302б

***

Как трудно быть впереди остальных: одиночество; и трудная вера в то, что хотя бы в будущем кому-нибудь пригодятся материалы твоих экспедиций. Сияешь, но как-то непривычно - и всем не хватает или смелости, или доверчивости. Я уж не говорю про слепых. Вот почему хочется написать, что хочется выть. Сидишь, как волк один, угрюмым вечером у своего горячего костра, а видения всё несутся и ты изо всех сил стараешься остаться человеком, чтобы разобрать всё то, что в них написано. Будь рядом кто-то, это было бы почти легко. Мы бы даже размножались!

***

Узнал, как выглядит голая боль. Все время одетой со мною ходила, даже по моде, но тут стало так больно, что принялась  раздеваться. «У  меня с болью роман, люблю ее до безумия, доктор».

***

Книга первая: Евангелие – «Благая весть».

Книга вторая: «Не принятая благая весть».  Не будь первой книги, не было бы и второй. Чуют это и стараются первой книги не касаться - живут так, как жили до нашей эры...

***

Нож тоски вошел в душу: если буду чистым и сильным, будет произведена операция, а если грязным и слабым - убийство. А вообще-то я легко могу отложить этот нож, забросить его или спрятать; к тому же, говорят,  можно обойтись одним разом, одним взмахом... - но для меня  самое милое дело теперь игры с ножами. «Ужасно скучно было раньше - теперь я это понял». (Впрочем, я еще собираюсь стать идиллическим садовником! - Собственно, для того и ножи: это же операции по усовершенствованию своей природы - чтобы можно было в раю жить, не раздражаясь!)

***

Опять неудача. «Ага; ну понял - и согласен» - говорю я, «такой легкой моя удача быть не могла, она бы меня только испортила и расслабила» - и продолжаю стараться дальше. Но дальше пока  тоже одни неудачи... И всё же я продолжаю верить в удачу, в большую удачу - почти уже как дурак несусветный! «Пусть, пусть», говорю я смущенно, немного жеманясь, «я на всё это согласный...»

***

И вот опять  брожу я по культуре и религии, этим двум кораблям,  тяжело груженым дурной бесконечностью всевозможных искусственностей и выспренностей, выдаваемых за индийские и чуть ли не небесные пряности, и опять  вижу, что жизнь слабо искрит лишь в точке контакта этих двух посудин... Хотел пригласить  посмотреть на это чудо, но один перед телевизором расселся непорочно как  храм, а другой был слишком поглощен лобызанием мраморной статуи...

Потом я полюбил девушку, в которой было такое же искрение,  но сама она его, оказывается, вовсе не ценила, считала мелочью, норовя попасть в компанию всё тех же тяжеленных статуй - что были ей совсем не по весу и росту - а дома перед телевизором страсть как любила посидеть…

«А на нейтральной полосе цветы – и девушки, и жизнь -  необычайной красоты»...

***

Я увидел ее и  почему-то запрыгал на одной ноге,  как через скакалочку, но тут к ней подошел ее кавалер и они зашагали на четырех ногах...

Вообще, она казалась очень милой, но вот вникаю я в неё и что же? – «неужели и ты, милая, такая же простенькая?!» Выделяется лишь желание ходить с кем-то под ручку... Впрочем, я и сам без году неделя, как оттуда - всю жизнь эту свою вороватую, рабскую простоту из себя по капле приходится выжимать. «И я тоже милый!»

__

Конечно, эта М2, видимо, лучше всего выглядит в постели, а дальше – ближе к жизни – по убывающей. Задатки есть, но некому их развить, одни постельные дела развиваются. Да и любит ли ее «Ш» – не женится, в квартире не прописывает. Может, просто обломал ее и ей пока некуда вывернуться….

С мещанами всегда вполне можно иметь дело, если вести себя кротко как голубь и мудро как змея!

Дорогой шли через тот минигородок из панельных пятиэтажек, где, видимо, живет А2. Заросло всё огромными кленами, тихо, машин нет… - особый поэтический мир, хотя с нашим «хутором» на горе всё равно не сравнится…

«Ш» в конце расположился и соткровенничал насчет того, что людей он не любит – а когда мы входили, он как раз с М2 крупно ссорился, она заплаканная сидела…

Заболел (А. счет в тройном размере!)