Сердце Луны. 2

Мне ещё не доводилось быть в настоящем отеле свиданий, хотя я слышала о них. Этот, кажется, очень дорогой: расположен в одном из исторических районов, в старинном четырёхэтажном доме. Полная рыжая мадам-портье, одетая в платье по моде, царившей около ста двадцати лет назад, мило улыбаясь, проводит ид-карточкой над счётчиком, регистрируя приход моего спутника (таков обычай – в гетеросексуальных парах женщине разрешается сохранить инкогнито), берёт деньги и выдаёт большой медный ключ с узорчатой головкой.
Лифт весь в бархате, зеркалах и позолоте. И пол у него – не вру! – паркетный. Я прикидываю, сколько денег с собой у моего спутника. Их должно хватить не только на оплату квартиры, но и на продление почти истёкшей лицензии. И, может быть, покупку нескольких очень симпатичных шмоток. Я замечаю, что мужик с улыбкой смотрит на меня, и улыбаюсь ему в ответ.
Номер размером с мою гостиную и обставлен всё так же старомодно и роскошно: высокие потолки, паркет, шёлковые обои и бархатные портьеры. Две двери в ванные. Огромная кровать, застеленная красным покрывалом, бар, тумбочки, кожаный диван, столик. В замызганных кроссовках и джинсах я чувствую себя здесь лишней и, может быть, именно поэтому плюхаюсь на диван развязно. Интересуюсь:
– Можно вина?
– Вы волнуетесь. У вас это в первый раз? – подходя к бару, интересуется мужик. Кожа у него на вид плотная и ровная, никакого румянца, никаких пятен, обветренностей, резких морщинок. Уверена, на ощупь она прохладная. Я согласно мычу. Волнение – отличный предлог продолжать сидеть в капюшоне, да и вообще вести себя не слишком раскованно.
Волосы у кровососа не просто зачёсаны – они, оказывается, длинные и убраны в старомодную косицу. Такие не носят уже лет пятьдесят: мужчины просто отращивают длинную прядь на затылке вместо того, чтобы возиться с волосами по утрам. Даже странно, большинство упырей стараются не выделяться из толпы.
Мужик ставит на столик винные стаканы, присаживается рядом, открывает бутылку и склоняется. Воротник рубашки отходит сзади, обнажая шею, перечёркнутую толстой тёмной косицей. Я осторожно, почти нежно отвожу её пальцами левой руки – кожа очень гладкая и очень прохладная, и упырь замирает – и тут же бью «шилом».
Это как взрыв. Время замерло, а пространство исчезло. Остаётся только боль. Некоторое время я даже не могу сделать вдоха. Наконец, это мне удаётся – крохотный, мелкий вдох. Перед глазами проясняется. Я вижу тысячи извилистых серебряных линий поверх коричневых шестиугольников. Изысканный и таинственный узор. Я делаю ещё вдох и понимаю, что это мои рассыпавшиеся волосы. Сама я лежу, скрючившись, на полу, почти что лицом в пол, упираясь одной ладонью в паркетные доски и прижимая другую к огромному комку боли у меня в животе. Я не понимаю, чем и как он успел меня ударить. Может быть, у меня порваны кишки, взрезана брюшина, размозжён мочевой пузырь. Я не знаю. Мне чертовски больно, и тысячи извилистых, искрящихся линий перед моими глазами расплываются и сплавляются в странные узоры. Я делаю ещё один маленький вдох, и ещё – боль пульсирует в такт моему дыханию.
Жертва оказалась ловче охотника. Это даже не ирония. Это просто данность. Рано или поздно это случается.
Вампир грубо поднимает мою голову за волосы. В животе снова происходит взрыв, а из моих глаз брызжут слёзы. Не удержавшись, я всхлипываю.
¬¬¬– Съешь меня многорогий, я знаю тебя. Ты же танцуешь думба в Парке семи прудов? – произносит упырь.
Я бы обязательно ответила что-нибудь остроумно-язвительное, но прямо сейчас мне чертовски плохо, и я ещё раз всхлипываю.
Танцую ли я думба! Я танцую его с семи лет и к своим двадцати двум – одна из лучших танцовщиц столицы. Думба – одна из древнейших цыганских плясок. Она сочетает искусство танца, пантомимы, акробатики, жонглирования и исполняется только на улице – такова традиция. Для него нужны не только пластичность и чувство ритма, но и фантазия, умение импровизировать соло и синхронно,  сочетать порывистость и плавность, нужны артистизм, гибкость и ловкость. Конечно, мне сильно помогло то, что я родилась после смерти отца. Недаром про «волков» в сказках говорят, что у нас нет костей – такие мы гибкие. Но вот уж остальное у меня не с рождения, я честно работала – тысячи и тысячи часов; мой брат дал мне хороший старт, передав мне секреты думба, часть из которых была уже утеряна другими семьями. Он сделал браслеты из ткани и свинцовых пластин для моих рук и ног, чтобы мои движения стали чёткими и выверенными. Он раскрывал мне тайны жестов, взглядов, малейших движений, улыбок. Научил меня хитрости обращения с деталями костюма в пляске. Ходить по стеклу и танцевать по нескольку часов. А ещё он научил меня убивать – но, увы, недостаточно хорошо, если я лежу здесь на полу.
Как же мне больно!
Слёзы текут по моему лицу, и я понимаю, что из носа сейчас тоже потечёт, а я ничего не могу с этим сделать, и это особенно унизительно.
Вампир отпускает мои волосы, и с глухим стуком мой лоб соприкасается с деревом.
– Как тебя зовут? – спрашивает упырь. Я всхлипываю и не шевелюсь. – Довольно глупо. Между прочим, убить человека, чьё имя знаешь, психологически труднее, чем абсолютного незнакомца. Этим не стоит пренебрегать.
Он замолкает, словно ожидая моего ответа, но я молчу. Из упрямства я стараюсь даже дышать без всхлипов. Всё это не больше, чем игры кошки с мышкой. Ему хочется моей бессмысленной надежды, может быть, ощущения контроля надо мной. Чёртов извращенец. Чёртов, чёртов извращенец. Я шумно втягиваю воздух носом.
– Меня зовут Ловаш Батори. Очень приятно, – произносит, наконец, упырь. Я молчу. Скосив глаза, я вижу его дорогие туфли. Проходит, наверное, две или три минуты, и они вдруг разворачиваются и исчезают из поля зрения. Я слышу шаги, потом звук открывающейся и захлопывающейся двери. Я остаюсь одна. Проходит много времени – не меньше получаса – прежде, чем у меня получается немного разогнуться. Стоя на четвереньках, я оглядываюсь. Моё «шило» лежит на полу шагах в десяти от меня. Остриё густо измазано кровью. Я долго-долго подползаю к нему – в моём животе полыхает боль – подбираю и долго, тщательно его облизываю. Потом я сажусь, приваливаясь к дивану, и слабыми, дрожащими руками поднимаю куртку и водолазку. На моём животе огромное багровое пятно, и ничего больше. Я тупо смотрю на него, словно могу проникнуть взглядом сквозь кожу и мышцы и разглядеть свои внутренности. Наконец, я отпускаю полы одежды и залезаю на диван. Я не могу идти, и мне всё ещё больно. Я разрешаю себе немного поплакать и незаметно для себя засыпаю.
Утром я нахожу на столике визитку: имя, номер телефона. Лежала  она там с вечера или Батори возвращался, когда я спала? Я не могу вспомнить.

Живот болит, но я уже в состоянии ходить.