Медиум 11

Я долго стоял у ограды сквера, взявшись руками за прутья. Очень долго. Может быть, час или больше. Во всяком случае, я окоченел настолько, что перестал чувствовать и ступни, и ладони, и исхлёстанную морозным ветром кожу лица. Наконец, зачерпнул горсть снега и прижал к лицу. Стало легче. Откуда-то, словно из-за плотного слоя ваты, глухо простукали и остановились копыта.
- Выпили лишнего, сэр? Такой мороз! Садитесь скорей, не то замёрзнете. Куда вас?
- Оксшот-стрит девять... Нет, девятнадцать. Да!
Возница засвистел, защёлкал, а я тут же заснул и проснулся, да и то не совсем, от грубой вытряски – дюжий детина, очевидно отчаявшись дозваться пассажира, попросту выволок его из экипажа и за шиворот придерживал на весу, пока седок соберёт кое-как непослушные ноги.
- Деньги-то есть?
- Да-да, конечно, - я с третьей попытки попал рукой в карман, но уж определить достоинство монет было выше моих возможностей.
- Возьмите, - я высыпал ему в руку горсть мелочи.
- Да здесь много!
- Ничего, возьмите, у меня дома ещё есть.
- С наступающим! – радостно пожелал повеселевший кэбман.
Я сел на крыльцо и привалился головой к двери. Правда, при этом подумал, что надо бы позвонить, не то никто даже не догадается, что я пришёл. Но для этого надо было встать. На улице быстро темнело – стояли самые короткие в году дни, к тому же, кажется, собирался снегопад.

Спал я сладко, а будили меня грубо и больно. Я почувствовал, как чьи-то жёсткие ладони, и такие горячие, что, казалось, должны бы оставлять ожоги, с силой растирают мне щёки, уши и пальцы на руках. А потом ещё настырный голос:
- Проснитесь! Да проснитесь же! Господи, даже волосы заиндевели! Холмс, откройте глаза!
Еще один голос – Роны:
- Может, перенесём его в дом?
- Тебе тяжести нельзя поднимать, а мне одному не справиться. Дай-ка лучше...
И в ноздри мне ударил острый, невыносимо режущий запах кошачьей мочи, но такой, словно бы перед этим кошка не меньше месяца питалась одной мятой.
Я задохнулся, закашлялся, замотал головой и - очнулся.
Уотсон сидел передо мной на корточках в расстёгнутом пальто, без шляпы, и встревоженно вглядывался в моё лицо, словно собирался давать медицинское заключение. Рона вышла в халате, набросив на плечи шотландский плед.
Увидев, что я открыл глаза, Уотсон за плечи рывком поднял меня на ноги. Впрочем, с тем же успехом это могли оказаться деревянные протезы – я до колена их не чувствовал и затруднялся в вопросе, как ими пользоваться.
В конце-концов он кое-как втащил меня в приёмную, свалил на кушетку и стал раздевать. Молча. Молчал и я, по мере сил пытаясь помочь ему. Дело осложнялось тем, что рук я, собственно, тоже не чувствовал. К тому же, страшно хотелось спать.
Уотсон вытащил из шкафа тёмного стекла флакон с притёртой пробкой, плеснул оттуда какой-то жидкости себе в ладонь и снова начал растирать мне грудь. Я почувствовал сильное тепло, почти жжение, и только тогда – по контрасту, должно быть – вдруг ощутил, как же мне невыносимо холодно. Меня затрясло, как погремушку, зубы застучали – да что там зубы; кажется, даже поверхности суставных концов костей заколотились друг о друга во всём теле.
- Рона, ванну, - распорядился Уотсон. - Чуть тёплую.
Я хотел спросить, почему только «чуть», но зубы стучали так, что мне это не вполне удалось. Уотсон, однако, понял.
- Довольно с вас пока и «чуть» будет, - сказал он. – А это вовнутрь.
«Это» оказалось чаем, без всяких примесей, но с сахаром. А в ванной «чуть тёплая» вода обожгла меня крутым кипятком.
- Согрелись? – Уотсон сел на край ванны.
- Нет. Кожу даже жжёт, а внутри холод.
- Скверно. Как бы не простыли вы. Да что случилось с вами?
Я стал рассказывать. Уотсон слушал, не перебивая, только время от времени подливал в ванну кипяток, медленно повышая температуру воды.
- Так он отравил вас – вот и всё, - выслушав, заключил он. – Подмешал что-то в бокал.
Я покачал головой:
- Нет, Уотсон, не думаю. Это было бы совершенно неоправданно. Под подозрение он попадает сразу, доказать отравление ничего не стоит, смысла в моём устранении в настоящее время я не вижу никакого.
- А что же тогда с вами случилось? Можете вы сами объяснить?
- Могу, и даже двояко. Либо это действительно реакция на какой-то компонент питья, но моя, индивидуальная, и им не предвиденная. Либо... Либо что-то вроде шока или нервного срыва. Интересно, сколько времени я пролежал на улице?
- Сейчас около девяти, - сказал Уотсон.
- Помню, настоящей темноты ещё не было... Часов пять пополудни – может, шесть.
- Значит, не меньше двух часов. Ну как вы?
- Вот теперь, действительно, согрелся. И снова клонит в сон.
- А пальцы?
- На руках только сильно горят, а на ногах ещё и зудят. Отморозил, да?
- Ваше счастье... Теперь в худшем случае только сильно мёрзнуть будут каждую зиму. Ну всё, Холмс, довольно. Вот вам полотенце, теперь вытирайтесь – и в постель. Наденьте пока этот халат, он тёплый.
Я закутался в мягкую махровую ткань. Рона принесла шерстяные носки собственной вязки – куда там испанским сапожкам! В соседней комнате запищал ребёнок, и я только тогда вспомнил о нём.
- Что ж ваша кормилица?
- А я принёс молоко, - отозвался Уотсон, - На ночь хватит. Сейчас Рона её покормит.
- Как назовёте? – насмешливо спросил я.
- Сони, - сказала Рона так, словно это само собой разумелось.
- Вот как? И ты тоже надеешься её полюбить?
- Обязательно, и говорить не о чём. Кстати, она на меня очень похожа.
- Чем это, интересно?
- Сам потом увидишь, - пообещала дочь. – Иди спать, ты устал.
 С тем же успехом она могла сказать проще: «Отстань от меня». Я отстал, но в постель всё-таки пошёл не сразу.
- Уотсон, я всё время забываю, и боюсь забыть совсем. Покажите мне то письмо, о котором говорили. Ну, будто кровью забрызганное, вы сказали.
- Сейчас...
Он вышел из комнаты и быстро вернулся с конвертом в руках.
– Вот, - положил конверт на стол, а сам тяжело осел в кресло у камина. У него был очень усталый вид, и переодеться в домашнее он не успел – сбросил только пальто, даже ботинки были в следах капель растаявшего снега, и волосы сырые.
Я осмотрел конверт снаружи: из плотной бумаги, вощеной почти до прозрачности, без марки, как Уотсон и говорил, адрес написан мягким карандашом тёмно-синего цвета – не чернилами. Почерк мужской, уверенный, чёткий – писавший явно не стар, не болен и не робкого десятка. Отпечаток пальца. Но я не Сюртэ, мне это обстоятельство мало , что даёт. Естественно, писавший имел кое-какие пальцы, примета очень неопределённая. Но вот пятнышко на оборотной стороне заинтересовало меня куда больше. Я сходил за лупой и рассмотрел его при десятикратном увеличении. Это была серебряная эмульсия. Я знал, что такая используется в фотографическом процессе и при серебрении зеркал. Во всяком случае, не на каждом конверте можно ожидать увидеть подобные пятна. Для склеивания использовали кисточку. Беличью. Скверную – мелкие волоски влипли в клей.
Я раскрыл конверт. Бумага, вложенная внутрь издавала неприятный запах – не то гнилостный, не то плесневый. Мелкие брызги на ней были, точно, кровь. Под лупой видно хорошо, но я всё-таки решил поставить реакцию для уточнения.
- Уотсон, есть у вас.., - и не договорил: он крепко спал. Не дремал, не клевал носом, уж я в этом разбираюсь – спал сном глубоким и беспробудным, размеренно дыша, с тихим ровным храпом, как в своей постели. Я вспомнил, что он на ногах практически третьи сутки и понял, что вполне разбудить его сейчас едва ли удастся. Проснётся сам часа через два-три, а тогда уж разденется и ляжет, как следует. Да и мне лучше поспать – никуда эта кровь до утра не денется.