Глава первая из ф. р. Время мечтать Харман

Это была последняя зима, и Харман знала, что кто-то её не переживет. Может быть она. Девушка часто болела. Не так часто, правда, как в последние годы, но она уже привыкла ощущать себя постоянно больной, и было бы неудивительно, если бы умерла именно  она. По ночам Харман плохо спала, иногда её душили приступы кашля, а утром, вернее днём, потому что, заснувши под утро, она могла проснуться только к полудню, девушка часто чувствовала  себя совершенно разбитой.
Это, правда, было безразлично, ночь это, утро или вечер, ведь бункер находился глубоко под землёй, и о времени суток говорили только часы.
Их было множество. Круглые, в виде глобуса, с разноцветными цифрами, каждая из которых находилась на одной из частей света; старинные деревянные,  с висячими гирями и кукушкой без клюва, что появлялась, скрипя и шипя,  из своего домика, чтобы отсчитать положенное число; в виде замка с выдвижными сундучками, в которых можно было хранить вышедшие из оборота и потерявшие былое предназначение медяки и маленькие драгоценности – серебряное колечко, серёжки, ключик неведомо от чего;  и, наконец, чёрные с белым циферблатом и такого же цвета стрелками. На чёрном фоне были белые точечки, напоминавшие снежинки, а ещё надпись: Sapore di Mare. Они висели прямо над кушеткой Харман и были невольным свидетелем её ночных бдений.
Час ночи – все, наконец-то, улеглись и можно спокойно думать, смотреть в тихую черноту бункера, слушать звуки, дышать запахами глубины и тайны, ускользающими при суете и гаме, вспоминать. Два часа ночи –  уединение становится глубже, чем глубже сон и ровнее дыхание тех, кто волею провидения оказались вместе с Харман в глухом бункере под землёй.  Три часа – тишина оживает, наполняется образами и картинками из глубины подсознания девушки. Начинается жизнь, которую Харман считает единственно настоящей и истинной, что живёт в её воображении и каждую ночь ждёт своего воскрешения. Она для девушки всё, без неё она бы умерла в глубоком подземелье без света и ветра. Четыре часа ночи: мир живёт своей жизнью, его герои  теряют себя и друг друга, и, наконец, обретают окончательно, раз и навсегда.
Пять часов утра – Харман устала и истощена, ибо иная жизнь забрала у неё все силы, израсходовав душевный, нервный запас.  Девушка лихорадочно возбуждена. Она думает, что на поверхности сейчас встаёт из-за горизонта огромный алый диск. Ещё немного, и ей кажется, она увидит его здесь, под землёй. Солнце разорвёт узы и тесноту её бедной маленькой жизни, осветит тьму, силой жара поглотит всякую немощь и болезнь, и подарит иную реальность, всё равно, что: простор неба или крылья, тёплые струи ветра, что будут нести её высоко над землёй, или много-много света и тепла. Харман почти видит, чувствует это, и душа успокаивается в надежде.
Теперь можно идти спать. Маленькая кушетка кажется очень уютной, а войлочное одеяло таким тёплым. Истинная благодать: иметь кров над головою, свою собственную постельку и уголок, где каждая трещинка и царапинка в стене твоя, и останется в памяти навсегда. Шесть часов утра – Харман засыпает. Обитатели бункера начинают шевелиться и вздыхать во сне. Харман думает, что скоро они проснуться, а значит ей нужно поскорее заснуть. Она проваливается в сладкую вязкую дрёму. Мучительный приступ кашля возвращает её в действительность. «Может быть, это смертельная болезнь, и я скоро умру?» - с некоторым мучительным волнением думает девушка. Она, скорее всего, не боится смерти,  но мучений, которые ей предшествуют, и того, насколько долгими они могут быть. Наверное, она не сможет умереть быстро, ведь, организм ещё молодой.
Семь часов утра – девушка проваливается в глубокий сон, без картинок и сновидений. Она не слышит звуков, что издают просыпающиеся жильцы бункера, их приглушённых разговоров, ходьбы, бытовых дел, будь то оправление нужды или разогревание завтрака. Все  щадят Харман, берегут её сон, ибо в подземном бункере нет врагов – последний был изгнан позапрошлогодней зимой.


Что есть жизнь? Не внутренние ли призрачные миры, что мы творим? Иллюзия? Субъективный идеализм: существует лишь то, что мы воспринимаем, картина мира, созданная чувствами, и есть единственно правдивая? Многие вокруг так считали, это было модно: философствовать, снимая ответственность за собственные поступки, уничтожая саму необходимость выбора и неотвратимость наказания. Не исключением была и Харман. Только это было  давно.
 Удобно было считать так, потому как душа Харман была окружена толстым слоем непроницаемой тьмы, который не давал ей возможности прикасаться к окружающей действительности. Поэтому она могла жить лишь тем, что исходило из неё самой, лишённая способности познавать жизнь такой, какой она есть. Это была та же тьма, которая впоследствии разрушит её Галактику и множество других обитаемых миров, превратит всё в руины, так что уцелевшие вынуждены будут жить в непроницаемых бункерах глубоко под землёй. Девушка была пленницей или заложницей этой тьмы, ибо являлась миллион двадцать первой представительницей в родословной родной для неё Галактики.
Но потом она перестала так считать, ибо тьма, действие которой было столь разрушительным и агрессивным по всей Вселенной и в её жизни в частности, и которая лгала, добродетельно предлагая каждому право на свою собственную иллюзию, сама по себе не была иллюзией или чем-то относительным. Жестокая, немилосердная, предательская, поглощающая души, она была реальной, и нужно было найти оружие, чтобы с ней бороться.
Это оказалось гораздо сложнее, чем думала Харман вначале. Особенно для нее, ибо тьма с детства окружала душу плотным слоем, она была знакома девушке, можно сказать, являлась частью её мира. Чувства и чувствования, картинки, чёрно-белые и цветные, сны и предвидения. Всё это имело мрачный характер, навевало безнадёжность и обреченность. И что же останется, если отвергнуть всё как ложь? Только опыт точек соприкосновения с действительностью, обнаруженный через боль. Ибо боль была истинной. Она рождалась там, где созревали разрушительные и губительные плоды зла, надевающего на себя всевозможные благодетельные маски.
Злом было заставить Харман в семнадцать лет убить ребёнка, растущего в её утробе. Зло надело тогда маску заботы о девушке, волнения о её неустроенной жизни, без образования и профессии, подозрения, нет, почти ужасающей уверенности, что  ещё не родившийся ребёнок очень болен, ибо сестра Харман была больным уродом. Зло лгало и изворачивалось, запугивало и пускало слезу сострадания. И, в конце концов, сделало своё дело, очень злое дело. Ибо, вслед за смертью не родившегося младенца чуть было не последовала смерть самой Харман. Но провидение сохранило жизнь девушки, ухватило её за самый конец ниточки и вытащило из бездны небытия, куда она уже направлялась.
Тогда все стремились получить образование и устроиться в жизни. А убиение нерождённых детей считалось делом обычным и вовсе некриминальным. Планета Харман ещё цвела пышным садом, деревья и злаки давали урожаи, солнце вставало утром и заходило за горизонт вечером, зимой всё покрывалось толстым слоем мягкого белого снега, и дети доставали санки, чтобы катится с горки, а осенью стояла слякоть и опадали с деревьев жёлтые и красные листья.
Мать Харман была точным слепком общества, в котором жила, и её дочь должна была стать такой же копией. Поэтому с детства как под копирку ей стоило повторять и совершать поступки, которые совершали все вокруг. Но это было злом, несмотря на то, что тысячи, миллионы индивидов каждый день, много лет,  жили по одному и тому же сценарию. Даже чувства их наполняли одни и те же. Например,  осенью все должны были видеть одни и те же красные и жёлтые листья, и от пронизывающего ветра нужно было непременно ежиться, а весной, глядя на цветущие сады, радоваться, и никак не наоборот. Мать Харман не могла и подумать, что через какой-то десяток лет весь привычный уклад жизни рухнет, и совершенно неважно станет, какое у тебя образование, и где ты работал, ибо большая часть людей уйдёт выживать под землю. Зима, осень, весна и лето изменят свой лик. Планета удалится от горящёй звезды, поддерживающей на ней жизнь, и поменяет свою ось настолько, что зимы станут губительно холодными: - минус 180° C , а лето губительно жарким: плюс 300° C. Вёсны же и осени, - «поры поэтов», вдохновения и восторга, как их называли сотни лет до этого, вовсе исчезнут. Всё изменится до неузнаваемости, настолько, что прошлое должно будет забыться, и почти забудется, уходя в небытие вместе с последними его представителями, потеряет всякий смысл и значение. Но внутри Харман останется рубец от соприкосновения со злом, которое в последний момент сорвало с себя все временные условные маски и предстало перед девушкой смертью, готовой поглотить её бытиё и душу.