Явление

Над необъятным океаном возникло скромное, почти прозрачное розоватое облачко. До материка оно добралось уже кромешной розовой армадой. Должно быть, через сутки материк опустел. Еще сутки, хотя никто не считал, и облачность бесследно рассеялась. Форма жизни выдалась прогрессивной, но неустойчивой.

У нее было дежурство. Мыши требовали внимания. Мышей катастрофически не хватало. Три смены подряд она шарахалась вверх-вниз со свежими партиями, с кулями отработанного материала. Выдохлась. Забилась в любимую щель в аппаратной и прикорнула на 5 минут. То ли не нашли, то ли не хватились. Так все и проспала.
Когда очнулась, еще долго сидела. Знала: выйдет – и начнется. Морально приготовилась писать заявление, прослезилась. И вышла. Увидела непривычно пустой коридор. Как будто демонстрация и все наверху. Пока выбиралась со дна шахты, никак не могла взять в толк, где народ? Никого не встретила. Лифты работали. Горел свет. Миновала КПП, незапертые ворота. Улица неподвижна, остатки какого-то внезапного беспорядка, битое стекло. Висело солнце. Прел влажный воздух. Пахло пеплом. Подумала, спит? Нет. Испугалась. Тихо вскрикнула. Подождала. Крикнула громче. Подождала. Обреченно заорала. Орала долго и одиноко. Никого. По стене съехала на теплый асфальт. Спрятала голову в плечи и обхватила руками.
Постепенно стало смеркаться. Местами, редко, горели окна. Но общая иллюминация не включилась. Температура заметно падала. Поднялся ветер. Непроницаемо сгустилась темнота.
Она осталась на первом этаже. Опасалась, что погаснет электричество. Пыталась анализировать. Походило на эвакуацию. Закономерная мысль, но посещала летучки и обязана знать, что для сорокамиллионного мегаполиса не предусмотрено возможности поголовной выездной эвакуации. И были бы солдаты. Водородный взрыв, цунами, недружественный контакт – рабочий набор вариантов, привитый еще с интерната, не выручал. Сдалась.
Заснула утром, когда стало не так страшно. Но сон получился дерганый и короткий. Пробуждение облегчения не принесло. Добавились жажда и голод. Принялась шарить по комнатам. Воду обнаружила быстро: кран рычал и кашлял, но все-таки разразился ржавелой влагой. С едой дела обстояли объективно хуже. Институтские держали за правило есть на рабочем месте. Но ни сахара, ни печенья, ни, вообще, любых крошек. Только грязные чашки-ложки.
Накатилась истерика. Повсхлипывала, поизвивалась. И вернулась к поискам. Пока переворачивала вверх дном лабораторию, подопытных своих представляла. Как им блокировали инстинкт самосохранения. Тыкали их, лапки отщипывали. Они пищали, но даже не пытались сбежать. Ну уж! Взбодрилась – и нашла. В самом неприметном закутке. Здоровенный фанерный ящик со штампом «отоваривание 4 кв.» А в нем жестяные банки с консервами. Обзавелась ножом, распорола первой банке выпуклое брюхо. Ела, жирный сок тек по подбородку.

За неделю пообвыкла. Слонялась по институту. Реже – выбиралась за территорию. Электричество пропало. Жгла по вечерам костер из бытового барахла. В будке КПП стояла койка. Преимущественно там и жила. Обставила даже свое прибежище собранными по кабинетам плюшевыми игрушками. В общежитие не тянуло, да и далековато.
В очередной раз огибая пульт, поймала себя на том, что не помнит, что это, для чего и как работало. Бессмысленно пощелкала тумблерами. Ноль ассоциаций. Наверно, так с ума и сходят… Однако это ее нисколько не беспокоило.
Иного рода оказалось беспокойство: исчезла консервация (не вся, треть или половина). Именно, не ужас перед неизвестностью, а беспокойство, как бы не лишиться и остального. Ночевки в будке, прогулки, прочие вольности уступили круглосуточному караулу у разоренного запасника.
Жизнь обрела содержание. Мысль была одна, но важная. Задача предельно конкретна. Поэтому шансов у него, по правде, не было. Он исключительно умело, ни шороха не издав, подкрался к святыне. Видел, что она спит. Просунул руку в приоткрытую дверь, голову. И – на! Позвонки выдержали – уже спасибо!
Рявкнула: «Мое!» Оставила дверную ручку, отступила. Выпустила пальцы-когти, готовая защищаться.
Он потер подбитую шею. Глубокий вдох. Выдох. Смял ее, развернул, прижал лицом к стене. Задрал одежду, хрустели и щелкали тряпки. Пробовала трепыхаться, но неожиданно быстро подчинилась. Оцепенела. После еще стояла, опершись локтями в стену. Он оправил камуфляж и ушел. Проводила взглядом. К банкам не прикоснулся.
Перенесла пожитки обратно на КПП. Снаружи трещал и прыгал огонь. Пересаживала с места на место плюшевых зверьков. Не вдавалась в логические и моральные тонкости. Просто незатейливо радовалась тому, что, вот, была вовсе одна, а теперь нет.

До поры пребывала в душевном равновесии. Пока не извела консервы. Дивилась своей беспечности. В институте, везде, где имела доступ, уже побывала. Ровным счетом ничего. Принялась за близлежащие высотки. Заперто. Заперто. Кое-куда, конечно, проникла. Перерыла кучу ничейных вещей, угрохала уйму времени. Напрасно. То же на следующий день и через день.
Возвращалась к себе с единственным желанием: упасть на койку и закрыть глаза. Позвать бы его, авось, услышит. Рот издал сухой сип. Чего раньше не звала? Надеялась, что сама, чтобы не делиться. Оглянулась. За ней во весь рост вышагивал округлый, улыбающийся бутерброд с семгой. Беззвучно ойкнула. И свалилась без сил.
Очнулась: лежала на спине. Над ней неподвижное его лицо. Напоил, дал кусок неопределенного вкуса. Она подавилась и утробно кашляла. Затем накрыл одеялом. Стало тепло. Вырубилась.

Сон отпускал неохотно. Его не было. Только аккуратно закинутая кровать (ей-то на полу расстелено). Бытовка, примыкающая к пищеблоку. Щербатый кафель. Плиты, газовые баллоны. Нанизанный на крюках инвентарь, под потолком гофрированные трубы. Побаловалась с плитой. Шипела конфорка. Стрекотал пьезо-элемент. Распускался и увядал безропотный голубой цветок. Неплохо устроился! Чистота и порядок. Обширная посудная сушилка приспособлена под книги. Форменная библиотека.
Вернулся вечером. В побелке и кирпичной крошке. Кивнул ей. Снял с чулана амбарный замок. Содержимое тощего рюкзака, непонятные предметы, завернутые в фольгу, оставил там. Из чулана достал другой сверток, замасленную газету. Запер. Ключ сунул в карман.
Наблюдала в стороне, не вмешивалась. Он набрал и поставил на плиту чайник. Сполоснул кружки. Кромсал содержимое свертка. Разлил кипяток.
- Приятного аппетита.
Она приблизилась. Осторожно взяла теплый фарфор.
- При… ят… ного.
Была копченая рыба. Хрустела косточками, запивала соль. Ожидала. И когда дождалась, не противилась, даже подстраивалась. Управился оперативно. А она икала: солоно.
С трудом наскребла слов на короткий вопрос:
- Как ты выжил?
Посмотрел на нее прямо и неподвижно. Ответил очень медленно, очень ровно:
- Смерть – это только один шанс. Из миллиона шансов можно выбрать любой, но не этот.

Он уходил утром. Вечером приносил что-нибудь из съестного. Ключи от чулана доверил ей. Много читал. Она от нечего делать решала кроссворды. Когда не могла отгадать слово – выдумывала свое. Или спрашивала его. Если отвечал – всегда почти верно. В остальном, очень-то не разговаривали. Особо с нее не требовал. Готовила, хлопотала по мелочам. На ночь непременно занимались любовью (как бы сказала раньше; безусловно, это не любовь).
Меньше чем через месяц обнаружила признаки беременности. Поделилась с ним. К новости отнесся положительно:
- Это хорошо. Нужно больше запасов.
И со следующего утра уходил ощутимо раньше и возвращаться позже. Действительно, запас пополнялся.
Саквояжик у него был с кодом, под кроватью держал. Пол мыла, ну, и выставила этот саквояжик из-под кровати. А обратно прибрать не прибрала. Он, когда увидел, распорядился строго:
- Пожалуйста, не трогай моих вещей.
Довольно несправедливо. Или портянки тоже не стирать? Любопытно. И когда ушел, дала любопытству волю. Терпеливо вертела кодовые ролики и наткнулась-таки на верную комбинацию.
Содержимое состояло из плотных пачек бумаг, обернутых в целлофан и перетянутых скотчем. Через скотч прочла начало крупного заголовка:  «Благодарность командиру СО…». На торцах надписи фломастером. Какие-то аббревиатуры. Кроме одной. «Мелерень». Заскребло на душе.
Ей было двенадцать. Заняла место на конкурсе самодеятельности, и наградили приглашением на елку. Там, в округе, и услышала страшное известие. Прорвало плотину, Мелерень затопило. Никого не спасли. Она тогда еще надеялась. Сбежала. Район был оцеплен, но на опознание пустили. Захлебываясь слезами, расписалась и за мать, и за сестру. Тел не отдали, как несовершеннолетней. Но компенсацию получила. Зачислили на счет, и через 6 лет сняла с индексацией. Плюс обеспечили опеку. В этом смысле без претензий. По факту прорыва плотины было проведено расследование, определившее причиной бедствия непредсказуемое стечение обстоятельств. Когда процедурные вопросы были закрыты, на Мелерень быстренько наложили табу. Разумно. Лишний раз не травмировать близких.
Однажды лишь, много времени спустя, Мелерень вынесли на первые полосы. Когда ядерный министр попал в немилость. Очень его ругали, благо, было за что. Раскрутили новую версию случившегося. Что проводились испытания. По халатности, Мелерень оказалась в зоне поражения. Надо было выкручиваться. Министр и послал туда особое свое подразделение, которое организовало прорыв плотины. А немногих выживших для верности отдельно добили. Всплыли еще результаты внутренней проверки, где критиковались методы подразделения, а именно групповые изнасилования. Но министра сдвинули, и тему закрыли. Шумиху объявили следствием провокации.

Ждала его в мрачном нетерпении. Когда появился, сразу и сорвалось:
- Расскажи про это.
На столе лежал перемотанный пакет. Посмотрел на пакет, на неубранный саквояж, на нее. Повел плечами.
- Хорошо. Пожалуйста.
Вскрыл пакет. Худые пальцы перелистывали содержимое. Частично – фотокарточки – передавал ей. На фотокарточках сплошь тошнотворные сцены. Трупы. Два солдата режут ногу мертвой женщине. Еще мертвая женщина, на ней верхом солдат со спущенными штанами. Кругом – развалины. Знакомые обезображенные улицы.
Параллельно рассказывал. Командир спецотряда, капитан. Спецотряд привлекается в ситуациях, когда людей не спасти. Или нет политической воли. Сексуальные извращения с трупами, употребление в пищу останков – да, обязательная программа, тренировка психической устойчивости. Деятельность сложная, команда должна быть сплоченной и эффективной.
Хотела плакать, не получилось.
- Вы. убили. мою. семью.
Не смутился. В глаза ей смотрел. Размышлял.
- Возможно. Хотя вряд ли.
Уставился в потолок ненадолго.
- Как фамилия? Скажу точно.
Сняла с вешалки нож:
- Убирайся.
Скандала не было. Развернулся – и вышел.
Нож уронила. Разрыдалась, наконец. Била себя по животу.
Ночью уже разглядывала фото. Высматривала мать и сестру. Не нашла. Распотрошила другие конверты. Примерно то же. На некоторых карточках – он. Везде – спокойный, безэмоциональный. Обычный мужчина.
Красочно представляла, как их убивают. Стреляют в затылок (они безвольно валятся). Перерезают горло (они хрипят и конвульсируют, брызжет кровь). Связывают и топят (они пускают пузыри и глотают воду). И ничего бы, терпимо. Но дальше – с их безответными телами учиняется разного рода похабщина. Думать было невыносимо. Силилась вспомнить, как они выглядели на опознании. Без толку. Лишь слезы. Море слез.
Расстройство прогрессировало. Чудились счастливые мыши с угнетенной препаратами фантазией. Сожгла сначала содержимое саквояжа, затем сам саквояж. Одну за другой, сожгла книги. Колотила банки в чулане. Маялась четвертые сутки, совсем уже в бреду, когда вдруг вернулся он. Рухнула в его объятия.

Пробудилась, голова свинцовая, однако свободная от матери и сестры. Они маячили, но ненавязчиво и пассивно. Покормил ее. Ложка дрожала и выпадывала из руки.
- Для ясности. Твоих убрали мои ребята. Если не путаю, дом на пригорке, две женщины: постарше и помоложе. Похожи на тебя.
Дом на пригорке… Похожи… Взять бы нож – и в спину ему по рукоятку. Но не возьмет. И ножи – исчезли с крюков.
Смеркалось. В самодельном фонаре переминался огонек. Раньше на такой свет слетались мошки и мотыльки. Закончили. Лежали. Восстанавливалось дыхание.
- Пожалуйста, не переводи провизию попусту. Мало запасов.
На дверце чулана вновь висел замок. Смотрела вверх, в темноту. Мутно различала паутину труб.
- Не пойму я тебя. Всех подряд убивал. А меня оставил.
- Оставил. Ты от меня носишь ребенка. Еды не будет если, тогда и поговорим.
Трубы растворились. Паутина еще мерещилась.
- Но я могу отомстить за них.
- Не можешь. Боишься остаться одна. Голода боишься.
- А если ненависть сильнее голода?
- Брось. Ненависть – абстракция. Голод – реальность. Тебе ли объяснять.
Перед глазами пробежали молнии.
- Как ты живешь… Все ты знаешь, все у тебя предусмотрено. Живой остался, а радости нет. Кучу жизней отнял. Без угрызений. Серость какая-то. Бесполезность. – приподнялась на локте – И вред.
Встал, неторопливо застегивался.
- Бесполезность – да. Настанет конец, и после – ничего. И никому не передашь. Нас, вас учили верить: это удобно. Я не верю. И живу сейчас. Бесцветность – нет. Я воспринимаю цвета в их первозданном великолепии. Поскольку не забиваю голову чепухой о смысле, пользе или вреде.
- Прямо философия! Наверно, такие как ты, все в душе философы. Нужно ж оправдание.
- Не улавливаю связи. Вы прекрасно убивали без философии.
- Мы? – почти взвизгнула.
- Вы. Каждый всего-то прикрутил по винтику. И никто не виноват, что собрали бомбу. Не ставятся в институтах опыты ради опытов: денег не получите.
В раковине наполнялся чайник. Тонко и долго текла вода.

Торжествовало однообразие. Живот, и тот не прибавлял. Когда напрашивалась с ним, не отказывал. По карте, расчерченной на участки, квартал за кварталом, прокладывался их собирательский маршрут. Он в тетради фиксировал планы и процент выполнения.
Сегодняшний незатейливый пейзаж состоял из комплекса малоэтажных зданий, украшенных призывными мозаиками, и прилегавшего парка. В парке, на голой растрескавшейся земле торчал облупившийся фонтан и пара металлических статуй. На статуях обжигающе отражалось солнце. С покатой крыши ближнего дома свисали веревки, на третьем этаже было выставлено окно. Изнутри доносился деревянный треск. Она, разморенная, сидела на скамеечке рядом. Да, в такую сушь лишь бы не пожар.
На противоположной стороне парка возник мираж. Она никогда не встречала миражей, но по географии как-то проходили. Давным-давно. Мальчики из класса однажды на уроке залпом полопали заготовленные бумажные пакеты. У географички случился нервный припадок. Мираж, напоминающий человека, двигался по пустому парку в ее направлении. Поравнялись. Она ткнула в мираж пальцем, проверила на ощупь. И отрезвела. Перед ней стоял человек. Настоящий человек, в штанах и безрукавке. Человек (женщина) жестикулировал. Говорил.
Между ними возник он. Пока собиралась с мыслями, увлек ту в сторонку. Переговаривались, не различила, о чем. Не успела присоединиться.
Припал к женщине. Женщина издала протяжный стон и повисла на нем. Она не верила глазам.
- Как…
Подкосились колени. Он опустил тело на асфальт, зашагал к дому. Села рядом. Гладила той теплый лоб. На безрукавке расползалось влажное пятно. Он возвратился, стянул жертве ноги, взвалил тело на плечи.
- Пошли.
- Зачем ты… - силилась подняться, протянул ей руку.
- Здесь мало пищи. На всех не хватит.

Он уже освежевал и разделал на куски, кипели кастрюли. Попробовал из одной. Досолил. Ее тошнило.
В чулане были бутылки. Он никогда не употреблял, и она, соответственно. Нынче распечатал одну. Совал ей, отказывалась. Пил сам. Морщился. Лицо у него было жуткое.
- Сказала, что их больше тысячи, у них склады и производство. Собирают выживших. Очевидно, дальше – натурализация: люди дороги. Я бы без проблем. Но с тобой – это провал. Тебя расколют на первом же тесте. Знаешь ты предостаточно. А меня потом к стенке. Чтобы не рисковать. В общем, к ним ли податься, прятаться ли – все равно избавляться от тебя. И веришь ли, рука не поднимается.
Метнул пустую бутыль в стену, брызнули зеленые искры.
- Эмоциями надо управлять. Годами себя дрессировал. Выдрессировал! И чего добился? Выпал разок за стандарт – и поплыло. И ошибка на ошибке.
Завинчивал баллон. Она сметала осколки.
- Патруль близко, тебя заберут. Жди, не переживай. И постарайся не провалиться с первой же попытки. Дай уйти.
Развязал рюкзак.
- Что я в тебе нашел!

Утром не было ни его, ни его следов. Кастрюли вымыты. Проверила чулан – без изменений. Забрал только вчерашнее мясо. Заботливый! Съедобный провиант весь ей оставил. Видимо, на случай, если долго придется куковать. Но не пришлось. К вечеру явились люди. Все удивлялись, как хорошо обосновалась. Молчала. Разыгрывала полоумную. Они не наседали.
В институте на последний момент числилось, кажется, тысячи три. Не бог весть, какая величина. В научном городке, на Юности, работало под десять. Работало – и работало. И не заметишь. А тут объявилась сотня, ну, две, субъектов. И завертелось. Они были всюду. Отвыкла, дичилась.
Рассказывали следующее. За внешним кольцом, к юго-западу сосредоточены оборонные объекты. Даже вроде как секретные. И там под проект по противоракетному щиту в свое время понатыкали герметичных модулей. Собственно, кто находился в этих модулях, тем и свезло. Про само явление говорили всякое. Если обобщить: видели некий розовый кисель, в киселе растворялась живая органика. По поводу его природы излагались разнообразные версии.  То ли бактерии, то ли вирус, то ли черт его не разберет. Мозги пухли.
Выяснилось, что штаб как раз переезжает в городской центр, как раз пососедству. Поэтому не перемещали и обиталище ее не трогали. Единственное, заставили напялить пластиковый браслет. Неряшливо бородатый мужчина в очочках, который и пожаловал с этим браслетом, взахлеб расхваливал «шефа», чьими заботами вот-вот запустят электростанцию. Сетовал, что Анжела не выходит на связь (ясно, значит, звали ее Анжелой). А, дали б электричество! Восстановить систему слежения – пара пустяков. Уж  при слежении город будет как на ладони, обнаружат.
- А если не город?
Ковырнул ее глазками поверх очков, несмышленую:
- Нет, дорогуша, вариантов. За городом – пустыня.
Окольцевали ее на второй день, а на третий была назначена проверка. Миллион раз проверяли. В институте любой допуск – гарантированная проверка. Сначала будут спрашивать, как по имени-отчеству, про родителей и сиротство, про работу. Затем облепят датчиками и давай: «расхищали ли вы общественную собственность?», «вступали ли в интимные контакты с лицами своего пола?» и далее в этом ключе.
Он как-то объяснял, технология устроена так, чтобы проверяемый сам признавался в грехах. Доказательств-то нет. Были бы – чего огород городить. И – что характерно – признаются.
Всегда с проверками справлялась. Но это раньше, тогда. Нынче нервничала. Ночью все ворочалась. Не могла определиться, как быть и как правильно.
Знобило. Целиком залезла под одеяло. За секунду почуяла неладное. И тут же – раз – ошпарило руку, два – хлестнуло бок. Не издала ни звука, не шевельнулась. Парализовал ужас.
И все. Без продолжения. РассыпАлось всполошенное сердце. Боли не ощущала. Набралась храбрости, высунула голову. Светало. Из одеяла торчали две заточки. Осмотрелась, ощупалась. Одна оставила царапину чуть ниже ребер. Вторая рассекла предплечье. Ничего серьезного. К счастью.
А мог бы зарезать. Чего промахнулся? Пугнул? Передумал? Или не попал? Паскудное было настроение. Зато на проверке сдала его без зазрения.
Претендовала даже на сочувствие. А наткнулась на упреки. Причем жесткие, возмущенные. Что сразу не сообщила, что утаивала. И вообще, что была с ним. Пускалась в слезы, дескать, поддалась влиянию, но уже осознала и исправляется. Не убедила. С другой стороны, рассчитывала-то на что!
С допросом не тянули. Посадили в комнатушку, выкрашенную в ядовито-лиловое. Пришел розовощекий мальчик, едва за двадцать. В длинной кожанке со стоячим воротом. Назвался оперуполномоченным. Стыдил ее: ладно бы на нем десятки покойников (дело прежнее, впрочем, тоже бы разобраться) – на нем Анжела. И такой ведь не прекратит. А она его чуть ли не защищает.
Не защищала, в мыслях не было. Просто, свыклась. С кем?! Он же мать убил, сестру убил. И изнасиловал. И сожрал потом, может. Перед взором поплыли круги. Картинка – мальчик и лиловые стены – поползла под уклон. В нос, до самого затылка, ударило нашатырем. Мальчик уже был не один. Компанию ему составлял приземистый мужичок. Мужичок, тоже в коже, вытертой на складках, энергично перемещался по комнату, заложив руки за спину. Наперебой к ней обращались. Мужичок брюзжал, что она несет ерунду. Неистово горел затылок. Не справлялась ни с ними, ни с собой. Всхлипнула: «Не надо к нему». И непроизвольно процитировала: «Смерть – это только один шанс. Из миллиона шансов можно выбрать любой, но не этот».
После чего оба плюнули. И отвязались.

Разбудил гул. И сразу восторженные вопли. Запустили электростанцию.
Уже утром человек около пяти, снаряженных для его поимки, отправились на задание. Мальчик тоже. Значит, и система слежения налажена. Мир обрастал знакомыми очертаниями.
Сидела на кровати, коленями подперев подбородок. Из плохого: мутило. Из хорошего: влюбилась. Понарошку почти. Про себя еще. Уже ведь можно влюбляться? ТАк хочется! Любить, мечтать. Пускай тюкают. От этого хочется еще сильнее.
Мальчик заговаривал с ней еще раз, вчера. Уточнял. Тогда и поняла. Смотрела на него и по-дурацки улыбалась. Его розовые щеки стали малиновыми. И он спешно удалился. Не отговорила даже. Это, вроде, у утят: кого первого увидят, как вылупятся, за тем и увяжутся. Или у котят? Ну и что, что беременна. Будет им первый ребенок.
Под диафрагмой ткнуло. О-хо-хо… своими именами надо вещи называть. Кошмар же был. Не способна была при нем рассудить. Все равно, что вылезаешь из ледяной воды и чувствуешь, как было на самом деле холодно.

Распределили в посудомойки. С учетом положения даже дали прорезиненный фартук и перчатки. Ела по три раза в день. Как и остальные. Нормально.
Отряда не было. Слухи бродили. Интересовалась, да не больно с ней кто обсуждал. Грызла тревога. Попробовала обратиться в штаб. Завернули.
Обед закончился, публика рассосалась. Перед ней на столе громоздилась гора грязной посуды. Чаевничала. Через приемное оконце увидела, как дверь в столовую отворилась и впустила посетителя. «Опоздал». Посетитель, оборвыш какой-то, дохромал до окна. Просунул голову в моечную. Вращал отчаянными глазами.
– Реви, стерва. Конец твоему женишку-муженьку. Возомнил себя! А я его на живца. На соплячка. Когда первые трое отмучились. И по сусалам ему, по сусалам!
Затрясся, захохотал. Отпрыгнул от окна и поскакал прочь.
Назавтра заставили осматривать. Попробуй-ка. Не лицо – рубленое мясо. Волосы сгорели. Подтвердила: он. Не сомневалась. На выходе, когда уже к свету привыкла, на лавке признала мальчика. Ран не видела. Был обманчиво похож на живого. Разве что щеки желтые.

На седьмом месяце. Беременность протекает без осложнений. Доктор сказал, что организм крепкий. На днях отправили в декрет.
Осуждают, что из-за нее пропали хорошие люди. Вообще – не жалуют. Она порой грезит, как славно было бы, останься мальчик с нею.
Чаще, когда выслушивает очередное обвинение, когда не с кем и не о чем поболтать в столовой, она думает, что, в сущности, ничего не изменилось. Раньше, до, было безразличие в чистом виде. Сейчас, после, с оттенком неприязни, но то же безразличие. И вспоминает его. Да, тогда она была, почитай, королевой. «Что я в тебе нашел!», повторяет беззвучно. На грудь ложится тяжелый-тяжелый камень, она обтирает мокрые лицо и шею. Такой расчетливый, а пожалел. Глупый. Не смог. Тяжесть становится невыносимой. Она вскакивает, орет и лупит кулачками стены и двери.
Тогда прибегает крепкий парень, ассистент доктора, валит ее, бьющуюся и протестующую, на пол и колет успокоительное. Опасных предметов нет, веревок нет. Избавили. Надо доносить ребенка. В нынешнее время детьми бросаться никак нельзя.

Ноябрь 2010