Наброски

Я лежал на полу ванной комнаты, выброшенной браконьером на берег горбушей с разрезанным брюхом — пустой и плоский.
Жадно хватал ртом вату воздуха, пытаясь вдохнуть: ни живой, ни мертвый, вдавленный вчерашними обстоятельствами в белый ворс коврика.
Бледная тень с налившимися кровью глазами.
Некто, кого я не мог видеть, с едва осознаваемой мной брезгливостью, выхватил липкое нутро мое из небытия.
Раскрутил его так, что глаза мои не могли более утешаться тьмой, улыбнулся и, окропив сырость воздуха елеем, исчез.
Так я обрел трехмерность и способность различать цвета — черный и белый.
Скорость вращения пошла на убыль, и мое, теперь уже вполне похожее на человеческое, тело, обретая полноту сползло вниз.
Черный холодный кафель и галогеновый потолок несколько раз сменили друг друга, прежде чем я выблевал жгучую пустоту желудка.
- Господи! - прошептал я вязкостью перегара, осознав, что имею неосторожность жить.

За дверью в ожидании томилась троица: осуждение, страх и безразличие.
Я сосредоточился на третьей. Образ ее показался мне знакомым, близким.  Настолько, что, пробираясь через обрушенные похмельем развалины памяти,
сквозь пыль рассеянности и неясности своего нынешнего состояния, в сознании моем возникло ощущение общего прошлого - большего чем мимолетная связь, чем флирт, чем интрижка. Я будто бы даже сожительствовал с ней, пройдя путь от пылкой страсти до вынужденного коммунального соседства. Где-то в глубине меня, в той части, что сейчас была тьмой, бездной; где-то там в хаосе образов и воспоминаний, в центре моего «я», ожил паучок.
Закопошился, перебирая нити, вдруг он замер и вместе с ним сжалось, откликнулось болью физическое мое сердце, выдавив из себя : «да!»
Она перешагнула порог, обернувшись стройной женщиной с точеными лодыжками  и, оголив шелк загорелых коленок, присела рядом.
Коснулась меня подушечками длинных, узловатых пальцев.
Я перевернулся на спину, раскинул руки в стороны и, юродствуя прошептал:
"Или, Или! лима савахфани?"
- Свершилось, - она приложила указательный палец к моим устам.
С удивительной легкостью я отделился от себя, поднялся и последовал за ней. Обернувшись, встретился с застывшим стеклом своих глаз и улыбкой мертвеца,
с телом распластанным на черных квадратах, с самим собой — чужим и холодным.
Погасли софиты. 
Идем, - она взяла меня за руку, - там свет, - сказала она.
Сказала моей памяти - мне, но не тому, кто остался лежать в темноте.


***

С тех пор, в квартире нас жило трое. Безмолвие безразличия, пыль и я.
Изредка к нам залетали мухи. Они жужжали и умирали от тоски и болезни Паркинсона.
По субботам, я пересчитывал их засохшие на подоконнике останки, сверяя с записями в книге мертвых.
Новая муха — еще одно имя из телефонной книги в черном списке. Прошло две тысячи триста семьдесят дней и телефон замолчал.
В нем остался один действующий номер — доставка пиццы. С парнями из службы доставки был устный договор.
Они привозили не только итальянские лепешки, но и все в чем я нуждался. За отдельную плату разумеется.
Шестьдесят вторая муха принесла мне инвалидную коляску с электроприводом и беруши.
Днем я отсчитывал на беговой дорожке двадцать тысяч ударов своего сердца, а ночью бесшумно дрейфовал по пустым комнатам, следуя за тенями. Так прошел год. 
Сто тридцать третья муха избавила меня от звонков матери, а на сто сороковой я заказал накладку на глаза.
Говорить к тому времени я почти разучился. Начал жить на ощупь и перестал считать мух.
Время суток стало абстракцией, а темноту ворвался лишенный рассудка, но наделенный методичностью сварщик.  Я назвал его Ра.
Ра — бес света. Сквозь повязку и сомкнутые веки он врывался в мою тьму - беспардонно и нагло, пугая меня солнечными зайчиками.

***
Рыба выскользнула, оставив в моих руках скользкие чешуйки с острыми краями.
Махнула хвостом и уплыла в свою — другую жизнь. Я стоял сложив ладони лодочкой и смотрел как они наполняются кровью.
Кто-то окликнул меня из ниоткуда голосом няни Тельца.
- Па-па, па-па, - он бежал ко мне босиком по траве, неуклюже переставляя ножки, не отрывая от меня растерянного взгляда «Потерявшегося». Я взял его на руки. Он ощупывал меня, будто слепой читал книгу, потом прижался, обнял за шею и замер, а спустя минуту потребовал спустить себя на землю. 
Его личико, со свойственной детям непосредственностью отражения внутренних состояний, изменилось - приобрело достаточность, наполненность. Он взял меня за указательный палец и важно, неторопливо зашагал в сторону дома, ведя за собой.
К ней он не пошел, - грустно заметила няня, - отвернулся и убежал.
- Папа, - он гордо смотрел то на няню, то на меня, - Папа!
Когда я вернулся, кровь в моих ладонях приобрела бурый оттенок, свернулась в больное, треснувшее по-середине сердце.