В. Ф. Трофимов Мои воспоминания

                ВСТУПЛЕНИЕ.


       В январе 2006 года наша семья переехала из Буэнос-Айреса, где несколько лет мы снимали квартиру, в  Алехандро Корн. Этот маленький  милый городишко находится в сорока пяти километрах к югу от аргентинской столицы. Здесь мы построили наш уютный домик.
     Одним июньским днём кто-то постучал к нам в калитку. Я вышел и увидел невысокую симпатичную женщину лет пятидесяти с типично славянской внешностью: русые волосы, голубые глаза...
  - Здравствуйте! – поздоровалась со мной незнакомка по-русски с сильным акцентом. - Мне сказали, что здесь живут русские?
   - Добрый день! Да, мы переехали сюда в январе, – ответил я и пригласил женщину войти в дом.
    Жена быстро поставила чайник и принялась накрывать на стол.
   - Меня зовут Катя Трофимов! – представилась гостья. - Я живу в соседнем городе Сан Висенте (в семи километрах от Алехандро Корн).
   - Очень приятно! – ответил я и представил мою жену, а потом сказал:
    - А меня зовут Сергей.
    За столом Катя Трофимов рассказала, что недавно стала вдовой. Её муж, Оскар, который был  очень известным врачом в нашем мунисипио (районе),  три месяца назад скоропостижно скончался. Её дочь замужем. Живёт в городе Ла-Плата. Сын работает нефтяником в Патагонии. Живёт со своей семьёй на Юге Аргентины.
    - А вы слышали о моём отце? – вдруг спросила Катя.
    -Нет! А кто был ваш отец? – спросил я.
     - Почему был? Он есть. Ему восемьдесят два года. А был он известным в Аргентине певцом! Его зовут Виктор Трофимов, – с  гордостью ответила Катя.
     Я, сгорая от стыда, пожал плечами и промолчал.
   - Хотите прочитать о нём? – спросила гостья.
   - Конечно! С удовольствием! – ответил я.
    Катя достала из своей сумки большую толстую тетрадь в переплёте и протянула её мне.
   - Эту книгу он написал о своей жизни. Берите! Читайте! – предложила она.
     Когда гостья ушла, я раскрыл тетрадь. На первой странице значилось «Мои воспоминания. Виктор Трофимов». Это были напечатанные на старинной машинке, сопровождаемые очень интересными фотографиями, мемуары человека с неоднозначной судьбой. «Мои воспоминания» были написаны им  для своих детей и очень близких приятелей.
    Через неделю, в воскресенье, я встретился и  лично познакомился с Виктором Фроловичем Трофимовым и его супругой Натальей Михайловной в православной церкви в городе Темперлей.
    Они уже много лет пели здесь в хоре. В этот день я впервые  услышал необыкновенный голос известного в Аргентине и США певца Виктора Трофимова. Русского самородка, концерты которого собирали полные залы самых престижных театров в 60-80 годы.
   Вскоре мы стали друзьями. В январе 2010 года мы с женой были в гостях в большом доме Натальи Михайловны и Виктора Фроловича. Сидели за столом. Пробовали вкуснейшие разносолы хозяйки и разговаривали...
    Неожиданно Виктор Фролович  на полуслове прервал свой рассказ о том, как он однажды в лечебных целях долго голодал, и произнёс:
     - Да, Серёжа, пока не забыл... Пойдём со мной!
    Мы встали из-за стола и прошли в другую комнату.
   - Вот, держи! Я это тебе отдаю! В нём вся моя жизнь! - сказал он и протянул мне толстенный альбом.
     Я, не медля ни секунды, открыл его.
   - Боже мой! Это же сокровище! – подумал я, рассматривая вырезки из газет с информацией о концертах Трофимова, его фотографии  на сцене, благодарственные письма Виктору Фроловичу от различных благотворительных организаций  и т.д.
    - Вот тебе книга «Мои воспоминания». Я хочу,чтобы и ты имел свой персональный экземпляр. - Добавил хозяин дома, вручая мне толстую тетрадь. - А теперь давай поднимемся на второй этаж, я отдам  тебе афиши о моих концертах, которые я дал в 60-е годы.
     Из гостей я уходил, держа в руках настоящие сокровища.
    - Виктор Фролович,  что я могу сделать со всем этим?  Могу написать очерк или повесть о вашей жизни с последующей публикацией? – спросил я.
   - Серёжа, распоряжайся, как хочешь!  Думаю, что многим будет интересно прочитать... Ведь судьба у меня была очень нелёгкая! – ответил мне Виктор Фролович.
     Я долго думал. Начал писать черновик повести о Трофимове В.Ф... на основании  имевшихся у меня материалов.
      Но потом пришёл к выводу, что Виктор Фролович  уже давно рассказал о себе в «Моих воспоминаниях», и я не имею права ничего добавлять или исправлять.
       Я только слегка  отредактировал его рукопись. Убрал многократно повторяющиеся эпизоды,  а  «аргентинизмы», в изобилии встречающиеся в тексте,  заменил русскими словами.

                МОИ   ВОСПОМИНАНИЯ.
                Виктор Трофимов.

          Господи, благослови написать мои воспоминания о моих юных годах, о моём детстве.
   Мне исполняется восемьдесят лет, хочу написать моим детям, внукам и правнукам, откуда корни Трофимова Виктора.
   Мой отец Фрол после революции 1917 года приехал в село ДОРОГОЩЬ  Грайворонского района Курской области. Женился. Надо было ввести молодую жену в свой дом. А где его взять! Решил мой отец продать своего боевого коня. Но кому в селе нужен  конь, который не приучен к крестьянской работе? Но, слава Богу, нашёлся один человек, согласившийся поменять его  на свой маленький амбар размером четыре на три метра.
   Отец сделал окно в этом амбаре, пристроил к нему глинобитные сенцы - и получилась хата. В ней, как полагается, отец соорудил большую русскую печь с лежанкой.
    Вот в этой-то хатёнке 7.06.24 я и родился. Я был  уже третьим ребёнком у родителей. Но мои брат и сестра умерли в младенчестве ещё до моего рождения.
    Мать с отцом работали   и меня оставляли дома. Мама нажуёт чёрного хлеба, выплюнет в тряпочку, завяжет её и мне в рот. И сосал я эту тряпку до обеда. Летом и весной, когда была хорошая погода,  меня они с собой тоже брали в поле. В 1926 году родилась сестра Аннушка. В 1928 году – Катя.
     У мамы стало ещё больше забот. Ведь нас надо было накормить и уложить спать. Кроме  того, она должна была и корову подоить, и огород прополоть. Кроме того, сеяли коноплю для ниток, из которых потом долгими зимними вечерами ткали полотно. Без этого было нельзя. Ведь в деревне не было ни товара, ни денег. Были только трудодни, за которые давали зерно.
    Моя бедная мама! Зимой стирала бельё и в проруби его выполаскивала в мороз! А если дома заканчивались дрова, то опять же ей надо было идти в лес за валежником. А сухие ветки было собирать запрещено. Если поймает лесник, то беды потом не оберёшься.
   Я помню хорошо, что до коллективизации у нас было две лошади, корова с телёнком, телега, плуг, борона.
   Началась коллективизация, и всех мужиков, которые от зари до зари трудились и имели три лошади  и две коровы, объявили кулаками.
   А что надо с ними сделать? Конечно, раскулачить, то есть забрать всё, что было нажито многими годами тяжёлого труда
  Организовали у нас колхоз. Всю скотину, отобранную у зажиточных семей, согнали в один большой сарай (коров и лошадей вместе).
    Кровы ревут: их ведь  нужно доить. Лошади от жажды ржут и хрипят:  их бы попоить. Но никто этим не занимается. Ведь всё стало чужим.
    В один большой двор стащили инвентарь и бросили его ржаветь под открытым небом.
    Я до сих пор это хорошо помню. Всю коллективизацию в окно видел. Помню, как возмущались и кричали люди, но не могли ничего сделать. Потом самых зажиточных стали выгонять из своих хат, и это происходило зимой, когда стояли сильные морозы. Всех их солдаты гнали на станцию. А там, как рассказывали, мужиков отправляли неизвестно куда, а их семьи грузили в товарные вагоны. И отправляли в Сибирь. Без тёплой одежды, без запасов еды ...
    Но самое тяжёлое воспоминание о моём детстве – это голод 1933 года. Не было еды, и люди умирали сотнями. Всюду: в поле, хатах, во дворах, на дорогах - лежали мёртвые.
    По селу один раз в день проезжала большая телега, запряжённая парой чёрных лошадей. Впереди на ней сидел Игнат Иванов. Увидев  мёртвого человека, он останавливался, слезал и с проклятиями бросал в телегу труп. Игнат был очень безжалостным человеком. Иногда он грузил вместе с мёртвыми ещё живых, но очень слабых людей.
   - Всё равно помрёшь! – «успокаивал» он, поднимая живого, тихо стонущего человека, чтобы потом его  бросить в свою телегу.
   Я видел однажды, как Игнат Иванов схватил медленно идущую по улицу девочку, у которой давно умерли родители, и швырнул её на гору трупов, лежащих в телеге. Девочка стала громко плакать.
   - Дяденька, отпустите меня! Ведь я ещё не умерла! Я ведь живая! – кричала она громко.
   Но Игнат молча тронул лошадей и направил их ко рву, находившемуся на окраине села. Туда он  сбросил и мертвых и живую, плачущую девочку.
    Я пишу эти строки, а из моих глаз льются слёзы... Не могу! Эта картина осталась в моей памяти на всю жизнь.
   На соседней улице жила женщина по имени Татьяна со своими детьми. Она от голода дошла до крайней степени отчаяния. Чтобы выжить, сначала убила своего младшего сына. Они съели его вдвоём с дочерью. Ну а потом настала очередь и дочери. Однажды ночью Татьяна подкралась с толстой качалкой к  её кровати и уже замахнулась, чтобы ударить... Но тут неожиданно дочь проснулась. Оттолкнув мать, она выскочила через окно на улицу и убежала.
    Мы же пережили голод, благодаря нашей коровёнке. Мне уже было девять лет. Я считался уже почти взрослым. Как-то мама приготовила мне сумку с оладьями из крапивы и литровой бутылкой молока, и я погнал в поле пасти нашу корову. Но  сразу же за селом меня встретили два огромных бородатых мужика. Отобрав мою сумку с едой, один из них схватил корову за рога, а другой принялся её доить. Я остался без еды. Но, слава Богу, эти страшные мужики меня не убили!
     После этого случая я боялся выходить с коровой в поле. Мы закрыли её в сарае, а сами туда приносили траву.
   Пришло наконец-то лето! В нашем огороде уже были огурцы, лук, и мы уже не страдали так от голода, как раньше. И я снова погнал нашу корову на пастбище  в поле. С этого лета я стал пастухом и до начала войны пас коров. Сначала нашу. Потом ещё трёх чужих. Потом уже целое стадо в десять коров. А через несколько лет с сестрой Аннушкой мы пасли почти всё сельское стадо. Я никогда не знал детских игр. Весной много коров телятся. Нужно было тельную корову от стада отлучить  и смотреть за ней особо.
   Я всё время бегал босой. Много раз калечил ноги. Сбивал их о камни. В раны попадала утренняя роса и дневная пыль. Но особенно страдали мои ноги после долгого хождения по стерне, которая оставалась после покоса пшеницы или ржи. Мои ступни тогда сильно кровоточили, и мне приходилось наматывать тряпьё на ноги, чтобы хоть как-то облегчить боль.
    Однажды, уже почти ночью, когда хозяева разобрали своих коров  до утра, я пришёл домой. От страшной усталости я прилёг на лежанку и заснул.
   Когда мама шла спать, она увидела, как с моих ног капала кровь. Она проплакала  почти всю ночь. А в воскресенье, собрав яиц и другой снеди, пошла ранним утром  за пятнадцать километров в город на базар. Продав всё, мама сразу принялась искать какую-нибудь обувь для меня. Но на всём базаре продавались всего две пары галош. Мама не успела и цену спросить, как их уже купили.
    Перед уходом на базар, мама мне ничего не сказала, но я чувствовал, что она пошла купить мне что-нибудь обуться. Когда она вернулась с пустыми руками, то мы вдвоём (я от огорчения, а она  от жалости) стали громко рыдать...
    Пишу эти воспоминания и тоже сейчас плачу... Слёзы сами собой текут по моим щекам.

   У нас в селе не было собак. Я первую увидел только на картинке к рассказу А.П. Чехова  «Каштанка». Никогда я в детстве не ел фруктов. У нас их не было. Ведь все деревья вырубили, чтобы зимой топить печи. А зимой, когда стояли лютые холода, мы сжигали и свой плетень.
     В нашей хате была одна комната с земляными полами. Печь, кровать, лежанка, стол и скамейка. Зимой посреди комнаты стояла подвязанная под живот кусками полотна к кольцу в потолке наша корова. Рядом телёночек. Зачем подвязывали коровёнку? Да чтобы от голода не упала и не умерла. Ведь к концу зимы ей нечего было есть. И тогда мы снимали солому с нашей крыши, рубили, обливали её тёплой водой и давали это корове. Целую зиму мы не мылись. У всех вшей была целая куча. Отец всё время сильно кашлял. Он болел туберкулёзом. В школу ходили по очереди: утром – я, а днём - Аннушка. Ведь лапти были одни на двоих. В селе все ходили в лаптях. Но за это могли оправить в тюрьму. Ведь для лаптей лыко драли с липы. А это уже считалось вредительством, и можно было получить три года принудительных работ по 58 статье Уголовного Кодекса.
    На дворе МТС (машинно-тракторной станции) валялись резиновые шины с колёс. Вот из них-то все мастерили сандалии:  подошва из резины, привязанная к ногам тряпками.
    Лет в двенадцать я начал курить. Мама как-то раз нашла в моих карманах табак, спички и нарезанную газетную бумагу для самокруток.
    Она в отчаянии бросилась к отцу и нажаловалась на меня.
   - Виктор, иди сюда! – позвал меня папа.
   Я пришёл.
   - Садись за стол, мне надо поговорить с тобой.
    Я сел на скамейку.
    - Мать говорит, что ты уже курить начал, - сказал он.
     Я хотел соврать, но отец мне дал, опередил меня:
   -Конечно, курить должен каждый мужчина. Ведь курево располагает к общению. Сегодня ты попросишь закурить, завтра - у тебя. Потом вы разговоритесь... Да ты же, Виктор, уже взрослый и поэтому не должен прятаться! Давай ближе к делу! Ты уже умеешь крутить цигарку?
   - Да, – робко ответил я.
   - Тогда держи кисет с табаком. Вот тебе бумага. Давай, крути!
  Я оторвал кусок газеты, потом насыпал табаку, но не очень много.
 - Почему так мало! Сыпь больше! Не жалей! У нас-то табачок свой! – вызывающе подбодрял меня он.
   У меня получилась очень толстая цигарка.
  Отец закурил свою цигарку, и я тоже затянулся своей и сразу же выпустил дым.
   - Нет! Так, сын, не годится! Ты вот так делай, как я! Ты набери в рот побольше дыму, потом затянись, чтобы он пошёл по всем кишкам и по всем закоулкам и сделал там внутри дезинфекцию и поубивал бы всех микробов.
   Отец затянулся и закрыл рот. Дыма всё не было и не было, потом как повалил у него из носа и изо рта.
   - Вот это фокус! – удивился я. - Сейчас попробую!
   Я затянулся, и дым чуть не порвал мне грудь. Я начал кашлять.
  - Ты что, Виктор? Затягивайся глубже! Ты глотай дым! Глотай!
    - Нет, не хочу! – произнёс я.
    - Ты мужик?! Значит,  кури! – приказал мне отец.
    Я с ужасом посмотрел на цигарку. Она было ещё очень большая...
   Я глубоко затянулся... И меня стало тошнить. И под стол я вырвал всё, что ел последние три дня.
    Вот с тех пор я не курю.
    Очень хорошо я помню, как снимали кресты с нашей церкви. Все село вышло смотреть. Люди плакали и шёпотом проклинали советскую власть. Один  фанатичный коммунист залез на колокольню, разделся и давай топором рубить купола. Затем привязали купол с крестом цепью к трактору. Трактор рванул, и... рухнула с грохотом вся колокольня с колоколом и крестом. Люди закричали. Заплакали. Но милиция всех быстро успокоила. Все молчали, вытирая слёзы.
    Потом в церкви разместили МТС. Иконы были уничтожены. Фрески  заляпаны машинным маслом и мазутом. В  вскоре  церковь и вовсе приспособили под склад зерна.
    В 1939 году меня направили в школу ФЗО (фабрично-заводского обучения). Здесь была военная дисциплина. Всё делалось по распорядку дня: отбой и подъём,  физзарядка, еда и занятия.  Нас обучали лесоразработкам: как выбрать дерево, как подойти к нему, как спилить, на какие куски распилить, как погрузить на подводу. После окончания школы  нас  должны были отправить в Сибирь на  лесоразработки.
    Но 22 июня 1941 года началась война. Нас распустили по домам. Кругом царил хаос. Никто ничего не понимал. Красная Армия отступала.
    Наше село заняли немцы, но потом они неожиданно отступили, и пришли Советы. Кто с немцами не ушёл, были вызваны в отдел НКВД на допрос. Всем задавали одни и те же вопросы:
    Кто из  сельчан  сотрудничал  с немцами? Кто  записался в  полицию?
        Те из сельчан, на ком висело подозрение в сотрудничестве с оккупантами, были расстреляны.
         Потом  всех мужчин, в том числе и меня, мобилизовали. Нас, кто в чём был, погнали на передовую: в лаптях, ботинках, галошах. На передовой нас построили в шеренгу и пересчитали. Потом перед нами показался  командир  из  кавказцев.
       - Кухня сегодня не придёт. Потерпите до завтра! – объяснил он нам.
       Потом принесли  бочку и стали раздавать оттуда что-то черпаком. Я смотрю, что все хватают снег руками и едят его. Подошла и моя очередь. Я сделал один глоток, и у меня перехватило дыхание. Это был чистый   спирт. Я тоже набрал горсть снега и начал его есть.
       Раздалась команда:
       - Становись!
      Мы снова все построились. Нас снова посчитали. И тот же самый командир-кавказец громким голосом спросил:
    - Кто из вас парикмахер?
   Все молчат. Тут я вспомнил, что в селе всегда подстригал моих товарищей,  и поднял руку.
   - Отлично! – сказал командир.  - Меня сейчас будешь подстригать!
    Он привёл меня в свою землянку.
   - Кушать хочешь? – спросил он у меня.
   - Да? Очень, – признался я.
    Командир дал мне остатки каши и кусок хлеба.   
    Я быстро всё это съел.
  Командир положил на стол немецкий набор для стрижки и бритья: три машинки, несколько ножниц, расчёски.
     А я этого инструмента и в глаза никогда не видел, ведь всегда подстригал моих товарищей только одними ножницами.  Да и волосы у командира длинные  и  густые. Испугался я немножко. Думаю:
    - С чего следует начинать? Ну, надо быть более уверенным!
     И я предложил ему сесть на табуретку. Потом обмотал его полотенцем. Заложил пальцы в его густые и упругие, как проволока, волосы и пустил в ход ножницы. Потом прошёлся машинкой.
    - Всё! – сказал я.  – Готово.
   Командир встал, посмотрел на себя в зеркало и заулыбался.
   - Поздравляю тебя! Молодец! Чайку с сахаром хочешь? – сказал он.
   - Хочу, – ответил я.
   Не успел я выпить чай, как в землянку пришёл начальник санного обоза, который отбывал в Грайворон.
   - Так это мой город! – удивлённо произнёс я.
   Командир повернулся ко мне:
   - Что хочешь съездить посмотреть! Ну что же – поезжай! Только водочки привези.
    Командир отдал какое-то приказание другому офицеру, и тот через несколько минут принёс мне полушубок.
   - Когда вернёшься – меня подстрижёшь! – сказал он, протягивая мне  этот полушубок.
    В Грайвороне мы погрузили в сани какие-то ящики и направились на запад, на передовую. Заехали и  в мою деревню. Мама дала мне бутыль самогона, а  я спрятал её солому.
   - Это для нашего командира! – объяснил я другому солдату, который был со мной в санях.
     На востоке грохотали пушки. По дороге, навстречу нам, попались  мои односельчане, которые находились в том же полку. Многие раненые,         обросшие щетиной, голодные.
    Оказалось, что в результате неожиданной атаки, немцы прорвали фронт. У  наших новобранцев не было ещё оружия, и они не смогли оказать отпор. Многие были убиты. Многие – взяты в плен. Что с командиром, никто не знал. Никто не видел его живым или убитым.
    Наш обоз сразу повернул на восток. Мы отступали под непрерывными бомбёжками немецких самолётов. Пришла весна. Снег начал таять. Люди и лошади без еды. Все обессилели. Мне было больно видеть, как мои лошади тянут тяжеленные сани по грязи. Ночью я открыл один ящик и увидел там какие-то длинные снаряды. Я повытаскивал их из ящиков и спрятал в  каком-то сарае, прикрыв соломой. На сани поверх пустых ящиков я поставил три  полных, со снарядами. На следующий день лошади мои пошли веселее.
     А вечером наш обоз попал под массированную бомбёжку. Перед моими санями упала бомба. Лошади были убиты сразу. Сани перевернулись. Меня контузило и засыпало землёй и снегом. Сколько времени я лежал под кучей земли - я не знаю. Только когда я очнулся, было очень темно.
    -  Ночь уже, - понял я и попытался  пошевелиться, но не смог.
    - Наверное, меня убили! – подумал я и неожиданно почувствовал холод.
    Я стал ещё больше шевелить пальцами, руками и ногами. Вскоре мне удалось освободить голову. Ну а потом я вылез из-под завала.
   Вокруг меня трупы людей и коней. Кричат и стонут раненые... Просят помощи... Но помощи не было. Все, кто мог уйти, уже давно ушёл. Я еле двигался. В голове у меня шумело. Из носа и ушей шла кровь... Сориентировавшись, я медленно заковылял на восток. На подходе к какой-то деревне, услышал громкий крик:
    - Стой! Пароль!
    Я пошёл прямо на крик. Мне ещё что-то кричали. А я шатаюсь, но иду. Добравшись до часового, я упал у его ног. Он втащил меня в хату.
   Утром меня допрашивали. Но я почти ничего не понимал, потому что у меня очень шумело в голове. Но мне приходилось что-то отвечать. Допрос неожиданно закончился. Все стали снова отступать. Вместе с ними я пошёл на восток. Зашёл в одну хатёнку и попросил у хозяйки кусочек хлеба.
     - Да откуда у меня хлеб? – ответила она.
     - На  вот картошки поешь! – предложила хозяйка.
     - Поев картошки и поблагодарив хозяйку, я пошёл дальше. Как и все. Мы достигли берега реки Донец. На реке лёд уже стал таять. Между берегом и полосой льда была сплошная длинная  полынья шириной метра два.
   Был получен приказ: класть доски между берегом и льдом. Нашли какие-то двери. Сделали из них подобие моста. Первые сани с грузом и людьми разогнались...   Двери провалились, и  все пошли под лёд.
  Увидев эту жуткую картину, я решил не идти дальше. Нашёл вдалеке от берега разбомблённую хату. Обнаружил там погреб и забрался туда. Там была сырая картошка и солёные огурчики. Я поел и уснул.
   Просидел я в этом погребе дня три. Но потом всё же вылез: очень уж хотелось пить. Поел снегу. Проходившая мимо женщина объяснила мне, что в деревне находятся немцы. Красная армия уже на другом берегу реки.
   - Тебе, сынок, делать здесь нечего. Немцы, если поймают тебя, сразу же скажут, что ты партизан. И расстреляют тебя. Выходи отсюда этой лощиной до села, а там тебе Бог поможет, – посоветовала она.
     Я отдал этой женщине свой тулуп, а она мне взамен дала пиджак и саночки.
      И я пошёл. Чтобы добраться до лощины, мне надо было пересечь дорогу. А по ней немцы туда - сюда ездили.  Не спеша,  как будто я местный житель, стал приближаться к дороге, таща за собой саночки. Улучив момент, когда никого рядом не было, я перебежал её и спустился в лощину. По её дну уже тёк ручей от тающего снега. Мне пришлось идти по колено в ледяной воде. Вдруг я услышал шум и поднял голову. Наверху шёл немецкий солдат с бухтой телефонного кабеля. Я упал на саночки и затих.
    Когда связист исчез в зарослях кустов, я встал и пошёл дальше. К вечеру я добрался до небольшой скирды сена, стоящей на пригорке, где было сухо.  Я сделал в ней себе яму поглубже и залез туда вместе с саночками. Снял мокрые сапоги и портянки. Укрылся сеном, согрелся и уснул. Разбудил меня чей-то крик. Уже всходило солнце. Сапоги и портянки оказались мерзлыми. Пришлось мне кое-как натянуть сапоги на босую ногу. К моим волосам примёрзло сено. В общем, вид у меня был жуткий. Одно меня радовало, что я не был похож на партизана. Гражданский пиджак, длинные волосы и, конечно же, саночки.
    Через несколько часов подошёл я к деревне. А на её окраине женщины помогают вытаскивать немецкую машину из грязи. Немец кричит на них, подгоняет. Одна из этих женщин посмотрела на меня внимательно и сразу поняла, что я не из их деревни. Сунула мне тайком ключ и говорит шёпотом:
    - Видишь хату на углу. Иди туда.
    Я потихоньку, не спеша, отошёл в сторону, а потом медленно, волоча саночки, направился к этой хате.
    Печка в ней была тёплая. Я сразу же полез на неё прямо в сапогах, чтобы оттаяли, и уснул. Пришла хозяйка и накормила меня очень вкусным супом. С мясом!
    - Как тебя хоть зовут? – спросила она, когда я наелся.
   - Виктор, – честно сказал я и решил этой доброй женщине не врать.
   - Иду домой, к маме. Контузило меня. Землёй засыпало... - объяснил я.
   - И мой сыночек где-то вот так, как ты, скитается. А мужа  Ваню в 38 забрали в тюрьму. Что с ним, не знаю, – сказала она и заплакала.
   Я пробыл в этом доме до утра. Высохла моя одежда, сапоги и портянки. Попрощавшись с хозяйкой, я уже было открыл двери, чтобы уходить, как она предупредила:
   - Витя, тебе через мост надо переходить. Другого пути в твоё село нет. А на мосту немецкий патруль днём и ночью документы проверяет.
   - Спасибо! – ещё раз поблагодарил я эту добрую женщину и вышел.
    На улице насобирал кирпичей и загрузил ими мои саночки. Потом направился прямо к мосту. Утро было очень холодное, но мне было жарко, и я снял пиджак.
   Подойдя к мосту, я громко закричал немецким солдатам:
   - «Гут морген». «Фильд кальд?». «Я.Я», «Ауфедерзеен».
    Все три солдата посмотрели на меня, а один даже махнул, приветствуя рукой. Я перешёл мост, затем, метров через сто, выгрузил кирпич, но санки оставил.
   - Они мне ещё пригодятся! – подумал я и продолжил путь к моей деревне.
   По дороге нашёл вилы.
   - Очень хорошо! – обрадовался я. - У меня длинные волосы, вилы в руках, саночки. Одет я,  как все местные мужики, и не похож на партизана.
    Пришёл я в родную деревню к вечеру. К нашей хате зашёл с огорода. Смотрю, а в доме немцы. Хорошо, что мама как раз была во дворе.
   - Ма-ма! Ма-ма! – негромко позвал я её.
     Она не обращала внимания. Думала, что ей мерещится мой голос. А затем всё-таки повернулась и, увидев меня, застыла, не веря своим глазам. А потом подбежала. Мы с ней обнялись. Она от радости плачет, у меня тоже слёзы по лицу льются.
    - У нас, сыночек, немцы на постое. Я им сейчас как раз кашу варю. Пойдём я тебя им представлю! Они, мне кажется, хорошие люди.
    Мы с мамой вошли в хату. Двое немцев, сидевших за столом, сразу всполошились:
   - Партизанен? Партизанен? – начали кричать они, хватаясь за автоматы.
    - Да нет же! Это сыночек мой! – объяснила им мама.
   Она сняла со стены нашу семейную фотографию и стала показывать немцам. Они  вроде  бы  успокоились.
    Мама меня покормила, а потом рассказала, как им живётся под немцами.
   - Многие наши говорили, что придут немцы и жить станет легче. От большевиков нас освободят. Ну и пришли они... Стали расстреливать, вешать. Как-то ночью к нам в хату зашёл один солдат. Что-то начал искать. Вдруг на печи увидел Аннушку и Катю. Снял винтовку и приказал идти с ним. Аннушка тряслась вся от страха, слезла с печи и пошла с ним в сарай... – мама не смогла договорить, слёзы стали её душить.
   Через несколько дней я стал чувствовать себя очень плохо. Видно, перемёрз сильно. Моё тело  покрылось  гнойными чирьями. Даже в носу, под мышками и в паху... Они мне приносили страшные мучения. Немцы в это время стали угонять молодёжь на работы в Германию. Меня, больного, не тронули.
   Приближалась Красная Армия. Немцы отступали. Мама меня спрятала в погребе.
     После освобождения села  меня сразу же вызвали на допросы:
Почему не в армии? Где был? Чем занимался во время оккупации? И т.д.
   Затем меня присоединили к большой группе мужчин разных возрастов, одетых в гражданское. Под охраной солдат нас всех построили в школьном дворе. Вышел офицер и угрожающе прокричал:
   - Вы все являетесь изменниками Родины. И это позорное пятно должны смыть своей кровью на фронте! Родина даёт вам эту возможность!
   И погнали нас на запад. Шли мы уже целую неделю. Усталые и голодные. Неожиданно сверху нас атаковал самолёт. Мы начали разбегаться. И тут, неизвестно откуда, навстречу нам показались немецкие танки и мотоциклисты. Наша охрана стала в панике разбегаться. И мы побежали. Пересекли  какие-то кустарники и оказались на капустном поле. Несколько дней мы не ели и поэтому сразу набросились на капусту. А она такая вкусная была! Пока мы грызли капусту, немцы нас и окружили!
   На капустном поле оказались несколько солдат из охраны и  мы, одетые в гражданскую одежду. Был среди нас один офицер:
   - Мы окружены! Ночью маленькими группами пересекаем дорогу и уходим в лес, – приказал он нам.
   По дороге двигались немецкие войска: пехота, танки, мотоциклисты.
   Я залёг в неглубокую канаву и наблюдал за дорогой. Вдруг рядом раздался стон. Это был незнакомый мужчина.
   - Помоги мне перевязать раненую ногу, – попросил он меня и рванул на себе рубаху.
   Этим-то куском рубахи я его и перевязал. Ночью  взвалил его на себя и понёс. Мужчине было плохо. У него, наверное, поднялась температура,  и он весь дрожал. Нам удалось пересечь дорогу и углубиться в лес. Мне было очень тяжело его нести. Ведь я был маленький и худой, а он здоровенный мужик. Я совсем уже выбился из сил, как, к счастью, показался домик, окружённый плетнём.
   Я постучал в калитку. Вышел старик. Сказал, что он уже много лет работает лесником и пригласил нас войти в дом.
   - Ну, давайте посмотрим, что за рана, – предложил он моему попутчику и развязал тряпку на ноге.
   Потом старик промыл рану каким-то настоем и, положив на неё большой сухой лист, забинтовал ногу чистой тряпкой.
   - Это успокоит боль  и  предохранит заражение, – объяснил лесник.
   Утром старик сказал, чтобы мы покинули его дом.
   - Немцы, если нагрянут, обвинят меня в укрытии партизан и расстреляют вместе с вами. Идите в село. Там больница есть, – сказал он.
    Мы  поблагодарили старика и пустились в путь.
    Нашли больницу. Там долго не хотели принимать моего раненого приятеля. Тоже боялись немцев. Наконец, мы их уговорили.
   Мой приятель остался в больнице, а я снова решил пробираться в родное село. Оно опять находилось у немцев.
    Я нашёл вилы  для того, чтобы немцы видели, что я местный и иду на работу в другое село.
    Через неделю я уже был дома.
    Вскоре немцы снова стали отступать, но перед этим они меня забрали  в свой обоз. Им нужен был лёгкий подросток, чтобы сидел на передних лошадях. Ведь воз был очень тяжёлый, его должны были тянуть четыре сильные бельгийские лошади. В мою обязанность входило ухаживать за ними. Я должен был кормить их, чистить и поить. Кроме меня, в обозе было ещё много русских военнопленных. Нам выдали старую немецкую одежду, сапоги  и поставили на паёк.
    Меня иногда спрашивают:
    - А почему ты, Виктор, никуда не ушёл? Почему не убежал от немцев?
   - А куда? В партизаны? – спрашиваю я.  А потом объясняю, что партизаны  к себе  не брали. В плен  тоже не брали.  Для них я уже был изменником Родины. Таких, как я, они расстреливали на месте, особенно если увидят на тебе немецкую форму.
    Немцы отступали на запад. Многие русские уходили с ними – боялись своих. По дорогам медленно тащились длинные обозы.
    Когда мы добрались до Буга, то мост через реку был разрушен. Немцы быстро соорудили понтонный мост, на бочках. Наш обоз благополучно пересёк этот мост и оказался в Бессарабии. Как раз наступило утро. Мы ехали по улице какого-то городка. Вокруг было чисто. Дорога песчаная. На тротуарах росли деревья. Попался нам на глаза колодец с крестом, накрытый, как домик. Вдали слышен звон колоколов. По улицам идут наряженные в свои национальные костюмы люди. У меня создалось такое впечатление, что эти люди не знают, что идёт война.
    Наш обоз остановился в парке возле  православной церкви. Я отпросился  у моего немца сходить в церковь, чтобы  посмотреть.
     В церкви было очень много людей. Горели свечи. Пел хор. Священник был одет в золотую ризу. Мне показалось, что над ним летали ангелы. Такое я видел   первый раз в жизни, и у меня от волнения полились слёзы. Я встал на колени и просил у Бога прощения за мои грехи и благодарил моего Ангела-хранителя, что не отступил от меня, грешника. Я долго стоял на коленях и со слезами на глазах слушал пение хора. На алтаре сияли отблески от горящих свечей, и мне казалось, что я попал на небеса.
      Наша церковь в деревне была закрыта. Я первый раз был на службе, и это меня потрясло до глубины души. Казалось, что все иконы смотрят на меня, а душа моя соединилась с Богом.
     Я молился, как мог. Я благодарил Его за его помощь, и молился, молился и молился...
     Я забыл о времени... и очнулся только тогда, когда церковный сторож меня похлопал по плечу. Оказалось, что служба уже давно закончилась, и все разошлись.
    Я вернулся в обоз. Мой немец на меня стал громко кричать. Он думал, что я сбежал. Но, увидев моё заплаканное лицо, он замолчал.
    Вскоре поступила команда запрягать лошадей и двигаться дальше. Пересекли мы Бессарабию, и  обоз въехал на территорию Румынии. Здесь наш обоз погрузили  на поезд, который, проехав через Словению, Чехословакию и Австрию, прибыл в немецкий город Гамбург.
    Здесь обоз был расформирован, и нас, пять русских парней, направили на грузовой пароход. В порту Гамбурга загрузили его тяжёлыми  ящиками с минами и другим военным снаряжением.
    Оказалось, что мы, русские ребята, хорошо пели. Знали украинские песни. Мы выходили на палубу ночью и при свете луны пели. Да как пели! Немцы стояли и слушали. Капитан нас частенько угощал водочкой.
        В  порту Генуи пароход  разгрузили и снова поставили под загрузку.
        Капитан нас водил по городу, который мне очень понравился: чистенький, красивый. Казалось, что он не видел войны. Через неделю, на заходе солнца, пароход дал гудок и отчалил от пристани. Нам, русским, было жаль оставлять этот город. Ведь мы свободно, без охраны, ходили по его улицам. Несколько раз заходили в рестораны и публичные дома, ведь нам выдали итальянские лиры. Нам хотелось всего попробовать...
    Порт назначения нам не сказали. Нас это и не интересовало. Через час после выхода в море пароход подвергся атаке английских самолётов. Самолёты «повесили» над пароходом осветительные бомбы на парашютах. Они, как лампы под абажуром, освещали наш пароход. Все бомбы падали то слева, то справа, но ни одна из них не попала в цель.
    Я находился на палубе. Одна из бомб разорвалась буквально в десяти метрах от борта. Поднялся огромный фонтан воды, обвалившийся на палубу  и  утащивший меня в море. На мне был надет пробковый жилет, который и спас мне жизнь. Я плыл куда-то... В ушах у меня звенело, но я продолжал плыть... Изо рта пошла кровь, но я плыл, ничего не соображая... Пароход удалялся... Я махал рукой, но никто меня не видел... Я кричал, но никто меня не слышал из-за грохота взрывов. И вдруг вижу, что одна бомба упала точно на пароход. И начали разрываться снаряды, которыми были забиты трюмы... Пароход стал быстро тонуть. Сначала в морскую пучину ушёл нос... Взрывы, взрывы. Всё было охвачено огнём. Пароход стал надрывно и непрерывно гудеть и уходить под воду. Вскоре он исчез с поверхности. Погасли осветительные бомбы. Улетели английские самолёты. Вокруг меня была сплошная темнота. Ноги мои стали тяжёлыми, тянули вниз. От холодной воды судорога сводила руки. Волны били мне в лицо. Я захлёбывался солёной водой.
     - Что же теперь со мной будет? – с ужасом подумал я.  - Кого звать на помощь? – спрашивал я сам у себя. - Только одного Бога нужно просить, чтобы помог мне спастись! – решил я.
     - Господи, только ты единственный можешь меня спасти! Век не забуду тебя! – просил я и плакал, и молился, как мог. - Господи, услышь меня, не дай мне погибнуть!
     Потом я вспомнил, что есть Святой Николай Угодник. Он спасает людей на море. И я стал просить Николая Угодника о том, чтобы он попросил Боженьку о моём спасении.
    Молитв я не знал, а просил так, как просит ребёнок у матери, со слезами. Руки меня уже не слушались. На небе были далёкие звёзды. Я их видел раньше и много раз, но никогда не обращал на них внимания.
    - Вот они, эти красивые звёзды, останутся, а меня уже не будет на свете. Я умру! Святой Николай, подай мне, утопающему грешнику, свою руку.
     Меня накрыла высокая волна. Я вынырнул. Накатила другая волна,  и я чуть не захлебнулся.
   - Всё! Ещё раз накроет волна - и  надо прощаться с моими родителями, с белым светом! – решил я, устав сопротивляться.
   - Господи! Как ты Велик! Ты мне, грешнику, подаёшь свою святую руку!!! – застонал я, увидев вдалеке лодку с прожектором. - Ты меня услышал, Господи! Не оставил меня, грешника, своей милостью!
    Лодка шла прямо на меня. Это искали несчастных людей с утонувшего парохода.
  - Господь сказал: «Просите - и я дам вам. Стучите - и я вам открою», - вспомнил я услышанные как-то от мамы  слова молитвы. – Значит, Господь услышал меня...
   Больше я уже ничего не помнил.
   Очнулся я в госпитале. Над моей кроватью стоял доктор и монашки. Потом я узнал, что в Италии монашки ухаживают за больными и ранеными в госпиталях.  Они смотрели на меня с удивлением.
    Я спросил у них, кто ещё спасся с утонувшего парохода. Они покачали головами.
    - Значит, только я один! – подумал я.
    Я им жестами объяснил, как  только  мог, что со мной случилось. Затем пальцем показал в небо, мол, меня Бог спас. Монашки меня поняли и стали креститься.
    Я находился в госпитале целую неделю. Здесь меня очень хорошо кормили и внимательно относились ко всем моим просьбам.
    На восьмой день в госпиталь приехал немецкий офицер и вызвал меня на допрос. Он задал мне много вопросов по поводу гибели парохода и моего чудесного спасения. Во время допроса  офицер всё время  смотрел на меня  подозрительно.
     - Он что думает? Что это я этот пароход потопил?  - подумал я и испугался, что меня сразу же после допроса отправят в концлагерь.
    Офицер все мои показания записал в блокнот и сказал:
   - Завтра за тобой приедут и заберут в нашу часть. Обмундирование тебе выдадут здесь.
    Что мне оставалось делать? Ведь я военнопленный! Бежать некуда! Что захотят, то со мной и сделают.
    В госпитале мне выдали старую, но чистую и выглаженную униформу. Старшая медсестра дала ещё одну смену белья, полотенце и ложку.
    На следующий день, утром, за мной приехала машина. Тепло попрощавшись со всем персоналом госпиталя и поблагодарив их за доброе отношение ко мне, я уехал.
    Меня привезли в военный городок. Зарегистрировали. Оказалось, что там уже находилось несколько русских ребят. Я с ними познакомился и разговорился. Они мне сказали, что нас повезут во Францию. Через несколько дней всех погрузили в вагоны. Вскоре поезд пересёк семикилометровый туннель между Италией и Францией. Здесь, в горах, шли бои между немецкими войсками и англичанами. Мы должны были снабжать водой и едой горных егерей, чьи позиции находились на самых вершинах. Нас разбили по группам в десять человек. Каждому выдали по ослу и по две канистры с водой, которые мы погрузили им на спины. По  одной  канистре с каждого бока.
    Осла нужно было вести за повод, не наматывая его на руку. Мы вели этих животных по узким тропинкам. С одной стороны – отвесная скала, а с другой  - глубокая пропасть.  Англичане стреляли по нам с противоположной стороны ущелья. Раненые или убитые ослы падали вниз с грохотом и жалобными криками. Грохот падающих животных и канистр...  Свист пуль…
   Чтобы не упасть в пропасть вместе с ослом, нельзя было наматывать повод на руку. Но эти животные очень упрямые. Хочет – идёт. Не хочет – стоит на месте! И никакими силами его не  сдвинуть!
    Надо с этим было примириться: дать ослу кусочек хлеба или сахару. Ласково поговорить с ним. И тогда он начинал слушать ваши приказания.
     Приблизившись к передовой линии, мы должны были снять канистры с ослов и ползти с ними. Поменяв полные канистры на пустые, мы также ползком возвращались к нашим ослам. Грузили на них эти пустые канистры  и снова шли по тропинкам.
    Как-то ночью я  с пустыми канистрами полз к тому месту, где стоял мой осёл. Потеряв ориентацию, я заблудился. Пули светились, как светлячки, пролетая над моей головой. Внизу ущелья что-то гудело... Я приподнялся, чтобы рассмотреть тропинку, и неожиданно наткнулся, упал на что-то мягкое. «Оно» обхватило меня, обняло и заревело страшным хриплым звуком. Я так испугался, что не мог встать. «Оно» меня всё держало и держало... Наконец, я с силой откинул его от себя. Это оказался труп солдата. Он был раздутый, и из него выходил воздух.
    Каждую ночь мы выходили с ослами на передовую, доставляя солдатам воду, еду и патроны. Англичане освещали большими прожекторами тропы, по которым передвигался наш караван, и стреляли по нам из пулемётов. Потери среди ослов были просто огромными...
     Всех  нас, русских, находившихся в этой части, вызвали в штаб и объявили, что отправляют в другое место. Три немца повели нас, пятерых русских, в деревню. Нам указали большой  красивый дом, где мы можем остановиться на ночлег. Это был дом, где раньше жили богатые люди, бежавшие отсюда с началом боевых действий и бросившие всё своё имущество. Немцы же остановились в другом доме, где находились хозяева.
     Мы сразу же спустились в подвал. Там стояли бочки с вином. На крюках висело копчёное сало и колбаса. И мы, конечно же, устроили пир горой. Накрыли в гостиной шикарный стол. Сели в красивые старинные кресла (я таких в жизни не видел). Выпили и хорошо закусили. Потом завели найденный граммофон и стали веселиться. Пошли в пляски, стали песни петь. Я стал изображать клоуна. Стал на стул и опёрся рукой в стену. Пальцы мои неожиданно продавили эту стену. Оказалось, что это дыра, оклеенная обоями. Я засунул туда мою руку и достал железную шкатулку. Мы её сразу открыли. Она до самого верха была наполнена золотыми монетами и украшениями. Мы всё найденные драгоценности разложили на столе на равные кучки. Я стал спиной к моим товарищам, а  другой, показывая пальцем на одну из кучек, спрашивал:
      - Кому?
        Я отвечал: Ивану. Или   Николаю.
    Сказать честно, никто из нас не был доволен этой находкой. Ведь шла война,  и мы не знали, что может произойти с нами завтра.
    Наш пир продолжался. Мы пили и ели. Зажгли свечи, но забыли закрыть окна. А зачем? Ведь мы находились далеко от передовой линии. И вдруг начался артобстрел. Сразу же один из снарядов попал в стену, и  она рухнула на нас, сидевших за столом. Дым, пыль, темнота, крики...
    Меня не задело, а только контузило. Я выскочил во двор. И тут раздался сильный взрыв... Меня бросило на землю и засыпало кусками кирпичей. Я лежал под этой кучей камней и не знал: ранен я или нет. Послышалась немецкая речь.
     - Значит, они пришли нас спасать, – подумал я и стал громко звать на помощь.
    Снаряды продолжали рваться, но уже далеко от этого места. Пришедшие на мои крики немцы  вытащили меня из завала и отправили в санчасть. У меня из носа и ушей текла кровь, но я был жив. Все мои товарищи  погибли.
    Меня снова отправили в ущелье доставлять на ослах к передовой линии воду, продукты питания и патроны.
    Целую неделю всё было нормально. Но в то утро, вернувшись из ущелья, я, покормив своего осла, завалился спать на тюке соломы. Но тут меня подбросило от сильного взрыва. Это англичане стали обстреливать из пушек нашу базу. Буквально первым же снарядом они попали в то место, где у немцев хранился боезапас. Что началось! Дым. Огонь. Крики! Ржание лошадей. Меня больно ударило в бок. Я хотел поднять мою руку, но она не слушалась: болталась, как плеть. Я взял её за  пальцы  и, положив  на  грудь, привязал  полотенцем.
    Мне указали, что я должен идти к железной дороге. Здесь стоял вагон-площадка, на который поднимали раненых. Я поднялся сам. Всех немцев перевязывали, а на меня никто не обращал внимания. Я попросил воды, но меня никто не услышал. Потом я почувствовал, как сильно болит у меня левая нога. Присмотрелся к ней. Из сапога текла кровь.
    - Снимите  сапог! Пожалуйста, снимите сапог! – просил я.
      Но вокруг меня все были заняты.
    - Подожди, не до тебя! – ответил мне пожилой санитар.
    Когда поезд прибыл в Италию, меня перенесли в закрытый вагон и положили на пол. Рядом стали класть других раненых. Затем всю ночь поезд куда-то ехал. На рассвете нас стала бомбить американская авиация, несмотря на то, что на вагоне был нарисован огромный красный крест.
    Мне становилось  всё  хуже  и хуже. Поднялась высокая температура...    Наконец,  нас привезли в госпиталь. Немецкий  доктор подошёл к моей кровати  и, взяв мою руку, приказал мне:
    - Пошевели  пальцами!
  Но я не мог шевелить. Моя рука была совсем безжизненная: чёрная и пухлая. Доктор потянул за мою руку, и я закричал от сильной боли.
    В ответ я услышал по-немецки:
    - Обшнайден!
   Это  означало, что доктор решил отрезать мою руку!
   На следующий день меня повезли на операцию. На лицо положили маску, и я уснул. Когда я проснулся, сразу же посмотрел на мою руку. Она, аккуратно забинтованная, лежала на моей груди. Мне было очень легко: ведь боль, мучавшая меня, исчезла.
   Потом пришли доктор с медсестрой и засмеялись.
    - В твоей ране было очень много червей. Они то и спасли твою руку.
   Рана стала потихоньку зарубцовываться, но из неё ещё долго выходили косточки. 
    Вскоре меня отправили в госпиталь для русских, который находился в итальянском городе Модено. Обслуживающий персонал там состоял из русских: врачи, медсёстры, санитары. Все они были бывшими власовцами. Пациентами этого большого госпиталя были тоже только русские. При нём была и маленькая церковь. В ней я впервые стал петь в хоре.
     Закончилась война, и  все мы были переведены в городе Порденоне. Мне сделали другую операцию в локте, очистив рану от остатков мелких косточек. В этом госпитале я помогал медсёстрам  поставить больным клизму, перевернуть на бок лежачего больного...
     В это время к нам в госпиталь стали наведываться советские пропагандисты. Они устраивали собрания, на которых объявляли, что Родина нас давно уже простила. Матери и жёны нас ждут. На одном из таких  собраний   наш доктор Транковский задал пропагандистам вопрос:
     - Скажите, а что было с финскими военнопленными?
     Пропагандист замялся, а потом спросил:
     - А как ваша фамилия! Мы на эту тему поговорим с Вами позже.
     Транковский  не ответил и  незаметно покинул помещение.
     Он забрал свою жену. Быстро собрав вещи, они сели в свой автомобиль и уехали из госпиталя. Американская охрана не задержала его, так как он являлся доктором и пользовался правом свободного передвижения.
     На следующий день охрану госпиталя усилили. Теперь охрана стояла с четырёх сторон.
     Нас подготавливали к отправке в Советский Союз. После сделанной операции мне наложили гипс, одновременно загипсовав плечо и грудь. Я ходил, как самолёт с одним крылом. Мне не спалось. Очень болела рука. Однажды утром я встал и начал ходить по коридору, стараясь забыться от боли. Солнце ещё не взошло. Вдруг смотрю, через окно в сад прыгнул фельдшер с чемоданчиком. За ним – два санитара и  тоже с вещами.
    - Что - то здесь не так! – подумал я. - Раз убегают из госпиталя, значит, грядёт что-то нехорошее. Что же мне делать? Они убегают здоровые, с вещами, с деньгами. А у меня денег нет! Вместо одежды – полосатый больничный халат.
     - Будь, что будет! – решил я. - Надо спасаться! Если Бог мне поможет, то я,  может,  и не попаду в сибирские лагеря. 
    Перекрестившись, я бросился в окно. Охраны нигде не было. Как раз была пересмена, и они все ушли пить кофе.
    Выйдя за территорию госпиталя, я огородами пошёл в сторону гор.  Хотел как можно быстрее удалиться от госпиталя. Я шёл через поле. Моя раненая загипсованная рука цеплялась за подсолнухи и кукурузу. От боли я почти терял сознание. Надо было где-то передохнуть. Увидев невдалеке какой-то сарайчик, я подошёл к нему и открыл двери. Там никого не было. Стояли лопаты, вилы и грабли. Мне очень хотелось пить. Я искал воду, но её нигде не было. Обессилев, я прилёг на кучу соломы, которая лежала в углу, и заснул.
    Разбудили меня мужчина и женщина. Они зашли в сарай и увидели меня. Солнце ещё не зашло. Мужчина и женщина стояли и с  испугом смотрели на меня. Я немного говорил по-итальянски и попросил у них воды. Они дали мне воды и кусочек хлеба. Я их поблагодарил и попросил никому не рассказывать, что я сбежал из госпиталя.
   - Ты куришь? – спросил меня мужчина.
   - Нет,  не курю, и спичек у меня нет, – ответил я.
    Они облегчённо вздохнули, потому что боялись, что я нечаянно сожгу их сарай.
   Я попросил этих людей, чтобы они мне разрешили остаться здесь на два-три дня.
    - Мне нужно окрепнуть. Ведь я только после операции, – объяснил я им.
    Они в знак согласия закивали головами.
    Потом я им рассказал, что я русский.
   - Меня хотят отправить в Россию, чтобы на долгие годы посадить там в тюрьму в Сибири, – сказал я этим людям.
   При  слове  Сибирь  они  от  ужаса  вздрогнули.
    Я же стал расхваливать Италию: людей, природу, погоду, продукты питания. Им это понравилось, и они мне сказали, что завтра принесут мне  воды и еды.   
    На следующее утро они действительно принесли не только еду, но и одежду (брюки, рубашку, шляпу и старые сандалии). Я переоделся и попросил нож. Мы все вместе разрезали гипс и сняли его. Сразу у меня в локте появилась такая  сильная боль, что я не мог пошевелить рукой. Но все равно я переоделся. Я стал подвешивать тяжесть к руке, чтобы её разгибало. Было очень и очень больно, но я терпел.
     Через несколько дней я стал выходить в поле, чтобы помочь этим добрым людям. Я ломал кукурузу. Таскал тяжёлые мешки... Так прошёл месяц. Но однажды днём приехали карабинеры и меня забрали. Оказывается,  кто-то из соседей меня увидел и сразу же донёс.
    Меня привезли в лагерь беженцев в городе Модэно. В лагере находились хорваты, сербы, украинцы и немного русских.
   После допроса меня направили в казарму, бывшую конюшню. Нам всем выдали по старому одеялу, и мы спали на цементном полу. Кормили очень плохо. По ночам спать нам не давали полчища крыс, бегавших по нашим головам. Вскоре всех нас отправили в другой лагерь для беженцев, который находился в военном городке Конельяно, в пригороде  Неаполя.
       В этом лагере находилось очень много людей разных  национальностей, в том числе и русских. Но все мы отрицали, что являлись русскими. Все мы боялись выдачи на Родину, т.е.  на  расправу.
     Лагерь был очень большой. Семьи и холостые жили отдельно. Была также большая пекарня,  вместительная кухня. Нас даже один раз водили на экскурсию  в  Неаполь и Помпею.
    Лагерь стали расформировывать. Снова последовали бесконечные допросы.
     - Откуда ты? Где служил? Где воевал? Почему попал в плен? Где находился в плену?  Где  живут родители?
     Но я на допросах всегда отвечал одно и то же: солдатом я не был, никогда не воевал. Поменял свою фамилию, теперь я стал Вомифорт. Потом назвался Трофи. Чтобы попасть в лагерь для перемещённых лиц для украинцев, я стал Трохименко. Мне было жаль менять свою настоящую фамилию...
      Кто-то в те времена написал песню. Я часто её пел, пою и  до сих пор. Это песня о том, как нас выдавали на Родину.
  Все турки едут по домам, дадут им документы там,
  Дадут им право вольно жить, и порешил я турком быть,
              Я выбрал повод и момент.  И получаю документ
              О том, что в Турции рождён, там моя мать и отчий дом.
   Но быстро стал я изувер, ведь турки ж близко к СССР.
   Там могут их «освободить», так не хочу ж я турком быть.
             Ведь негры в Африке живут, бананы круглый год цветут,
             Там можно в тропиках гулять. И порешил я негром стать.
    Я сажей вымазал лицо, в одну ноздрю продел кольцо.
  И Красный Крест мне подтвердил о том, что у Негуса служил.
            Но из газеты я узнал, что где-то Молотов сказал:   
            Колонии Сталин стал искать. Так значит в негры не попасть.
И вот совсем я духом пал, два раза значит оплошал,
Тут у меня упадок сил. Комиссаржевский пригласил.
            Я свету Божьему не рад,  молол чего-то невпопад,
            Он долго слушал, а потом спросил: кто ты и где твой дом?
  Мой дед Яванский был хохол, мой папа раньше был монгол,
  А моя мать была простой   мадагаскарской  крепостной.
          А про себя я позабыл, до той войны на свете я не жил,
          А в эту тифом я хворал, а потом, кажется, я турком стал.
А,  в  общем, я хочу быть тот, кого Сталин не берёт,
Но счастья  нет  мне на роду, такой страны я не найду.
        Я русский есть и буду я.  Россия – Родина моя.
        Но  чтобы «Папашу» не видать, готов я даже чёртом стать!

   После ежедневных допросов меня оставили в покое на несколько дней. Затем меня перевезли в лагерь в городе Реджемилио.  В этом лагере было очень плохо. Мы спали на цементном полу в конюшнях. Кормили плохо, в город не выпускали. В лагерь приехал православный священник (серб). Ему выделили небольшое помещение, и он стал там служить. Нашли хорошего регента, который собрал хор. Начались богослужения.
     Все мы старались украсить нашу церковь. Один бывший кузнец из пустых консервных банок   сделал красивый иконостас. Не было только икон.
   Священник искал художника, который смог бы написать иконы. Кто-то сказал ему, что я рисую. Батюшка пришёл ко мне и стал просить, чтобы я написал иконы.
     - Ну, какой же я художник? Ну, я баловался... малевал что-то... Никогда  я  не  учился, – пытался отговориться я.
    Но священник всё настаивал и настаивал. Он сказал, что поможет мне.   Уговорил он меня. Решили писать иконы в церкви, чтобы никто не мешал. Священник принёс кусок полотна  размером 70 сантиметров на один метр. Мы вместе с ним сделали рамку, натянули на неё это полотно. Потом я вскипятил воду в банке и растворил в ней кусок клея. Добавили туда  яичный желток,  а   потом смазали этой  смесью полотно.   
     Батюшка дал мне маленькую иконку Иисуса Христа, которую я должен был написать на полотне. Потом священник мне подробно рассказал, как надо  разбить на клетки, а потом уже начинать рисовать карандашом.
     Я начал рисовать. Получается! Да так точно! Я в энтузиазме нарисовал  всю икону. Побежал к священнику:
    - Батюшка, получается! Пойдёмте – посмотрите! – позвал я его.
    Священник, увидев мою работу, тоже обрадовался.
    - А теперь будем красками работать, – сказал он и перекрестился.
    Батюшка принёс много баночек с красками и кисточки.
   - Бог в помощь! – сказал священник и, перекрестив меня, ушёл.
    А на  меня напал страх.
   - Какое право я имею писать икону? – вдруг спросил я сам у себя. И мне стало ещё страшнее.
   Я стал молиться. Долго. Просил у Господа прощения и вразумления.
    И вдруг ко мне пришло спокойствие. И стал работать с красками, забыв о том, где я нахожусь и сколько времени прошло.
   Когда священник пришёл и увидел написанную мною икону, то от великой радости он стал целовать меня. Потом принялся бегать вокруг этой иконы и креститься.
    - Теперь, Виктор, у тебя есть опыт и надо писать икону Божьей Матери.
    Через неделю и эта икона была готова.
    - Теперь надо написать Тайную Вечерю. Но это очень трудная икона. Ведь это работа великого Леонарда Да Винчи, – сказал мне батюшка и показал репродукцию  Тайной Вечери.
    О Леонардо Да Винчи я тогда услышал  первый раз в моей жизни. Я очень долго изучал репродукцию, оставленную мне священником.
    - Как хорошо написана! Какие оттенки! Какие цвета! – восхищался я.
    Я расчертил полотно. Прочитал  «Отче наш», взял карандаш и начал работать. Я долго писал эту икону. Священник приходил каждый день и делал мне замечания. Но у меня плохо получались оттенки. Ведь надо было иметь опыт, чтобы выполнить такую сложную работу.
    Наконец-то я закончил «Тайную вечерю». Был какой-то праздник. Сейчас даже уже и не помню, какой. В церкви собралось много людей. Ожидали коменданта лагеря. Он был приглашён на освящение церкви.   Иконостас весь горел, как золотой. Лампады повсюду. Над вратами «Тайная вечеря». По одну сторону – икона Иисуса Христа, а по другую – икона Божьей Матери.
    Наконец появился комендант. Хор ему спел «Многая лета». Он был поражён нашей церковью и пением хора.
    Жизнь в этом лагере продолжалась и была она очень трудной. Нас плохо кормили и не выпускали в город. Каждый из нас старался заработать хоть немного денег, чтобы купить еды. Начали делать мундштуки из старых зубных щёток. Они получались очень красивые. Мастерили табакерки. Кто-то сделал машинку для резки табака и гильзы, чтобы делать сигареты и продавать их. Один бывший известный певец сделал из ящика гитару. Ну а я сделал клеточку для мышки. Кормил её крошками хлеба и давал ей воды в маленькой баночке. Вскоре она привыкла ко мне и сидела у меня спокойно на ладони, а я её гладил.  Потом в её клетку я поставил круглую баночку из-под консервов. Мышка бегала в ней, а банка крутилась. Я сделал шестерёнку, натянул нитку и соединил её с двумя фигурками, изображавшими молотобойцев и бившими в маленький колокольчик. Теперь мышка, бегающая в банке, приводила в движение молотобойцев. Ко мне приходили со всего лагеря посмотреть на этот цирк.
    Кто-то начал производить тапочки из старых военных брюк, шинелей. Я быстро перенял это ремесло, а  начал со своих шерстяных штанов.  Порвал их, разрезал на куски. Затем сварил клей из картофельной шелухи и склеил их между собой. Для подошвы я нашёл кусок старой парусины. Продав эти тапочки, я уже имел деньги, чтобы покупать старые штаны, шинели, цветные нитки. И я вместе с моими друзьями стал активно заниматься этой работой.
   Через высокую стену, окружающую лагерь, мы бросали готовую продукцию ребятам-студентам, имевшим пропуск на выход в город. Они подхватывали его, а затем меняли в городе на картошку, лук, хлеб, фрукты, муку, яйца. Вскоре со мной уже работали десять человек, и мы уже имели  деньги и очень хорошо питались.
      Началось очередное расформирование лагеря. Здесь уже не было русских. Все они стали украинцами или даже китайцами. Один мой хороший знакомый, талантливый музыкант Анатолий  Иванович, объявил себя китайцем Ванг-Фу. Его жена, русская, тоже стала китаянкой. Я же «превратился» в поляка, хотя никогда не был в Польше и по-польски не говорил.
     Нас разделили на старых и новых эмигрантов. Я попал в большой (около семи квадратных километров) лагерь в окрестностях города Римини. Этот лагерь был разбит на клетки – секторы. В каждой находились перемещённые лица одной национальности. Сербы в одной. Хорваты – в другой. Итальянцы, воевавшие на стороне Муссолини, - в третьей. Мы  («поляки») - также в отдельной. 
     Семейные жили в бараках, а мы – в палатках по десять человек. Кормили отвратительно. Раз в день грузовик привозил кухонные отходы английской военной части, находившейся неподалёку, и сваливал их прямо на землю. Здесь были картофельная шелуха, листья шпината и моркови, ботва свеклы... Потом всё это вилами кидали в бочки с водой, и варился так называемый суп. В этом супе часто находили рваные ботинки, куски проволоки, стекло...  Мяса там не было.
     Одну буханку хлеба делили на десять человек. В каждой палатке были самодельные весы из крышек консервных банок, висящих на нитках на палочке. Хлеб резали на десять равных частей, а потом взвешивали, чтобы все кусочки имели одинаковый вес.
      В этом лагере по углам стояли вышки с пулемётами. Уборная была общая. Некоторые пытались убежать. Их ловили и заставляли копать глубокую яму, где они в качестве наказания должны были сидеть несколько дней. А стояла холодная дождливая осень. Несчастные сидели в ямах по пояс в воде и умирали. Закопать яму с трупом посылали уже другого.
     ДИПИ разработали целую систему связи в этом лагере, с помощью которой разыскивали знакомых и родных, находящихся в других секторах. Это делалось таким образом. Записка привязывалась к камню и кидалась в соседнюю клетку. Там её читали и, если было необходимо, запускали в следующий сектор. Вот такая была почта, очень эффективно действовавшая в  лагере, где между секторами возвышались  трёхметровые заборы из проволочной сетки.
      Однажды выкликнули мою фамилию. Я очень был удивлён:
        - Кто меня мог бы искать?
       Прочитав записку, я узнал, что меня ищет одна знакомая из семейной клетки. Я сразу же пошёл в канцелярию лагеря и сказал, что моя тётя находится в секторе для семейных, и я хотел бы жить вместе с ними.  Моих знакомых вызвали в комендатуру и спросили:
        - У вас правда здесь есть родственник?
      Получив утвердительный ответ, они спросили их желание  взять меня к ним жить.  Они,  конечно же,  согласились. В семейном секторе условия жизни были гораздо лучше. В деревянных бараках было теплее. Питание также было более сносное.
     Я достал на кухне большие пустые банки из-под галет и стал из них делать ванночки для купания детей. Ведь многие семьи имели детей, а их надо было купать. Мне за это что-то платили, и я был рад, что и от меня есть какая-то польза людям.
      Я жил с моими «родственниками»  в крохотной комнатушке. У меня была скрипучая кровать с матрасом. Я чувствовал себя королём!   
   Снова начались допросы. Многих забрали и выдали советской стороне. У нас же продолжали проверять документы и задавать вопросы:
    - Где жил до войны? Участвовал ли в войне? Где живут родственники?
    Пошёл слух, что нас подготавливают к выезду в Южную Америку. Необходимо было заполнить бланки, пройти медкомиссию. Брали только здоровых людей, способных выполнять тяжёлую физическую работу. Проверяли очень строго,  как купец, покупающий лошадь для работы.
      Вызвали и меня. Я подошёл голый. Доктор сразу же обратил внимание на мою левую руку: она стала короче и была согнута. Меня забраковали. Я не мог выехать из лагеря. Ко мне подбежал мой хороший приятель:
    - Ну что, Витя, прошёл?
   А у меня вместо ответа слезы катились по щекам.
    - Не беспокойся! Дай мне твои документы, я завтра пойду. Всё будет в порядке!
     Мы так и сделали. На другой день он взял мои бумаги и стал в очередь на медкомиссию. Его проверили и на документах поставили печать «годен».
    В лагерь стали приезжать пропагандисты из разных стран. Я с удовольствием ходил на их лекции. Там рассказывали о климате, экономике и обычаях каждой страны.
      Мне очень понравилась Аргентина. Особенно рассказ об аргентинской провинции Мендоса. Оказывается, там есть зима! Со снегом, как у нас. Растёт виноград, из которого делают вино. Вот я и решил ехать в Аргентину, и, как выяснилось потом, не прогадал. А другие записались в Перу, Парагвай, Эквадор. Многие западные украинцы записались в Канаду, так как имели там родственников.
      Наконец-то нас погрузили в вагоны и повезли в немецкий порт Гамбург. А там мы поднялись по трапу на пароход, который отбыл в Аргентину. Сколько недель мы находились в пути, я сейчас уже и не помню. Кажется, около месяца. Пароход был старый. Во время шторма его раскачивало, как консервную банку. Люди от этой качки очень страдали: не  могли  есть, их  тошнило.
      Когда достигли экватора, то пароход стал гудеть. Матросы стреляли из ракетниц и кричали:
      - Экватор! Экватор! Экватор!
     Я начал крутить головой и смотреть по сторонам. Где же этот экватор? Но, кроме воды, ничего так и не увидел.
     Мы все стояли на палубе, когда матросы вынесли шампанское и стали всех угощать.  Некоторые из них показывали на солнце и на тень. Удивительно, но тени не было! Солнце стояло над головой. Всех нас поздравляли. Каждому вручали бокал шампанского и кусок торта. Тогда я  первый раз в жизни попробовал  шампанское и торт.
     16 июля 1948 года,   наконец, добрались до Буэнос-Айреса. Нас привели в эмиграционный дом. Опять последовала проверка документов. Опять нас раздевали догола и смотрели в глаза. У некоторых девчат нашли трахому. Сказали, что эта болезнь заразная, и отправили их обратно в Европу. Дошла очередь и до меня. Доктор сразу же заметил мою руку. Он внимательно её осмотрел и сказал:
     - Аргентина калек не принимает.
      Подошли другие доктора. Все смотрели мои бумаги, заставляли шевелить пальцами. Один из них взял мою руку и сказал, чтобы я ему придавил его руку. Я собрал все свои силы и так придавил её ему, что он даже вздрогнул. Он не ожидал, что я обладаю такой силой. Этот доктор сказал мне:
      - Одевайся, забирай свои документы и проходи в следующую комнату.
      В следующей комнате стояла очередь фотографироваться.
       - Слава Богу! Прошёл!!! – обрадовался я.
     Через неделю я получил седулу  (местное удостоверение личности) и мне нужно было покинуть отель для иммигрантов, где я жил и питался это время бесплатно.
    - А куда идти? Языка я не знаю. Никогда я не был свободным человеком. Всегда кто-то мною руководил. В школе ФЗО – военная дисциплина. Потом армия – там я был простым солдатом. Потом – лагеря для перемещённых лиц... Специальности у меня не было никакой. Получаюсь я как та птичка. Ей открыли клетку, а она не хочет её покидать, потому что не умеет летать. Денег у меня тоже нет. Из личных вещей – только старый портфельчик с парой белья и бритвой.
    Я вышел на улицу и увидел большую группу людей. Они записывались на работу в «Обрас санитариас». Что означали эти слова, я не знал, как и все, кто стоял рядом со мной. Но мне и неважно было, лишь бы взяли. Ведь надо было с чего-то начинать.
      Всех нас, записавшихся, повезли в провинцию Буэнос-Айрес, в городишко Касанова. Поместили в бараке, где были кровати с матрасами. Столовая находилась отдельно. В этом месте строился современный посёлок «Эвита», который получил своё название в честь Эвы Перон.
     Меня послали на прокладку водопровода. Мы копали глубокие канавы, а потом закладывали туда железные трубы.
    Через несколько дней меня поставили копать туннель на глубине пятнадцать метров. Я должен был пройти за восемь часов шесть метров. Я копал воздушным компрессором и киркой, а потом лопатой насыпал на тачку и вёз к вертикальной шахте. Здесь мне спускали вёдра, и я их наполнял землёй. Потом их поднимали наверх. Глотну немножко свежего воздуха, который поступал сверху, и снова в туннель.
     Так я проработал почти месяц. В одно из воскресений я поехал на станцию Ретиро, которая находится в центре Буэнос-Айреса. Там на площади по выходным собирались все наши, обменивались информацией и просто разговаривали по-русски. Все мои знакомые, с кем я приехал сюда, были крепкими и загорелыми, а я – бледный и худой.
      - Виктор, что с тобой происходит? Ты случаем не заболел? – спросили они у меня.
     -  Нет, – ответил я и рассказал им о своей работе в тоннеле.
     - Ты  что, заключённый, чтобы  работать под землёй в тоннеле?! Приходи к нам на строительство! Принеси только молоток и пилу.
     Они дали мне адрес. Рассказали, как туда доехать.
     - А где же я буду жить? Денег у меня ещё нет! – спросил я.
     - Не волнуйся ты! – успокоил меня один из моих приятелей. - Мы на стройке и спим. Оборудовали себе простое жильё, без удобств, конечно, но зато бесплатно.
     Следующим утром я нашёл эту стройку. Один из моих приятелей сунул мне свой молоток и пилу, и меня представили прорабу. Он задал мне несколько вопросов, а потом отправил в офис. Там я заполнил анкету и стал работать. Мой приятель показал мне, куда бить гвозди. Я сразу всё  понял... Пришел прораб, увидел мою работу и сказал:
     - Да, ты всё умеешь! Я перевожу тебя на ставку «медиофисиаля», что значило, что я считался очень профессиональным плотником. Ведь офисиаль считался высшей рабочей категорией.
    Через месяц работа для плотника на стройке закончилась. Нужны были каменщики. Я поехал на базар и купил там специальный молоток для каменщика, шнур, уровень, мастерок. Все эти инструменты сложил в портфель, который привёз из Европы, и пришел на стройку. Сначала у меня кладка получалась плохо, но затем  всё  пошло хорошо.
      По воскресеньям мы, по традиции, собирались на Ретиро. Однажды я там встретил знакомую ещё по лагерю для перемещённых лиц девушку. Это была очень скромная хорошая девушка. Мы с ней поговорили о том, о сём... Потом я её проводил на трамвае к самому дому, находившемуся в районе Палермо, где она работала и жила у хозяев.
     Мне очень понравилась эта девушка. Я начал уже мечтать о совместной жизни с ней. Но для этого надо было иметь своё жильё. Снять квартиру в Буэнос-Айресе было для меня очень дорого. Тогда я поговорил со своим другом, который  жил в пригороде в посёлке Диаманте. Он посоветовал мне построить домик недалеко от того места, где он жил. Я сделал  так, как он мне сказал. Поехал в Диаманте, нашёл там свободный участок земли. Забил четыре колышка и натянул проволоку. Теперь эта земля являлась моей!
    На следующий день я позвонил Розалии  (так звали девушку) и прямо по телефону спросил, готова ли она разделить свою судьбу с моей? И добавил, что у меня есть лотте, где мы сможем вместе жить. От волнения я забыл, как объяснить участок, и употребил местное понятие слово «лотте». Розалия согласилась. Я взял такси и поехал за ней в Палермо. Она меня уже ждала со всеми своими вещами, сложенными в фанерный чемоданчик.
     Таксист остановился у въезда в посёлок Диаманте. Я расплатился, и мы вышли.  Смеркалось. Тротуаров не было. Мы пробирались по колено в грязи среди лачуг из фанеры и жести. Я никак не мог найти мой лотте. Слышу, моя невеста, стала плакать. Нос всё время вытирает, но ничего не говорит. Я прижал её к своей груди.
       - Рузя, успокойся! Всё у нас будет хорошо! Всё наладится! Мы же с тобой молоды, и у нас вся жизнь впереди! Поженимся, детки у нас будут! – сказал я и первый раз её поцеловал.
       Я нашел дом моего  друга Петра. Увидев нас, они с женой обрадовались. Она быстро сделала яичницу, а  он открыл бутылку вина. Посидели, поговорили. Вспомнили жизнь в лагерях для перемещённых лиц...
        И вдруг Рузя спрашивает:
       - А когда ты мне покажешь твой департамент?
       - Рузя, - отвечаю я. - У меня нет департамента, у меня только лотте.
       - А лотте  -  это  что? Разве не департамент? – удивилась моя невеста.
       - Нет, это только участок земли для строительства, – объяснил я ей.
        Рузя заплакала. Он чувствовала себя обманутой. Тогда я и Пётр со своей женой стали её уговаривать:
        - Не плачь! У нас нет родителей, но мы будем друг другу помогать. Самое тяжёлое уже позади.
       Успокоилась. Для ночлега нам на полу набросали разных пиджаков, тряпок. Керосиновую лампу потушили,  и все мы легли спать.
      Рано утром я встал и поехал на работу. На стройке нашёл несколько полотняных мешков из-под цемента, взял с собой своё одеяло. Ехал в поезде и мечтал:
      - Мешки постираем, набьём травой  -  и будет у нас матрас. А потом и хатёнку начнём строить, детишками обзаведёмся...
     Шёл по улице радостный и вдруг подумал:
     - А чего я планы строю? Вдруг невеста моя уже  ушла?
      Подхожу к дому Петра, а Рузя у дверей стоит, меня дожидается. В белой кофточке, в белом фартучке. Стройненькая, причёсанная... И улыбается. Мы поцеловались.
    - А что это у тебя в пакете, Витя? – спросила она.
    - А это мешки из-под цемента. Их нужно постирать, сшить, а потом набить сухой травой - и будет у нас с тобой матрас, – объяснил я ей.
    - Хорошо! – сказала Рузя и протянула мне мыло и полотенце. - А теперь помойся.
    Она стала поливать мне на руки воду. А вода на Диаманте была на вес золота. За ней надо было идти много кварталов к военной фабрике, где была одна колонка. Там всегда стояла очередь.
    У меня было немного денег. Я их оставил Рузе, чтобы она на следующий день купила две тарелки, два ножа, две ложки и примус.    Прихожу после работы домой, а она ещё где-то две старые кастрюли раздобыла! Я понял, что Розалия согласна строить семью.
     И я сказал ей:
   - Не будем терять время! Совьём, как птички, наше гнёздышко!
     Нашёл я небольшой деревянный ящик из-под варенья, и начали мы строить наш дом.
    Я видел, как на Украине делали саман. Показал Рузе, что нужно делать. Работа была грязная и тяжёлая. Мы начали месить землю с травой и накладывать её в ящик. Затем выворачивали сырой саман на землю. За неделю мы наделали много самана.
    Я разметил прямоугольник размером три на четыре метра. Поставил по углам рейки. Натянул шнур. Потом помолился и начал работать. За день поднял стены на один метр. Соседи с завистью смотрели и удивлялись, как быстро «растёт» наш домик. К следующему воскресенью стены были уже готовы. Я как раз получил получку. Купил досок и рубероид для крыши.
    Через неделю наш домик уже имел крышу. Но у него не было ни окон, ни дверей. На улице стояла сильная жара. Стены были очень сырые. В доме стояла сильная духота. Из стен стала расти трава. За ночь вырастали побеги до метра длиной. Нам каждый день приходилось ножом  вырезать их с корнём.
    Ещё через неделю я купил старую кровать с сеткой, вытянутой до земли. Положил на неё доски, сверху матрас. Но спать в домике было невозможно. Стояла невыносимая духота. Нечем было дышать. Мы спали голые, а нас терзали стаи комаров. Ещё позже я поставил окно и дверь, а на них сетки от комаров.
     Постепенно наш домик высох. Мы его обмазали и побелили. Потом ещё пристроил кухоньку с верандой. Она служила нам столовой. Купил лист железа и сделал из него корыто. На примусе в банке мы грели солёную воду из колодца, который я выкопал во дворе, и по очереди купались.
     Каждый день я ходил на работу, а Рузя оставалась дома. Потом она забеременела. Начала мне говорить о венчании.
    В посёлке Диаманте жило много русских. Мы сообща построили церковь, где служил отец Чалый.
    Мы повенчались 11 июня 1949 года. Было всё, как полагается. Посаженные мать и отец, и шафера. Был хороший обед. Пели и танцевали под гармошку.
    Пришло время Рузе рожать. Я повёз её в госпиталь Сарда. Когда родился ребенок, нам сообщили, что он появился на свет мёртвым. Но моя жена доказывала докторам, что этого не может быть. Ведь она до последней минуты чувствовала его живым.
    Меня вызвал главврач и дал подписать бумагу о том, что наш ребёнок родился мёртвым. На этом и закончилась эта печальная история. Лишь спустя много лет я узнал, что новорождённых тогда в роддомах Аргентины воровали.
   Рузя плакала. Она не была согласна с врачами. Ну, а кому пойдём мы жаловаться? Жена моя спустя несколько месяцев успокоилась и снова забеременела. Я приготовил для будущего нашего ребёночка красивую кроватку. Своими рукам сделал.
    Беременность протекала нормально. Я отвёз Рузю в больницу рожать. Всё было в порядке. Но опять пришёл доктор и объявил ей, что ребёнок родился мёртвым.
    - Не может быть, чтобы он родился мёртвым! Я же слышала, как он кричал! – в отчаянии плакала моя жена.
    - Мы вам его сейчас принесём мёртвого из морга,- сказал тогда доктор.
    - Да вы любого мне сейчас покажете... - рыдала  Рузя.
   Опять пришла моя жена домой из роддома без ребёнка.
   - А где же ваш ребёночек? – спрашивали любопытные соседи, а жена моя плакала.
   От злости я кроватку для ребёночка, своими руками сделанную, разбил и выкинул на улицу. Мы были убиты горем
   Розалия сказала мне:
   - Давай, Виктор, Богу помолимся, чтобы он нас благословил.
   Она зажгла свечу перед иконой Божьей Матери. Мы стали на колени и просили Божью Матерь, чтобы она заступилась за нас, грешных. Я решил покинуть посёлок Диаманте.
   - Несчастливое место для нашей семьи!  - пришёл я к выводу.
    Относительно недалеко от столицы я купил участок земли. Построил там сарайчик. И стал покупать и складировать там строительные материалы: кирпич, цемент, доски. Сделал план  на мои «хоромы»: две спальни, столовая, кухня, уборная.
    Рузя снова забеременела. Я на велосипеде каждый день приезжал после работы на участок. Моя жена меня уже ждала там. Мы пили мате, а затем я засучивал рукава и принимался за стройку дома. Воду брали из ручья, который протекал невдалеке. Водопровод обещали провести только на следующий год.
      Рузя мне помогала, чем могла. С наступлением темноты заканчивали работу на нашем участке. Рузя садилась на раму велосипеда, и я её привозил в посёлок Диаманте.
    Через несколько месяцев живот у Розалии сильно вырос. Я её упрашивал, чтобы она больше не ходила на участок, берегла своё здоровье. Несколько дней она оставалась дома, а потом всё же не выдержала: ей очень хотелось посмотреть, что я построил за время её отсутствия. Она была уже на седьмом месяце. Рузя  дошла до нашего  руки и понёс на дорогу Хенераль Пас. Прошёл так кварталов двадцать. На  Хенераль  Пас днём было оживлённое автомобильное движение, но в тот вечер не проезжала ни одна машина. Только через полчаса показался грузовик. Я стал посредине дороги с Рузей на руках. Грузовик остановился:
     - Срочно в роддом! – закричал я шофёру.
      Шофёр  быстро  привёз  нас  в  ближайший  роддом. Я ждал на улице. Через час вышла медсестра и говорит мне:
    - У Вас родилась девочка! Где пеленки?
    - Нету! – сказал я.  - Будет жить девочка, тогда и принесу.
    - Как это буде жить! – удивилась она. - Она уже живёт! Какое имя ей дадите?
    - Не знаю? – ответил я.
    - Ваша жена сказала – Мария!
   - Хорошо. Пусть будет Мария, – согласился я и стал уже уходить.
      - Почему Мария? – вдруг подумалось мне. - У нас в семье никогда Марий не было. А вот Екатериной звали мою маму и зовут мою сестру.
      Я вернулся в роддом и стал стучать кулаками в закрытую дверь. Вышла испуганная медсестра.
    - Мария – нет! Каталина – да! – сказал я и пошёл покупать пелёнки.
    Я купил пелёнки и вязаное розовое одеяло. Пришёл забирать моих Рузю с дочерью  в костюме, с цветами, с пакетом  пелёнок. Рузя меня встретила с улыбкой, счастливая, но одна.
     - А где же наша Катя? – спросил я её.
     - В инкубаторе пока находится. Она ведь очень маленькая. Но мне уже её приносили показывать! – объяснила жена.
     Когда Рузя принесла дочь из роддома, я не хотел делать ей кроватку. Мне казалось, что если я сделаю  кроватку, то Катя умрёт. Так наша дочь до трёх лет спала на трёх стульях, на которых лежал матрасик. Я только стулья раздвигал.
    23 января 1952 года мы   окрестили дочь по православному обряду.
    Я с большим трудом закончил строительство нового дома. Ведь денег не было,  а помощи ждать тоже неоткуда было.
   Потом Рузя опять забеременела и родила Яшу. У наших соседей сына звали Вася Карлос. Моя жена поняла, что если Карлос, то по-русски будет Вася.
    Я пришёл домой и посмотрел в календарь, кто в этот день святой. 26.01.56. - это был день Святого Якова. Вот и получилось, что Рузя дала имя Карлос, а я дал Яков (Хакобо). Я старался доказать, что Яша – для нас, русских, а для аргентинцев – Карлос.
     Мы жили в нашем новом доме, а в православную церковь ходили в посёлке Диамант. Для этой церкви я купил и подарил колокол. Я там пел в хоре. Меня священник благословлял читать «Апостола». Мы всей семьёй приходили из церкви и садились за стол. Катя читала молитву «Отче наш», и только потом мы начинали обедать. Когда подрос Яша, то «Отче наш» читал уже он.
      У нас был небольшой огород с садом. Здесь хозяйкой была моя Рузя. Она вскопала землю и посадила овощи, ягоды и фруктовые деревья. Рузя также развела кур и кроликов. Одно было плохо: не провели обещанный водопровод. За водой нужно было идти десять кварталов, да и очередь выстоять. Я возвращался с работы и шёл по воду. Носил  по два ведра воды на коромысле. Но решилась и эта проблема. Наконец-то провели воду. Теперь на улице на каждом углу стояла колонка. Но дороги были ужасные. В канавах всегда стояли лужи. После дождя по улице из-за грязи  невозможно было пройти.  Я работал по-прежнему на стройке.
     Пел я в церковном хоре в басах, но если не хватало теноров, я пел теноровую партии. Однажды в церковь пришёл знаменитый Дмитрий Авраменко, руководитель русского хора в Аргентине. Он стоял рядом  со мной в хоре и тоже пел. После службы он протянул мне свою карточку, чтобы я приехал к нему учиться пению.
     Но я подумал:
   - Куда я поеду? Зачем оно мне? Я работаю, у меня семья. Возвращаюсь с работы всегда усталый, да и по дому всегда надо что-то делать.
   Я сам сделал из ящиков балалайку (она существует и по сегодняшний день). Она неплохо звучала. Гриф я сделал очень точно. Расставил на нём поперечные клавиши (на слух всё, конечно). Купил струны для мандолины и натянул их. Начал играть знакомые мне песни. Когда позже я показал балалайку моему знакомому балалаечнику, то он очень  удивился.
     - Как  из ящиков такой музыкальный инструмент ты, Виктор, сделал?
    Одним дождливым днём, услышав лай нашей собаки, я вышел на улицу. Смотрю,  а у калитки мужчина с зонтиком стоит. Я присмотрелся:
    - Да это сам Дмитрий Авраменко к нам в гости пожаловал!
     Он зашёл в дом.
    - Да что с Вами случилось? – в ужасе спросила его Рузя. - Вы же насквозь  мокрый, а одежда вся в глине!
    - Я шёл по дороге, споткнулся и упал в канаву. На мою беду она оказалась очень глубокая с глинистыми высокими берегами. Наверное, час  пытался выбраться. Звал на помощь, но никто меня не услышал. Наконец, кое–как мне удалось выбраться. А потом долго ваш дом искал,          – объяснил Авраменко.
     Я дал ему своё бельё. Хорошо, что у меня печка горела. Развесили его бельё вокруг неё и сели пить чай. От предложенной чарочки водки Дмитрий отказался.
     - Я вообще не  пью, – сказал он. - А вот чайку  с  удовольствием.
     Вот  так  мы  с  ним близко и познакомились. Авраменко снова пригласил меня в свой хор,  который он организовал ещё в Австрии.
     - Приезжай ко мне в следующее воскресенье. Я должен проверить, какой  у  тебя  голос, – сказал он мне на прощание.
      Авраменко показался мне очень симпатичным  и простым человеком. Не важничал, хотя сразу понял, что мы с женой бедные и неграмотные люди. Расспросил всё о  нашей жизни. С  Рузей  говорил  по-украински.
      Я приехал к нему в воскресенье после обеда. Авраменко послушал меня и определил:
     - Баритон! А теперь спой, что знаешь! Ну, хотя  бы  «Очи чёрные».
     Я запел. Дмитрий меня сразу остановил.
  - Неправильно поёшь! На каждую песню есть счёт. «Очи чёрные» - это идёт как вальс на три. Танго – на четыре. Солдатские песни идут на два, в такт ноги.
    Далее Авраменко мне рассказал, как надо считать. Потом показал ноты и рассказал о них. Дав мне какие-то ноты, он сказал, что я должен подписать дома каждую ноту. Потом, как повысить на полтона или понизить.
    Всё это показалось очень интересным. Ведь в церковном хоре я пел и смотрел в ноты, но не знал, что обозначает каждый знак. Я начал учить песни по нотам и ставить голос.
    Помню, когда я впервые, надев галстук-бабочку, вышел на сцену перед публикой на свой первый сольный концерт. Я спел «Эх, дороги», «Споёмте, друзья», «Тройка». Публика была в восторге. Я в те времена работал поваром, и зрители знали это. Они ожидали увидеть большого толстого мужика. А вышел маленький щупленький мужичонка.
    Известная певица Мура Муратова говорила потом, что она не могла сдержать своих слёз, увидев меня первый раз на сцене.
    - Не знает, куда свои руки девать! Куда ноги! Стал кланяться, нагнулся до самого пола, а зрители ещё больше стали аплодировать и кричать: «Бис!», «Бис!». А он, бедный, не знает, что значит это слово, и ещё больше кланяется.
     Как-то Авраменко ставил отрывки из оперы «Жизнь за царя». Я должен был петь Ивана Сусанина. Но это поёт бас. В хоре не было басов-солистов. Авраменко выучил вместе со мной арию Сусанина «Чуют правду». Нарядили меня в тулуп, приклеили бороду. На голову нахлобучили  парик, а поверх него шапку мне одели.
     Я  делал  всё, как  велел мне Авраменко. Пел. Затем стал на колени и, прежде чем перекреститься, стал тянуть с головы шапку. А её не было! Оказывается, она ещё раньше, зацепившись за занавес, слетела... Так я парик вместо шапки и стянул со своей головы. Но публике так понравилось моё пение, что она на такую «мелочь» не обратила никакого внимания. Все кричали:
     - Бис!!! Бис!!!
     Неожиданно предприятие, где я работал, разорилось. Хозяева сбежали, и нам, все рабочим, ничего не заплатили. Я остался без работы. Приходилось экономить на еде. От плохого питания у меня возникли серьёзные проблемы с печенью.
    Дмитрий Авраменко помог мне устроиться на работу в магазин тканей. Я убирал помещение и развозил клиентам пакеты с купленными ими отрезами.
    Управляющей магазином была женщина, венгерка по национальности. Она была большая любительница выпить. Однажды хозяин пришёл утром в магазин, а она под прилавком пьяная спит. Он её уволил. Меня же повёл к портному и закал костюм, пару брюк. Купил для меня две рубашки и галстук.
     Я стал за прилавок. Пришёл первый клиент. Он купил 0,75 метра красного материала, 1,25 метра голубого и т.д. Каждый материал имел разную цену. Я никак не мог подсчитать, так как забыл таблицу умножения. Хозяин стоял за моей спиной и наблюдал. Я тогда пережил очень  неприятный момент. Потом я на бумажке написал таблицу умножения  и  подсматривал.
     В магазин приходили декораторы, архитекторы. Как-то один из них сказал, что он организует и проводит курсы дизайнеров, и предложил мне посещать их. Я с удовольствием согласился. На занятия я стал ходить с моим помощником, парнем лет 18, которого хозяин недавно взял работать на моё прежнее место.
    Лекции надо было записывать очень быстро, а я не мог этого делать. У меня мешались русские и латинские буквы. После занятий я не мог прочитать, что я записал. Но для меня это не было столь важно. Самое главное заключалось в том, что я впервые слушал правильный испанский язык и писал. За три года я не пропустил ни одного занятия! Моя дипломная работа была признана лучшей! Я получил самую высокую оценку и диплом «Архитектор-декоратор». Но самое главное, что я уже хорошо писал и читал по-испански.
      На эти  курсы я ходил после работы. А в полдень, закрыв магазин на обеденный перерыв, я бежал в консерваторию, которая находилась недалеко. Сначала я «ставил» голос, а потом учил арии на итальянском языке из «Риголетто». Моей учительницей была сеньора Амалия Сетэра, известная певица Театра Колон. Я учил дуэты и речитатив. Однажды, в воскресенье утром, мне назначили петь концерт в театре. Был приглашён маэстро Калюзио. Он был очень известный режиссёр и преподаватель по постановке голоса. Калюзио понравилось, как я пою. Мне сказали, что у меня есть возможность пробовать себя на профессиональной сцене.
     - Ну и что? – подумал я. – Можно, конечно, идти  учиться в Театре Колон и  пытаться начать карьеру певца. Но кто мне будет платить? Как я буду кормить свою семью? – размышлял я очень долго.
     - Не надо строить никаких иллюзий! – решил я. Надо продолжать работать в магазине и петь на любительской сцене.
      Хозяин магазина был очень доволен моей работой. Он мне доверял абсолютно всё: я покупал нитки, потом отправлял их в красильню. Потом на фабрику, где из них делали ткани. На мне лежала большая ответственность. Работал я очень много. Но хозяин мне и хорошо платил: кроме высокого оклада, я ещё получал полтора процента от продажи.
       Кроме этого, хозяин мне помог приобрести в кредит участок земли рядом со своим домом, который находился в пригороде  Висенте Лопес.  Здесь было не только очень красиво, но и жили все богатые люди. Мне построили большой и удобный двухэтажный дом, куда и переехала вся наша семья. Все были очень рады жить рядом с Буэнос-Айресом. За три года я выплатил все кредиты, которые брал на постройку дома и на покупку земельного участка.
      Хозяин подарил мне пианино. Мои дети учились музыке. Я продолжал петь в хоре Авраменко. Наши концерты записывали на пластинки. Хор Авраменко выступал с концертами во всех крупных городах Аргентины. Мы старались давать много концертов. Но только по воскресеньям. Ведь все мы  работали.
      Никогда не забуду мой первый концерт в театре «Аргентино». Накануне весь день и всю ночь шёл дождь. Что делать? Придут люди или нет?  Рузя мне говорит:
      - Ну, куда ты поедешь? Никто не придёт! Хороший хозяин в такую погоду собаку на улицу не выгонит!
      Я не послушал жену и поехал. Ещё заранее я попросил двух знакомых парней помочь мне в организации концерта. Приезжаю, смотрю, а один из них билеты продаёт. В кассу очередь стоит! Другой парень людей с зонтиком у входа в театр встречает, помогает им выйти из такси.
      Я захожу в  зал  и…   мать  честная!!!  Он  полон!!! Мест  уже  нет!!!
    Мой пианист меня уже ожидал. Едва поздоровавшись, сразу спрашивает:
      - Где ноты?
      А ноты я забыл дома! Позвонил по телефону домой, чтобы жена прислала мой портфель с нотами. Рузя попросила соседа. Тот пообещал их доставить. Я нервничаю. Пианист, не переставая, меня всё ругает. А тут публика стала нервничать. Сначала  хлопали в ладоши, а потом и кричать начали.
     Наконец-то привезли мой портфель с нотами. Пианист схватил его, вынул ноты,  а  я  не знаю, как мой голос. Ведь  мне  распеться  бы  надо!
     - Помоги  мне, Господи! – сказал я и перекрестился.
     Начинаю петь. Голос звучит хорошо. Первая песня  «Молитва воина». Звучат бурные аплодисменты. Потом другие песни. Фольклор. Шквал аплодисментов!
     В эти годы я познакомился с талантливой певицей Натальей Калиньяк. Пению она училась у известных здесь педагогов. Голос ей ставили хорошие певцы. Она выступала в большом и известном во всей Южной Америке Театре Полифонико.
     Мы начали репетировать и выступать вместе. Учили дуэты из опер «Риголетто», «Травиата», «Запорожец за Дунаем», «Летучая мышь».
    Каждый концерт – новый репертуар, ведь публика была одна и та же.
      «Запорожца за Дунаем» поставили в украинских костюмах. Даже сцену оформили, как украинскую хату. Я - в шароварах, с большими усами. Наташа – в красных сапогах и в вышитой сорочке. Она была Одаркой, а я Иван Карась.
     Публики очень нравилось наше  исполнение. Всегда нас награждали продолжительными аплодисментами. В газетах регулярно выходили хвалебные  статьи  о наших с  ней концертах. Наташа, кроме этого, продолжала петь в театре Полифонико. Меня же пригласили в украинский хор. Я был там солистом.
     Однажды я устроил семейный концерт. Я пел. Катя играла на пианино. Яша - на аккордеоне, его друг Вика Федоровский – на скрипке. Публика не ожидала такого.  Все  без конца хлопали и вызывали на «бис».
    Неожиданно умер хозяин магазина. По национальности он был немец. В жизни он мне очень помог. У нас с ним были очень тёплые, почти родственные отношения. Но с его дочерью я не ладил. А она унаследовала дело жизни своего отца. Я чувствовал, что она долго держать меня не будет. Я предупредил её, что увольняюсь. Она мне выплатила сумму денег, записанную в контракте, и я ушёл.
      Я давно уже думал открыть свой магазинчик по продаже тканей. Сначала было очень трудно. Ничего не получалось. Я остался без денег. Пришлось занимать. Но потом потихоньку всё стало налаживаться. Я отремонтировал старый дом, взятый в аренду на авениде Кордоба. В нём устроил офис и магазин. Поставили  там телефон, и теперь клиенты мне звонили. Объём продаж всё время увеличивался.
      Я придумал новую ткань на шторы. Такую в Аргентине никто ещё не производил. Образцы я  дал  фабрике и сделал заказ на её производство.
      Но тут грянула беда. Появились клиенты, которые  представились торговцами тканей из провинции Мендоса. Купили у меня почти все ткани, которые я имел. Расплатились чеком. Я пошёл в банк, чтобы получить деньги, а чек оказался ФАЛЬШИВЫМ! Я остался без денег и находился на краю банкротства.
      Мне нужны были деньги, но нигде я не мог их занять. Хорошо, моя жена была знакома с семьёй старого иммигранта Селезнёва. Он, узнав о моих проблемах, пригласил меня к себе в гости. Это был очень умный и воспитанный человек. Он предложил  мне в долг необходимую мне сумму по условиям банка, т.е.  3 процента в месяц. Я хотел ему платить 5 процентов, но он сразу же от этого отказался. Кроме того, господин Селезнёв дал  мне  много  мудрых  советов.
        Он говорил:
      - Никому нельзя верить! Продавай меньше, но за наличные! Не принимай чеки, ведь часть из них фальшивые или ворованные.
      Деньгами, взятыми у Селезнёва взаймы, я расплатился со всеми долгами. А потом отдал долг и ему. Мои дела снова пошли   «в  гору».
     В Буэнос-Айресе проводилась Международная выставка текстиля и дизайна. Я купил там место. В своём стенде я сам провёл свет, соорудил фонтан, сделал из камней подобие скалы. По ним стекала вода и попадала на колесо  маленькой мельницы. Оно крутилось и приводило в движение модель ткацкого станка и крылья мельницы. На каждом крыле был наклеен образец  моей ткани.
        Мой стенд, а самое главное, мои ткани завоевали на этой выставке первое место. Я получил очень престижную награду – золотую медаль и Голубую ленту «Брант барометор – американ ассоциатион, синта асуль де ла популяридад, каса Тельман де Виктор Трофимов 1974 г. Бс.Ас. Аргентина». Об этом написали все газеты и журналы страны. Меня пригласили на торжественный обед в отель «Шератон». Я поехал туда с моей дочерью, Катей.
       После этого события популярность моих тканей была на высоте. Все знали  фирму «Тельман» (так называлось моё предприятие) и стали мне делать большие заказы. Банки, государственные учреждения... Среди женщин возникла мода шить из моего материала для портьер туники. У мужчин было очень престижно носить галстуки из моего материала. Я размещал мои заказы на трёх маленьких фабриках, где ткани изготовлялись кустарным способом. Также я открыл ещё два магазина в престижных районах столицы.
      Три года царил высокий спрос на мои ткани, а потом стал спадать. Но я за эти три года успел заработать много денег. Дочери и зятю подарил на свадебное путешествие турпоездку в Советский Союз и другие страны. Купил им квартиру в Буэнос-Айресе. Когда же зятю стало далеко ездить на работу  (он был врачом и нашёл место в дальнем пригороде  в Сан Висенте), то я в этом городке купил им  дом. Сыну Яше купил в столице квартиру и такси, чтобы он работал. Также зятю с сыном я подарил по автомобилю. Купил участок на Атлантическом побережье  и  построил  там  гостиницу.
        Но тут очень сильно стала болеть моя жена Рузя.
       Она в пятнадцать лет была угнана в рабство в Германию. Рузя и ещё пять девочек жили тогда в одной немецкой семье. Её подруги работали в поле, а Розалия смотрела за коровами. У хозяев было пять коров и пять телят. Для выпаса этого стада было мало места, и ей приходилось всегда смотреть, чтобы коровы не залезли на соседский участок. Если бы это случилось, то хозяин бы забил её до смерти. Рузя знала, что коровы очень любят соль. На кухне брала немного соли и насыпала в травку, где паслись коровы. Вечером и утром Розалия доила этих коров, а старая хозяйка стояла за её спиной и смотрела, чтобы её рабыня не пила молоко. Но Розалия во время дойки опускала соломинку  прямо в ведро и пила молоко. Хозяйка ничего не замечала. Иногда Рузе везло: она находила в траве или сарае яйцо, которое снесла курица, и тут же его съедала. Кроме того, она убирала в коровнике. Копала картошку, насыпала её в мешки и таскала их в подвал. Неподъёмные мешки с зерном затаскивала на чердак.
      Одна из её подруг была уже тяжело больна, но хозяин всё равно гнал её на работу. Однажды утром её нашли мёртвой.
     Как-то Рузя проспала и не выгнала на пастбище коров вовремя. За это хозяин избил её толстой железной цепью. Она опухла от побоев... Хозяин  не  хотел  звать  доктора.
       -  Если умрёт, вывезу её в лес и брошу в ручей, – сказал он  своей жене.
      Но Розалия выжила. После войны хозяин уговаривал её остаться у них в доме работать. Обещал очень хорошо платить. Но Рузя, естественно, не согласилась. Она очень хотела домой. Но, узнав о  том, что вместо родного села она попадёт в концлагерь в Сибири, решила не возвращаться на Родину. После долгих скитаний она оказалась в лагере для  перемещённых  лиц  в  Италии.
      Рузина болезнь была последствием рабства в немецкой семье. У неё очень болело сердце. Она была настолько слаба, что не вставала с постели. Я пригласил лучших врачей, но они все мне сказали, что ничего нельзя сделать.
      - У вашей супруги очень изношенный организм. Как у столетней старухи, – в один голос утверждали доктора.
      17 декабря 1984 года Розалия сказала мне:
     - Виктор, обмой меня! Я буду умирать.
     - Рузя, да что ты говоришь! – ответил я.
     - Обмой меня и позови детей.
    Я позвонил Кате, зятю Оскару, Яше. Потом обмыл жену. Когда собрались дети, она с нами попрощалась. Последними её  словами  были:
     - За  мной  пришли.  Я  ухо...
     После смерти жены я потерял часть моей жизни. Дом для меня опустел. Руки у меня опустились. Я продал все свои магазины. Стал пить много вина. Так прошло пять лет. Неожиданно я получил письмо из США от моих друзей. Они приглашали меня в США в гости и на концерт в честь дня рождения А.С.Пушкина. Просили, чтобы я взял с собой ноты на слова Пушкина. Я взял «Бориса Годунова», «Пиковую даму», «Евгения Онегина».
      Мои друзья организовали для меня несколько концертов в больших залах Нью-Йорка, Сан-Франциско, Лос-Анджелеса.  Публика меня принимала очень тепло. Залы полностью были забиты. Меня многократно вызывали на «бис». Перед отъездом в Аргентину авиакомпания предложила мне бесплатный билет в оба конца в Израиль. Я с радостью согласился.
     Прилетев в Тель-Авив, я взял такси и поехал в Иерусалим в  православный монастырь, где жил  мой хороший знакомый по Аргентине отец Владимир Скалон. Он пригласил меня в церковь. Там каждый день шла служба. Отец Владимир пригласил меня в алтарь, благословил стихарь. Я надел стихарь, а отец Владимир благословил меня читать Апостола.
       Я читаю, а сам думаю:
      - Кто бы мог подумать, что я буду читать Апостола в монастыре на Святой Земле!
      Я закончил читать  со слезами на глазах. Хор монастыря меня поздравлял. Все говорили, что давно не слышали такого чтения Апостола.
       Во время моего пребывания на Святой Земле меня не покидало странное чувство. Я бродил по узким улочкам. Ходил на раскопки. Был в  пещере, где стоит Гроб Господень.  Видел и камень большой над пещерой, которым её закрывали. В эту пещеру можно было зайти только на коленях. Я был ещё в одном монастыре, где Маврийский дуб. Под ним сидел Авраам и три Ангела. Этому дубу пять тысяч лет. А в монастыре шла служба, а потом монахи угощали нас, гостей, хорошим обедом.
    Потом я поехал на реку Иордань, туда, где крестил  Иоанн Креститель.   Там, в ресторане, я ел лепёшки с рыбой и запивал их холодным пивом.   Затем я побывал на Мёртвом море.
    После возвращения из Израиля в Аргентину мы решили жить с Наташей Калиньяк. Она тоже осталась вдовой. Мы друг друга давно знали. Выступали  вместе много лет. Пели ещё в хоре Авраменко. Наташа настояла, чтобы мы повенчались. Вот уже пятнадцать лет мы живём вместе. Наташа очень хорошая хозяйка.
      Много лет я хотел навестить Родину. И, наконец, моя мечта осуществилась. Я хотел поехать с Наташей, но нельзя было оставить дом.  В августе 1987 года я поехал один.
     Сначала я побывал в Москве. Потом поехал в Киев. Был в Соборе и монастыре, где святые мощи лежат нетленные. Вернувшись в Москву, я купил билет на самолёт и полетел в Магнитогорск, где  жили мои сёстры.    Там меня встретили Катя, её муж Юрий с сыном Сергеем. Чуть позже в её доме собрались все мои многочисленные родственники. Был сын Аннушки Виктор со своей семьёй. А вот самой Аннушки не было (она лежала в больнице).
      Я очень хотел побывать в своей деревне, где родился и где прошли мои детство и юность. Но из Магнитогорска туда нельзя было выехать свободно. Надо было получить разрешение в милиции. Катя послала в деревню телеграмму, чтобы прислали вызов. Вскоре пришла ответная телеграмма:
     «Виктор приезжай отец при смерти хочет видеть тебя».
    Дали мне разрешение, хотя мой отец умер ещё до войны. Купил я билет на самолёт. Прилетели мы (я, Аннушка и Катя)  в Харьков. Оттуда отправились  на автобусе  в  деревню.
     Родная деревня меня поразила своей запущенностью. Много хаток стояло  брошенных. Молодёжи не было. Только старики да старухи.  Из заброшенных колодцев  воняло  гнилой водой. На улицах грязь... Огороды  заросли  бурьяном.
      В деревне было очень скучно. Знакомых не было. Одни погибли на войне, другие переехали жить в разные места. Многие жители от меня шарахались. Одни боялись говорить с фашистом. Другие до сих пор страдали от горя, потеряв своих близких на войне...  А тут я приехал в светлом костюме, в галстуке.
       - Ходит по деревне фашист со своими сёстрами и улыбается, -  говорили.
      Правда, один мой товарищ пригласил нас на ужин. Я с его отцом был на фронте. Мы отступали вместе. Он не вернулся с войны. Я рассказал моему товарищу, где и при каких обстоятельствах я в последний раз видел его отца.  Остальные односельчане даже боялись со мной говорить. При встрече  на улице они отворачивали лица.
    Одно событие меня порадовало:  я зашёл в церковь, где меня крестили. И сейчас, по прошествии  многих лет, я читал в ней Апостола. Церковь была большая, а людей в ней было очень мало. Одни старики да калеки.
     Я благодарю Бога за то, что побывал на Родине! За то, что благополучно возвратился к моей жене  Наташе в Аргентину.
     После возвращения мы с ней дали очень много концертов. А теперь  мы дали дорогу другим певцам.  Я старался привить и моим детям любовь к музыке, но ничего не получилось.
    Ну, а если честно сказать, я на сегодняшний день – счастлив!  И за всё это благодарю Господа  Бога!   Да  хранит  вас  всех  Господь  Бог!
    Простите за мою писанину! Это я сам писал на машинке  первый раз в моей жизни  и, наверное,  последний раз на этом свете.
    Если кто сможет поправить лучше, то можно и поправить. Это как черновик. Я никогда бы не написал моих воспоминаний, но дети меня просили, чтобы я написал историю моей жизни. Не такая и лёгкая была жизнь, как многие думают. Нужно сравнить тогдашнюю жизнь и теперешнюю. Но всё равно: как бы трудно не было,  жить хочется, если ничего не болит.

    Спасибо  всем  моим  читателям!

    Закончил 1.05. 2005.
    Мои  именины! Мне 81 год.            Виктор Трофимов.
    Буэнос-Айрес, Аргентина.