Счастье в ладошке...

               
                ИЗЛОМ

     Ночная мгла обнимала город, запутавшись седыми космами туч в последних этажах высотных зданий. Разгулявшийся ветер то рвал их на части и тогда из-за дымчатой прорехи краешком глаза выглядывала луна, то перекатывал друг через друга и кропил землю мелким  дождичком.
      Наталья Николаевна, уснув на несколько минут, опять лежала с открытыми глазами. Посмотрела на часы. Прикинула, что Горин должен быть уже дома или, в крайнем случае, подъезжать к нему. Встала, посмотрела в окно: снег, который вчера вечером доставлял прохожим столько неприятностей, куда-то исчез, словно его и не было, а под ночными фонарями на таких непривычно пустынных, будто и не московских улицах, только поблёскивал мокрый асфальт.
         Вдруг, разрывая тревожным воем тишину, промчалась с яркой мигалкой  машина. Наталья Николаевна вздрогнула, вспомнив, как когда-то в полусознании везли её в больницу. Сейчас этот вой резанул по сердцу и прошел через все её клеточки организма.
         Вспомнила вопрошающие глаза Горина, когда впервые после болезни вернулась на работу, его обволакивающую нежность и готовность броситься к ней на помощь, в чем она так нуждалась и чего не было в её семье.
       «Горин, Горин! Родной мой! Единственный мой! – с болью в её одиноком сердце отозвалось это воспоминание. – Думаешь, я и вправду могу без тебя? Нет!.. Нет, могу! – тут же спорила она сама с собой. – Видишь же, могу!  Живу же, дышу... Говорят, что я сильная, умная. Но чего стоит всё это?! И за чьей спиной позволить себе роскошь быть глупой и слабой? Если бы ты знал, мой Горин, какая смертельная тоска бывает без тебя, что, кажется, среди ночи пошла бы напрямик к тебе... Знаешь, как трудно быть сильной?! Я стремлюсь к тебе, как жаждущий к далекому озеру и боюсь, что оно уже высохло.
      Как же так, родной?..  Ты живой, а словно умерший? Вот и сегодня! Разве это был ты? Только тень твоя была рядом... Лучше бы я не видела  её! Не было бы этой боли и бессонницы... Зачем мне это сейчас, сегодня? Зачем?.. И в твоих прекрасных глазах затаилась какая-то тревога... А, может, боль... Что там?..
    Мои рисунки... Они тебе тоже понравились, но ты почему-то не понял, что они – бред и тоска, что всё это – вместо тебя, вместо твоей любви, твоей силы и нежности, вместо моей любви, вечной, как вечный  и бесконечный сам мир.  Без тебя я словно позеленевший заброшенный пруд, и оживаю, как только беру бумагу и  кисти. Все восторги и хвалебные слова, которые иногда я запоминаю, все комплименты и ухаживания променяла бы на один-единственный взгляд твой... Тот взгляд... То прикосновение...»
     Наталья Николаевна стояла в оцепенении, глядя в одну точку, ничего не видя перед собой, заколдованная хлеставшим ненастьем, синеватым светом и событиями, всплывавшими одно за другим в её памяти.
     Эти события жили всегда в ней и с ней... 
               
                МИНУТЫ ПОЭЗИИ               

     - Наташка! Что же ты задерживаешься? Поехали! – Горин глядел на неё вожделенным взглядом, а в его голосе слышалось ласковое нетерпение. Он держал в руках папку, которую только что вручил ему главный инженер и попросил вместе с Натальей снять копии чертежей. Девчонки, работавшие на светокопировальной машине, находились в краткосрочной командировке.
       Светокопия находилась в подвальном помещении, в маленькой комнатке, где могла разместиться только машина, а по обе стороны от неё – по работнику.
       Наташа и Вадим впервые со дня их знакомства оказались одни, без посторонних глаз. И странное дело: живая и смелая Наташа Гаврилова вдруг преобразилась: на каждый вопрос Горина отвечала нехотя, натянуто, а то начинала суетиться и охать над оборванным чуть-чуть листком, загнутым уголком; то казалось ей, что машина плохо греется, а  то вдруг перегревается, не давая возможности возникнуть паузе, куда мог бы вклиниться «опасный» непроизводственный разговор.
      Горин видел её смятение и удивлялся, что такая смелая в обращении  со всеми там, наверху, она металась здесь, словно птичка, загнанная в клетку, была насторожена и подобрана. Это умиляло и забавляло его.  И, словно нехотя,  думал про себя:
      «Скажи, скажи, Наташка, когда ещё будет вот так... Без никого?..»
      Наташа для него была ясным днём, тихим озером, утренней зарей... Разве придет кому-нибудь в голову обладать всем этим?  Видеть её и говорить – в этом  и было его, Горина,  наслаждение. О другом он и не помышлял...
       И Наташа не знала, как себя вести в такой неожиданной ситуации.
      «Скорее бы справиться с работой! - думает она и видит, что Горин раздражающе медленно заправляет бумагу под валик. – А Горин тянет и тянет...»
     - Наташа! Как ты относишься к поэзии? – услышала она и вздохнула с облегчением: молчать – тягостно, о чем говорить, не знала, а то, что волновало  её душу, прятала за семью замками:  не сметь явиться наружу!  Не сметь и точка!..
     - Замечательно, Вадим! Люблю хорошую поэзию, ту, что заставляет трепетать сердце, ту, от которой вырастают крылья, и ты взлетаешь, забыв на время обо всех земных горестях и невзгодах.  Обо всём забываешь!..
      Тогда  еще,  когда творился своеобразный поэтический бум, когда на выступление  известных поэтов трудно было достать билет, и Горин, и Наташа  посещали переполненные залы, но всегда в разные дни. А потом уже, на работе, в свободные минуты, говорили  об этих поэтических праздниках, и Наташа потом в тайне от ребят писала свои стихи, не показывая их никому: вдруг не поймут? Вдруг высмеют?
     - Ты  ведь тоже пишешь стихи... – Горин поднял на Наталью  горящие чем-то неведомым доселе  глаза, и ей  показалось, что они сейчас, в сию секунду, испепелят её.
        - Да. Просто балуюсь.
        - Наташка. Что-нибудь для меня! Хотя бы пару строчек...
        Наташа крепко, до хруста, сжала тоненькие горячие пальчики. И вдруг зазвенел её красивый бархатный  голос. Она смотрела мимо Горина.
 
                Ты вспомни, друг мой, как в ночи
                Горит  для нас  огонь свечи,
                Высоким чувством озаренный.
                Как сердце просит встречи вновь,
                Где царствует одна Любовь
                На троне светлом и стозвонном...

      Наступило молчание.  Горин был потрясен строчками, которые он бы хотел адресовать себе. Но он знал эту гордую и недоступную женщину, и эту счастливую мысль тут же погасил, не дав ей воспламениться.
      - Наташка! Очень хорошие стихи. Это твое призвание. А прозу ты пишешь?
      - Нет, Вадим. А читать люблю.
     - А музыку любишь слушать?  Не легкую, а классическую?  Например, венгерскую рапсодию Листа?
     - Нет. Не знакома с музыкой Листа. – Наташа почувствовала  какую-то неловкость перед Гориным, но сказать неправду тоже не могла. Суетливо собирала одинокие листочки, выползавшие из барабана.
      - Хочешь, я тебе Пушкина прочитаю.  Ты же  любишь его стихи.
      - Читай.  Я умею слушать.

                В степи мирской, печальной и безбрежной,
                Таинственно пробились три ключа:
                Ключ юности, ключ быстрый и мятежный,
                Кипит, бежит, сверкая и журча...

        Горин читал легко, с вдохновением, отрешившись от всего, не видя Наташи  и забыв, что надо в светящееся нутро машины отправлять бумагу. Наташа смотрела на него с восторгом, а он, придя в себя, тут же заправил рулон, уложил копии.
      - Нравится?
      - Да, - не ответила, а выдохнула Наташа. – Особенно когда ты читаешь.  - Она помнила многие молодёжные вечера, на которых  Горин великолепно читал стихи многих классиков. Зрители, не дыша, заслушивались ярким и чарующим голосом молодого человека, который и сам был красив и  очарователен.
      - Ну, хорошо. Тогда вот еще...
      И он снова читал и читал именно Наташе, которая, забыв о работе и  распахнув свои огромные зеленоватые глаза, отдавалась этому занятию сполна.

                Я вас люблю, хоть и бешусь,
                Хоть это труд и стыд напрасный... -

доносилось до неё, и она никак не могла справиться со своим душевным волнением.
         «Что это?! – повторяла в душе только что услышанные слова. – Что он говорит? Зачем?» – и почувствовала такое  сердцебиение, что даже испугалась: не взорвётся ли  там, взаперти, её  чувствительное и такое одинокое сердечко?

                Я вдруг теряю весь свой ум...
                Вы улыбнётесь – мне отрада,
                Вы отвернётесь – мне тоска... -

продолжал Горин, глядя куда-то в пустоту.

      «Успокойся! Это всего-навсего Пушкин», - твердила Наташа себе, пытаясь справиться с волнением и придать своему лицу внимательный вид.

                Сидите вы, склонясь небрежно,
                Глаза и кудри опустя...
                Я в умиленье, молча, нежно,
                Любуюсь вами, как дитя...

      «Это стихотворение! Стихотворение! – кричало Наташе её сердце. – Не тебе оно и не о тебе... Успокойся!  Стихотворение и всё!»
      Наступила тишина. Только, потрескивая электрическими разрядами, гудела машина, из щелей которой струился ослепительный свет.
       Наташа наклонилась, подбирая упавшие на пол бумаги, а когда поднялась, Горин, сообразив, куда его занесло и пытаясь как-то исправиться, пролепетал:
     - Это всё Пушкин!
    -  Я это поняла... – ответила Наташа, сосредоточенно сортируя кальки и сворачивая в трубочки отпечатанные чертежи.
       А Горина словно с горки несло, и он уже не мог остановиться.
      - А что бы ты, Наташа, сказала, если бы тебе признались в любви?
      - Мне? – переспросила она, вскинув, как крылья, тонкие тёмные  брови. – Мне не могут признаться.
      - Почему?
      -  У меня есть муж и ребенок. Мне этого слышать нельзя!
       Горин ничего не ответил, взял в охапку скрученные Наташей трубочки и понёс их проявлять.
         Наташа еще на некоторое время осталась в пропитанном Гориным  и его летящими строчками пушкинской поэзии  помещении.