Святая простота. Три пьесы

СВЯТАЯ ПРОСТОТА

Три пьесы

Пьеса первая

ИЛЬЯ ИЗ СЕЛА КАРАЧАРОВА,
ЧТО ПОД ГОРОДОМ МУРОМОМ

Комедийная драма в одном монологе
 и практически без действия


Бездействующее лицо

ИЛЬЯ, известный в народе как Муромец, хотя правильнее было бы прозывать его Карачаровцем.


Простая русская изба, простая русская печь. На печи возлежит ИЛЬЯ. Рядом с печью стол, на котором каравай, утыканный свечками, и деревянный жбан литров на пять.


ИЛЬЯ
 (глядя в потолок и почесываясь)
Ну, вот и утро снова… Слава Богу,
Проснулся после давешнего, вроде…
Эй, батюшка! Маманя! Здесь ли вы?
Не видно… Видно, оба снова в поле
С утра пораньше корчевать пошли пеньки…
Что не возьму никак я в толк: откуда
Берутся эти самые коренья
С пеньками? Не растут же год за годом
На том же месте, как в бурьян в канаве?
Загадка!.. А загадками обильна
Земля родная, что зовется славно Русью!
К примеру, взять хотя бы вот меня.
Тридцатый уж годок сегодня, кстати,
Как я живу на свете… (Глядит на стол.) Не забыли
Об этом деле матушка с отцом,
Как вижу: каравай ржаного хлеба
И… тридцать свечек воткнуто в него,
Да доброй браги жбанчик подле! Любо!
Задуть положено свечишки-то. Сейчас…
(Дует, не слезая с печи. Свечи гаснут, выскакивая из каравая, жбанчик опрокидывается, пролив все содержимое. Дверь распахивается и слетает с петель.)
Тьфу! Коромысло в рот да ежиков под мышки!
Вот силища во мне на голову мою!
Ну, да с утра не пьют… Хотя, конечно,
Жаль браги… Так вот, я и говорю:
К примеру, взять меня. Безмерну силу
Свою не понаслышке я смекаю:
Себя я чувствую могучим, как Самсон,
И даже более, чем сей еврей былинный!
В субботу прошлую вот не успел сдержаться
От чиха богатырского — в итоге,
Папане утруждатися пришлось,
Перестилая унесенну крышу…
Потом еще разок чихнул я — тут на пользу —
Так тучи над снесенной крышей враз
Развеялись, и дождь не залил хаты…
Иль взять вот, как зевнул я ненароком,
Когда до ветру как-то выходил, —
Зевнул, да в голос, сладко, — дуб столетний
Тот час же раскололся пополам!
Стоит теперь и тихо усыхает…
Ногою топнуть стерегусь: а ну,
Как не удержит и разверзнется землица,
И провалюсь я прямо в ад кромешный,
Где черти, насмехаяся, гоняют
Несчастных грешников плетьми и вилы в зад им
Вонзают да и на сковородах
Огромных, как поляна, голых жарят
Без масла, думается!.. Что тут говорить,
Силенкой не обидел Бог… Ни боги,
Что нынче не в почете: там, Ярило,
Дажь, Велес, Хорс, Сварог, Перун…
Силен я, словом! Только вот ко благу
Не приложить мне силушку никак!
Что ни возьмусь сработать — все сломаю,
Во прах сотру, размолочу в песок!
Такой уж богатырь я, право слово!..
Мне б на войну какую, что ли, в прок…
Довольно было б на врагов прикрикнуть,
Как всех смело бы разом с поля брани
С конями их, доспехами… Обоз,
Что притаился за зелен-курганом,
Остался без защиты бы — бери
Мои собратья всё, что там именья
Везли с собой побитые враги:
Девиц да жен, меды да сапоги,
Оружье запасное, яства, злато
Да серебро… Войну бы — хорошо!..
Да где ж ее возьмешь? Миролюбивый
К своим соседям русичи народ…
А всякие усобицы лихие,
Что там да сям полыменем горят,
Моим участием разбередишь и только!
Не убивать же всех, кто не доволен
Порядками у ближнего, не рушить
Ведь городов и сел по всей Руси!..
Останусь на печи лежать, покуда
Моим силенкам не найдется дела,
Да попивая брагу, что покрепче,
Быть может, поубавлю мощь свою,
А то ни сладить с ней, ни толку вынесть…
(Тяжело вздыхает, от чего опрокинутый жбан скатывается на пол. Печально глядит на стол с одиноким караваем.)
Жаль, жбан пролился… Подожду: вернутся
Родители под вечер с корчеванья —
Еще нальют. Тридцатилетье справим
Мое, сыночка дорогого их!..
Ну, а теперь — посплю. Во сне — вся сила!
Так повелось издревле на Руси…


ВСЕ


Пьеса вторая

ИВАН СУСАНИН,
или СЕ ЛЯ ВИ ЗА ЦАРЯ

Историко-патриотическая пьеса в одном действии.

Действующие лица

СУСАНИН Иван, мужик в летах, могучий смерд и патриот.

БРАННЫЕ люди, в польских доспехах и обмундирова-нии начала XVII в.

Все персонажи одеты в строгом соответствии с историческими и климатическими реалиями.


ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
И ПОСЛЕДНЕЕ

     Сцена представляет сильно заснеженную полянку, с трех сторон обставленную заснеженными же кустами и елками.
     Справа из-за развесистой елки выходит СУСАНИН, хозяйски осматривается.

СУСАНИН
Вот и оно, то место в самой чаще,
Куда еще сподобиться ступить
Нога хоть одного доселе человека
Смогла едва ль… Я первый, кто, сдается,
В сии забрался гиблые чащобы!
Да, велика Россия-матушка, нет слов!
Поди ж ты, казус: Кремль верстах в пяти,
А дебри — прямо дрожь идет по чреслам! —
Как будто шел я год примерно с лишком,
Аж в самую Сибирь запропастился,
И вот — в тайге стою невиданной, ей-ей!
(Проницает взором глухомань.)
Да что тут говорить! Что нам европы!
Зачем их шапками закидывать?! Трудиться
Нужды не доставало! Заведем
Европу всю сюда вот, в Подмосковье,
И бросим здесь наедине с природой —
Недели не пройдет, как все издохнут,
Плутая меж дерев, из сил последних
Повыбьются и околеют гуртом…
Неделя — это летом, а зимою
Снега с морозом вовсе порешат
Все дело, много — за денек с полушкой!..
Ах, красота какая! Прямо жуть!
Дремучая стихия! Будь не русский
Простой я смерд, а живописец знатный
Из Падуи какой иль Амстердама,
И холст цени я не числом портков,
Что из него получатся, то я бы
Сюда явился, чтоб запечатлеть
Кошмарное величие природы,
Руси ниспосланное православной свыше!
Явился бы: «Кто тут у вас Сусанин?
Сведи-ка, брат, меня ты в глухомань,
Где не ступали сапоги с лаптями, —
Присяду там с мольбертом и кистями
И красками навек отображу
Россию как фрагмент ее простора!»
Вот было б славно!.. Нет, они идут
Не для красот с натуры рисованья
И не с кистями да мольбертами, а прутся
В доспехах ратных, дорогих зело,
Мечами и секирами обвесясь,
Имея целью нас поработить!
Поработить кого? Нас? Божьих-то рабов?
Холопьев царских? Безземельных смердов?
Последнее желают отобрать!
Порты вот эти, эти вот онучи?
Вот этот зипунишко на волчине,
Что я по-тихому от барина пошил?
А на-ка вот, возьми, бесово племя!
Возьми, попробуй! Всем вам здесь каюк
Устроит смерд простой Сусанин Ваня!
Вот здесь, на этом самом месте!.. Постарался
Я уж его для вас сугубо подыскать!
(СУСАНИН обратно скрывается за елкой, откуда затем доносится его голос.)
Сюда! Сюда, вельможные! Уж близко!

     СУСАНИН снова выходит на полянку, за ним БРАННЫЙ человек, постепенно и другие БРАННЫЕ люди.

БРАННЫЙ
 (озираясь)
Ту, что ли, Москва ест?

СУСАНИН
 (вызывающе подбоченясь)
Конечно, здеся!
Вот и приехали! (Указует на елки.) Вот и Кремлевы стены!               
(Хлопая себя пониже спины.)
А вот и Боровицкие ворота! (Хохочет, заливаясь.)

БРАННЫЙ
 (оглядевшись, переходя на чистый русский)
Гдже нас пшепровадживэшь?.. Тьфу! Куда ты
Завел нас, бородатый смерд, колдобь тя?
Что ржешь, как сивый мерин, сукин кот?

СУСАНИН
Завел туда, откудова, панове,
Не выйти вам по самый апокалипс!
Здесь окочуритесь, предсказываю вам –
Не даром прадед мой волхвом был непоследним
И звался Дюжезраком, говорят!

БРАННЫЙ
Да сам ты Дюжезрак, зипун волчачий!
Ты, подлый смерд, куда завел, сермяг?
Ты погубить нас хочешь?

СУСАНИН
Точно так,
Ясновельможный пан! Погибель вашу,
Проклятых ляхов, здесь я начертал!

БРАННЫЙ
Ну ты дурак! Дубина! Подъяремный
Осел! Ведь мы же русские, свои!!!

СУСАНИН
Такие ж русские, как я – татарин!

БРАННЫЙ
Да вот те крест, и самый истинный! Смотри!
(Трижды махает крестное знамение.)
Крещусь не по-латински! Примечаешь?

СУСАНИН
Да хоть по-басурмански окрестись!
Поостерегся б веры отрекаться
Пред смертью, шляхтич, скорою и злой!
А-а!.. Что возьмешь с Ягеллы лизоблюда!..

БРАННЫЙ
Не шляхтич я! Я — дворянин московский!
И все мы здесь — прославленных родов,
Все русские аж испокон веков,
От Рюрика от самого без малу!..
(СУСАНИН ухмыляется.)
Не ухмыляйся, потрох! Патриот,
Долбай тебя все дятлы в этой чаще!
Мы с умыслом от батюшки царя
И самодержца всей Великой, Малой,
И Белой… Словом, посланы прознать,
Иуды есть ли в селах подмосковных,
Такие, что готовы провести
За мзду какую или от испугу
Врагов под стены древнего Кремля.
И вот, одевшись ляхами, пытали,
Не согласится ль кто в проводники.
Ты согласился!.. Жаль, не порубали
Тебя на месте саблями в капусту!
Пусть, думаем, под стены подведет,
Под самые Москвы златоголовой —
Сдадим его, предателя, в приказ
Разбойный как свидетельство, что службу
Усердно государеву несем…
Да и для казни показательной сгодится…
А ты, поди же, оказался патриотом,
Каких и не бывает на Руси!..
Уж не татарин ли ты вправду?

СУСАНИН
(слегка смутившись)
Я-то? Русич!
(Подумав.)
А ты и верно — верно говоришь
По-нашему-то, шляхтич… То есть барин…
Неужто маху я чуток и вправду дал?

БРАННЫЙ
Чуток! Таким чутком да вскочит
Волдырь спины пониже у тебя!
Ты чуть не погубил своим геройством
Цвет воинства российского!

СУСАНИН
 (сокрушенно)
                Увы!

БРАННЫЙ
Увыкать нечего! Давай-ка, выводи
Отсюда нас обратно поскорее!
Москве нужна защита сей же час!

СУСАНИН
Увы! Увы! Увы! Увы! Увы!
На вас, на ляхов то бишь, обозлился
Я так, что, помутившись головою,
Зашел туда, откудова не знаю
Сам выхода… Пурга же замела
Уже давно следы все наши взади…
Осталось гибнуть!..

БРАННЫЙ
Мать твою ити!
Типун те на язык да дышло в зубы!

СУСАНИН
Казните, православные! Казните!
Сгубил своих из-за любви к своим!
Цвет воинства! Теперь постылы ляхи
Москву возьмут уж точно и царя
Повесят в Грановитых-то палатах!
Нет мне прощения! О Боже, как же так?
Ведь я же патриот земли родимой,
А оказался самым гнусным вором!
(Падает в сугроб, стеная и выдирая клочья волос из бороды и головы.)

БРАННЫЕ ЛЮДИ
 (между собою)
Что делать нам? — И патриота жалко…
Гляди, как убивается! — Помрет
Еще в сугробе, вырвав все волосья!
(Поглядывают на Сусанина.)
Герой ведь все же, что ни говори!
А кается — под стать христопродавцу!

БРАННЫЙ
 (воздев десницу)
Я знаю!.. Стойте! Знаю, как нам быть,
Как поступить по-христиански, други!
(Подходит к Сусанину.)
Эй, дзяд москальски! Досычь тутай рвачь
На глове влосы! Проваджь панув далей!
Веджь нас до Москвы! Шибчэй, кабыздоху!
Повстань, холеро ясна! Псякрэв, напшуд!

СУСАНИН
 (перестав рвать волосы, медленно поднимаясь)
Так вы поляки все же?.. Ляхи? Я
Прав оказался? Оборотни! Бесы!
Хотели провести меня вы, чтоб
Провел я вас к Москве? Не выйдет, не-ет!..
Дорогу, знайте, ведаю, однако,
Врагов я проведу иною — в пекло!
Но — через стужу лютую! А коль
Осмелитесь, то следуйте за мною!..
(Крестится, выхватывает из-за пазухи два пистолета.)
За Русь святую!
(Стреляет себе в грудь из одного.)
                За царя-отца!
(Палит из другого и падает замертво в сугроб.)

Все снимают головные уборы. Доносится далекий колокольный звон.

БРАННЫЕ ЛЮДИ
Чай, на Москве звонят? — И недалече…
Дойдем, Бог милостив, к закату дня, поди…
А что со старцем? Здесь оставим, что ли?
— Пожалуй что… Он сам сию могилу
Избрал себе, допреж, как совершить
Свой подвиг славный! Пусть себе почиет!
— Пожрут же волки… — Это ничего,
Коль в летописи будет все как надо.
Судьба героев часто на скрижалях
Прекраснее, чем в жизни! Се ля ви!


Занавес



Пьеса третья


МОЛЕНЬЕ ДЕЗДЕМОНЫ, или СВЯТАЯ ПРОСТОТА

Пьеса в трех действиях и ста тридцати трех словах


Действующие лица

ОТЕЛЛО, он же МАВР, афро-венецианец средних лет, с хорошим аппетитом, но по-военному подтянут, суров, однако сентиментален, платонически влюблен в свою жену и невероятно ревнив.

ДЕЗДЕМОНА, его жена, блондинка в возрасте от 20 до 40 лет (в зависимости от того, какую актрису удастся найти; впрочем, от нее потребуется только достаточно женственный голос, следовательно, может подойти и актер, поскольку Дездемона перед зрителями не появляется), практически девица, восторженная, но набожная.

ТОРКВЕМАДА Томазо, монах-доминиканец, известный инквизитор, аскетичен, энергичен, сух и сентиментален; находится в Венеции по приглашению местного правительства для передачи коллегам по инквизиции опыта беспощадной борьбы с еретиками и ведьмами.

СТАРУШКА, согбенна, смиренна, сострадательна и молчалива, ибо еще в молодости полностью сорвала голос на венецианских рынках.

Секретарь инквизиции, заплечных дел мастер, тюремщики, гондольеры, монахи.



ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Преддверие алькова Дездемоны. Высокая белоснежная двустворчатая дверь, ослепительно отпо-лированная, с легким растительным орнаментом из врезанных золотых полос по поверхности, и с массивными золотыми ручками в виде львиных лап, охватывающих когтями изумрудные шары. Подле двери – гигантское венецианское зеркало, примерно 10 на 6 венецианских футов, что составляет примерно 350 на 210 см (более точные данные о венецианских футах не сохранились; известно только, что для вертикальных измерений использовался фут, назы-вавшийся «полулоктем», который несколько отличался от фута для горизонтальных измерений – «шажка», или «пятипяди», тогда как для диагоналей был принят усредненный фут, именовавшийся просто футом, по-латыни – «песум»). Зеркало оправлено посеребренной рамой из чистого золота, изготовленной в виде затейливо переплетающихся от испода, представляющего пенистые волны, чешуйчатых морских змиев числом семь с каждой стороны, с рубиновыми глазками и с лапками и плавничками, оздобленными алмазной крошкой. Поскольку вес зеркала имеет отношение не к сценическому действию, а к заботам бутафоров, инженеров и рабочих сцены, то таковой указан в специальной документации. К сведению же постановщика и актеров, которые все равно станут любопытствовать, вес зеркала составляет примерно 9 венецианских пудов («лапидариев», дословно – «валунов»), а это укладывается в пределы между 136,24 и 137,05 кг. Рядом с зеркалом небольшой сундучок, инкрустированный различными драгоценными каменьями, в котором хранятся принадлежности для чистки сапог (ботфортов, пошитых по заказу Отелло известным венецианским мастером Пьетро Голеницци, которого недавно сожгли на костре по приговору Торквемады) и парадных доспехов Отелло, чтобы он имел возможность навести на себе лоск перед свиданием с женой. При поднятой крышке сундучка скрытый механизм с колокольчиками начинает наигрывать мелодию государственного гимна Венецианской Республики «Боже, храни сенат, дожей и народ!»

   Ночь. Кромешная тьма. Ничего не видно. Появляется ОТЕЛЛО с небольшим факелом в руке. Он при полном параде: в ботфортах с золотыми пряжками и шпорами, в расшитом генеральском камзоле с гербовыми львами, при шпаге и в шлеме с перьями. Впрочем, при скудном факельном освещении разобрать все эти детали трудно. Идет решительно, однако ступает тихо — если бы не звяканье шпор, шагов было бы почти не слышно. Останавливается у зеркала, окидывает взглядом свое отражение, потом смотрит на сундучок, раздумывает некоторое время, но понимает, что воспользоваться его содержимым в таком полумраке и с факелом в руке проблематично. Отвергающе машет рукой и подходит к двери. Отрывисто, но не очень громко, трижды стучит костяшками пальцев. Прислушиваясь, ждет. Проходит примерно минута.

ДЕЗДЕМОНА
 (из-за двери)
Кто там в ночи? Кто сон тревожит мой?

ОТЕЛЛО
(кашлянув)
Сэ муа, ма шэр, твой муж! Заботой движим,
Пришел…

ДЕЗДЕМОНА
      Сейчас открою...

ОТЕЛЛО
 (спешно)
                Нет, постой!
Ведь знаешь ты, что коль тебя увижу
С любым мужчиной, будь он хоть я сам,
От ревности взвиваюсь к небесам,
За меч хватаюсь в ярости безмерной!..
Не открывай — боюсь, не вышло б скверно…

ДЕЗДЕМОНА
Что ж, будь по-твоему, ма шэр ами!
Какой заботой движим ты стоишь под дверью?

ОТЕЛЛО
Узнать поручено… Хотел сказать я, целью
Визита моего является спросить,
Молилась ли ты на ночь, Дездемона.

ДЕЗДЕМОНА
 (после паузы, озадаченно)
Молилась… на ночь? Нет! Всегда молюсь
Я на распятье только иль икону!

ОТЕЛЛО
(глубоко вздохнув)
Так-так… Прощай! На этом удалюсь…

    В задумчивости отходит, останавливается у сундучка, некоторое время смотрит на него, затем носком ботфорта поддевает и приоткрывает крышку. Раздается мелодия гимна. Прослушав несколько тактов, Отелло облегченно вздыхает, опускает крышку и удаляется, почти чеканя шаг. Коридорное эхо звенит шпорами.

 

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Застенки венецианской инквизиции. Мрачное подвальное помещение, скупо освещенное несколькими факелами на сырых заплесневелых стенах и сальной свечой на столе СЕКРЕТАРЯ, который что-то пишет, низко склонившись. Занятый работой, он не обращает внимания на снующих под столом крыс, каковых, впрочем, зритель разглядеть не может, как не может и сколько-нибудь определенно рассмотреть СЕКРЕТАРЯ. Позади секретаря угадывается высокая ширма, искусно расписанная китайскими драконами, но довольно потертая и кое-где про-жженная словно бы искрами, хотя обо всем этом тоже можно лишь догадываться. Из-за ширмы доносится невнятное бормотание и позвякиванье как бы хирургических инструментов, затем — короткий приглушенный вопль и разочарованное «тьфу!». Выходят ЗАПЛЕЧНЫХ ДЕЛ МАСТЕР (опуская закатанные рукава рубахи) и ТОРКВЕМАДА (снимая кожаный передник). МАСТЕР направляется ко входной двери слева, ТОРКВЕМАДА – к столу секретаря, рядом с которым на табурете стоит деревянная бадья. ТОРКВЕМАДА в обыкновенном скромном монашеском облачении с многочисленными заплатами. Подойдя к бадье, он начинает в задумчивости неторопливо мыть руки. Тем временем МАСТЕР приоткрывает дверь, делает рукой небрежный приглашающий жест и в дверь входят два ТЮРЕМЩИКА, а сразу за ними — ОТЕЛЛО. Он закутан в черный плащ по самые глаза, и опознать его можно лишь по пряжкам на ботфортах и перьям на шлеме. ТЮРЕМЩИКИ и МАСТЕР проходят за ширму, ОТЕЛЛО останавливается на полпути к ТОРКВЕМАДЕ.

ТОРКВЕМАДА
 (не оборачиваясь, продолжая мыть руки)
А, честный мавр, достойный генерал!
Что скажете? Жена молилась на ночь?

ОТЕЛЛО
 (сокрушенно)
Увы, святой отец! Она сама призналась…

ТОРКВЕМАДА
 (стряхивая воду и вытирая руки о рясу)
Что ж, делать нечего… (Секретарю.) Пометь там: «на костер».
Скорблю, но еретичество — не шалость!

     Тем временем ТЮРЕМЩИКИ в сопровождении МАСТЕРА волокут из-за ширмы к двери холщовый мешок с чем-то объемистым и обмякшим. ОТЕЛЛО бросает на мешок пару взглядов.

 

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Центральная площадь Венеции, вымощенная всегда сырым булыжником. Угадывается, что как минимум с трех сторон она окружена водою: в отдалении, на фоне венецианских домов, подернутых плесенью и мхом почти по третьи этажи, виднеются кое-где мачты маломерных судов с парусами и без, а время от времени, покачиваясь, как на волнах, неспешно перемещаются гондольеры, налегающие на свои длинные весла, и тогда до слуха доносятся обрывки характерных тоскливо-сентиментальных венецианских песен. Посреди площади — дымящиеся уголья затухшего большого костра. Дело к вечеру. Безлюдно, только у кострища копошатся несколько (до пяти) МОНАХОВ в черном, которые складывают в две больших корзины увесистые тушки печеной рыбы. ТОРКВЕМАДА, зябко завернувшись в залатанный и пыльный плащ, наблюдает за работой монахов.
Справа появляется согбенная СТАРУШКА с вязанкой хвороста за опавшими долу плечами. Должно быть, ее только что переправил к площади добросердечный гондольер, чтящий старость и потому не взявший с убогой ни копейки, которая называлась тогда в Венеции «газеттой», и даже проронивший украдкой слезу, представив, как и его в преклонные лета перевезет кто-нибудь сострадательный задаром на ту сторону канала, к таверне, за последней колотой кружкой дешевого яблочного сидра.

СТАРУШКА подходит к ТОРКВЕМАДЕ, опускает к его ногам вязанку, кланяется ниже своей согбенности и пытается объясниться жестами глухонемых. ТОРКВЕМАДА понимающе кивает, на его устах легкая улыбка умиления, благодарности и сочувствия.
(В программке к спектаклю зрителям поясняется, что старушка жестикулирует буквально следующее:

Святой отец, на проповеди ныне
Ты говорил: так много развелось
Еретиков в Венеции, что бедным
Монахам стало не на чем пожарить
Себе рыбешек пару в постный день…
Я принесла дрова, прими мой скромный дар!)

СТАРУШКА, закончив мануальный монолог, еще раз кланяется и уходит.

ТОРКВЕМАДА
 (провожая старушку взором)
Святая простота!


ЗАНАВЕС