Процесс Ф. Кафки. Внутренняя рецензия

Эти заметки носят личностный и рефлексивный характер и ни в коем случае не претендуют на статус сколько-нибудь серьезного исследования или даже мнения. Слишком сложен этот писатель, и слишком мало я о нем знаю, и слишком много я в романе просто не поняла...
И то, что я прочитала из критики, разобраться не помогает, скорее уж наоборот. Либо это явное упрощение, граничащее с искажением смысла произведения, либо дичайшие умствования, за которыми автор, кажется, скрывает такое же махровое непонимание, как и мое. Понравилась только вступительная статья Д. Затонского, но она о творчестве в целом...
Цель этих заметок – хотя бы сформулировать вопросы, возникшие при чтении, и набросать то немногое, о чем я могу говорить с уверенностью. Если это будет интересно кому-то еще, я буду рада. Кроме того, я надеюсь, что те из моих друзей, кто читал роман и понял его лучше меня, помогут мне с ним. Спасибо.
Собственно, я понимала все, пока не дошла до главы «В соборе». То есть само перевоплощение молодого священника во внушающего трепет Судию (хоть в тексте он так и не назван) понятно, логично и очень по-кафковски.
Но притча, рассказанная им К., абсурдна и непонятна, гораздо более абсурдна, чем весь роман, который, при всей мифологизированности и затемненности, отличает внутренняя логика и «строгость» ((с) Э. Канетти).
Весь процесс превращения (два кафковских слова рядом) К. из успешного, здорового, нормального молодого человека в покорно ложащегося под нож приговоренного описан предельно убедительно и логично. О Кафке не пишут обычно, что он психолог, говорят почему-то совсем об ином, но именно психолог он безукоризненно точный. Все душевные волнения, стремления, малейшие трепетания души К. прописаны со скрупулезной и чуть ли не медицинской точностью и наглядностью, выверены до последнего штриха.
Суд «Процесса» - это не суд человека над самим собой, т. к. в К. нет патологии, либо надо признать, что она гнездилась где-то невообразимо глубоко до начала (вернее же, окончания) процесса.
Да даже и в этом случае это не патология, а некая душевная слабость и хрупкость, в которой может быть повинен (опять кафковское слово) любой из нас.
Я не буду писать о поэтике Кафки, т. к., во-первых, об этом пишут много и даже чересчур много, во-вторых, его поэтика не является фактором определяющим.
Единственное, что скажу – метафора у него становится принципом построения всего текста (хотя, быть может, это звучит не вполне терминологично, но я такую формулировку отстаиваю). Вообще его приемом можно назвать гиперболизированную метафору.
Откровенно говоря, других художников, строивших большой эпический текст на этом глобальном принципе, я не вспомню. Может быть, их и нет. Кафка чрезвычайно специфичен.
Он обобщает. Он живет обобщениями, он – весь на обобщениях и из обобщения, но вся суть и внутренняя противоречивость в том, что они даются как лично пережитое, пережитое страшно, оголенным мясом и нервами.
Кроме того, Кафка насквозь эротичен. Но что опять-таки странно (странно НЕ-кафковское слово), даже его эротика, хотя описывает он, казалось бы, традиционные и естественные отношения, тоже воспринимается как нечто абсурдное. Может быть, потому, что почти все эти отношения гораздо меньше связаны социальными условностями, чем мы можем ожидать от отношений кафковской эпохи, а тем более от описанных на страницах книги?
Вообще Кафка не производит впечатления писателя начала XX в. Скорее уж это наш современник, только живущий в чуть иной реальности – реальности, существующей по своим, кафковским законам.
Наверно, все эти мысли высказаны хаотично и вразброс…
Мне трудно сформулировать лучше, слишком свежо и слишком противоречиво само впечатление.
Две вещи я совершенно не поняла в романе: притчи о Законе и поселянине и последней главы. Собственно, две последние главы мной и остались не поняты, а значит, не осмыслены.
Притчу о Законе я не хочу анализировать. Во-первых, в тексте уже даются толкования и не одно. Во-вторых, эта притча – самое абсурдное в логичной и стройной книге, когда я думаю об этом, я чувствую, что начинаю сходить с ума.
(NB! Может быть, абсурдность притчи символизирует абсурдность суда? Но это, кажется, слишком просто…)
Самое первое, что напрашивается: чтобы пройти к Закону, надо совершить преступление.
Второе, что само собой напрашивается – какого черта поселянин до смерти сидел у этих врат? Шел бы домой возделывать поля… Но в этом случае не было бы конфликта, а значит, притчи.
Вторая глава, которая мне непонятна, это глава заключительная, глава «Конец».
В К. есть ожидание приговора, когда за ним приходят (он сидит полностью одетый, и ему остается лишь натянуть перчатки), но нет смирения (ведь он предпринимает попытку сопротивления). И хотя и сказано, что он со стражами как бы одно существо, но К. не вонзает нож себе в грудь. Или это тоже упущение с его стороны?
Но этому я не могу верить, ведь это было бы совершенно по-рабски, а К. не превратился в раба.
В чем же он виновен? «Всегда мне хотелось хватать жизнь в двадцать рук, но далеко не всегда с похвальной целью. И это было неправильно».
Но в этой логике можно дойти до того, что сама жизнь является преступлением, ведь самим существованием мы неизбежно кого-то притесняем и неизбежно вступаем в конкуренцию.
И разве не преступление смерть?
К. умирает со словами на губах «Как собака» - не из-за того ли, что оставил всякие попытки к сопротивлению?
Здесь одни вопросы (у меня), здесь никаких ответов.
Мне кажется чрезвычайно важным появление фрау Бюрстнер в этой главе. Все, что связано с любовью, связано и с жизнью (и у Кафки тоже). Эротичность его вообще завуалирована, но пронизывает все тексты (вспомнить хоть его дневниковое объяснение последней фразы «Приговора» «В это время на мосту было оживленное движение» - «Когда я писал это, я думал об обильной эякуляции»).
Однако именно после появления фрау Бюрстнер К. отказывается от сопротивления. Но происходит это вследствие раскаяния – а ведь раскаяние по природе своей свет.
Почему же сам Кафка назвал К. виновным? Ведь он – такая очевидная жертва… Жертва ложно понятой виновности.
О личном пласте я сознательно не пишу, во-первых, из-за его очевидности, во-вторых, потому что роман носит надличностный характер, и хоть отношения с отцом и невестой, быть может, и отразились в нем, но все же роман совсем не об этом.
Неважно, откуда то или это пришло, важно, что в конечном счете вышло.
Кафка не экспрессионист, хотя экспрессионизм можно назвать одной из черт его мировоззрения…
Но если писателю свойственна ясность и четкость стиля, вы ведь еще не будете причислять его к акмеистам, правда?
Так и тут. Сам он себя экспрессионистом не называл, а поэтому и мы не будем этого делать…
И все-таки нельзя сказать, что герои Кафки борются, а он нет – ведь жил же он как-то эти 40 с лишним лет, а борьба может быть и пассивной. Позиционная война…
Роман не завершен в том смысле, что не оставляет четко сформулированной надежды (как известно, сам Кафка стремился нести свет миру).
И все-таки – ведь перед исполнением приговора появляется в окне тот, другой человек: «Кто это был? Друг? Просто добрый человек? Сочувствовал ли он? Хотел ли он помочь? Был ли он одинок? Или за ним стояли все? Может быть, все хотели помочь?..»
Эта цитата вырвана из контекста, но ведь таковы все цитаты вообще, такова сущность цитирования.
Может быть, все действительно хотели помочь.
Тут уже все зависит от того, как читать…