Тмутаракань

                "Вы едете в Тмутаракань?
                Еду, милый, еду"
                (разговор в поезде)

С глазами, набухшими от долгих слёз, вхожу в кухню, где кипит чайник. Телефон стоит на холодильнике, длинный, давно перекорёженный шнур от него тянется под дверь в коридор. Пар, густой и плотный, вырывается из носика и из-под крышки чайника и поглощает телефонные звонки, давно уже тренькающие вдали от моего сознания. Машинально беру трубку и столь же машинально выключаю чайник другой рукой.
 - Алло? - Чей-то глухой голос с трудом просачивается из недр телефонной трубки, и лицо моё неожиданно меняется. Я поворачиваюсь, сначала головой, а затем и всем телом, шнур обматывает мою талию как тощенький удавчик, и моё лицо, хотя я и не осознаю этого пока, уже возрождается и тянется к зеркалу. Застывшие и оцепеневшие изгибы и впадины кожи разглаживаются, распрямляются, растягиваются, лицо становятся гладким, ровным, пластичным. Красивые пальцы поправляют причёску, потом одёргивают халатик. У меня довольно изящные ноги в мягких пуховых туфлях. Ноги тоже чувствуют некое возрождение, и пока развивается, раскручивается разговор, ноги начинают потихоньку вертеться, переступать, менять позицию, они начинают свой вечный танец, им как будто хочется разглядеть самих себя, и они разочарованы, что в зеркале для них недостаёт места и никто их не видит. Из кухни слышится смех. Где-то за окном встаёт солнце. Я кладу трубку и ухожу в ванную. Снова слышен мой голос, теперь уже за струями душа. Я что-то напеваю.

До этого утра трое суток я просидела в квартире одна, без единого слова ни с кем. Дело даже не в том, что мне очень хотелось поплакать и пожалеть себя, скорее это было какое-то "затмение". Кто-то что-то там сказал, я с трудом припоминаю, что именно, и мне сделалось вдруг так нехорошо и противно всё вокруг, что пришлось тут же ловить такси и мчаться домой, лечь на диван, пить капли и долго-долго молчать, потому что молчание всегда служило мне лекарством от тоски. Я люблю слушать как шумит сердце. Лёжа в кресле с полузакрытыми глазами, я прислушивалась к тому таинственному и тёмному гулу, который доносился изнутри и который мы обычно не замечаем. Мне чудились какие-то потрескивания возле виска, тихий шорох волос, тонкие, едва различимые тембры дыхания, и, конечно, несмолкаемый набат с левой стороны груди, то тревожный, то чуть более тихий и ровный, словно сердце разговаривало на своём непонятном языке. Повсюду бились и дёргались пульсирующие потоки работающей крови, словно хотели найти выход наружу, словно пытаясь прорваться из тесного диаметра артерий к свету и воздуху. Организму было как будто не по себе, он был загнан в тупики и закоулки нервной, пищеварительной, кровеносной, дыхательной, и какие там ещё есть в нас систем? Всё это нагромождение механизмов тяжко содрогалось от собственной незавершённости и временности.

Я слышала столь неразличимые токи внутри себя, что любой другой человек даже не догадался бы, что они существуют, я слышала то, что человек не станет ни слушать, ни наблюдать, о чём он никогда не станет думать, а тем более испытывать при этом радость, скорее наоборот. Если бы кто-нибудь застал меня в таком состоянии, то наверно испугался бы моего оцепеневшего взгляда, обращенного внутрь, улыбки, настороженной и опасливой, моего дыхания, как бы боящегося самого себя.

Такое случается с беременными женщинами, но я не была беременна. Я слушала свой организм как часовщик слушает только что починенные им часы: любовно и тревожно.


Завтра у меня день рождения. Будут гости и каждого надо будет развлечь. А.Алексеевичу я расскажу про статью в журнале, автор которой уехал, вследствие чего статья сразу же стала бестселлером.
А.Алексеевич, конечно, попросит достать журнал, и я "разобьюсь" для него, вернее только намекну, что разобьюсь: ведь журнал у меня уже здесь - вот он, в туалетном столике запрятан. С Миррочкой можно будет проделать такой фокус: похвастаться пудрой, якобы подаренной ей В..., и Миррочка будет вздыхать, во-первых, от того, какая изумительная пудра, во-вторых, от того, что это не ей подарено. Придёт и Елена Николаевна: - Мне так грустно бывает без Вас, Елена Николаевна, я так ОСТРО чувствую, что только Ваша доброта освещает мне путь... - Это я скажу завтра, уединившись с Еленой Николаевной от распаренно-прокуренно-шумных гостей на кухне и всласть затянувшись там сигаретой с фильтром. Замечательный человек, эта Елена Николаевна, у неё золотистые с проседью волосы, и она любит ласково поглядеть вам в глаза и сказать: - Спасибо Вам, спасибо, спасибо. - За что?


        мне так трудно было все эти дни без тебя а ты всё не приходил ты обманщик подлый подлый обманщик без тебя мне больно и хочется перерезать горло шнуром от телефона оборвать всё всё всё но я знаю ты не такой ты хороший я люблю твои глаза ты противный гадкий ты обманываешь меня я люблю тебя ты приходи завтра незаметно для всех я убегу с тобой с тобой милый милый зачем я прошу тебя зачем


Десять часов пять минут московское время, начинается детская передача. Времени уйма, его уже почти нет, времени. Я бегу в магазин, едва одевшись, то есть вовсе не одевшись, красивая высокая блондинка, растрёпанная, в плаще, небрежная, я бегу, не пользуясь услугами лифта, берегущего силы, не пользуясь подземным переходом, берегущим жизнь, не забыв о сдаче с пяти рублей, сохраняющей бюджет, не пользуясь хозяйственной сумкой, позволяющей не тащить всё в охапке, а дети поют повсюду по радио, бегают лесные зайчики, медведи едут на велосипеде, вся улица, это ужасно большое шоссе полно котами, едущими задом наперёд, и много-много - вы видите или нет? - волков.

        но ты придёшь ты выпьешь со мной эту бутылку коньяку больше у меня ничего нет для тебя я хочу чтобы ты выпил и тебе только тебе стало легче если правда тебе тяжело со мной а тебе тяжело я знаю потому что я тебе не верю ты злишься

Обратно я иду уже с авоськой, купленной в табачном киоске, иду по подземному переходу, иду прямо к лифту и открываю его всегда хлопающую дверь.

        но почему почему тебя нет со мной сейчас когда так всё хорошо или плохо это всё равно и я хочу ужасно чтобы ты стоял на площадке возле двери как тогда мне страшно вдруг ты действительно стоишь что я скажу тебе я не знаю мне страшно и нечего сказать а ты стоишь и злишься

Я вытряхиваю сумку с закусками прямо на стол, бутылки катятся по нему, я ловлю их, запихиваю всё в холодильник и чувствую, что на большее нету сил. А сегодня рабочий день.

Удивительно много людей. Курят прямо на лестнице и всё почему-то мужчины. Не пристают, но смотрят выжидающе, может знают в лицо. Я улыбаюсь им, но улыбка не получается. Подхожу к кабинету шефа, а самого шефа нет - уехал куда-то. Я занимаю своё место второй секретарши подле нашей уважаемой Агнессы Петровны, улыбаюсь ей и спрашиваю, как её здоровье.

Она работает здесь довольно давно и в обеденный перерыв не бежит с толпой других служащих в столовую, а ждёт, когда принесут обед в приёмную. Агнессе Петровне (приятная привилегия) разрешается заказывать обед вместе с шефом. В отсутствие шефа мы, обе секретарши, тихо обедаем вдвоём. Когда Агнесса Петровна умрёт, но не раньше, я займу её место. Об этом не хочется думать, но иногда это приходит в голову. Впрочем, разве это обед? Барахло, а не обед, но я улыбаюсь Агнессе Петровне, поглощая эту диетическую пищу. Мне уже лучше и я забыла про день рождения.
 - Почему бы вам не выйти замуж - обращаются ко мне откуда-то сзади. Я отвечаю спиной, спина отвечает за меня: ах, оставьте, о каком замужестве может идти речь, когда я по уши влюблена в женатого человека, а он даже не был у меня ни разу, только однажды пришёл, постоял на площадке возле лифта и ушёл. Может боится соседей? Ха-ха! Они уехали где-то что-то строить и комнату не сдали, так что я одна в квартире, и всё-таки он ни разу не пришёл ко мне. Почему?

Потом начинаются эти противные послеобеденные часы, когда ужасно хочется спать, и ничего не соображаешь, и только часам к пяти, когда рабочий день заканчивается: в голове немного проясняется, может это так нарочно устроено?

    Я не спеша иду домой, хотя если завтра гости, а помочь некому, можно и поспешить. Я даже не сразу сажусь в троллейбус, нет, я стараюсь протянуть эти блаженные минуты нечего-неделания между работой и домом, минуты, когда я нахожусь как бы "нигде", в безвоздушном пространстве улицы. И опять мне, как и утром, кажется, что медведи едут на велосипеде и поют о том, что в этом, самом лучшем, городе, станешь когда-нибудь таким, каким хочешь и даже лучше, если только будешь ездить задом наперёд. Всего делов то.

        нет это становится невыносимым как они толкаются эти люди какая же это остановка белорусский проехали кажется сейчас выходить нет через одну ваши билеты надо доставать билет а где он запропастился будете платить рубль а рубля нет хотя вот он билет правильно спасибо надо выходить кто же это стоит возле подъезда сердце может оборваться это не он не он это он это он

     - Поздравляю тебя, - говорит он мне чужим голосом. Суёт что-то мне в руки. Смотрю, и правда цветы. Я думаю, смотря ему не в глаза, а в губы, может у него там внутри магнитофон с записями, и вот он бубнит то, что положено. Он нагибается внезапно, наверно проверить, МОЖЕТ ли он меня поцеловать, я отворачиваюсь. Ты обиделась? И как в немом кино в воздухе передо мной повисает фиолетовыми титрами: ТЫ ОБИДЕЛАСЬ! Вроде плаката. А я смотрю себе по сторонам. Он что-то там себе жужжит, а я смотрю по сторонам. На мостовой возле перекрёстка вместо слова "стоп", замечаю большие белые буквы: НЕ ОБИЖАЙСЯ ПОЖАЛУЙСТА!
Батюшки, что это? Смотрю дальше, через дорогу, там над магазином начинает сверкать вывеска: Я ПОНИМАЮ Я НЕ ДОЛЖЕН БЫЛ ТАК ПОСТУПАТЬ Я ПОНИМАЮ НО... Надпись гаснет...понимаю...понимаю...понимаю...гастроном, это просто гастроном. Я смотрю себе прямо под ноги.На асфальте мелом: Я ЛЮБЛЮ ВАС. Всё это шутки и головокружение.

        КАК ОН НЕ МОЖЕТ ПОНЯТЬ МНЕ НЕХОРОШО от его хороших слов пусть лучше обругает пошлёт обхамит будет легче плохо от хороших слов если он меня всё таки поцелует я прямо умру меня мутит при мысли что он это сделает а если он захочет подняться со мной наверх тогда я убью его чем же я его убью УТЮГОМ наверное а потом проглажу его и сделаю не-сминаемую складку на его лице чтобы он улыбался мне всегда всегда

Мне мерещится, что прохожие окружают нас потихоньку и хором говорят: ЕСЛИ ТЕБЕ НЕ ХОЧЕТСЯ ВИДЕТЬ МЕНЯ СЕГОДНЯ Я УЙДУ КОНЕЧНО Я УЙДУ. Он уйдёт, и это также верно, как то, что мне сегодня тридцать два, это верно, и это не трудно ему, он всегда легко уходил.
        Он медленно отходит, отчаливает, исчезает, растворяется. На мостовой что-то написано, что же там написано? "Стоп" написано, вот что.


Я встречаю гостей в красивом (очень Вам к лицу!) платье, с высокой (как Вы красивы сегодня, моя милочка) причёской, весёлая, приветливая, отзывчивая. Приходят мужчины с цветами (как это мило с вашей стороны) и с конфетами (ах, как жаль, мне нельзя, я располнею). Несут и несут подарки. Есть и духи, есть даже серьги, такие, какие я давно мечтала носить (ох, бирюза, ох, спасибо, друзья вы мои, коробейники). Всё хорошо. - Я Вас слушаю. Это...ты? Ну и что? Зачем ты звонишь милый я почти забыла тебя а ты звонишь опять.

Нет, я не могу выйти, у меня гости, нет, это абсолютно, ты слышишь меня, абсолютно невозможно!

        но это так возможно набросить плащ выскочить на улицу стоять возле подъезда и слушать что он скажет он говорит всегда одно и то же и разве нам нужно что нибудь кроме этого одно и то же Фигаро и здесь и там повсюду одни только Фигаро

    Я возвращаюсь к гостям и шучу с ними о том и о сём. Стол накрыт .У стола два конца или четыре - это как посмотреть. А.Алексеевич что- то говорит интересное: Слушайте, я сегодня случайно попадаю к Сорокиным. Там чорт знает что делается, она от него оказывается, ушла, газом травились и вообще бог знает куда приводит это нахальное влезание в другую семью - быстрый, едва уловимый бросок глазами через стол - это так всё неприятно, опомниться не могу.

    Давайте выпьем - говорю я, все улыбаются, ведь сегодня мой день и они, КОНЕЧНО, выпьют со мной, вообще сделают всё, что я захочу.

    Вам, конечно, всё известно, милые вы мои гости, чтоб вы подавились. Вот вы, Валентина Михайловна, почему бы вам не подавиться? Вот-вот. Вы уже кашляете, но мне этого мало!

    Дорогие вы мои друзья, - говорю я радостно. У меня сегодня большой день. Я уезжаю в Тмутаракань. - Хохочут. Поездом? Самолётом? На телеге? Острят ещё. Острят меня.

    - На скакалочке - кидаю им. Молчание. Потом опять  хохот.
 - Верочка, - обращается ко мне откуда-то слева Анатоль (он мне дальний родственник) - Верочка, мы Вас не отпустим. В Тмутаракань! Ха-ха!
     - Я уезжаю, - кричу им, - потому что устала от себя, даже от вас немного устала, хотя вы не обижайтесь, я не сегодня от вас устала, я ВООБЩЕ устала. Мне сегодня жутко весело, вот я и говорю. Острят. Острят у меня гости. Меня острят.

Стулья пусты, гостей нет больше. А в ванной лежит бритва. Ты не звонишь больше, и в ванной лежит бритва. Бритва и ванная. Античная классическая драма. О, император мой, цезарь мой, я лягу, хотя это и смешно, я лягу в ванную и возьму бритву ради тебя, ради тех надписей, которые, я это знаю, ты зажигал сегодня на улице, ради твоих волос, всегда почему то недомытых и разлохмаченных. Я всегда чувствовала, что это так будет, что я важнее для тебя, чем ты для меня, потому что могу тебя хотя бы причесать, а ты не можешь сделать мне даже по-настоящему больно, ты только щекочешь меня своими звонками, твой голос щекочет меня из трубки, и у меня чешется ухо от твоего голоса, вот ты звонишь опять, но я не подойду, я пойду в ванную и напущу воды побольше, но чтобы не пролилось ни капли на пол, чтобы не пролилось, ты слышишь, ни капли твоих слёз, я просто исчезну от себя и тебя, вот только бритва, с бритвой не всё в порядке, я так слаба...

...Как приятно лежать в тёплой воде, она такая нежная. Зачерпнуть что ли пригоршню и кинуть её в комнату, туда, где звонит телефон?
    Или нет, я возьму телефон сюда в ванную и утоплю его. Телефон-утопленник. Ха-ха! Смешно мне. Вода. Она такая зелёная-зелёная. Но что это? Это дым какой-то курится возле меня. Я курю разве? Но что за славный дымок курится возле моей руки. Какой приятный красный дымок! Как хорошо! Только холодно что-то. Вокруг так всё играет, а я курю по капле, тихо, тихо и никто не слышит, а курить ведь не воспрещается, не так ли?
    Да, я забыла утопить телефон. Надо выскочить. Надо выскочить отсюда совсем.Ужасно грязно всё и пол грязный, красный. Вот, наконец, и телефон, он совсем не утопленный и звонит, звонит, чудак. Возьму трубку ради смеха, только вот рука болит немножко. Алло? Это ты? Ха-ха!
Милый, je me suicide. Я совсем suicide,ты понимаешь?  Совсем SUICIDE. Ты слышишь, милый? Это так забавно, если бы ты знал.
Я говорю с тобой хрипло, потому что...это идёт мне. Нет, не приезжай, мне так хорошо. Я не открою дверь, и тебя засудят за взлом, тебя посадят, я сама посажу тебя в тюрьму, я запру тебя, милый, в ванну вместе с собой, мы будем курить красный дым, он красивый.

    Трубка почему-то упала. Беру снова и не могу держать. Зря я не утопила телефон, он бы плавал сейчас передо мной,а сейчас он разбился, и я куда-то падаю...

        милый милый где ты где ключ я разбилась я разлетелась на куски ключ ты не попадёшь в квартиру вот он вот он милый я отопру не дойти доползу нет доползу надписи вокруг одни надписи ничего живого нет ты тоже мраморный ты молчишь ты красный и мраморный дай только глаза протру всё крутится и пишется красным вот ключ звонят звонят у двери сейчас вот ключ вот он ключ возьми скорей...

Вот, наконец, и она - ГОЛУБАЯ СТРАНА Тмутаракань. Утро наверно, потому что воздух движется и летает. Воздух курится и клубится. Горы, и они раздвинуты в стороны, чтобы видно было то, что внутри. А внутри я сижу, счастливая.
На горе, той что справа, стучит будильник. Он стучит и ползёт вниз, но так медленно, что страшно, когда же он доползёт до меня. У будильника есть что-то моё, то, что я забыла, оставила, потеряла. Море подымается из-за гор, и его всё время подливают, и оно приближается, оно хорошее, тихое. А будильник стучит совсем рядом, хотя его ещё и не видно. Смотрю - платье порвалось. Не порвалось - прорвалось платье. Кто его прорвал? Да сердце прорвало. Было раньше тесно, и будильник всегда был под боком, от этого бок и болит, а сейчас вон он будильник, бог его знает, где он ползёт, а всё равно стучит и тревожно отчего-то и даже прохладно, хотя солнце так и жарит в меня, словно я яичница. А ведь действительно - все пятёрки были в школе - круглая была ОТЛИЧНИЦА. Вот и отличалась. Кто-то ударяет меня в бок. Это ты, будильник? Будильник трётся о бок, и нос у него мокрый. Почему у тебя мокрый нос, ведь ты же не соба...

    Ах, руки мои, руки, держите меня крепче, я улетаю, я улетаю, кто я же это поднимает меня, ведь я такая тяжёлая и характер у меня тяжёлый, всё тяжёлое - во мне, а вокруг так легко и воздушно и дым...

    Кто-то несёт меня всё выше и дышать-то трудно, я даже смеюсь: он несёт, но куда? Ха-ха, меня похищают, меня похитил мой любимый, он уносит меня, я буду жить с ним у мира, я буду умира...

    Как. Точка. В ненастные дни. Точка. Занимались они. Точка. Делом.

я не знаю КТО ОН но у него такие большие глаза и они смотрят прямо в меня и я боюсь и таю вот уже почти вся растаяла и так душно здесь в Тмутаракани...

                IV/74


Рецензии
Да, все так как раз и происходит. Не обычно написано, как будто мазками, неожиданно(ощущение как в коме). Вы большой мастер, Хрунеггер!

Рита Каревская   05.11.2010 09:53     Заявить о нарушении
Ну, про кому это Вы немного того... загнули.

Хрунеггер   08.11.2010 23:05   Заявить о нарушении
Совсем чуть-чуть.

Рита Каревская   09.11.2010 22:22   Заявить о нарушении