. Хотя в общежитии и были батареи, подключенные к городской системе отопления, но в комнате вахты, для особо холодных ночей, была ещё и печь. Одним боком печь выходила в коридор, и к этому-то боку печи и была прислонена эта самая самодельная  кочерга. И с ней-то, как с винтовкой наперевес, его сейчас и догонял Длинный. Убегать, когда тебя догоняют с такой железякой, было бы безумием. Тем более, что нечто похожее в жизни у Валентина уже  было... Ещё будучи семнадцатилетним парнишкой зимним вечером после кино он провожал девушку в один не очень-то благополучный район посёлка. На обратном пути, возле водонапорной колонки, его дожидался Зуб. Репутация у Зуба была для этого района безупречная. Неоконченная восьмилетка, два года малолетки, безбашенный нрав, вообщем – набор полный; и он был на три года старше Валентина. С Зубом было явно что-то не в порядке. Остекленевшие глаза и дикая ухмылка говорили, что он не просто пьян. Из-за пазухи телогрейки Зуб потянул что-то тяжёлое, блеснувшее в свете уличного фонаря тусклым металлом. Сомнений не было – это был ружейный обрез. И тогда Валентин изо всей силы, на которую только был способен, ударил Зуба, тот грохнулся на намерзший возле колонки лед, на что и был сделан расчёт, а Валентин побежал вниз по улице. Улица плавно сворачивала на другую – главную. Валентин бежал только с одной мыслью – поскорее добежать до поворота. И когда он был уже совсем рядом, сзади один за другим громыхнули два выстрела, и было слышно, как дробь дважды хлестанула по дощатому забору, который тянулся вдоль дороги. В тот момент Валентин ничего не почувствовал, но когда пришёл домой, то увидел в полушубке три маленькие дырочки, а с другой стороны нащупал небольшие дробинки, которые пробив дубленую кожу, застряли в густой овечьей шерсти, не причинив ему никакого вреда. Уже будучи в армии он узнал, что нельзя убегать, оставляя за спиной вооружённого противника.  И тогда же, когда он служил, ему написали, что Зуба убили ножом; убили случайно, просто с кем-то перепутали.
Сейчас Валентин точно знал, что бежать нельзя. Он был один, рядом не было Алексея, кандидата в мастера спорта по боксу в среднем весе. Он был один, и надо было что-то предпринимать. Как всегда в экстремальных ситуациях, которые случались в его жизни, всё стало происходить словно в замедленном кино. Валентин как можно твёрже установил ноги и стал ждать. Длинный подбежал, остановился и, размахнувшись, поднял над головой прут. И в тот самый момент, когда удар должен был обрушиться на Валентина, он сделал шаг вперёд, выставив перед собой правую руку так, чтобы принять на неё удар по касательной. И сделал перехват: пропустив прут под мышку, выдернул его из рук не ожидавшего такого поворота, и потому несколько оторопевшего противника. Затем, перехватив прут, ударил Длинного загнутым концом по голове. Удар получился не сильный, потому что в этот момент Валентин поскользнулся, и сам едва удержался на ногах. Но даже от этого удара Длинный заорал так, что Валентину показалось, будто покачнулись, стоявшие у дороги  промерзшие лиственницы. Этот приём так и назывался: «перехват», и его, как и другие основные приёмы самообороны, доводили до глянца на просторном чердаке казармы, переоборудованного в спортзал в танковом полку, где он служил. И в крайней ситуации он воспроизвел больше автоматически, чем осмысленно – то, чему когда-то его учил командир роты, которому тогда было столько же лет, сколько было ему сейчас.
Что-то тёплое стало заливать левый глаз. Валентин дотронулся до брови и, ощутил резкую боль – загнутый конец прута всё-таки задел его. Длинный сидел на дороге и, обхватив голову руками, стонал. Со стороны общежития бежали люди. Валентин отбросил прут и, зажав носовым платком бровь, пошёл в сторону города. С каждым шагом боль становилась всё сильнее и сильнее. Он дошёл до какого-то предприятия и постучал в окно, в котором горел свет. Дверь открыла сторож – молодая женщина лет тридцати. Увидев его, она охнула: кровь была на лице, руках, рубашке и воротнике полушубке. Носовой платок был насквозь пропитан кровью. Скорая приехала не сразу. У него уже болела не только бровь – казалось, что свинцом налита вся голова. Его отвезли в больницу, промыли и зашили рану, сделали необходимые уколы и отвезли на машине домой. Он открыл дверь своим ключом, чтобы не пугать родственников, сразу же прошёл в ванную и, как мог, привёл себя в порядок. Затем зашёл в комнату и лёг на не расправленную постель. У него не было злости ни на ребят, которые уговорили его идти на эту вечеринку, ни на Длинного. Злость была только на самого себя.

Ему очень не хватало Риты. Он заказывал получасовые телефонные переговоры, уговаривал её приехать. Рита, как всегда, приводила веские аргументы, почему она это не может сделать. Но он всё равно мечтал, что скоро они будут вместе. Шло время. Реже стали приходить письма, реже стали телефонные разговоры. Через полгода Рита прислала письмо, просила простить и писала, что верит в судьбу и точно знает, что им вместе не быть. Он сидел в курилке и держал перед собой её письмо. С ним происходило что-то очень похожее на то, что происходило на вокзале возле аптечного киоска, когда он прощался с ней. И ещё было чувство, что он своими руками разрушил своё счастье…

Жить приходилось учиться заново. В этой жизни всё было не так, как в той – до травмы. Да и сама жизнь превратилась в один сплошной барьер, который приходилось преодолевать ежедневно. Самые простые вещи, которые раньше не предоставляли никакого труда, сейчас стали большой проблемой. Лиза приносила из библиотеки много книг. Валентин читал запоем, находя в чужих судьбах отвлечение от своей. Так продолжалось до весны. Дни были похожи один на другой, и вновь без смысла и надежды. Он просыпался утром, чтобы заснуть вечером. Иногда его наполняли потоки оптимизма и хорошего настроения, вновь появлялись желание жить и какое-то время он опять усиленно занимался. Но надежда, которая долго не осуществляется, убивает веру. И снова он целыми днями лежал на спине и, почти не моргая, смотрел в потолок. Весной, в администрации города им сказали, что дом, в котором они живут находится в районе, отведенном под новостройки. И, так как он подлежал сносу, им выделили двухкомнатную квартиру в новом девятиэтажном доме. Благоустроенная квартира решила множество его проблем. Светлая уютная комната, кровать возле большого окна, в которое почти весь день светило солнце, – всё это стимулировало желание жить. Он забросил книги и стал заниматься с удвоенной нагрузкой. Кровать специально сделали низкой. Он сползал на ковёр и пытался ползти. С трудом доползал до стены и, переворачиваясь с бока на бок, перекатывался к другой стене и затем обратно. И часто, придя с работы, Лиза, находила его сидящим на полу, совершенно обессилевшего, с разбитыми в кровь коленками и локтями, но довольного и улыбающегося. Он где-то прочитал, что жизнь – это движение. И двигался, двигался и двигался…

Приходу Георгия – мужика лет сорока, с его прежней работы, он несколько удивился, так как знаком с ним был мало; так, «здравствуй» при встрече – не больше. В руке у Георгия был кейс, и от ребят Валентин слышал, что в кейсе он носит толстенную книгу, – Библию. И что на её зелёной обложке – тиснённый серебром крест.
– Христос воскрес! – как-то странно поздоровался Георгий.
Валентин знал, что так привечают друг друга на Пасху, но это был обычный будничный  день.
– Здорово, Георгий, проходи. – Пригласил его Валентин.
Георгий, сел на стул возле кровати и аккуратно, словно там была очень хрупкая вещь, поставил кейс на пол.
– Ты что выпил, дни путаешь? – Спросил Валентин
– Нет, – ответил Георгий и посмотрел на него каким-то странным светящимся взглядом. «Ну, тогда обкурился», – подумал Валентин, хотя слышал, что Георгий вообще не пьет, даже не курит и уж тем более – коноплю.
– А здороваюсь я так, потому что, Христос воскрес для меня в каждом дне моей жизни, и только Его воскресеньем я жив, – пояснил он своё приветствие.
«Началось, – подумал Валентин, – после такого вступления в самый раз бухнуться на колени и начать долбиться головой о пол…».
Но Георгий этого делать не стал и на религиозные темы больше не говорил. Поговорили, как это водится о работе; а о чём ещё говорить малознакомым людям, которые знают друг друга лишь по работе на одном предприятии? Георгий спросил о здоровье. Валентин ответил, что здоровье – оно либо есть, либо его нет. Георгий с этим согласился и сказал, что тоже болел астмой и был инвалидом второй группы, но съездил в Ленинград и там один верующий старец помолился за него, и с тех пор он здоров.
– Это он на тебя силой своего биополя воздействовал, – блеснул знаниями в области психоэнергетики Валентин.
– Да нет, –  как-то по особенному, благостно произнёс Алексей, – это не его биополе, это Христос во мне воскрес.

Валентин часто вспоминал свою бабушку – единственного человека, кто до этого разговаривал с ним о Боге. Она была мусульманкой и строго держалась предписаний своей веры: не ела свинины, не знала вкуса вина, соблюдала Священный Рамазан, то есть – в определённый её верой месяц в году не ела днём, а только раз ночью, до восхода солнца. Умерла она в возрасте около ста лет. В детстве, в дни её поста, проснувшись и увидев в кухне свет, он, преодолевая крепкий детский сон, шёл к ней. Бабушка его визитам была рада и всегда угощала чем-нибудь вкусным: во-первых, потому, что она любила его, а во-вторых, считала это приобщением к вере. Валентин же исправно кушал днём, и прилежно вставал трапезничать вместе с бабушкой ночью. Когда в семье делали пельмени, то для бабушки готовили отдельно – без свинины, и варила она их себе тоже в отдельной кастрюле. И однажды, маленький Валек, выждав время, когда она отлучилась, бросил в её кастрюлю несколько пельменей с общего стола. Свинину бабушка распознала сразу же. И сказала, что её греха в том, что она съела запретное, нет, так как сделала она это по незнанию. А вот Валентин своим поступком прогневил аллаха. Валентин представлял аллаха таким же, как и бабайку, которым его пугали, когда он себя плохо вёл, и очень переживал, что этот самый аллах на него прогневался. Ещё Валентин знал, что бабушка не любит, когда крестятся, и когда обижался на неё, демонстративно крестился, сложив пальцы в щепоть, – как это он видел, делали на базаре нищие, когда им подавали милостыню. Бабушка воспринимала это как личное оскорбление, и целый день старалась не замечать его. Но долго в состоянии войны быть не могла, и вечером открывала свой заветный сундук и угощала его шоколадными конфетами. Бабушка жила праведной жизнью и его наставляла тому же. Она учила делать людям добро и даже к животным относится с состраданием, потому что, – объясняла она, они всё понимают, только что говорить не могут. И, наверное, много чего плохого в жизни он не сделал благодаря лишь только её наставлениям, которые запомнил на всю жизнь с самого детства. Уже гораздо позже был ещё один случай, связанный с религиозными переживаниями. Однажды, изрядно поднабравшись в небольшом уличном кафе, он и его приятели, затянули «Боже, царя храни». А так, как на дворе был расцвет коммунистической власти, то их никто не поддержал, а вызвали милицию. На этом, все его тогдашние попытки богоискания закончились.

Перед тем, как уйти, Георгий положил кейс на стул и открыл его. И Валентин действительно увидел большую толстую книгу и тиснённый серебром крест на её зеленой обложке. Георгий достал из кейса несколько соединённых скрепкой листков и протянул ему.
– На, прочитай, время у тебя сейчас есть. Раньше бы не дал, потому как впустую было бы, а сейчас, может, и задумаешься над чем.
Валентин добросовестно, хотя и с трудом, прочитал одну страницу листа. Это был печатный текст публичного выступления человека, который называл себя как-то странно – братец Иоанн-Трезвенник. Хотя то, что он говорил, было вполне понятным. Критика пьянства – это было модно и с подобными нравоучениями выступали все кому не лень. И зачастую, критикующие сами были подвержены влиянию зелёного змия гораздо больше, чем слушающие их. Валентин не мог понять одного: какое отношение имеет к этому Бог и почему Он против пьянства, когда Валентин сам как-то видел на улице вдробадан пьяного попа? А его приятель даже в вытрезвителе повстречал служителя культа в полном облачении: в рясе и с крестом на груди, который отнюдь не проповедовал, а наравне с другими рядовыми грешниками – вытрезвлялся. Поэтому он отложил листки в сторону, и когда Георгий зашел к нему вновь, вернул их, честно признавшись, что ничего не понял.
– А это бес в тебе сидит, и разум затмевает, дабы ты не понял, чему братец учит, – как-то уж очень по религиозному отреагировал на это Георгий.
«Ого! – подумал Валентин, – с такими средневековыми понятиями ему сейчас ничего не стоит устроить сожжение еретика вместе с его жилищем», – но вслух сказал:
– Тебе, Георгий, виднее, но больше мне ничего не оставляй – всё равно читать не стану.

Когда Валентина выписывали из областной больницы, лечащий врач посоветовал ему, сразу же по приезду, не откладывая в долгий ящик, добиваться путёвки в специализированный санаторий для спинально больных.
– И чем быстрее ты её получишь, тем это будет лучше для тебя, – сказал он, в последний раз осматривая его.
Валентин так и поступил – как приехал, так сразу же и написал заявление в профсоюзную организацию, по месту своей работы, с просьбой выделить ему путёвку в такой санаторий. Но специализированных курортов для спинально больных, по всей стране было от силы пять-шесть, не больше. А людей нуждающихся в лечении сотни тысяч. Поэтому очереди зачастую приходилось ждать годами. И, конечно же, санаторно-курортное лечение, с перерывом на такой большой срок, не давало особого эффекта. Но больные всё равно стремились попасть на эти курорты, и не столько из-за лечения, сколь этим предоставлялась возможность покинуть замкнутое пространство из четырех стен, в котором многие из них были вынуждены находиться всё своё время. Да к тому же, пребывание на таком курорте подразумевало ещё и общение с теми, рядом с которыми больные не чувствовали себя ущербными. Потому что все были в той или иной степени травмированы и почти все лишены возможности передвигаться самостоятельно. Да и даже сама смена обстановки – уже действовала благотворно. И получалось, что эти санатории кроме медицинской реабилитации выполняли и другую, не менее важную функцию – реабилитацию психологическую.

И вот, не прошло и года, – а это для получения подобной путёвки был не такой-то уж и большой срок, – как ему её вручили. На дворе в свои права вступил сентябрь. А на севере – это уже пожелтевшая тайга, холодные ночи и туманные, промозглые сыростью рассветы. Сопровождать его должен был кто-нибудь с работы, и он попросил в профкоме, чтобы сопровождающим назначили Георгия. Лиза взяла на работе недельный отпуск и тоже поехала с ними. На поезде до санатория нужно было добираться трое суток, с пересадкой на одной из крупных узловых станций. На время пересадки остановились в привокзальной гостинице. Валентина приходилось переносить на санитарных носилках и Лиза в этом, конечно же, не могла быть помощницей Георгию. За помощью приходилось обращаться к попутчикам, а то и вовсе к совершенно незнакомым им людям. И Валентин видел, какой большой душевной глубины народ живёт в его стране. Потому что не было случая, когда бы человек, к которому они обратились с просьбой о помощи, оставив свои, пусть даже срочные дела, не помог им. И почти от каждого из них он слышал слова ободрения и поддержки. Не обошлось в пути и без приключений. Ещё в день отъезда Георгий ощущал лёгкое недомогание. По приезду же на станцию, где им надлежало сделать пересадку, он чувствовал себя уже совсем плохо. И как бы он не хотел, но вынужден был обратиться в привокзальный медпункт. Там удивились: как он с такой высокой температурой, распухшими гландами и воспаленным до синевы горлом ещё вообще держится на ногах, и незамедлительно вызвали машину скорой помощи. И, невзирая ни на какие его доводы и уговоры, отправили в больницу. Валентину же и Лизе сказали, что им придётся добираться без него, так как Георгия, даже в лучшем случае, выпишут только через неделю. Утром сесть в вагон им помогли вокзальные грузчики; от платы они отказались и, пожелав счастливого пути, вышли из купе. До отправления поезда оставалось всего лишь несколько минут, когда в купе неожиданно вошёл Георгий. И он совсем не походил на человека, которого накануне вечером, в полубессознательном состоянии, увезли в больницу на скорой. Георгий был возбуждён, его глаза блестели.
– Фу, – облегчённо выдохнул он, – успел-таки, – и сев на полку, вытер со лба платочком пот.
Из всех лекарств, Алексей признавал только одно – молитву. Всякое другое он считал признаком жуткого маловерия, а то вовсе – вероотступничества, и весь остаток пути корил себя, что в медпункте поддался на уговоры медсестры и выпил-таки какай-то микстуры и пару таблеток. Позже он рассказал, что в больнице по результатам обследования ему уже наутро назначили операцию. Всю ночь он провел на коленях в молитве, в каком-то воняющем хлоркой закутке. А утром забрав вещи из гардероба, благополучно сбежал из больницы за час до назначенной операции. Выглядел Георгий цветущим и совершенно здоровым.

Санаторий был расположен на берегу морского залива. Корпус, в  котором Валентину предстояло пройти курс лечения, так и назывался – спинальное отделение. Это было массивное трёхэтажное здание с большим грузовым лифтом, специально предназначенным для перевозки людей в инвалидных колясках. В корпусе всё было сделано так, чтобы люди ограниченные в способности передвигаться самостоятельно чувствовали себя удобно и комфортно. Валентина поселили на втором этаже в светлой просторной палате на троих. Окно палаты выходило на центральную аллею санатория. По сути, это было даже не окно, а целая стеклянная стена с выездом на широкий, длинною почти во всю комнату, балкон, весь увитый диким виноградом. И для Валентина потянулись дни, строго расписанные по времени прохождения всеразличных процедур.

В палате кроме него лежало ещё двое. Одного из них – мужчину лет пятидесяти, скуластого и  смуглого, с тёмными чуть раскосыми глазами все в шутку звали дядя Вова. Лет двадцать назад он работал в авиаохране лесов, парашютистом. Парашютный десант обычно выбрасывают для экстренного тушения только-только начинающихся очагов лесного пожара. Однажды, во время такого десантирования, у него не раскрылся парашют. Запасной не подвёл, но земля была уже слишком близко. И от сильного удара у него случился компрессионный перелом позвоночника. Дядя Вова был оптимист и шутник – иногда он снимал с ноги вельветовый башмак, показывал абсолютно целый каблук и говорил, что эти башмаки он носит уже двадцать лет, а им всё сносу нет, каблуки до сиих пор как новые. И хотя юмор был несколько черноват, потому что в это время дядя Вова сидел в коляске, и причина целостности каблуков всем была хорошо понятна, но почему-то это работало, и все смеялись. Ещё в палате лежал офицер внутренних войск. Ранним утром, на мотоцикле с коляской, вместе со своим другом они ехали на рыбалку по узенькой поросшей травой лесной  дороге. Перед самым мотоциклом на  дорогу неожиданно выскочила девочка лет десяти-двенадцати с корзиной грибов в руках. У Романа, так звали офицера, не оставалось другого выбора кроме как выжать до отказа тормоза и резко свернуть в кювет. Мотоцикл опрокинулся, и коляска всей своей тяжестью придавил его. Девочка перепугалась и убежала в лес. А Роман в свои двадцать четыре года стал инвалидом, на всю оставшуюся жизнь, прикованным к инвалидному креслу.

После обеда, Валентин в палате был один. Дядя Вова и Роман, благо погода стояла солнечная, загорали на улице. Дверь в палату открылась без стука, с размахом, и в палату на коляске вкатил крепкий парень с копной густых, цвета спелой соломы, волос. Сидел он в коляске как-то по особенному лихо, так, что можно было подумать, что он сидит не в инвалидном кресле, а на лихом скакуне. Сильно толкнув колеса, он подкатил к кровати Валентина.
– Здорово! – поприветствовал он Валентина и, протянув руку, представился: – Серёга.
– Валентин, – пожал ему руку Валентин.
  – Чего на улицу не выезжаешь, болеешь что-ли? – спросил нежданный гость, после того как они познакомились.
– Да я вот как-то всё больше лежу. – Шуткой ответил Валентин.
– А в кровати сидеть можешь?
– Немного.
– Тогда и в коляске сможешь, – подытожил Серёга.
– Да у меня и коляски-то с собой нет, – сделал попытку уклониться от дальнейшего разговора на эту тему Валентин. Но отделаться от Серёги было не так-то просто.
– Было бы желание, а коляску найдём, – сказал он и нажал вделанную в стену у изголовья кровати Валентина кнопку вызова дежурной медсестры.
В палату зашла медсестра и две нянечки, так называли в отделении санитарок:
– Почему его в коляску не сажаете? – Кивнул Сергей в сторону  Валентина.
– А он и не просил, – ответила одна из санитарок.
– Он не знает, потому и не просил, а вы ему и не предлагали, потому что работать не хотите, – завёлся Сергей. – Даже коляску не дали!
Медсестра видимо знала суровый нрав Сергея, так как в отделении тот был не впервые, поэтому тут же дала распоряжение санитаркам, чтобы они прикатили в палату коляску и помогли Валентину сесть.
– Ты тут уши не развешивай, – стал наставлять Сергей Валентина, – лишь только медсестра и нянечки вышли из палаты, – напоминай им о себе почаще, а то они к тебе в палату вообще заходить не будут. Что-то надо – жми на кнопарь, не стесняйся. Что-то не так – тоже  жми, не робей. Они за это деньги получают. Хочешь на улицу – зови, пусть помогут одеться и сесть, а не то проваляешься в палате весь заезд. Вообщем держи себя правильно. Здесь хоть и не по понятиям живут, но лохов разводят – будь здоров!
В любом, даже в стихийно организовавшемся коллективе есть такие люди, как Сергей, который в их заезде был заводилой и душей всей колясочной братии, да и просто – добрым душевным хлопцем. Больные его уважали, нянечки и медсестры недолюбливали. Сергей не любил рассказывать, почему оказался в инвалидной коляске. Уже позже Валентин узнал, что он по пьянке сорвался со своего балкона, когда пытался перелезть на соседний, чтобы выйти из запертой женою квартиры. Квартира была на втором этаже. И в этом случае пословица, что Бог пьяных бережёт, себя не оправдала. Он упал спиной прямо на кирпичный бордюр клумбы.
Через минут десять в палате уже стояла коляска, а Валентин с помощью Сергея и нянечек натягивал на себя спортивный костюм. Чуть позже подошли ещё два парня, подрабатывающие в отделении грузчиками. Валентина подняли, и посадил в коляску. С непривычки сильно закружилась голова, в глазах потемнело, и он чуть не потерял сознание. Его вновь положили на кровать. Ещё через полчаса его снова посадили, и он смог просидеть в коляске около часа. Весь другой день ушёл, чтобы научиться передвигаться на коляске по палате, и только на третий – он смог выехать на улицу. Это был уже другой уровень жизни и совершенно другие ощущения. И всё, что показалось бы ему обычным раньше, до травмы, например – сорвать цветок, посидеть в одиночестве на небольшой полянке среди кустов и деревьев. Покормить с руки белок, во множестве обитавших на высоких дуплистых деревьях, растущих вдоль дороги, ведущей к заливу – для него сейчас было наполнено глубоким смыслом и доставляло непомерную радость. И чем больше он углублялся в эти положительные чувственные переживания, тем отраднее становилось у него на душе.

Дни, указанные в путёвке, незаметно подошли к концу. И приехавшие за ним Георгий и Лиза, в особенности же Лиза, были удивлены переменами, которые с ним произошли за столь, вообщем-то, короткий период. Валентин без труда сидел в коляске и даже съездил с ними на берег залива, а ещё совсем недавно, чуть больше месяца назад, об этом он не мог даже и мечтать.
Трое суток в поезде – и он снова дома. В квартире всё оставалось по-прежнему, но он чувствовал, что что-то изменилось, наконец, понял – изменился он сам, изменилось его отношение к жизни, да и к самому себе тоже. Это нельзя было как-то объяснить словами, это было нематериальное, едва уловимое, словно призрачно витающее в воздухе. Но ощущения оставались ощущениями, а жить всё равно приходилось учиться и дальше. И каждый жизненный бастион нужно было завоёвывать ценой титанических усилий. Профсоюзный комитет выделил деньги на приобретение приличного импортного кресла-коляски и теперь его главной задачей, которую он перед собой поставил – это было научиться самостоятельно в неё садиться. Ему приподняли кровать. Валентин садился на край кровати, так чтобы ноги касались пола. Одной рукой он опирался о матрас, другой о подлокотник коляски и, закусив губу, собрав воедино всю волю и силы, оттолкнувшись от кровати, пытался перенести себя в кресло. Но, прежде чем это произошло, не раз падал на пол, опять забирался на кровать, отталкивался и снова падал. И часто из прокушенной губы на подбородок стекала кровь. Но однажды, после очередного рывка, от которого потемнело в глазах, он вдруг понял, что не летит на пол, а сидит в коляске; пусть и не посредине, как это положено, а с краю – но всё равно, это была уже настоящая победа. И вновь, придя с работы, Лиза находила его неимоверно усталым, но столь же неимоверно радостным и счастливым.

Валентин уже свободно передвигался по квартире на коляске. Но, наверное, это определенный жизненный закон, что с решением одних проблем, неизменно приходят другие, причём более сложные. Заметно испортились отношения с Лизой. Ему было двадцать семь лет, ей – двадцать пять. И перед ними реально стала проблема: как жить дальше. Было понятно, что мечты о совместной и счастливой жизни разрушены, и произошло это не сейчас, а в тот самый погожий осенний день на лесной делянке. И, трезво взвешивая ситуацию, Валентин понимал, что Лиза не может, да и не должна жертвовать ради него собой, своими мечтами. Равно как и тем, что ещё может состояться как жена, как женщина, как мать рядом с другим мужчиной. Думать об этом было невыносимо больно и тяжело, но все равно он понимал, что самое лучшее – это расстаться. Понимала это и Лиза.

В квартире перестала работать радиоточка, и Валентин вызвал мастера. Поломка была незначительной, и минут через десять радио заработало. Глеб, так звали мастера, был коммуникабелен, словоохотлив и у них оказались общие знакомые. Валентин дал ему денег, и тот с удовольствием сходил, купил водки. Пьянка продлилась до глубокой ночи. На следующий день Глеб пришёл опять, и вновь они пили чуть не до утра. Казалось, что проблема отношений с Лизой решилась сама собой. Её теперь словно не было вообще. Утром, когда она уходила на работу, он ещё спал, а когда приходила – был уже пьян. Вскоре Лиза ушла жить к матери. А в квартире стали собираться люди, для которых понятия таких слов как «бытие» и «выпивка» – были однозначны. Деньги вскоре закончились, и Валентин дал Глебу своё обручальное кольцо с просьбой продать. Вырученных за него денег хватило ещё на пару дней. Затем он продал портативный магнитофон. Валентин часто засыпал прямо в коляске, уронив голову на стол, и те с кем он пил, в том случае, если только ещё сами были способны держаться на ногах, перетаскивали его на кровать. Иногда он падал с коляски и засыпал прямо на полу кухни среди грязи и окурков. Говорили, что заходил какой-то молодой офицер, но Валентин был невменяем. Он оставил записку, а затем офицера видели на скамейке возле подъезда, где он, не пряча слез, плакал, а рядом сидела и успокаивала его красивая большеглазая женщина. В записке, которую оставили Алексей и Людмила, Валентин прочитал, что они были проездом в Ленинград, куда Алексея перевели служить и очень хотели повидаться с ним. Они умоляли Валентина бросить пить и оставили свой новый адрес.

Однажды Валентин проснулся среди ночи, в комнате отвратительно пахло горелой ватой. На одеяле он увидел прогоревшую от выпавшей из его рук сигареты дырку размером с пятикопеечную монету. Вата уже не тлела, а сама дыра и одеяло вокруг неё были мокрыми. На прикроватной тумбочке стояла иконка. Но отупевшие от запоя мозги не могли как-то осмысленно реагировать на происходящее вокруг. Следующий день ничем не отличался от других. И, вновь проснувшись ночью, он увидел на тумбочке уже не одну, а две иконки. К вечеру Валентин как всегда напился и опять проснулся ночью. На тумбочке, прислоненная к стене, стояла большая икона, а рядом с ней – тоненькая, наполовину сгоревшая потушенная свечка. На следующий день Валентин не смог пить: он подносил к губам стакан с водкой, но горло, не давая сделать и глотка, перехватывали сильные спазмы. Так закончился месячный запой, один из самых продолжительных в его жизни. Поздно вечером пришёл Георгий и был заметно рад, что застал Валентина во вменяемом состоянии. Три дня Валентин не мог есть, его мутило, тело покрывалось липким потом, бил озноб. Он почти не спал, лишь иногда словно проваливался в тревожный короткий нездоровый сон. На третий день Георгий сварил рыбный суп. Валентин заставил себя съесть несколько ложек, но даже этого хватило, чтобы почувствовать от еды чрезмерную тяжесть. И, когда он лег отдохнуть, Георгий рассказал, что где-то с неделю назад, во сне, он отчетливо услышал чей-то голос, который проговорил ему, чтобы он шёл к Валентину. И, проснувшись, уже не смог заснуть. Он собрался и, через весь город, пешком – направился к его дому. Запах горелой ваты Георгий почувствовал ещё в подъезде. Дверь в квартиру была раскрыта настежь. Он прошёл в комнату и увидел, как от одеяла, которым был укрыт Валентин, вверх, к потолку поднимается и растекается по всей квартире тоненькая струйка горько-едкого дыма тлеющей ваты. Алексей залил тлеющее место водой, и когда Валентин был уже в безопасности, помолился и, оставив на тумбочке икону, которую перед выходом из дома предусмотрительно положил в кейс, с которым он никогда не расставался, ушел. И потом приходил ещё две ночи, чтобы проведать заблудшего грешника. Георгий сказал, что Валентин бросил пить только благодаря Пресвятой Богородице, которая есть заступница перед Господом за всех грешников на Земле, и чью икону он оставил на его тумбочке, когда приходил в третий раз. И хотя всё, что говорил Георгий, Валентин посчитал за религиозную чушь, но в душе испытывал к нему чисто человеческую благодарность за то, что позаботился о нём и не дал умереть позорной смертью алкаша.

Лиза вернулась, но взаимоотношения стали ещё хуже, и Валентин решился на откровенный разговор. Предложил не тянуть, а развестись сейчас – пока отношения оставались ещё более-менее сносными, чтобы сохранить друг о друге хоть что-то светлое. Суд вынес решение о разводе без каких-либо дополнительных разбирательств. Лизе было двадцать пять, и она ещё вполне могла устроить свою жизнь. Они некоторое время продолжали жить вместе, но это уже никак не отягощало его. Только иногда ловил Валентин себя на мысли, что ещё совсем недавно ближе и роднее чем Лиза у него никого не было, а теперь они словно чужие и странно, что он об этом почти не сожалеет. Он бросил пить, и собутыльники, которыми он в последнее время обзавёлся, уже более не докучали ему. Зато Георгий стал приходить почти каждый вечер и за чаем рассказывал об Иоанне-Трезвеннике. И что раньше его звали просто Иван; и что он был состоятельный купец, но получил откровение свыше, что всё земное тленно. Он тотчас продал своё имение, деньги раздал нищим и стал проповедовать о грядущем суде, покаянии и о Божьем Царстве. И в силу того, что Иоанн-Трезвенник почитал других людей выше себя, уменьшительно называл себя братцем, а не братом. Он изобличал пьянство как основной источник зла, отвергая даже винное причастие Православной Церкви, за что и был от неё отлучён. Георгий рассказывал, что через проповеди братца преобразились жизни тысяч людей, и даже самые падшие поднимались к жизни благодаря его учению, и что люди любили его и шли за ним. А послушать братца собирались огромные толпы. Сразу же после революции его арестовали и больше о нём уже никто никогда не слышал. Но Георгий и другие последователи Иоанна-Трезвенника свято верили, что он жив и незримо присутствует на Земле. Иногда помимо братца Георгий рассказывал ещё и об Иисусе Христе. И Валентин готов был слушать бесконечно долго о деяниях Иоанна-Трезвенника, если только Георгий при  этом, хоть немного рассказывал об Иисусе. В последнее время почему-то часто вспоминалось то Пасхальное воскресенье, когда избили Фёдора. И Валентин стал напрямую увязывать эти два события – Пасхальное воскресение и тот день, когда вместе с дальней кромкой леса в его жизни перевернулось всё…

Советский Союз трещал по швам, но идеология общества ещё по-прежнему оставалась атеистической. Поэтому найти хорошую духовную литературу было невозможно. А книги, которые по просьбе Валентина знакомые приносили ему из библиотеки, говорила о христианстве вообще, но ничего про самого Иисуса Христа. Георгий же очень много знал про Иоанна-Трезвенника и совсем непонятно, по крайней мере, для Валентина, говорил об Иисусе. По его словам выходило, что братец Иоанн и есть воскресший Иисус Христос. Такое объяснение Валентина не устраивало. У Георгия кроме Библии, которую он ни кому не давал и никогда с ней не расставался, был ещё и Новый Завет. И он как-то сказал, что Новый Завет и есть описание земной жизни Христа. По просьбе Валентина Георгий пообещал принести его на следующий день. Ночью Валентину приснился Иисус – таким, каким он видел Его на иконах: строгий, с поднятыми вверх двумя пальцами. Целый день он провёл в ожидании Георгия. Казалось, что стрелки часов стоят на месте и дню не будет конца. Наконец наступил вечер и пришёл Георгий. Из кейса он достал небольшую книжицу в мягком переплёте и протянул Валентину. Проводив Георгия Валентин лёг в кровать, включил светильник и открыл заветную книгу. Сюжет книги захватил его с самых первых страниц. Он как будто воочию видел голубя, спускающегося с неба на плечо Иисуса; видел выжженную солнцем пустыню и Иисуса Христа с потрескавшимися от зноя и жажды губами и словно наяву слышал Его разговор с дьяволом. Текст Нового Завета не походил на тексты других прочитанных им книг. От чтения появилось лёгкое головокружение и ощущения покоя, словно в жаркий день лежишь в лодке в неге солнечных лучей, и тебя слегка покачивает на волнах. В Евангелии от Матфея он прочитал: «И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь? Или как скажешь брату твоему: «дай, я выну сучок из глаза твоего», а вот, в твоем глазе бревно?» Всё, что было написано в Новом Завете, это были словно огромные глыбы истины, которые Валентин всегда понимал где-то внутри себя, но никогда не мог выразить их словами. Сейчас же они складывались как части мозаики в одно цельное прекрасное произведение. В седьмой главе он прочитал о дереве, которое не приносит доброго плода и которое за это срубят, а затем бросят в огонь, потому что пользы от него всё равно нет. И почему-то стал думать, что это он и есть, то самое дерево, не приносящее добрых плодов. И поэтому-то он и срублен, и всё, что с ним произошло и происходит сейчас и есть тот самый огонь, в который он брошен. Появилось знакомое чувство, будто что-то неумолимо сжимает горло; на глазах выступили слёзы, и уже никаким усилием воли нельзя было их сдержать. Он и не пытался. Из людей рядом никого не было, а Тот, Кто был сейчас рядом, не осуждал его и перед Ним не было стыдно. Бездна греха, скопившаяся в сердце за всю его жизнь, через слёзы покаяния, рвалась наружу. Его никто не учил, как нужно каяться и молиться. Но он знал, что нужно просить прощения у Иисуса Христа за всё, что он только мог вспомнить. Перед глазами появлялись лица людей, которых он когда-то обидел, обманул, кому сделал больно. Он как наяву видел парня в военной форме с прижатыми к лицу руками и кровь, медленно сочившуюся у него между пальцев. Заплаканную Риту на перроне вокзала. Фёдора, лежащего без сознания и двух бездомных псов, лижущих снег, пропитанный бурой кровью. Он видел, видел и видел, и казалось – этому не будет конца. Иногда это прекращалось, но потом возвращалось с новой силой. К утру он лежал с распухшим от слёз лицом, но с необъяснимым чувством свободы, радости и огромного приобретения того, что он подсознательно искал всю жизнь: высшего смысла, счастья и истины…

Намного позже он узнает, что это Иисус пришел в его жизнь, взял на себя весь его грех, его вину и осуждение. И явил Самого Себя  как единственный верный путь в этой сложной земной жизни…