Барракуда

   
 

    Глебкина никому не призналась, что сбежала из  экспедиции на лёгком катере  с голубоглазым шкипером.
   Она и дальше  упивалась бы тайной единолично, но в письме  избранник назвал её таким словом, которое Ольга не нашла в словаре. Смысл  ускользал, и истерзанная  непониманием девушка  явилась с вопросом:
- Что такое барракуда?  Знаешь?
- Знаю, - удивилась я и пристально посмотрела на Олю, - а тебе  зачем?
- Если знаешь, не тяни! Потом расскажу! Это не ругательство?   
- Ну, это такая рыба…
- Рыба? Рыбка? Рыбонька?
- Пожалуй, нет! Это хищная рыба, вроде акулы.
Было непонятно, что  подразумевал обидчик: зловещую внешность барракуды или её ненасытную натуру.
- А в каком контексте?- попробовала уточнить я.
- Барракуда тупорылая…
- Кажется, и такая разновидность существует…их много!
- Читай, - Глебкина протянула мне конверт.
 
  Рукой отвыкшего пользоваться письменными принадлежностями человека было разборчиво выведено  наслюнявленным химическим карандашом:
" Барракуда тупорылая! Появишься в Москве – Столешников обходи стороной! Пока! С.С.Р."
-Кто такой    С.С.Р.?
-Сан Саныч Романчук. Сокращенно.
-Кто? 
-Понимаешь, - начала Глебкина издалека, - у меня никогда никого не было. Я  только   зубрила и мечтала, чтобы  появился любимый человек. В мою сторону никто не смотрел!  Экспедиция – шанс! Ради этого я поехала  в Ишим, а вышло -  поссорилась со всеми! Лопатой натёрла мозоли  до  волдырей - меня перевели кашеварить. Я обрадовалась, хотя  в жизни не варила! А тут полевая кухня,  обед на костре!
    В первый же день опозорилась и археологов обозлила. Зачерпнула ведром  воды у берега, а она оказалась с  головастиками. Я их  не заметила. Ребята с раскопа вернулись голодные, сели есть: рис белый, а головастики в кипятке почернели, разбухли, но форму сохранили. Меня чуть не прибили! Я убежала из лагеря, села на кочку   и реву.
    Слышу:  мотор на воде, но не лодочный, а тяжелогрузный, медленный. Катер тянет платформу против течения, в сторону экспедиции.   Меня заметили, остановились. На лодке подплыли  спасать: человек в тайге. Получилось, что я на палубу поднялась и осталась на две недели. Историки в розыск подали! Пропал член экспедиции! А у меня с капитаном баржи завязался роман. Первый в жизни! Классный мужик!  Летом  на Оби работает,  зимой в Москве гуляет.  Коренной москвич: высокий, стройный, и душа  тонкая.
- А за что он тебя барракудой обозвал?- Ольга  ответила с редким простодушием:
- Наверно, ему не понравилось, как я с его мамой познакомилась.
- Да ты что?! – удивилась я. Знакомство с "его мамой" казалось предсвадебным мероприятием. Всех подряд с мамами не знакомят!
- Он рассказывал, где живёт. Проездом я была в Москве. Через адресный стол нашла Елену Петровну, пришла в гости.  Она меня чаем угощала.  Я на пианино играла и романсы пела. Мы с ней поняли друг друга.  Очень интеллигентная женщина!   На прощанье  сказала: "Будешь в столице  – заходи!" А ему всё это не понравилось почему-то!
    Мне стало ясно, что возмутило её шкипера: натиск, непрошенная инициатива, нахрапистость Ольги.
- Сколько лет этому Романчуку?- поинтересовалась я.
- Сорок! – с гордостью изрекла Глебкина.
- А твоему папе?
- Папе  -  сорок два!
- И Романчук  в отцы годится, - рассуждала я по-житейски. - Наверняка, был женат! Дети и алименты.
-Я его люблю,- кротко ответила Глебкина и добавила шепотом,- Столешников переулок – самый центр Москвы!

   Летом нам предстояла музейная практика.   Вокруг  вопроса, кто куда поедет, умолчание сохранялось до конца семестра. Только после защиты курсовых работ  началось реальное распределение по литературным музеям. "Классики" стремились  в Питер - в квартиру Пушкина на Мойке - или в Ясную Поляну - усадьбу Льва Толстого. "Советчики" - на рязанщину, в Константиново, к Есенину. Но можно было угодить в  город Горький, в дом-музей А.Пешкова, остаться в Свердловске и регулярно посещать бревенчатый пятистенок П.П. Бажова. Нам хотелось в Москву!
 Мы с Наташей занимались  В.Маяковским и мечтали попасть в новый,  только в январе открывшийся музей поэта на Лубянке.  Там, в неуютной  комнате  огромной коммуналки поэт прожил последние одиннадцать лет, там же свёл счёты с жизнью. Нам хотелось прикоснуться к его миру, мысленно проплыть в "комнате-лодке" над ненавистным обывательским мирком, от которого он пытался отгородиться, но не смог. 
   Наша страсть к Маяковскому была больше, чем читательская любовь. Это была восторженная  увлечённость. В нём мы видели не встреченный в  жизни мужской идеал - сильную,  глубокую, страстную личность. Читая "Облако" или "Про это",  ненавидели всех его обидчиков, особенно Лилю Брик.  По нашему с Наташей общему мнению, она, хоть и стала  его Музой, была  не достойна такой великой любви, не заслужила её и не сумела оценить!  Мы не прощали Лиле бессердечия холодной кокетки, которым она терзала легко уязвимую душу поэта.

  Декан факультета - исследователь творчества Маяковского и наш научный руководитель - сообщил, что "выбил" три места, но музей не может обеспечить практикантов жильём. Мы с Наташей этим обстоятельством нисколько не смутились и радостно заявили, что остановимся у родственников.
   Кто  будет "третьим", даже научный руководитель не знал. Маяковским, кроме нас, на курсе никто не занимался, но по случайности обстоятельств или ещё по какой-то причине, - с нами поехала Глебкина.  Она  продолжала преследовать своего москвича, и квартирный вопрос её не озадачил: "Перекантуюсь у Лизки, она баба простецкая – как кошка, влюблена в  Романчука-младшего!"
  Глебкина рвалась в столицу  за любовью. Она знала, что в середине июля, поставив в Тюмени баржу под загрузку,  прилетит в первопрестольную на три загульных  дня её шкипер. Мы тоже стремились в Москву! Нам хотелось  руками потрогать то, что когда-то окружало Маяковского: кресло, стол, диван, блокнот, чернильницу. Важным казалось взглянуть на вещи, составлявшие суть его повседневности: телефонный аппарат в коридоре коммуналки, сам коридор, комнату и вид из её окна.  Венцом мечтаний было увидеть Лилю Брик, пусть постаревшую, но по-прежнему загадочную и непредсказуемую Лиличку.  Казалось,  мы  всё  поймём про любовь и страсть, почувствуем особый магнетизм, раскроем тайну настоящей женственности.  За этим мы рвались в Москву. 

  Только на эскалаторе, энергично опускавшем нас в подземные дебри, ощутили нечто приятное и возвышенное: " Вот она, столица!"
   Телеграмма о нашем с Наташей прибытии в Москву пришла вовремя. В запертой на два замка  двери торчала записка: "Буду поздно, ключи на старом месте. Вадик". Я потрясла половую тряпку, распластанную перед дверью – из её складок выпали  ключи!

  Все три окна двухкомнатной "хрущёвки" выходили на восток, но обзор закрывало типовое здание школы. Удивительно  понятным был городской пейзаж в Новых Черёмушках! Он напоминал Уралмаш, Химмаш, Вторчермет – знакомую городскую окраину. Мы ощутили себя, как дома и, поджидая Вадика, занялись делами.
     Хозяевами квартиры были его родители – тётка моей мамы с мужем.
Лето они, как обычно, проводили в Щукино Калужской области, на даче. Вадик оставался в Москве и в июле  подрабатывал на вступительных экзаменах.*

    К его приходу мы зажарили в духовке целую курицу, с радостью купленную в ближайшей "стекляшке" вместе с немалым количеством столичных деликатесов, о которых на Урале можно было только мечтать. Вот она -  красивая жизнь!
   
   Откупоривая  бутылку шампанского, Вадик пожурил нас за расточительность:
- Зря банкет затеяли! Сколько денег на ветер пустили! На них можно целую неделю питаться, если с умом! Хек пожарить, вермишель отварить!
- Лучше один раз напиться живой крови, чем триста лет…,- подоспела в голове способная оправдать любое безумство цитата, но я тактично сдержалась насчёт падали.
- Хочется праздника! Всё-таки в Москву приехали!
- Будет праздник! Всему своё время! – загадочно парировал Вадик. - Я женюсь! Через две недели – свадьба! Родители с дачи вернутся, родня приедет из Подмосковья.
- А как же мы? – по-уральски прямолинейно взорвалась я.
- А что вы? Пока спите спокойно и вольготно там. Я на диванчике в проходной. Потом я буду спать с женой в спальне, а вы со всеми остальными тут – в зале. Ещё и балкон есть, если кому-то воздуху не хватает. Сейчас лето!
  Мы обалдели от простоты нравов и бытовой непритязательности. Нас не прогоняли, и мы, наверняка, могли бы спать, где угодно: на полу в кухне, в кладовке, на балконе и даже в ванне. Наша возвышенная провинциальная мечта о Москве с самой большой буквы не могла, как гранёный стакан из автомата, разбиться вдребезги, запнувшись о быт.
  Молча, мы перемыли тарелки, отскребли пригоревший противень. Вадик разговаривал по телефону с невестой: серьёзно, уверенно, целомудренно.
- А в каком она городе? – поинтересовалась Наташа.
- Как в каком? В Москве! – он удивился самому вопросу.
Тут уж ошалели мы. В наших представлениях о браке существовал некий общий знаменатель – любовь. Она подразумевает нетерпение страсти, желание обладать. Нам было по двадцать, Вадик - старше нас на шесть лет. За две недели до  свадьбы в его распоряжении пустая квартира, а он с невестой говорит по телефону!
- Ты это из-за нас? – я не хотела жертвоприношений.
- Что из-за вас? – он искренне недоумевал.
- Как что? С невестой общаешься по телефону!
-А как я с невестой должен общаться? Она ещё не жена!
  Вадик казался  то ли удивительно честным, то ли уродливо чопорным. Он напоминал отсыревший порох, который для стрельбы не пригоден, даже, если его высушить. Он может вовсе не воспламениться.


     Музей, в который мы стремились как  религиозные паломницы к святыне, в первый же день разочаровал. Реальность оказалась скупее выдумки, а мы  умудрились нафантазировать слишком много. Внутри было сумрачно, тихо, чисто и пусто, как в склепе. Главная хранительница фондов пообещала провести ознакомительную экскурсию. Больше часа ждали, не присоединятся ли к нам другие посетители, но они не появились.
   Переходя от одной витрины к другой, женщина излагала биографию поэта, показывала его записные книжки. Хотелось дотронуться до  корочки блокнота, который поэт таскал в кармане пиджака, но экспонаты хранились в наглухо застеклённых витринах.
- Всё, что Вы видите, -  копии подлинных записных книжек! В фондах их шестьдесят восемь!  Здесь можно увидеть точные копии некоторых из них.
   Хранительница фондов увлечённо рассказывала о том, какой это труд – изготовление копий. Необходимо состарить бумагу, чернила… Весь музейный дизайн показался изящной  фальшивкой, наполненной качественными подделками: копиями подлинников. На особыми методами состаренной бумаге проступали специально обесцвеченные чернила. Семейные фотографии утратили свою  таинственную привлекательность – и они были копиями. Росчерки Маяковского на подаренных друзьям авторских экземплярах – имитациями.
    Сиротливо среди этого празднества подделок приютилась в верхнем этаже одинокая комната поэта. Та самая, в которой он свёл счёты с жизнью. В обстановке заметна казённая забота дизайнера: назойливая заглаженность быта, отутюженность  и залакированность экспонатов.
    Подлинными остались только куб комнаты, прорези окон, плоскости стены, странная пустота огромного коммунального коридора, в котором, наверно, можно было задохнуться от  закиси кухонных запахов, оглохнуть от задорного дребезжания дверных звонков, запоров, замков и задвижек,  озвереть от обывательской любознательности соседей, изучающих чужую жизнь, как через микроскоп, через  замочную скважину.
   Мебель в комнате восстановленная, подновлённая.  Мелких предметов почти нет. Диван не продавленный, будто и не спал на нём поэт одиннадцать лет. Много света, солнечно. На боковой стенке книжного шкафа – гвоздь. На деревянных "плечиках" сиротливо чернеет пальто. Оно  не на своём месте, но подлинное, поношенное и невероятно огромное. Сукно захотелось погладить, но заградительный шнур из зелёного плюша  не позволил приблизиться. 
  Экскурсия завершилась в кинозале.  "Барышня и хулиган" – снятый по сценарию поэта  в 1918 году фильм. Маяковский  в роли влюблённого. Ему – двадцать пять. Сорок минут немого кино.

      Гостеприимство закончилось. Нас заточили в библиотеке, поручив сверять картотеку: с алфавитной точностью до пятой буквы  в фамилиях авторов расставлять листки-формуляры внутри деревянных ящиков. Оказалось, библиотека музея – самая посещаемая его часть.
В читальном зале работали те самые исследователи творчества Маяковского, чьи труды  мы систематизировали  в алфавитном порядке.
   Работа начиналась в десять и заканчивалась в половине первого. Нас не переутомляли и давали возможность наслаждаться Москвой: подсказывали, куда  сходить, объясняли, как добраться. Только с квартирным вопросом помочь не мог никто.
   Решать его мы отправились в сквер на Театральной площади. Ещё  в университетской курилке – на Олимпе –  условились: если в столице у кого-то возникнут сложности, разгребаем сообща. Половина нашей студенческой компании в июле обреталась в Москве. Дела - у каждого свои, но выездная  "стрелка" - на Театральной площади.
   
   Тем летом наш драмтеатр гастролировал в Москве. За связь с прессой, расселение актёров, транспорт и ещё множество вещей отвечал Аленький. Тот самый, который в Приданниково пел про поручика Голицына и корнета Оболенского. Он женился и перевёлся с дневного на вечернее отделение; за маленькую  служебную квартирку на театральных задворках поступил в драмтеатр  администратором.
    Для нас перестали существовать режиссёры спектаклей и худсовет: главным лицом в театре стал Алик. Гастроли в Москве проводил именно он, и мы радовались его успеху, обнаруживая на страницах столичных газет положительные отзывы о репертуаре и актёрском мастерстве свердловчан.
  Сутуловатую фигуру Аленького заметили издалека и обрадовались земляку, будто  век отвековали среди инопланетян. Алька, как обычно, был во вражеском "Вранглере" и затёртом кожаном пиджаке, на лацкан которого брошью просилась звезда шерифа. Его извечный американистый наряд, длинные всклокоченные волосы, появление в нужном месте в нужное время, - всё говорило о незыблемой прочности  привычного распорядка, в котором дружба и взаимовыручка оставались главными ценностями. Они  не зависели от  перемещений в географическом пространстве, потому что были  заложены в аномальной зоне, излучающей вечную энергию любви.
- Какие люди! – Аленький  оценил наш столичный шик и добавил – Как в Голливуде!
Сравнение прозвучало московской новинкой, и мы затрепетали, уткнувшись носами с двух сторон в те самые лацканы кожаного пиджака.
- Такие люди, и без квартиры, - прорыдали мы с Наташей на груди нашего Гуру. И Аленький выручил. Уже на следующий день в том же Театральном сквере он свёл нас "со своим парнем" – хозяином московской квартиры.
  Выглядел москвич, как не успевший состариться Лука из пьесы Горького "На дне". Божий человек, кроткий и лукавый одновременно. Мы оглядели его, не скрывая недоверчивой настороженности.
- Не бойтесь! Я сам там  зимой останавливался, и Мохова у него два месяца жила, и Диезов с женой жил, и  Вольтер,- и вообще все наши, кто в Москве без жилья оказались.
     Аленький перечислял фамилии и прозвища будущих уральских знаменитостей, квартировавших  у Миши, чтобы силой логики перешибить наше дремучее непонимание собственного счастья.
-Ему не надо платить! Живёте коммуной!  - настаивал Аленький. - Квартирка небольшая, но, другой нет!
    Миша выглядел евангельским апостолом, бесшабашным хиппи или нищим с паперти, но не меценатом,  успевшим  осчастливить такое количество бездомных молодых дарований. Он рассеянно слушал  Алика, беззастенчиво рассматривал нас с Наташей и, казалось, больно прикусил ехидную улыбку прямо на правильных библейских губах, чтобы она непрошено не расползлась по всему иконописному лицу. Язвительная ирония предназначалась нам – то ли пугливым, то ли осторожным, но оскорбительно недоверчивым.
   В итоге препирательств, возложив всю ответственность за наши  молодые жизни на Алика, мы согласились посмотреть предложенную квартиру.
 

    От "Преображенки" тряслись на задней площадке трамвая. Квартира располагалась на третьем этаже нового дома, с лифтом и зеркалом при входе в подъезд. Это нам понравилось.
Миша, едва очутившись в квартире, будто забыл про нас. Он снял перекинутую через плечо котомку, вытащил из неё крошечный кулёчек и пополз на четвереньках вдоль книжных стеллажей, полностью дублирующих стены от самого потолка до пола. Он полз и  пришепётывал:
-Ксин-ксин-ксин!!!
Мы переглянулись и прыснули, передразнивая это "Ксин-ксин", которое шепеляво шелестело вместо привычного "Кис-кис!"
    Навстречу Мише из-под стеллажа выскочил тощий беспородный котёнок с задранным хвостом и дикими  безумными глазами.
-Знакомьтесь: Ксин Ксиныч! Единственный в своём роде вегетарианец!- хозяин квартиры и кота выпотрошил бумажный кулёк и выложил перед животным столовскую морковную котлету. На неё, ощетинившись, набросился Ксин-Ксиныч и стал терзать, будто та оказывала сопротивление.
    Кошачья трапеза до полной победы над котлеткой из корнеплода сопровождалась воинственным урчанием, прыжками и боевыми позами, будто на полу извивалась в предсмертной агонии ещё живая мышь. От удивления мы с Наташей разинули рты: такого в жизни не видали! Уже на следующий день, переселившись из Новых Черёмушек в пустую Мишину квартиру, решились тайно подкормить Ксин Ксиныча.
   Мы сунули  в  кошачье блюдце начинку казённого беляша. Котёнок нюхнул  и с отвращением отпрыгнул от пищи. Шерсть на нём  моментально вздыбилась, спина выгнулась серпом, хвост закрутился пропеллером. Он взлетел по плюшевой портьере под самый потолок, не переставая воинственно шипеть.
- Я же говорил, Ксин Ксиныч – вегетарианец! Уважайте чужие  вкусы!- назидательно изрёк Миша, снимая озлобленного котёнка с высоты, на которую того загнал страх  оскоромиться.
 

   Хозяин квартиры и сам не ел мясного, при этом духовную опору   вегетарианству находил в  библейской заповеди "Не убий!", буддистских редставлениях о  переселении душ, еврейских правилах кашрута, соблюсти которые в Москве Мише представлялось немыслимым.
- Ты - верующий что ли? – подобное обстоятельство совершенно не вписывалось в наши представления о продвинутой столичной богеме.
- Да.
- Христианин? Веришь в Иисуса?
- И в него тоже. И в Будду, и в Иегову.
- Так не бывает! Шутишь?!
- Вовсе нет. Не вижу, что в этом смешного, - Миша отвечал с кротостью несправедливо обиженного страстотерпца.
   Он говорил серьёзно, но поверить в правдивость его слов мы не могли. Казалось, он перед нами выпендривается, демонстративно  сидит на хлебе и воде, ожидая, когда же бог пошлёт кусочек сыру.
   Сыр и молоко мы покупали каждое утро, втроём завтракали, разложив нехитрую снедь на краденых из столовой тарелках с витиеватой надписью "Общепит". Молоко разливали в гранёные стаканы. Другой посуды в доме не было.
   Мы торопились в музей, и Миша с нами каждое утро выезжал в центр по делам, договариваясь заранее, где и когда  встретимся, чтобы вечером попасть в "Ленком" или "Современник".
     Миша оказался просветителем. С энтузиазмом миссионера он открывал  новые грани московской жизни, показывал то, чего без его участия мы бы никогда не увидели.
   

     У него сохранился билет члена ВТО и обширные знакомства в среде машинистов, осветителей и прочих работников сцены. Благодаря его связям нас с Наташей впускали с третьим звонком, - в момент производственной запарки,- через служебный вход.  Надо было не запутаться в подготовленных к спектаклю декорациях, пробежать между кулисами и выскочить в зрительный зал.
    Если в Ленкоме шёл "Тиль",  спрос на "лишние билетики" начинался от выхода из метро, хотя в зале всегда оставались свободные места. Их  надо было засечь и занять прежде, чем зануда-билетёрша заметит  метания между рядами и попросит предъявить билет.
    Купить его в театральных кассах  было невозможно, надеяться на два счастливых "лишних билетика" – легкомысленно. Продуманный Мишей вариант вторжения в театр  идеально подошёл. Мы честно платили машинисту сцены за вход жидкой валютой, врывались в зрительный зал, когда театральный занавес уже взлетал вверх, и наслаждались лицедейством из забронированного для кого-то шестого ряда партера.
    Казалось непостижимым чудом, что мы присутствуем на этом крамольном зрелище, слышим дерзкие реплики актёров, смеёмся безудержно, а нас никто не арестовывает. Действие на сцене - в средневековой Фландрии, но  всё узнаваемо. Угадывая черты советской жизни, намёки на  современные события, зал на миг замирал, а потом взрывался либо смехом, либо овациями. Люди свистели, хлопали в ладоши, кричали, топали ногами и вдруг  все замирали, боясь пропустить,  не расслышать очередную реплику.
    Хотелось впитать в себя и запомнить всё: актёрские жесты и позы, фразы, песенки, - атмосферу праздника Тили-тили-тили-Тиль! Новые имена, новые артисты, новые, провоцирующие  скепсис и оптимизм одновременно, интонации. Такого упоения театральным действом я больше не испытала никогда.
 

     К Мише мы прониклись восторженной нежностью. Она проявлялась в желании хоть немножко, да благоустроить его аскетический быт и накормить тем немногим, что он ест, досыта. Мы, действительно, жили коммуной, по-братски разделяя всё, что можно было купить на остатки наших денег. Миша нигде не работал и всё своё время посвящал нам, не уставая удивлять  многоликостью жизни московской богемы. По вечерам и выходным в его квартире собирались актёры, абитуриенты ВГИКа, поэты, барды и даже какие-то организованные в секту протестанты.
   Эти, последние,  оказались не только  христианами, утверждающими, что бог - есть любовь, но и вокалистами из русского народного хора. Они вместе с Мишей долго и громко распевали псалмы при настежь раскрытых окнах. Слова, конечно, были духовного содержания, но положенные на мелодии современных патриотических песен они звучали как насмешка и над первым, и над вторым.  Бдительные соседи вызвали милицию.
     Мы с Наташей не на шутку испугались: вот уж влипли, так влипли! Допрыгались! Зафиксированное в милицейском протоколе  присутствие студенток на молитвенном собрании баптистов, адвентистов или Свидетелей Иеговы в нашем родном  университете могло быть расценено исключительно как "впадение в ересь". А еретиков,- это знают все,-  сжигают на кострах святой инквизиции для искореннения скверны и устрашения толпы. Как это бывает, мы знали.
    Когда в дверь квартиры начали барабанить и кричать: " Откройте! Милиция!", я глянула через окно вниз, на асфальт. В этот миг казалось, что легче  быстренько сигануть в оконный проём и навсегда убиться, чем потом долго, может быть, всю жизнь объяснять, как  и почему оказалась в Москве на собрании сектантов.
  Мишины гости повели себя  неожиданно. Они сгрудились под дверью, в которую кулаком стучали блюстители порядка, и стали наперебой выкрикивать:
-Произвол!
-Нарушение прав человека!
-Законы надо соблюдать!
-После одиннадцати вечера жилище неприкосновенно!
-Приходите завтра утром!
Мы с Наташей поверить не могли: милиционеры вышли из подъезда, сели в машину и уехали.
Про права человека мы не знали ничего. Оказалось, что в Москве и такое есть! Открытие подавляло и разжигало то ли зависть, то ли злость. Не зря говорят: "В Москве кур доят, а коровы яйца несут!" 
   Уже за сотым километром жизнь шла по другим законам: у этой истории счастливого конца быть не могло. Пережитый нами приступ страха Миша заметил и усмехнулся:
-В Москве надо жить! Другой уровень свободы!
    Спать  легли без разговоров. Тягостное молчание кружило по комнате ночной бабочкой, натыкалось на стеллажи с умными книгами, сбивало, ударяясь, нежную пыльцу, калечило слабые крылья.
-Всю страну в Москву не переселишь! – всхлипнула Наташа, отвернулась лицом к стенке и уснула, потому что додумала свою мысль до логического конца. 


     Миша продолжал искушать Москвой. Он, пообещав показать  все сокровища столицы,  мудро дозировал впечатления.
   Мы вошли во вкус: жизнь с театрами и музеями, богемными посиделками, суточным стоянием в очереди к привезённой из Парижа Джоконде, поездкой в Загорск начинала затягивать.  Утреннее ковыряние в картотеке музея превратилось в необременительную трудовую повинность, которая прокладывала путь к другой жизни.
   С Глебкиной мы встречались только в библиотеке и даже разговаривали мало. Нам  и без неё было хорошо. Мы боготворили Мишу и смеялись над собственной подозрительностью,    недоумевали,  почему такие странные чувства возникли при первой встрече на Театральной площади.
   Он и его котёнок Ксин Ксиныч стали для нас существами высшего порядка, сумевшими преодолеть силу природных инстинктов ради торжества духовного начала.
  Казалось, дух в Мише настолько восторжествовал над плотью, что все мужские признаки усохли и  превратились в рудименты. Они сохранялись в имени и некоторых особенностях одежды. Во всём остальном Миша виделся нам существом возвышенным и бесполым, как библейский  бог. Когда мы по наивности высказали ему этот сомнительный комплимент, он расхохотался.
    Наш кумир катался по полу  и смеялся без остановки с четверть часа. Было похоже на хорошо сыгранную театральную истерику. Отсмеявшись, он протянул нам зачитанный почти до дыр паспорт. В нём, кроме двух страниц печатей о прописке, в итоге - московской, было три печати о браке, три о разводе и одна – самая большая – о взыскании алиментов.  Это было не автобиографией, а документальной исповедью провинциала, добравшегося до Москвы.
- Если бы вы мою трудовую  видели! Сколько я дворов и подворотен перемёл!
   Миша замер на полу, обхватив колени и тупо упёршись взглядом в стену. Но смотрел он в себя, и его корёжило. Лицо выражало брезгливость на грани омерзения. Минута душевной слабости уместилась в считанные мгновения - образ поменялся, как маска, под которой спрятано лицо. Он опять играл: "…вот – я, весь боль и ушиб…" Может быть, и не играл…
 

   Однажды мы вернулись с Чистых прудов, из " Современника". Было слегка за полночь. Распахнули окна, и  совсем не городской запах земли, поля и сена ударил в голову. Оказалось, вдоль всей Краснобогатырской улицы  выкосили газоны. Траву не сгребли и не вывезли, и она, уже сбрызнутая вечерней росой, щедро отдавала аромат подлунному миру.
    Мы втроём застыли в проёме окна и залюбовались бесконечностью городских огней,  сливающихся у горизонта со звёздным небом, космическим спокойствием и  неземной безмятежностью ночи,   суетливостью городского трамвая, скользящего по рельсам в невидимую даль и исчезающего  в ней.
- А давайте натаскаем сена и раскинем по полу! Будет сеновал! – предложила Наташа.
Идея понравилась. Нашли пододеяльник и, спустившись во двор, стали набивать его свежескошенной травой. Мы сделали несколько ходок и вдруг застряли с мешком сена в лифте.
Освобождая нас из замкнутого пространства лифтёр с сочувствием спросил:
- И много у вас кроликов?
Мы сказали, что пока только три, и не могли сдержать весёлого смеха.
   Весь пол однокомнатной квартиры оказался застелен живым, благоухающим запахами земли и трав ковром.
- Похоже на коровник? - съехидничала Наташа.
- Нет, это загон для диких коз! - парировал Миша.
- И столичного козла! - не удержалась я.
  Сельский вид городского жилья нам понравился. Проваливаться в сено было приятно,  засыпать на нём - легко. В сон мы просто рухнули, как в бездну, и наутро проснулись с ощущением полёта, будто всю ночь парили в невесомости, а  теперь, к сожалению, приземлились. Завтрак. Трамвай. Метро. Музей.
И тут Глебкина объявила: прилетает Романчук. Отработав, поехали к её подруге Лизке. Нам не терпелось своими глазами увидеть предмет восторженной Ольгиной любви . Его образ  никак не вырисовывался  из её путаных  рассказов.
   

     Комната в коммуналке ждала гостей: кроме  круглого стола и стульев с табуретками в ней не было никакой мебели. На подоконнике примостился  чемоданчик-проигрыватель, вокруг россыпью виниловые пластиночки и голубенькие плёнки из "Кругозора".
На столе тарелочки да вилочки, стопочки, стаканчики гранёные. Кастрюлька с отварной молодой картошечкой, крупно порезана нечищеная селёдка и салат из огурцов с помидорами, - летняя закуска. Мы с Наташей по дороге прикупили "Шпроты" и "Сайру", но Глебкина презрительно фыркнула: " Не транжирьте деньги! Он всё привезёт!"
  Ждать долго не пришлось. Два двухметровых мужика до такой степени похожих между собой, что различить их можно только по цвету рубах,  с весёлым шумом  ввалились в комнату. В ней сразу стало тесновато.
- Романчуки, Cан Саныч и Митя! Сан Саныч – это я! – отрекомендовался нам старший из двух братьев.  Ольга с Лизой  кинулись к ним с одинаковыми поцелуями.   Романчуки  отбивались, одинаково приговаривая:
- Девушка! От вас так приятно пахнет! Что вы сегодня пили?
Возможно, это была новая совместно разученная шутка. Получилось смешно.

    Из кожаного "дипломата" гости извлекли две белоголовки  "Столичной".
-Праздник без водки, как паспорт без фотки! Охлади перед злоупотреблением! – командовал Митя.
-Водка – это будни, а закуска – праздник! – умничал Сан Саныч. Мужики раскладывали по тарелкам  балык, икру красную и чёрную, колбасы, соленья, фрукты.  Расплываясь в улыбке, младший Романчук обратился к хозяйке:
- Ну, что смотришь? Наливай, а то уйду!!!
- Водка вам для запаха – дурь у вас своя! – подыграла балагурам Лиза.
-Лизавета-Лизавета! Я люблю тебя за это… и за это, и за то, и ещё за кое-что, - расслабился после первого гранёного стакана кавалер и  торопливыми движениями ощупал  выпуклости тела своей подружки, будто проверил, всё ли на месте. Лизка взвизгнула, но была довольна.
Романчук-старший наливал Глебкиной, она жеманилась и просила шампанского.
- Глупая ты женщина! – не соглашался шкипер. - Даже, когда душа просит шампанского, организм требует водки!
  На Ольгу эти аргументы не действовали, водку пить она отказывалась и показала на нас с Наташей, тоже её не пьющих.
  Романчук сломался и велел подать ему пиджак, оставленный на спинке стула. Но сам он никуда идти не собирался. Сан Саныч картинно извлёк набитый купюрами бумажник, вручил Ольге деньги и отправил её  в ближайший гастроном за шампанским. Когда дверь закрылась, он грустно признался:
- Деньги – не роскошь, а средства для пропивания…
    Он ещё не был пьян, но в его облике и манере  ведения разговора было  много  дурного купеческого куража, пустого  и бессмысленного балагурства, прикрывающего  отсутствие чего-то настоящего.. Он не умолкал, будто отчаянно стремился запечатлеть себя  в памяти присутствующих безобидным шутником и вертопрахом бесшабашным. Но запомнился он совсем другим. Пока Ольга ходила за шампанским, они с братом опрокинули в себя ещё по гранёному стакану водки и потребовали, чтобы Лиза принесла из холодильника непочатую бутылку.
   

    Трезвыми глазами смотреть на это было грустно, но и пить с Романчуками "в рабочий полдень" мы не собирались. Вечером нас ждали в Новых Черёмушках на свадьбе Вадика. Так совпало, что Ольгин шкипер приехал именно в этот день. Мы решили дождаться Глебкину, попрощаться и уйти. Время поджимало. Но Ольга почему-то не возвращалась, и Романчуки уже пили гранёными стаканами  водку из второй бутылки, будто это была простая вода. Водка кончилась. Глаза Сан Саныча налились кровью, а сердце - злобой. И тут появилась сияющая Глебкина с шампанским.
Она, не успев заметить перемен в настроении кавалера, защебетала:
- В промтоварном импортные лифчики выбросили! Не удержалась! Смотри, какая красота! - и простодушно развернула покупку.
- Барракуда! Ну и барракуда же ты! –  неприязненно произнёс Романчук-старший. А Лизке почему не взяла? Чем она тебя хуже? Никакого  шампанского! Не заслужила ещё! Сейчас за водкой слетаешь, и Лизке купишь два таких! Поняла?! Два! Давай сюда лопатник!
Он открыл бумажник и стал выискивать нужные купюры. Пальцы не крючились, как надо, и деньги посыпались на пол. Порыв ветра  подхватил бумажки и разметал по всей комнате.
- Подбирай! Чего стоишь?!  Подбирай, барракуда!
   Глебкина покорно опустилась на колени и  поползла по полу, собирая рассыпавшиеся червонцы, пятёрки, трёшки и рубли, которых было намного больше, чем благородных "четвертаков" и "полтинников". На её лице застыл животный страх и собачья готовность при случае лизнуть руку грозного хозяина. Мне вспомнились её слова: "Я его люблю, и Столешников переулок - самый центр Москвы".
  Романчук с высоты своих  двух метров следил за движениями  Глебкиной и приговаривал:
- Только попробуй "заныкать"! Я тебя раздену и проверю! Барракуда!
"Весёлые ребята" с подоконника вытягивали  на весь квартал высокими голосами:"Как прекрасен этот мир!". Лизка с Митей  уже не замечали посторонних. Глебкина на корячках ползала по полу и подбирала деньги. Романчук следил, чтобы подруга ничего не заныкала  в лифчик.
   Не прощаясь, мы выскользнули из комнаты и, оказавшись в чужом коммунальном коридоре, с облегчением выдохнули.
    Шагая по Проспекту Мира к метро, мы  уже  беззаботно смеялись над увиденным под цитаты  из "Клопа" Маяковского " Бюстгальтеры на меху!", "Какие аристократические чепчики!" , "Я – человек крупных запросов. Я зеркальным шкафом интересуюсь!".

    На свадьбу Вадика  попали, когда в двухкомнатной "хрущёвке" с настежь распахнутыми окнами вовсю шла подготовка к встрече новобрачных. Радостная работа по сооружению праздничного стола пришлась нам по вкусу. Включившись в неё, мы почувствовали себя причастными не только к семейному торжеству, но и к некоему таинству, происходящему на наших глазах. Это была другая Москва и другие москвичи.
- Я сегодня такой сон видела, - раскладывая по салатницам  истекающий малиновым соком винегрет, шептала тётя Шура,- будто спускаюсь в метро, а там вместо платформы – сад. Пальмы в кадках, фикусы, цветы невиданные. Посередине огромная клетка, а за сеткой каких только птичек нет! И свистят, и щёлкают, и чирикают, трели выводят. Села я на лавку и никуда ехать не хочу! Одна пичуга – серенькая такая, неприметная – прямо на меня уставилась, сверлит своими чёрными глазёнками и вдруг как гаркнет металлическим голосом:
"Осторожно! Двери закрываются! Следующая станция – "Профсоюзная". Тут я чихнула и проснулась. Целый день теперь думаю, к добру ли?
- Можешь не сомневаться! Такой дурацкий сон только к добру! – с мудрым мужским снисхождением к извечной женской глупости успокоил тётю Шуру её муж.
- Чихать утром в день свадьбы – очень хорошо! К долгой и счастливой жизни, - поделилась своими  сакральными знаниями мать невесты.
 
    Стол, состыкованный из нескольких соседских, приставленных к хозяйскому, занимал всю комнату и был плотно уставлен закусками, бутылками, тарелочками и стопочками.   Подрагивали прозрачными округлостями перевёрнутые холодцы, щурились на свет белоглазыми мордами фаршированные щуки, утопали в пряном рассоле грузди и рыжики, погребённые под пеной тонко нарезанных луковых колец.
  Букеты ещё не раскрывшихся роз томились на широких подоконниках и в вазах, и в трёхлитровых банках. Новые букеты ставить было некуда, и их бросали охапками в наполненную водой ванну. Гости собрались, но за стол не садились. Ждали молодых.
- Замок-то подложил? Забыл?! И на тебя  нельзя понадеяться, - запричитала тётя Шура, услышав шорох шин подкатившей машины. Она кинулась к порогу. Открытый амбарный замок  засунула под половик, а ключ от него спрятала в карман.
-Идут! – гости вытянулись вдоль лестничного марша,  не оставив молодым места для прохода. Вадик пропустил невесту вперёд. По одиночке они протиснулись между встречающими их на лестнице, но перед входом в квартиру встали рядом, гордо выпрямились, зная правила взрослой игры в традиции.
  Их встретили хлебом и солью, но от каравая они оба откусили одинаковые крошечные кусочки, легко уступая друг другу ритуальное главенство в семье. Вместе они посмотрелись в овальное зеркало, висевшее в прихожей, и заняли свои места в торце свадебного стола.
  Тётя Шура, как только они переступили через порог, вынула спрятанный замок, замкнула его на ключ и озадачила нас с Наташей.
- Выйдете из дому и бегите по сто шагов примерно в разные стороны: одна налево, а другая – направо. Под разросшийся куст, чтоб никто никогда не нашёл, заройте то, что я вам в руки даю. Мне достался ключ, Наташе – замок. И обеим тётка выдала по детскому совочку для песочницы, новенькому, купленному специально для этой миссии.
-Зачем? – спросила я у подруги, выходя из подъезда.
-Зачем-то, значит, надо! – серьёзно ответила Наташа, но, начав отсчитывать шаги, залилась весёлым смехом.
 
     Мы успели вернуться к первому тосту – за здоровье молодых. Не допив до конца, одна женщина поморщилась и громко возмутилась:
- Что это за шипучка, вместо шампанского? Горчит! – и все подхватили:
-Горчит! Точно! Горь-ко! Горь-ко! - жених и невеста беспомощно посмотрели друг на друга, встали и замерли в нерешительности. Народ домогался положенного ему зрелища и скандировал: "Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко!"
    Молодые были вынуждены подчиниться общему требованию, но публичный поцелуй им дался нелегко. Он был трепетным и целомудренным одновременно. Так не целуются влюблённые ни в одном голливудском фильме! Так почтительно только юные пионеры на линейке прикасаются пересохшими от волнения губами к краю дружинного знамени. Мы с Наташей сделали открытие: хотя и жених, и невеста уже были кандидатами технических наук и доцентами на кафедрах каких-то столичных ВУЗов, у них совершенно отсутствовал житейский опыт! Наивные подростки во всём, что выходит за рамки учёбы и научной карьеры!  Сегодня таких называют "ботаниками". Они были растеряны: происходящее их подавляло, а то, что вот-вот должно случиться – заставляло неотступно думать о себе и пугало своей неотвратимостью.
Кто-то посторонний их познакомил, свёл, сосватал, - сами они этого сделать не могли.   С прилежанием хорошистов они разыгрывали  роли новобрачных, но не выглядели счастливыми и торжествующими, напротив - казались испуганными и несчастными.
 

    Женщины затянули " Не шей ты мне матушка красный сарафан" - почудилось, что я опять в фольклорной экспедиции, в деревне, но вокруг сидели москвички и москвичи.  Москва для них не была ни достижением, ни достоянием. Скорее – бессмысленной семейной реликвией, которую положено хранить.
    Нам легко и охотно растолковали то, что  в музее Маяковского охранялось, как государственная тайна: где живёт Лиля Брик. Нарисовали расположение дома на Кутузовском, объяснили, почему у него дробный номер, описали подъезд, в котором  в четыреста какой-то квартире проживает восьмидесяти двухлетняя Лиличка. Здесь знали столицу так, как сельский пастух знает все проулки родной  деревни. То, что происходит за её пределами, их не интересовало. Законсервированные в своей столичной провинциальности, как фрукты в сахарном сиропе, они были убеждены, что за кольцевой дорогой обрывается  Москва и начинается бесконечная и однообразная периферия. Похожая ленивой статью на кустодиевскую  купчиху родственница проявила к нам вежливый интерес:
- С Урала? В университете учитесь? У вас же там холода, глубокий снег! И университет! Не верится даже! И как же вы в него зимой–то добираетесь?
- На собаках! Запрягаем и погоняем! Эй- эге-гей!!! – тут же соврала я,  наслаждаясь своей хамовитой  находчивостью.


      Уже на другой день мы установили наблюдение за входом в подъезд Лили. Засели на вросшей в землю скамейке перед заброшенной песочницей. Детей и  мамаш  вокруг не наблюдалось. Двор был на удивление пустынен, будто покинут жильцами.
   Дверь Лилиного подъезда за время нашего сидения открывалась всего несколько раз. Какие-то люди входили и выходили, выносили мусор, выводили собак.  Обвисли на бельевых верёвках  прямоугольники чьих-то пересохших простыней. Их никто не снимал, и они поникли, будто  белые флаги.
    Отступать от задуманного мы не собирались и продолжали ждать чудесного появления  во дворе на Кутузовском Лили Брик. Нас не посещала мысль,  что в разгар лета она может быть  где угодно: в Париже или Коктебеле, в Переделкино.  Мы терпеливо ждали её именно здесь и, коротая ожидание, попивали из картонных пакетов московское молоко с  порошково-аптечным вкусом, закусывали казёнными пирожками с повидлом - тошнотиками. Мысли будоражила  новая для нас версия трагической смерти В.Маяковского.
   Миша – неутомимый наш московский просветитель –  опять и ошарашил, и озадачил. Он бесцеремонно вытряхнул, как застоявшийся  мусор, содержимое наших лёгких дорожных чемоданчиков, аккуратно собранных ещё школьными учительницами. Возникла необходимость понять: подбирать бельишко  и упаковывать заново, или, отвернув носы, перешагнуть?
 

    Предположение о том, что смерть Маяковского – инсценированное самоубийство, а на самом деле – расстрел ставшего неудобным поэта, прозвучало неожиданно, но убедительно.
В официальной легенде  было слишком много недосказанного.  Обсуждая очередную загадку века, рассматривали фотографии молодой Лили в  фотомонтажах-иллюстрациях к поэме "Про это".
   Любить, а " не христорадничать, моля"  хотел поэт.  Подчинившись требованию Лили не встречаться и не искать встреч целых три месяца, он глубоко страдал. В той самой комнате-лодке, которая нам показалась единственным подлинным экспонатом музея, Маяковский чувствовал себя , как в тюрьме. Он принял условия пари, но прекратить видеться   не означало перестать любить.  Страсть "день истемнила в темень"," ножом подступила к горлу". Заточённый в комнатке на Лубянке, он на весь мир прокричал о своей любви к Лиле!  Великие стихи, как дети, рождаются в адских муках.
   

     Тоненькую книжечку издания 1923 года с дарственной подписью Маяковского Василию Каменскому, сделанной в конце декабря того же двадцать третьего года, я привезла в дар музею, но не подарила.  Передумала.
   Такая книга у них была. Я увидела её в застеклённой витрине и почему-то не захотела расставаться с привезённым автографом. У него, как, вероятно, и у музейного экземпляра, была история. Некоторых её участников я знала, и от этого страстные стихи и  лихо смонтированные  конструктивистами фотографии наполнялись новым смыслом - оживали. Музейный экспонат лежал под стеклом, пожелтевший и безжизненный, как Ленин в Мавзолее.
    Мама рассказывала, что в первые послевоенные годы, освободившись из пермского лагеря Литфонда, поэт Василий Каменский снимал  угол у тётки её студенческой подруги - Ринки. Жил в крайней бедности. Голод и холод. Дров не хватало. Бумаги на растопку не было. Ринка тоже ютилась у этой тётки. Однажды мама пришла к ней и увидела: жгут в печке листы  старой толстой бумаги -  плакаты "Окон РОСТА".
   Отчаяние такое было у Каменского -  гори всё синим пламенем! На полу  - книги, тетради, рисунки. Одну книжечку, тоненькую, как брошюра, мама подняла с полу пролистать, пока её в огонь не бросили. Оказалось, поэма "Про это" с посвящением: " Дорогому Васичке…", нацарапанным чернильным пером  рукой   тридцатилетнего Маяковского. Буквы  крупные,  пляшущие:  пять строчек на весь титульный лист!

   
   Через три дня осада Лилиного подъезда была снята в связи с осознанием её бессмысленности.  Миша догадался, где мы проводим драгоценные московские деньки, и объявился во дворе на Кутузовском со своим  приятелем, журналистом, который про Лилю Брик знал  абсолютно всё, что только можно было про неё  знать.
    Это он выложил перед нами  яркую россыпь несоответствий, существующих в официальной версии о самоубийстве поэта. Высказанная им догадка о том, как и почему Маяковский был убит, укладывала все эти несоответствия в страшную, но почти сплошную мозаику.  Каждому фрагменту находилось  собственное место. Каждому  вероломному  вранью – объясняющий  его мотив. Каждой подлости - причина.
    Миша привёл с собой этого паренька для того, чтобы мы поверили: Лили в Москве нет! Сидение в её дворе – бессмысленная трата времени!  Мы  бы не поверили Мише, а вот его приятелю -  с первого слова: почему-то уверовали во всё, что он рассказал.
    Он был человеком одной страсти.  Пытался распутать  скатавшиеся в колтун недосказанности,  разгадать ребус окололитературных недомолвок. Он стремился понять, что же на самом деле произошло четырнадцатого числа весеннего месяца нисан в странной коммунальной квартире на Лубянке.
  Вопросов к Лиле – основному свидетелю – у него накопилось больше, чем у нас. Для нас Лиля Брик оставалась загадочной музой,  особенной женщиной,  вдохновившей или заставившей поэта написать о необыкновенной любви к ней. Для Мишиного приятеля Лиля Брик была агентом ОГПУ,  по долгу службы предававшим и дружбу, и любовь. Он не называл её по имени,  и заменял его  по обстоятельствам характеристиками  "хищница", "интриганка" или  "ненасытная барракуда".
 
  Увидеть Лилю вблизи  тогда не довелось ни нам, ни ему.  Забытые на верёвке   флаги-простыни повисли незаполненной ответами таблицей. Вопросов осталось много. Мишин товарищ обещал разобраться во всём и написать про это.

     Через несколько дней после  возвращения из столицы Глебкина попросила послушать романс.
- Вы первые, кому я его спою! Вы знаете, кому он посвящен, - трепетно прошептала Ольга.
  Мы с Наташей изумились, вспомнив некоторые детали московской встречи с лирическим героем. Казалось,  самый подходящий для Романчука шлягер  -  "По улице ходила большая крокодила!"  Глебкина нервно ухватила воздух,будто нырять на глубину собралась, и пальцы её побежали по клавишам.
   Доверительная интонация  слов о возвышенной любви завораживала. В них дышали "пионы тенью на стене", "звучал орган мелодией неспетой", чувства лились "мильоном слов, невысказанных Вам", - то приглушённым пиано, то оглушающим форте. И апофеоз – подкреплённый правой педалью крик о бессмертии любящего сердца.
- Как вы с ним расстались? – спросила я у Глебкиной, чтобы вывести её из транса.
- А? Как расстались? – переспросила она рассеянно.- Да так себе...он предложил три месяца не встречаться и друг другу не мешать, а потом посмотрим …
- Не любит тебя твой Романчук! Никого, кроме себя, он не любит! И полюбить не сможет никогда! Хоть какие романсы ему пой! - Наташа высказала сразу всё.
- А я ему ничего не собираюсь петь! Это я вам спела! Это про мои чувства! - Глебкина крутанулась на табуретке перед пианино и насмешливо спросила:
- Интересно, что сочинил бы о любви ваш  Маяковский, будь ему Лиля добропорядочной женой?