Гром современной жизни

                Паровоз от дурака не поедет,
                а мы и при царе жили.
                А. Платонов



        Таких не берут в космонавты, а Лямцев к тому же и не хотел. Даже в детстве. Первый класс смеялся от души, а учительница хмурилась: хочет быть клоуном в цирке. Пятый класс уже тыкал пальцами в виски, а классный руководитель улыбался: хочет быть машинистом. К десятому классу надоел всем – что он вообще тут забыл? Хочет быть машинистом, так чего ж не в технарь после восьмого?
        Однако технарь угрожал священным долгом, а Лямцев долгов не любил. Ни своих, ни чужих. Его били коллективно – он мстил один на один. Над ним необидно уже смеялись одноклассницы – он назло улыбался девчонкам параллельных классов. Обидчики начинали уважать и звать в свои коллективы, параллельные девчонки призывно плакали. Дураком надо быть, чтобы не идти – так дураком и был. Хотение в клоуны аукалось.
        Потом окончил железнодорожный институт и стал-таки клоуном. Ибо какой же инженер в машинисты будет проситься и тем начальство смешить? Да и не положено было современной жизнью, не начальством единым.
        Но однажды страна устала от этой жизни и попыталась ещё современнее умереть. Ей это тоже не полагалось геополитически, не умерла, просто разделилась на много стран – зато Лямцеву теперь полагалось всё, что угодно. Кроме денег. Так у машинистов – какие ж деньги?


        У машинистов свой священный долг, и никакого цирка. Внешне совсем не коллективен этот долг в тесной кабине локомотива, но приказы аналогично не обсуждаются. Правда, глупых приказов почти не бывает, иначе отдающий их остальными глупостями может заняться в более тесных условиях. Не успеет за это даже серьёзно на машиниста обидеться. 
        Лямцев по обретении всех допусков посерьёзнел, и клоун из него перестал получаться. Получаться стал такой умный человек, что и в цирке скорее бухгалтер. Иные машинисты, имевшие за плечами священный долг вместо института, и ни в каком цирке не смеявшиеся, теперь потешались над его умными причудами.
        Так, прослышали разговор Лямцева с диспетчером, просившим держать график при всех путевых простоях, и его ответ: «Сейчас, стремительным домкратом!» И долго называли его «Стремительный Домкрат», хотя не любили ни Ильфа, ни Петрова, а над их соавторством усмехались современной догадкой. Другой раз Лямцев обронил про самую напряжённую дистанцию «Не дорога, а судорога!» – и некоторое время пребывал «Железно-Судорожником». Наконец, коротко заинтересовал всех рассказом Андрея Платонова «В прекрасном и яростном мире» – тогда-то и стал Лямцевым, ибо фамилию имел совсем другую. Все просто вывернули наизнанку платоновского древнего машиниста Мальцева.
        Лямцев – это уже никакой вам не судорожный домкрат. Уже и начальство стало путаться в истинной фамилии. Уже и расчётчица в скромной ведомости стала ошибаться. Хоть паспорт меняй…


        Но снова и снова мечтала страна о современной жизни, считая любую текущую несовременной. И пролетели долгие годы, и настал миг, когда Лямцев получил уже не смешное прозвище.
        На новый скоростной поезд «Стремительный Гром», сделанный в современных странах, отбирали самых умных машинистов – и тут Лямцев с его институтом внезапно воспарил в избегаемую ранее высь. Страна велела ему стать земным космонавтом, отказываться было не положено и теперь. Да и зачем отказываться, когда такое началось…
        Практиковаться в тех самых странах после унылых отечественных дистанций! Первым испытать «Гром» на полигоне, а потом и на трассе! И разогнать до невиданной в стране скорости! А потом везти главного министра страны, словно сдавая ему экзамен на главный жизненный допуск!
        – Ну, теперь Лямцев получит свой «лям»! Ишь, куда лямку вытянул! – завидовали невезучие скромняги.
        – Какой он теперь Лямцев? Громовержец, ети его в душу! Зевс-Громовержец!
        – Ох, не загреметь бы этому Зевсу… Это ж по старой колее дважды быстрее! Куда спешить-то?
        – Как куда? Деловым везде у нас дорога.
        – Ага. Где так вольно, смирно и кругом. Судорога им, а не дорога! Стремительный домкрат, а не «Гром»!
        – Не-ет, им теперь Громовержец! Самого теперь поддомкратили!


        И стал Лямцев Громовержцем. И повёз на стремительной своей птице стремительных по жизни пассажиров.
        И не «Громом» стала ему кабина машиниста, а домом родным на сорока специальных осях. Тут только и понял, как давно ждала умная его душа такой умной современной машины. С тех самых пор, когда неразумный школьный клоун, живущий у вокзала, часами по нему гулял и наблюдал с потаённой мечтой все медленные прибытия и отбытия. Вот и настала вершина жизни, равная её смыслу! Посомневалась душа немного, что уж хватит его искать, да и умолкла в этой кабине.
        И даже все привычные рычаги стали какими-то лёгкими джойстиками управления современным электрическим экраном, рисовавшем стремительный пейзаж. Неведомая громовая сила рвалась из под его рук, неведомую грозную музыку рождали они.
        А страна слышала эту музыку Громовержца и подпевала ей как могла. Впрочем, страна замыкалась в начальстве, да в памяти о первом и главном пассажире, что по жизни самый стремительный. Так думать и душа не тревожилась.


        Вот только нестремительные пассажиры, как и элементарные пешеходы, почему-то всё чаще попадали под колёса новых машин. Тормозить на их скорости было бесполезно, а потому не положено. Потрясённые машинисты других «Громов» пытались порой вернуться, откуда пришли, в спокойную тихоходную старину. Но отвечали им на это как космонавтам – строго и доходчиво. Между тем разъярённые пешеходы ругались на электрических экранах, митинговали и всё чаще бросались в «Гром» камнями.
        А Громовержца всё миловала судьба, не послав за год ни одного ЧП. Потому и вызвало как-то его начальство по необычному поводу.
        – Журналиста ждём. Вредный ужасно, мутит и пугает народ нашими «Громами». Да всё в технику лезет. Пинком бы его под зад, да ты сам слышал, опять не положено. Велено к прессе быть внимательнее. Короче, у тебя интервью хочет. Не подведи!


        И была песня, а не интервью!
        – Говорят, что машинист ничего не видит на такой скорости, у него всё расплывается в глазах. Действительно так?
        – Действительно, не так. Я лично воробья успеваю заметить, вспорхнувшего с рельсов передо мной, и ещё подумать, куда он полетел.
        – И что остаётся от этого воробья, тоже успеваете разглядеть? Каждый ошмёток?
        – Мрачный юмор. Вы разговор ведёте к маразму.
        – Простите, но к маразму было пускать «Стремительный Гром», не построив для него специального пути. Ведь люди живут рядом, работают! Им просто не укрыться от Вашего поезда! Вы об этом думаете?
        – Простите, но возле моего дома тоже нерегулируемый пешеходный переход. Без светофора. Думаете, меня пропускают? Я рискую там не меньше, и почти каждый день. А кто ездит мимо – не Вы ли? Машину, небось, имеете? Так, может, запретим автомобили, господин журналист?
        – Думаю, машину и Вы скоро купите. Платят Вам, говорят, немерено. Всё имеет свою цену, но мне интересно – сознаёте ли Вы цену своей работы на «Громе»? И цену самого «Грома» для страны?
        – «Гром» – это рывок страны в будущее. У нас же полтора века поезда ходят всё на той же древней скорости, давно пора ускоряться. И не как при развале страны, а технически. Кто говорит, что это легко? Мы только начали, а сколько ещё продолжить? Придёт время – и отдельный путь построят. Старый путь и «Грому» как громоотвод, но новый строить – это ж не асфальт класть до соседней деревни. А Вам всё кажется – тяп-ляп, и готово!
        – Вот именно с «Громом» и вышло тяп-ляп! Начали строить отдельный путь, разворовали деньги страны, и вся тут демократия! А «Гром» по старому пути – воровать удобнее!
        – А когда не воровали и где? Для иных кто больше кило хлеба в день зарабатывает – уже ворует. Только сами эти иные тоже не хлебом единым сыты. Оттого и все беды в стране, а вовсе не от техники.
        – Демагогия! «Гром» не у нас в стране сделан, не для наших он и путей! Мы всё гонимся за современными странами, а зачем? Плохо ли было со старыми поездами? Медленно, зато не мешали никому. А теперь люди часами не могут дорогу перейти, боятся, пережидают. Поезда всё нет, кто-то махнёт рукой – и перебегать. А Вы подлетаете бесшумно – и нет человека!
        – Не надо делать из нас убийц! А людям внимательнее надо быть, организованнее. Расписание знаешь? Знаешь. Каждый день ходя, выучишь. Так чего ж тебя несёт именно под время «Грома»? Думаете, когда отдельный путь построят, дураки сразу вымрут?
        – А на «Скорой помощи» – тоже дураки? Или на пожарных машинах?
        – Теперь у Вас демагогия! Я ж сказал: проблемы есть, но сразу все их никакая страна не решает. А работа своя у каждого, и проблемы свои.
        – Что ж, понимаю. Вы просто делаете свою работу. Просто выполняете приказ. Помните, кто так говорил: «Я просто выполнял приказы»? Помните?
        – Так, теперь Вы фашиста из меня делаете! Нюрнбергский процесс хотите! А Вам ли судить? Вы сами только и делаете, что под «Гром» попадаете? И живёте на глухом полустанке, и Вам каждый день на работу топать по рельсам? Потому что кругом болото? Что-то непохоже, господин журналист!
        – Я просил бы Вас отвечать на вопросы, а не рассуждать!
        – Как так «не рассуждать»? Мы что для Вас, быдло? Пролетариат? Оскорбляй, как хочешь?
        И так далее, пока не сорвался господин журналист и не разразился матами-перематами. Тут всё само и свернулось. Начальство долго руку трясло. Умыл таки!
        Но опечалилась почему-то душа. Испугалась что ли грядущего поиска нового смысла? Кто её знает…


        А смысл этот грянул быстро. Через неделю всего.
        Очередной рейс уже приближался к желанной цели, Громовержец привычно исполнял на машинных джойстиках привычную музыку и негромко напевал: «Дай мне напиться железнодорожной воды…»
        Экран стремительного пейзажа вздрогнул совсем неслышно и помутнел несильно. Мелкие трещины от удара и не мешали всё видеть, но порядок есть порядок. Надавил селектор.
        – Конечный, Конечный – Гром три, Гром три! На семьдесят втором удар в лобовое, удар в лобовое! Видимые повреждения незначительны, жду решения!
        – Гром Три, снизить пятьдесят, снизить пятьдесят! Контроль каждые десять, каждые десять!
        Кто б сомневался. Остаток пути, даже сбросив скорость и регулярно докладывая, «Гром» пролетел в момент. Наконец плавно замер точно в начале перрона.
        Уже ждали – но сразу переменились лицами и обступили носовой обтекатель. На повреждённый экран – ноль эмоций.
        Тут и захолонуло. Тут и стал Громовержец снова Лямцевым, и это ещё в лучшем случае. А как вышел и сам глянул – так и случай не лучший.
        Обтекатель пытался исчезнуть под страшной маской человеческого лица, раскрашенной остатками розового. Материал не мог точно воспроизвести эту маску, но скоростной удар вызвал в нём предательскую мягкость – а лицо оказалось неожиданно жёстким. И нос, и глаза, и губы ужаса смотрели на Лямцева, вынимая остатки мозга. Только и было неясного, что пол бедолаги – женские волосы, даже длинные, даже косы с заколками, обтекатель бы не заметил. И то семьдесят второй километр не даст соврать.
        – Почему не доложил?!… мать!… мать!…
        Но не слышал уже Лямцев. Сел прямо на асфальт перрона и ответил горестным напевом.
        – Стремительный домкрат, ветер северный…


        И было лишение всех допусков. И было дело и подписка о невыезде любым транспортом. И были суровые часы у следователя.
        – Ты много знаешь, Лямцев, но не знаешь самого главного! А мне нужны факты, а не их преломление твоей аффектной башкой!
        – Я не Лямцев…
        – Какая, хрен, разница! Такой современный поезд – и столько жертв! Меня самого растерзают, если…
        – Терзали раньше. А факты я все изложил в протоколе в моём понимании.
        – Ишь ты, «раньше»… Раньше тебя бы не было ещё до наезда! За полминуты до него уже бы разоблачили!
        – Это при кровавом режиме или антинародном?
        – Какая разница, если других не было! О своём бы лучше подумал, может и не общий на суде выйти, и не условный! Почему от адвоката отказываешься?
        – А зачем мне бесплатный? Он такой же, как Вы, гражданин следователь, а платный уже нанимался за моих полжизни. К тому же пряжка от ремня приобщена к делу – ведь это она и стукнула в лобовое. Нашли же на семьдесят втором, со всеми останками.
        – Нет связи. Не доказано, что пряжкой.
        – А как же презумпция?
        – Ишь, поумнели все… Ты на суде только презумпцией не размахивай, а то точно не условно получишь. На всю жизнь тогда ошибёшься.
        – А я уже ошибся во всём смысле жизни. Не надо было мне Громовержцем быть. Не любит никто.
        – Не надо было тебе проявлять преступную неосмотрительность. Доложил бы про наезд, а не про лобовое – и был бы чист. Так ведь по вашей инструкции? А теперь чего ж ты хочешь?
        – Правды хочу! Что не мог видеть человека!
        – Какой такой правды? Как так не мог? Ты ещё Платонова вспомни – ослеп машинист, а потом прозрел. Так грозы не было, крыть тебе нечем. Нечем, Лямцев!
        – Там кусты у самого полотна и вровень. Могло из них воздушным потоком.
        – Ну, хватит заливать! Никогда воздушный поток на носовой обтекатель не бросает, только под колёса сзади. Я уж такого насмотрелся с вашим «Громом», что скоро свихнусь. А потому источник он повышенной опасности, и давай мне тут без презумпций!


        И даже странно было всё ещё шагать на свободе. Суд приближался быстрее «Грома», Лямцев по привычке пытался собрать предстоящую жизнь, словно из старого детского конструктора, но деталей уже не хватало. Растерялись. И коробочка с болтами и гайками то и дело падала и рассыпалась. Только и подбирать, пока спина не заболит. А болела давно.
        В какой-то момент город стал ему особенно чужим, и яркими окнами солнечного дня дома стали спрашивать, кто он такой и что здесь делает. Лямцев отвечал им одно, потом другое, потом отвечать перестал. А остановился и долго смотрел на часы, соображая что-то уже другое.
        А как сообразил, купил бутылку водки и поехал на знакомый вокзал, но в поезд сел старый, недалёкий и медленный. С билетом до семьдесят второго, а обратного воображение не требовало.


        «Гром» приближался, сверля прожектором. До него Лямцев ещё осматривался и искал что-то, но тут сразу взял камень. Отошёл от полотна. Попасть в лобовой экран было сложно, но он то не раз проходил всю аэродинамику.
        А следователь был прав – не воздушный был поток у его «Грома три». Он просто не смотрел особо. Глаза на «Громе» бесполезны, они полагались только на станциях и для селекторного доклада.
        Он не доложил. И про воробья тому чёртову журналисту наврал.
        И вспомнились слова не его священного долга про всеобщую ненависть и презрение трудящихся. Ненавидевшие «Гром» посылали ему свои флюиды. Точно рассчитав, он занёс руку с камнем…


        … и не смог даже этого.
        «Гром»… Потрясающая современная птица, его любимая, его жена и подруга, пронеслась мимо с грозной, но почти незнакомой ему снаружи музыкой. Кто-то другой её исполнял, а он… Он уже никогда не исполнит! Что в тюрьме, что на воле. Пройдена вершина жизни.
        Ненависть стала отчаянием, и он швырнул уже вслед. Выругался, как на любимую полагалось, и достал бутылку.
        – Та-а-ак! Бросаемся!
        Ну да, наняли недавно этих ребят, чтобы гоняли злых пешеходов. Ребята, правда, не гоняли, а просто воспитывали, кого ни попадя, расхаживая по двое. Кто-то из них, как и он, уже и суда ждал.
        – Да он ещё и керосинит! А ну, дай сюда!
        – На.
        Лямцев спокойно перехватил бутылку за горлышко и лениво ударил ближайшего по голове. На секунду зажмурился от брызг ароматного стекла. А как разожмурился, уже и второй руки вскидывал от неожиданности. Живот его стал совсем беззащитен, в него и погрузила оставшийся от бутылки стеклянный цветок полегчавшая рука.
        Перешагнул упавших.
        «Подписку и так нарушил…»
        И больше не было мыслей. Лямцев вышел на противоположный путь и принялся не спеша разбирать и разбрасывать свой детский конструктор. До встречного «Грома» оставалось три минуты…