Юношеское путешествие

Экзамен по зоологии беспозвоночных сдать было невозможно. Во всяком случае, ей. С серых страниц учебника в пыльно-зеленоватой обложке, фамильярно именуемого по имени автора Догелем - («счас как тресну тебя Догелем!» – угроза, правда, в их девичьем кругу не приводимая в исполнение), - строго таращил выпуклые глазищи речной рачок, и протягивал навстречу скупыми  линиями очерченные мохнатые ноги, каждая из которых состояла из трёх частей. У частей ног были латинские названия, которые нужно было выучить – а как? О. никак не могла понять, что изменится в окружающем мире оттого, что она назовет по латыни это маленькое беспомощное разноногое чудовище. Существо, увеличенное на рисунке в десятки раз, хотелось очеловечить, придать ему какую-то индивидуальность, приручить, наконец, полюбить. Забыть про эти ужасные мохнатые ноги и пожелать ему от души, чтобы его расколдовала какая-нибудь аксаковская добрая девочка. Чудовище оказалось бы прекрасным принцем, женилось бы на девочке, и О. не пришлось бы, в тоске свесившись с койки и, положив раскрытый учебник на пол, безнадежно бубнить латынь…

Сокурсницы уже сдали беспозвоночных и уехали с практики. Осталась только добродушная Тл, у которой дело продвигалось всё-таки энергичней, наверное, потому, что она не задавала себе вопросы «зачем?», «почему?». Тощая преподавательница в платьях с крахмальными воротничками, с лёгкой руки кого-то прозванная Трематодой, была не просто требовательна – она была искренне уверена, что незнание (рачки по латыни) является, пусть мелким, но всё же преступлением перед великой наукой. О. и чувствовала себя мелкой преступницей, незадачливым воришкой, который никак не может удержаться и всё норовит стибрить что-то, что плохо лежит, очередной кусочек свободы. Сбегать на реку, поваляться на песке, почитать что-нибудь художественное, поостроумничать за чашкой чая с Тл, которая уже выучила свою порцию – все эти радости сопровождались внутренним унылым припевом – учить, учить, Догель, Догель…

«Догель, Догель» – высвистывала в жаркой глубокой синеве наивная безымянная птичка. О. так и не научилась распознавать их незамысловатые песенки. И теперь птичка укоризненно трепетала крылышками, и она думала, что птичка тоже озабочена  её никчемностью, и на своём птичьем языке втолковывает, что нужно взяться за ум, что за неё переживает мать, что все её родные учились прилежно, что нельзя быть свинтусом, а нужно быть человеком. О. искренне хотелось быть человеком.  Но оставшись наедине с  зеленоватым кирпичом, набитым маленькими требовательными головоногими и головохвостыми, разобранными в рисунках на мелкие детали, она мгновенно тупела, и бессмысленно листала страницы в робкой надежде – вдруг окажется, что она что-то знает. «Дура» – она старалась взять себя в руки, и прекратить бессмысленное листание – «знает тот, кто записывает лекции, а не спит в ожидании звонка». 

О. не находила себе оправданий. Сокурсницы с почтением изучали Догеля, как нечто важное. И искренне радовались возможности запихнуть в баночку со спиртом очередной экземпляр – процедура, не вызывавшая у неё никакого энтузиазма – разве что брезгливое сочувствие к букашке, от которой не требовалось ничего, кроме готовности своей смертью послужить науке. С тоской она пополняла коллекцию, которая требовалась для зачёта, и обдумывала высокие принципы борьбы за жизнь жертвенных животных. Решала, что уж резать лягушек откажется точно.

А за окном тихие поля клевера и пшеницы, вьющаяся вдоль берега тропинка, пух одуванчиков, промокший от росы, знобящий, звенящий утренний воздух – всё это не хотело быть просто фоном для ловли и травли жуков, и мучило своей невысказанностью, недосказанностью.

О. плела из одуванчиков неуклюжие венки с торчащими стеблями. Ходила босиком, приучая себя к спартанству. И великодушно позволяла подругам подсунуть себе очередную муху, стараясь атрофировать, как-то амнезировать жалость.
 
В большой комнате была белёная печь, на которой она, в утешение подругам, не поступившим в МГУ, написала углём слова английского писателя, чья блестящая, хотя и поверхностная ирония скрашивала жизнь - «если вам не достаётся то, что нравится, пусть понравится то, что достаётся». Но сама она не умела следовать этому принципу, и жизнь её всё более превращалась в неосознанное ожидание.

 И теперь, когда подруги разъехались, она не находила себе оправданий. Но больше выносить было невозможно, и О. резким шлёпом. закрыла Догеля, одновременно прихлопывая и чувство вины, натянула купальник и выскочила из комнаты. Она ещё не знала точно, что будет делать, но ноги уже несли её по растоптанной тропинке вдоль реки. Отойдя на довольно большой кусок, она спустилась к воде. Окунулась. Выбралась. Голова, в которой до этого никак не мог разместиться Догель, обрадованная неожиданной свободой, сочиняла одну фантазию за другой. Нужно было выбрать что-то осуществимое. Вот это – обрадовалась она, и ухватила плывущий ствол. Ствол был уже, чем хотелось, но всё-таки довольно увесистый. Она села на него верхом, так что средняя часть провалилась под воду,  а  конец задрался наверх. Корабль был готов, и она немедленно отгребла от берега руками. Первое в моей жизни кругосветное путешествие – отрапортовала она себе самой. Конечно, ей пригодилась бы команда. Но, в отличие от бревна, спутников можно было выдумать.

Узкая речка у берегов заросла водорослями, пышные зелёные кусты с двух сторон иногда полностью закрывали проход. На маленьких пляжиках загорали  деревенские жители. Её немного смущало то, что, проплывая мимо, она вызывает  у них лёгкую оторопь. Сначала из кустов выплывал верхний кусок бревна, похожий на неизвестный доселе вид крокодила. Потом появлялась девушка, сидящая по пояс в воде. Чтобы снять смущение, она пыталась приветливо здороваться. Иногда ей отвечали, иногда провожали недоуменным взглядом.

На середине реки были отмели. О. все-таки замерзла, причалила к одной из них, вытащила, как опытный капитан, бревно, и разлеглась на горячем песке, блаженно прижимаясь к нему  то согревающейся спиной, то боком. На песок приземлилась стрекоза и несколько минут разглядывала её зелёными фасеточными глазами. Стрекоза была живой, совершенно не интересовалась названиями собственных ног, и смотрела на девушку с естественным сочувственным любопытством.

О. на мгновение увидела присевших на песок выдуманных спутников, потом закрыла глаза, и сквозь полуприкрытые веки полился оранжевый солнечный свет. Этого щедрого света, и тепла, и летнего безоблачного счастья, было столько, что хотелось непременно с кем-то поделиться. В небе застыли снежные облака, похожие на стадо белых медведей, О. обратилась к спутникам, и предложила приручить. Спутники были покладисты и остроумны. На мгновение промелькнул старый домашний призрак тоски, ей захотелось заговорить с кем угодно, только реальным. Она вскочила, толкнула бревно в воду.

О. не очень представляла себе, сколько нужно плыть, чтобы достигнуть того конца речной петли, который выходил к дому, поэтому, когда постепенно разлившаяся река вдруг вынесла её к мосту, обрадовалась. Особенно, увидев фигурки старшекурсников, и среди них барышню в белой шляпе. Барышня была безнадёжно влюблена в сокурсника, изысканного художника и разгильдяя.  При этом она была милой доброй отличницей, и О. издалека сочувствовала её несчастной любви. Издалека – потому что они почти не были знакомы, и О. так хотелось кого-то любить, что и несчастная любовь казалась ей счастьем.

Она вытащила на берег послужившее бревно, мельком подумав, что в этом нет смысла, потому что она единственная знает, какой из него получается верный морской конь, и, пожалев, с сочувствием провела рукой по мокрой коре. Задание выполнено – доложила она себе самой. И отправилась к дому.

Подошла к кровати. Мельком взглянула на Догеля. Сдержанно переложила его на подоконник. Что-то после прогулки в ней стало на место. Она перестала чувствовать себя во всем виноватой. Вытащила из чемодана старую тетрадь. Села на кровать, поджав ноги. И вывела заголовок: «Кругосветное путешествие».