Глава 6. Закон гостеприимства

     (Рассказ Сабира Усманова № 2)


Неделя, наконец, закончилась. Она показалась мне невероятно долгой и нудной.  Последние дни я очень  нервничал, закипая  по каждому поводу. Как не старался сдерживать рвущиеся из души раздражённость и нетерпимость, они, как стихийное бедствие, накатывались, накрывая девятым валом с головой.

Особенно тяжело было дома: Рахиля, как всегда, требовала повышенного внимания и нежности, которые в этот момент  были сосредоточены совсем на другой женщине, находящейся от меня за сотни километров. Думаю, что  вы догадались кто эта другая? Конечно же  Наташа.

Никак не мог выкинуть из головы  эту рыжеволосую, юную красавицу. Снова и снова передо мной возникали удивительные русалочьи глаза, роскошные огненные локоны, высокая грудь, стройные длинные ножки. Эта картина раскалённым гвоздём засела в   сознании, делая моё состояние ещё более невыносимым, чем было раньше.
-О, Натали, - с горечью думал я. - Почему ты не встретилась мне лет 6-7 тому назад? Когда я был свободен, как ветер...

Но тут же спохватывался, понимая, что шесть лет тому назад она была нескладным подростком, а я взрослым, самостоятельным мужчиной. Вполне вероятно, что тогда она вряд ли привлекла моё внимание. Хотя... Современные девочки рано начинают взрослеть.

К субботе  придумал вполне  нормальную причину, и с утра пораньше двинулся в Ташкент, игнорируя недоумённый взгляд жены.  Сразу же мелькнула  мысль:
-Она непременно будет звонить  родителям, чтобы выяснить истинную причину столь поспешного бегства.
Гоню мысль прочь, чтобы не желая размениваться по мелочам: эту проблему буду решать по приезду в Ташкент. Машина ласточкой летит по тракту, обгоняя тихоходный транспорт, и я, попадая под власть скорости, забываю обо всём. Все мои мысли рядом с Наташей.

Во внутреннем кармане моего пиджака лежит запечатанный конверт, адресованный ей, а на заднем сидении машины большая дорожная сумка — тоже для него. На неделе заходил к Наташиным родителям и передал небольшую записочку от дочери, которую она написала своим летящим почерком перед моим возвращением в Фергану.

Мать Наташи была дома.  Скорее её  можно  было принять её за старшую сестру — так молодо она выглядела. Но, как они похожи!  Те же русалочьи глаза, те же пухлые, капризно изогнутые  губки, тот же, словно точёный, носик. Женщина была хорошо сложена, со вкусом одета, выглядела очень молодо.
Она показалась мне законченным произведением природы: прекрасным, утончённым и недосягаемым. Это произведение купалось в лучах моего восхищённого взгляда, всем своим видом давая понять, что к такому взгляду давно привыкла, и что он доставляет ей удовольствие.

Я подал  записку и, когда она беглым взглядом прочла её,  хотел начать свой рассказ. Но Элеонора Петровна, как  представилась мама Наташи,  жестом пригласила садиться. Я сел в мягкое кожаное кресло, стоящее возле журнального столика в глубине зала.
Элеонора (буду называть её так — иначе язык не поворачивается) предложила что-нибудь выпить, и я поспешно согласился, чувствуя, что моё горло пересохло от непонятного волнения.

Чудо природы, гордо неся копну своих, совсем даже не рыжих, а скорее серебристо-пепельных волос, выпорхнуло из комнаты, оставляя меня наедине со своим волнением. Чтобы унять его, переключаю внимание на комнату, которая вызывает противоречивое чувство: слишком здесь (не знаю даже, какое подобрать тут определение) — музейно что ли... На стенах  множество женских фотопортретов. В них я узнаю хозяйку дома, которая,как видно, очень любит позировать перед объективом.

Два-три портрета отображают Наташу. Наташу во младенчестве, Наташу — школьницу. Непокорные рыжие кудряшки выбиваются из туго  заплетённых косичек, создавая лёгкий золотистый ореол  вокруг её хорошенькой головки. А вот и Наташа — девушка, с мечтательными взглядом, устремлённым куда-то вдаль, с нежной улыбкой на, ещё по-детски припухших, губах.

Моё созерцание прерывает  Элеонора, появляясь внезапно,  ступая по ковру лёгким, почти кошачьим шагом. От неожиданности я вздрагиваю, словно меня застали за каким-то неблаговидным занятием. Это не ускользает от цепкого, проницательного взгляда хозяйки.
-Извините, Сабир Усманович, я заставила вас ждать, - сказала она, не показывая вида, что заметила  моё замешательство.
 
Изящными движениями хозяйка расставляет на стол вазы с дорогими конфетами, фруктами, пирожными, кофейный прибор с маленькими чашечками. Закон гостеприимства в этом доме, как видно, не пустые слова. Разливая ароматный кофе по чашкам, Элеонора обращается ко мне:
-Так значит Вы отвозили Натали в Ташкент?

Требовательно-упрекающий взгляд  ждёт ответа.
-Да, - отвечаю я, неизвестно почему, под взглядом этих глаз, чувствуя себя виновным.
-Зачем Вы сделали это? - русалочьи глаза наполняются слезами, готовыми вот-вот пролиться.

Моя рука невольно опускает чашку с кофе на стол. Ни эти глаза, артистически сверкнувшие влагой, ни голос, хорошо поставленный и красиво прозвучавший, почему-то не  вызывают во мне ничего, кроме ощущения притворства, ощущения игры. Поднимаю глаза от стола и отвечаю с улыбкой:
-Если бы этого не сделал я — сделал кто-то другой. И не известно, было бы это лучший вариант.

Влага из искусно подкрашенных глаз  Элеоноры, угрожает оставить на её щеках безобразно-чёрные дорожки. Чтобы не допустить этого, она лёгким, элегантно-заученным движением промокает её  надушенным кружевным платочком.
И снова, очередной жест на публику, не умиляет меня, а настораживает своей картинностью, наигранностью. Так хочется сказать: —Не верю!, что  я едва сдерживаюсь. Хозяйка же, глубоко вздохнув начинает говорить сначала тихо, спокойно, а затем, увлекаясь, всё более и более волнуясь.
 
Она рассказывает сколько треволнений и беспокойств Наталья доставляла ей в детстве, сколько бессонных ночей она провела возле её кроватки, сколько труда потратила она на то, чтобы образовать это беспокойное создание в разумного человека, в очаровательную девушку.
-И в результате она так неблагодарно поступила со мной... Просто взяла и уехала. Даже не объяснив причины, побудившей её сделать этот шаг.

Элеонора неоднократно повторяет одну и ту же  мысль, видимо, гвоздём засевшую в её прекрасной голове:
-Как неблагодарны порой те, кому ты отдаёшь  всю душу!... Чем я провинилась перед Натали, что она так жестока?...
Я не пытаюсь успокоить хозяйку, предоставляя ей возможность выплакаться, излить душу, отчётливо понимая, что  она не простит такого неуважения к своей персоне. Делаю вид, что очень внимательно  слушаю все доводы обиженной «в своих лучших устремлениях матери» и это вознаграждается слихвой.

Элеонора мило улыбается мне, подливая кофе, и подкладывает пирожные, оказавшиеся на удивление вкусными:
-Угощайтесь, Сабир... Можно я буду Вас называть просто по имени. Вы не против?
-Нет, не против, Элеонора...
-В таком случае и вы можете называть меня по имени — это будет  не так  официально... Мы всё-таки дома, а не на работе.

Затем около получаса мы общаемся в спокойном, вполне конструктивном ключе, без жалоб и обвинений. Элеонора, как человек неглупый, видимо, поняла, что меня этим не проймёшь, и сразу оказалась от проработанной до мелочей тактики.
Я рассказываю о своём плане устроить Наташу на работу в институт, который некогда закончил сам, чтобы через год она спокойно могла поступить туда. Уверил хозяйку, что сделать это Наташе не составит никакого труда. И она согласилась с моими доводами.

Мы, словно сговорившись, обходили вопрос, который не давал покоя: что произошло в этой, на первый взгляд такой благополучной семье, заставив единственную дочь бежать прочь с одними лишь документами. И эта недоговоренность, словно высокая стена, стоявшая   между нами, делала разговор поверхностным, безоткровенным.
 
Оба мы понимали, что не способны быть друг с другом достаточно искренними и правдивыми не только потому, что совершенно незнакомы (этот факт не всегда является препятствием), но и потому, что чуждые друг-другу люди: женщина с повадками повелительницы и обычный мужчина, волей капризной судьбы случайно занесённый на её жизненный путь.

Поэтому, исчерпав все темы для разговора связанные с Наташей, мы не находим иных тем для дальнейшего общения. Это побуждает меня начать прощаться:
-Извините, Элеонора, но мне уже пора.
Гостеприимная хозяйка, как мне показалось,  внутренне вздыхает с облегчением, что сразу делает её уверенней и спокойней. Мы договариваемся, что перед отъездом в Ташкент я навещу их и Элеонора передаст письмо для Наташи и кое-какие её вещи.

Во время разговора я не обратил внимание на то, что Элеонора ни разу не упомянула имя мужа, словно его не существовало вовсе. Только потом, сидя в машине, я удивился этому факту и задумался. Прекрасно помню, что Наташа довольно часто упоминала в наших разговорах отца, называя его то папкой, то папой, то нашим папулькой. Из чего я понял что между дочерью  и отцом  вполне  тёплые, дружеские отношения.

О матери Наташа чаще всего говорила: она. Она сказала, она сделала, она... она...она. И эта контрастность в  отношении к родителям, всякий раз настораживала, вызывала желание спросить девушку её причину. И всякий раз я сдерживал себя, опасаясь, что моё любопытство будет ей неприятно. Причина замалчивалась, но это не способствовало её исчезновению — она осталась. Остались и сомнения, наводящие меня на мысль, что не всё в этом  «святом семействе»  благополучно, как кажется на первый взгляд.

Неделя закончилась. Перед отъездом  я заехал к Аристовым, забрал то, что обещала Элеонора. Мать Наташи была невозмутимо спокойна, отстранённа, словно и не было предыдущего общения, Я принял её игру. Так же был сух, как она и конкретен. Элеонора, как и обещала передала мне письмо в конверте и большую спортивную сумку, набитую доверху.

И вот теперь я мчусь по дороге, ведущей к родительскому дому, напрочь забывая и о жеманнице Элеоноре, с повадками экстравагантной дамы, и о собственной, с вечным недовольством и подозрениями, жене, и о напряжённой работе. Моя душа быстрее автомобиля летит в старый, ничем не примечательный район Ташкента, который представляется  сейчас самым райским уголком, где живёт самая очаровательная пери.
-Наташка, откуда ты взялась на мою, начинающую седеть, голову? Как жил я спокойно и размерено до встречи с тобой. Моя душа никуда не спешила, не сжималась непонятным волнением и томлением... Но, чёрт возьми, как же мне это нравится!

И дышится так вольготно, не гнетёт совсем недавняя и очередная ссора с женой. Всё кажется, таким  таким мелким, таким далёким — словно всё осталось в прошлом и никогда больше не вернётся.
      Вот так же, вольной птицей, почти десять лет назад, я летел  к Катюше. И так же на душе было одновременно и легко, и страшно, как будто попал в воздушную яму, когда сердце то замирает, то рвётся из груди, то подкатывается к горлу, готовое покинуть бренное тело.
         
               *      *      *

Дорога в Ташкент показалась мне настолько  быстрой, что я даже не успел удивился, как подъезжал уже к его окраине. Решил сначала заехать к родителям, чтобы предупредить отца и маму, и тем немного обезопасить себя.

Исколесив полгорода, я наконец выехал на тихие улочки, ведущие к дому. Вот и наша улочка Муамин. Вот и дом, в котором я прожил самые счастливые годы своей жизни. Открывая калитку, всматриваюсь в глубь двора, не маячит ли где платье мамы из яркого узбекского атласа, или папин чапан (стеганый  мужской халат), сшитый отцу  Фирузой. Во дворе нет никого и на шум мотора никто не выбегает, а в доме не горит свет.
-Наверное отец у соседа, поэтому и не встречает, как обычно. - думаю я озадаченно, стараясь ювелирно-точно загнать машину во двор, и задеваю ворота.

Раздаётся сильный скрежет, и я резко нажимаю на тормоз,  про себя вспоминая Аллаха: опять повод для ворчания жены, ведь машина куплена её отцом в подарок к годовщине  нашей свадьбы.
-Да, помял таки немного крыло, - убеждаюсь в худших предположениях, ощупывая автомобиль...  И краска сползла в двух местах. Придётся здесь ремонтировать, чтобы потом в Фергане не выслушивать придирки  и  нравоучения.

Этот шум не остаётся неуслышанным: на веранде вспыхивает свет и знакомый дорогой силуэт, прикрывая глаза от яркого света ладошкой. Спрашивает:
-Кто там?
-Это я, мама, Сабир! - отвечаю поспешно.
-Сынок, дорогой, как хорошо, что ты приехал! Я звонила тебе, но Рахиля сказала, что ты уже поехал  к нам, - в материнских словах чувствовалось беспокойство.

Начинаю беспокоится сам:
-Что случилась, опа (мама)?
-Отец заболел, углим. - отвечает моя худенькая мама, поправляя на голове цветной платок, и, похлопывая меня по спине своими натруженными ладошками, приглашает в дом.
-Врача вызвали?  - обеспокоенно интересуюсь я.
-Вчера вызывали, - отвечает мама, оглядывая меня с ног до головы, словно хочет убедиться, что её сын цел и невредим.

И убедившись в этом, просит с нежность в голосе:
-Проходи, углим, отец в своей комнате.
Кабинет отца слабо освещён настольной лампой. На широком кожаном диване, ещё времён развитого социализма, окружённый  подушками, как белоснежными горными вершинами, возлегает мой отец. Его натруженные руки, никогда не знающие отдыха, на сей раз спокойно лежат на одеяле. Глаза закрыты. Решив, что дада спит, делаю попытку потихоньку ретироваться из кабинета, но с дивана доносится  его тихий голос:
-Я не сплю, Сабир. Проходи. Садись... Есть разговор.

Голос отца твёрд и не предвещает ничего хорошего.
-Отец! - пытается остановить его мама, стоящая за моей спиной, - Тебе нельзя волноваться — у тебя давление высокое.
-Кампыр, - строго произносит отец, - поди приготовь что-нибудь поесть сыну, пока мы поговорим, как мужчина с мужчиной.

И мать, не говоря больше ни слова, уходит.
-Присаживайся, сынок, не бойся — не съем. - продолжает отец,  видя, как я в нерешительности топчусь возле дивана.
А мне не остаётся ничего иного, как придвинуть поближе стул и приготовиться выслушивать, нелицеприятные вещи. Что они приятными для меня не будут видно и по выражению отцовского лица, и по взгляду его, и по голосу.

-Что-то ты зачастил к нам, углим? - начинает свой мужской разговор отец. - Рахиля жалуется, что ты совсем забросил семью: дети скоро забудут твоё лицо.
-Я работаю, дада! - пытаюсь защитится от отцовской строгости отговоркой, но он делает рукой жест, не принимая её.
-Все работают! - голос отца спокоен, но твёрд. - Я тоже работал, но не забывал, что у меня есть три дочери и сын. Старался воспитывать, как положено, чтобы вы уважали старших, любили трудиться, были честными, справедливыми, добрыми... А кто воспитывает твоих детей? Женщина? Что может  женщина привить сыновьям?..

Отец помолчал немного, собираясь с силами, молчал и я, не пытаясь ни перечить, ни оправдываться.
-Аллах вознаградил тебя тремя сыновьями, а ты бегаешь от них, как заяц. Забыл чему тебя учили в отцовском доме?!

Покрасневшие усталые глаза отца с укором и болью смотрели на меня, своего единственного сына, и от этого взгляда мне становится не по себе. Хочется, как в детстве, убежать и спрятаться в самую дальнюю часть двора. Но детство давно закончилось, и от ответа не уйти.

Оправдываться бесполезно. Я хорошо знаю отца и его любимые слова: «если тобой недоволен друг — ищи причину в себе». Поэтому, не отводя взгляда, отвечаю:
-Нет, не забыл.
-Так в чём дело, углим?
-Долго рассказывать, дада, - пытаюсь отодвинуть разговор. Но отец не принимает мой довод.
-Ты куда-то торопишься, сынок?
-Нет, не тороплюсь. Я ехал к вам.
-Так рассказывай.

Как знакомы мне эти слова. Сразу вспомнились далёкие годы  босоногого детства, когда после очередной проказы отец звал меня в свой кабинет и просил честно, без утайки, рассказать всё. И я рассказывал, порой захлёбываясь слезами от обиды и стыда. Но то время давно минуло: я  не ребёнок, и плакать уже не могу. Что-то огрубело в моей душе, и уже не слёзы, ни покаяние не снимают обиду и пустоту, тяжёлым грузом лежащие на сердце.

И всё же я начинаю говорить обо всём, что накипело: и о работе с её постоянными обманами и приписками, и о тесте с обвинениями, что не умею жить, что не умею и не желаю пользоваться ситуацией, и о жене с её вечными претензиями и упрёками, с патологической любовью к блестящим тряпкам и безделушка.

Рассказываю и о том, что Рахиля настраивает старшего сына Бахтияра против меня, потакая ему во всём, о том, какими эпитетами она награждает меня в присутствии детей. Стараюсь говорить спокойно, рассудительно, хотя удаётся это с большим трудом, и, высказавшись до конца, умолкаю. Молчит и отец, видимо, обдумывая мою не короткую речь. Потом вновь интересуется:
-Ты помнишь мои слова?
-Всегда помню, дада.
-Ты всё сделал для того, чтобы понять в чём твоя вина?
-Да, - тихо, но твёрдо отвечаю я.
-Хочешь совет, углим?
-Говорите, дада.
-Вам нужно переехать сюда: тебе, Рахиле и внукам.
-Они не поедут! - отвечаю я, с сомнением качая головой.
-Если захочет, чтобы семья сохранилась — поедет, - уверенно говорит отец, ссылаясь на непреложную, как ему кажется, истину:  жена во всём должна слушаться мужа — куда иголка, туда и нитка.

Отец умолкает, а я думаю:
-Эх, дада-дада, ты совсем не знаешь этих людей: они живут не по законам людей, а по собственным законам.
-Приедешь домой, скажешь, что ты, как единственный сын, должен жить с родителями, оберегать их старость... Этот закон они нарушить не посмеют.
-Хорошо, дада, - соглашаюсь я, делая вид, что эти праведные слова действительно непреложный закон и для, живущих со мной рядом.

Отец откидывается на подушки и произносит совершенно миролюбиво:
-Я устал. Иди, углим, мать попотчует тебя чем-нибудь вкусным: готовит она у нас хорошо.
И закрывает глаза. А я тихо поднимаюсь со стула и выхожу из комнаты, думая:
-Да, сдал отец. Сдал.

За последние полгода у него уже дважды был гипертонический криз. Врач советует не нервничать, вести спокойную, размеренную жизнь, но где там: это не в отцовских правилах. После первого криза, когда отец впервые услышал этот совет, он сказал  врачу:
-Лучше сразу умереть, чем  жить так, как вы советуете, доктор!

Ночь провёл в родительском доме.  Мама хлопотала вокруг меня, стараясь всячески угодить любимому сыночку: подкладывала мне вкусненькое, расспрашивала о детях, о жене, работе. Жаловалась на отца, на то, что он совершенно не слушает советов врача, делает всё по своему.

На своё здоровье мама не жаловалась никогда — не приучена. Лишь однажды мельком сказала, что стала хуже видеть, а так хочется навязать внукам тёплых носочков и варежек. Я смотрел на маму, на её, не знающие отдыха руки, на сеть морщинок, покрывающих лицо и острая жалость и любовь, тисками сжала сердце.

Мысли роем кружились в моей голове: мысли тяжёлые, безрадостные. Я думал о том, что родители всю жизнь проработали, чтобы поднять на ноги нас, четверых своих  детей, дать нам образование, вывести в люди, а на старости лет, когда  им самим нужна помощь и поддержка, остались одни.

Наргиза и Мухаббат живут со своими мужьями и детьми в Москве и лишь изредка, на короткое время, появляются в родном доме. Они  считают себя почти коренными москвичками: сначала учились в институтах, потом вышли замуж, родили детей — троих на две семьи. Говорят, что больше в их кругу  не принято.

Отец всегда высказывает своё недовольство, когда разговор заходит об этом, не оправдывая их выбор. Он уверен, что детей в семье должно быть много, как, например у Фирузы.
Младшая из сестёр, Фируза живёт здесь, в Ташкенте, но у неё большая семья: муж, шестеро детей, да ещё и престарелые родители мужа, которые живут с ними, как с младшим их сыном. Поэтому, Фируза тоже не часто, как хотелось бы, бывает у родителей.

Наши родители не обижаются на это, не жалуются, потому что всё понимают. Отец говорит:
-У детей своя жизнь, свои проблемы. У них будущее, у нас — прошлое.
Но во взгляде его иногда проскальзывает даже не обида, а какое-то затаённое движение души: не то удивление, что мы живём совсем иначе, чем жили они, не то жгучее желание понять нас и не осудить несправедливо.
-Наши родители лучше нас, - думаю я. - В них нет ничего мелочного, суетливого, расчётливого. Моя мама ни разу в жизни не устроила отцу сцену, чтобы он купил ей какой-нибудь дорогой наряд, какую-нибудь золотую безделушку. Отец никогда не помышлял о том, чтобы урвать что-то для себя, чтобы нечестным путём обогатиться за счёт другого...

А что имеют они, проработав столько лет на благо своей любимой Родины? Маленький домик на окраине Ташкента, небольшой участок возле дома, на котором растёт несколько фруктовых деревьев, да три куста винограда...
Хотя я, пожалуй, не прав! Они богаче всех моих Ферганских родственников вместе  взятых: они любят нас, своих детей, любят людей, любят и уважают друг-друга. На первый взгляд это, возможно, не так и заметно. Если судить по сегодняшней встрече, когда дада так сурово попросил маму оставить нас наедине, можно сделать неверный вывод.

Несмотря на кажущуюся строгость и холодность отца — он любит маму. Мы, дети, особенно остро чувствовали это, когда мама на какое-то время отлучалась из дома. Отец не находил себе места, словно искал её повсюду, заглядывая во все потаённые уголки. Но по возвращении мамы, к нему вновь возвращалась уверенность, снисходительность и строгость в обращении.

Отец никогда не повышал голоса на маму, но его слова для неё были всегда решающими. Она говорила нам:
-Отца нужно слушать — он всегда прав.
И это мамино убеждение стало в нашем доме непреложным законом: папино слово всегда было решающим, даже тогда, когда оно было ошибочным. Но это я уже стал понимать позже, когда подрос и учился в восьмом классе.
 
Старшая из сестёр, Наргиза, училась тогда на последнем курсе Московского финансового института. Училась хорошо — сёстры у меня умницы. Отец всегда гордился ей, рассказывая другу-соседу о том, какая умница и красавица его старшая дочь. Но перед Новым годом от Наргизы пришло письмо, в котором она писала, что очень любит однокурсника Андрея Дёмина и просит отца и мать разрешить её выйти за него замуж.

Дома начался переполох: мама плакала, отец почернел с досады. Сказал, как отрезал:
-Не ожидал  я от старшей дочери такого «подарка»! И запретил нам говорить на эту тему.
Мама несколько раз пыталась вызвать отца на разговор, чтобы склонить его к более мягкому решению, но он был непреклонен. Помню, какое это было для всех нас нелёгкое время, словно над всеми нами навис топор, угрожая каждую минуту сорваться вниз. Но на зимних каникулах приехали Наргиза и Андрей, и обстановка мало-помалу разрядилась. Андрей сумел так расположить к себе отца, что его сердце смягчилось, и он дал согласие на свадьбу.

Свадьба была в Москве. Отец и мама летали туда самолётом. Сколько потом было восхищённых рассказов, сколько впечатлений... Помню тогда отец сказа нам:
-Я был неправ: Андрей хорошая пара для нашей дочери.
Впервые за свои пятнадцать лет я слышал признание отца в своей неправоте, и это не унизило его в моих глазах, а, напротив, я стал уважать его и любить ещё больше. Отец  в моих глазах поднялся на более высокую ступень, потому что, человек, способный понять свою ошибку и признать это — сильный человек.

Я бы, наверное, ещё долго предавался воспоминаниям о своих родителях, о нашей семье. Если бы меня не сморил сон. Во сне я видел молодого, улыбающегося  отца, маму в ярком атласном платье. Они шли по улице, украшенной кумачом, и держали меня, несмышлёного мальчишку за руки. Я радостно смеялся и, поджимая ножки, повисал у них на руках, летя по воздуху, как птица. Был праздник. Май. И мы были счастливы, веселы. Мы были вместе...

Продолжение: http://proza.ru/2010/11/09/582