Ризома моей души

Когда дел выше крыши, причем одно другого неотложней, важней и всепоглощающей (sic! съели?), самое время сделать вид, что ничего этого нет, и задуматься о чем-то безбожно глубоком и невыносимо увлекательном – вроде смысла жизни, судеб русской интеллигенции или соотношения между бытием и сознанием. То, что подобная тема приходит сама, без предварительного сговора, говорит о том, что она если и не назрела, то что-то там внутри (меня?) с ней происходит, и хорошо бы это «что-то» не прошляпить. Было бы обидно пропустить приход откровения, занимаясь трудовыми глупостями, правда?

Но иногда, конечно, погружение в абстрактную тему вполне прозаично можно объяснить тлетворным влиянием окружающей среды. Сейчас вот меня занесло в сторону линейности-нелинейности нашего восприятия мира – и не просто так, с бухты-барахты, а начитавшись умных статей о литературе и прочих отходах человеческой жизнедеятельности .  Другое дело, что прочитанное какое-то время переваривалось себе в недрах сознания (то ли под, то ли над, то ли туда-сюда), переписывалось с одного типа памяти на другой, дробилось и разбредалось по извилинам (или что там есть), и, наконец, усвоилось настолько, насколько это было возможно. А то, что не поместилось, потребовало выхода в виде потока слов, связанных между собой в основном местом и временем извержения.

Прошу прощения за такое словоблудское начало – которое, собственно, даже не совсем начало, а лишь попытка оттянуть взятие быка, причем неудачная, поскольку бык уже здесь, уколотый произнесенными словами и готовый на всё, лишь бы о нём не забыли – и он уже в наших руках, дрожащих от предвкушения, и слюна капает – то ли у него, то ли у нас.

А вопрос, собственно вот какой. Наше представление о мире кодируется, ясное дело, в мозгу, в этих бесчисленных нейронах, сплетенных между собой в великую вуаль. Казалось бы, подобное должно производить подобное, и отраженная картина мира должна быть запутанной и прихотливой, как сеть ретиария, в которую попадаются то мыши, то рыбы, то другие беззакония природы. Тем не менее, мы все время ищем – и выискиваем – упорядоченность, строгую одномерность и даже линейность, разве что иногда замаскированную под кружлявость дуг и спиралей. Причина – следствие, запад – восток (дело тонкое), любит – не любит.
Не связано ли это с линейным построением языка, где слово – за слово, не ветвясь и не цепляясь головами, особенно когда вслух? И тем самым, вся извилистая поверхность мозга производит одномерную кривую на осциллографе, которая к тому же всё норовит вытянуться в прямую.

А действительно, что может вырваться изо рта, кроме узкой струйки звуков, одноголосной отрыжки от потребленной и переработанной информации? Физические ограничения речи формировали одномерный язык, а он по своему образу и подобию лепил мышление, подстраивая его под слабейшее звено.   Вот и строим дороги, намечаем цели, верим в диполи «добро-зло» и «черное-белое», движемся от начала к концу, придумав и время себе одномерное.

Как бы научиться воспринимать мир на до-вербальном уровне, во всей его многомерности и неоднозначности? А затем и вывернуться наизнанку, приоткрывая свою вуаль, а не просто стреляя глазами из щёлок. Не похоже, чтобы у нас были удобные средства для подобных чудес – по крайней мере, сейчас.

Что же остается? Разве что пытаться укладывать свою нить так, чтобы она всюду плотно заполняла горизонт событий или хотя бы какую-то его осмысленную часть. В конце-концов, ткань тоже создается из ниток.

Вот и появляется ризома, и мечется мысль почти хаотически, совершая как бы случайные блуждания по бессмысленным траекториям, убегая и возвращаясь, каждый раз чуть по-другому, и пересекает себя, и опровергает, и стучит станок, и вздыхает ткач.

А осенью, сидя на завалинке и лузгая семечки, вдруг скажет кто-то кому-то: «А знатная нынче ризома уродилась.» И смачно сплюнет лушпайку.