Рапсодия листа

Черная тень нумизмата, лежащая на городке, внезапно оказалась прикованной к небольшому деревянному ящичку, более всего напоминающего ящик для письменных принадлежностей. Туда и сложили останки нумизмата, но, в отличие от фараона прошедшей эпохи, он не был встречен в загробном мире с почестями; мир ожидавший его кончины ответил легким равнодушием.

Явились многочисленные наследники. Они стучали по изношенному паркету своими острыми каблуками, как будто предвосхищая решение судьбы очередного лота на грядущем аукционе.

Нумизмат был большой хранитель ценностей, обладатель своего рода некрономикона, волшебного реестра потерянных и украденных вещей. Ко времени его смерти свою цену сохранили только крупные и ясные вещи, отчётливо заявляющие свою принадлежность к драгоценностям. Множество вещей, не нашедших себе должного оправдания, были согнаны в центр комнаты. Там они жались к друг дружке, еще не веря, что часы сладкой неги в необъятном шкафу кончены. Несколько дней назад также смотрел на мир его недавний обладатель, из рук которого был хирургически точно извлечен его маленький карманный некрономикон.

Среди этих покоробленных, побитых и полу-живых вещей иные продолжали сохранять свое королевское спокойствие. Нагло глядел на мир бардовой латиницей римский апокриф; его подмигивания были вовремя различены алчными наследниками. Пыталась держать осанку записка одной именитой особы Его Величеству Мольеру, но синтаксис, не знавший правок Белошапковой-Бали, был плохим помощником и записка горбилась и как-то незаметно угасала.

Раздел имущества был завершен; полноценные вещи вынесены и сохранены; оставалось решить судьбу неполноценной рухляди, той бесконечной и бесформенной хаотической массы, что, не веря в спасение, вжималась в пол.

Прошел час, когда слух вещей и людей, погрязших в вещах, был покороблен. В бесформенность окружающего мира загородного особняка вторгалась музыка. Музыка разбивала стены, музыка серебрилась в воздухе, музыка несла молодость и жизнь.

Никто не понял и не нашел источника шума. Музыка рождалась плачущими волнами, лилась тяжелыми стальными созвучиями, замирала в стонах и плаче.

Устроили дознание, но источника не нашли. Через час всё неисчислимое множество бесполезных вещей упокоилось в колыбели экскаватора и снесено в Общую груду.

Судьба оставшихся в доме предметов была решена; их ждало путешествие в изящных авиалайнерах, сексуальных пароходах, тучных, пыхтящих авто. Каждого в недалеком будущем ждал камин, водная пропасть и глубина, бездна разъедающего воздуха и пыли.

И только в Общей груде, за пределами городка, продолжалось чудо, и вещи, молчащие и таинственные, определенно ненужные, выстраивались в гармонические ряды. В этой братской могиле, так и неузнанный лежал сложенный вчетверо листок, испещренный символами, навсегда утерянного языка музыки. И какой бы ни была ночной тень сумерек, и каким бы ни был дневным луч солнца, лист трагически громко будил своим медно-скрипичным голосом неведомых обитателей подземелий, опьянял летающих, но уставших от земного ангелов, пробуждал к жизни мертвых и давал прозрение слепым.

Острый ковш экскаватора сомкнулся однажды над листом. Люди были увлечены или лишены слуха, чтобы различить за гудением механизма нарождающийся мотив. А музыка так стремилась быть понятой этим равнодушным скрежетом, так хотела быть вправленной в оправу этого скрипения.

Как крючковатая рука нумизмата, некогда сжавшая бесценный дар, душила и убивала силу мертвая хватка ковша. И вот среди разбитых бутылок, мертвых кукол, обожженных скрижалей, разбитых надгробий, застывших оркестров, партийных лозунгов, философских идей, - в плавильную печь крематория лег лист.

И пока роковая температура неумолимо росла, чтобы в одно мгновение обратить вчерашнее бытие в инобытие, лист вспыхнул и дал жизнь мертворожденной музыке. Воскресла мертвая; и запел весь крематорий, и неслись и нагоняли друг друга звуки, и перебивали, и танцевали, и пели о чём-то далеком и неземном. Уже горнило печи обратилось в звук - в один большой медный звук, что далеко раздавался над всей землей - и вставали пробужденные мертвые: меценаты, цинциннаты, нумизматы и их бессчисленные наследники.

Всё было кончено в несколько секунд. Звук опадал серым порошкообразным пеплом, и не было таких сил, что вдохнули бы жизнь в умирающий лист.

Но неслось всесокрушительное эхо, и достигая центра земли, оно разбивалось на бессчиленные крики. Неведомый дирижер уже неистово взмахивал в знак начала, а по всей земле дрожали бессчисленные серые вещи и их серые обладатели, жажадя скрыться по своим маленьким норкам.

Бессмертная рапсодия вступала в свои права, уничтожая стучащие годы и времена.