Глава 14. Большой пожар

"Кто-то, по-видимому, оклеветал Йозефа К., потому что, 
не сделав ничего дурного, он попал под арест"
                Ф. Кафка, "Процесс"


Как ни странно, при всей свободе и возможностях народы моря обыкновенно политикой не интересовались. Она сводилась к обыклым уличным разговорам и далее этого не заходила. В сущности политика так делилась на две части: на официальную, представленную в Сенате, и уличную - бесконфликтную и бездоказательную. Народ, который не желал заседать в Сенате, - а это имело место, несмотря на демократическое правление (правление граждан, а не правление всего народа), - особенно по этому поводу не расстраивался и не сетовал на несправедливость. По большому счету простым людям было наплевать, что там творится в верхах, лишь бы имелся хлеб и деньги. Поэтому политика повсеместно оставалась на уровне разговоров, никогда не доходивших до реальных дел.

Впрочем, такая ситуация отнюдь не означала, что управления не существовало как такового. В Сенате заседали, выпускали пар, выражали гражданскую позицию, неистово спорили, словом, осуществляли демократический процесс. Управление же внутренней политикой отводилось так называемому диктатору. Это была должность избираемая, причем самим Сенатом, и в этом смысле совершенно не напоминала деспотическое правление. Однако уже после прихода к власти диктатор делал все, что ему хотелось, только не так открыто, как это практиковалось в других закрытых странах. Если правители восточных и южных государств старались давать прямые указания народу, подначивали их и мотивировали, то диктатор поступал несколько иначе и хитрее: он делал так, чтобы сами граждане захотели того, чего желает он. Среди народов моря даже появилась целая наука о том, как приручить народ и сделать его покорным. Профессионалами в этой науке звались демагогами, правда, о них знали только в высших эшелонах власти и только избранные. Диктатор был окружен несколькими демагогами, которые подсказывали ему как добиться расположения народа и вызвать согласие на то или иное его постановление.

Единственное, что могло воспрепятствовать воле диктатора - это недовольство граждан, но учитывая то, как ими манипулировали, полномочия диктатора фактически не ограничивались. Находились, конечно, критики режима - например, философы, но к ним никто не прислушивался, поскольку они и так всегда были всем недовольны, да к тому же весьма чудаковаты. Поэтому любой более менее серьезный суд разрешался единолично диктатором, и при любом тяжелом случае обращались к нему.

Хотя закон стоял во главу угла общества, сам диктатор мнился выше этого закона, параллельно являясь его гарантом и исполнителем. Диктатор был всем, и его персональное решение, по сути, никем не критиковалось. Так произошло и в этот раз, когда в результате массового бедствия назначенный диктатор, имя которого никто не знал (имена вообще играли малую роль для народов моря, власть - она и есть власть), взвалил вину на нищих.

С последнего события, произошедшего с Омаром в Сенате, прошло несколько недель. Писец немного успокоился и примирился с действительностью, чему, несомненно, поспособствовала София, которая всячески старалась добавить в их хрупкую совместную жизнь цветов и красок. Да, их отношения по-прежнему носили какой-то временный характер. София приложила максимум усилий, чтобы ссоры с Омаром прекратились, но непонимание продолжало жить в их сердцах, поскольку этого уже изгнать было не возможно. Она пыталась разнообразить быт, каждый день удивлять, водить его по примечательным местам, но Омар все равно оставался недовольным. Вернее, его все устраивало, но внутренний голос ныл и негодовал. Тогда писец, памятуя о своей духовной миссии, решил вернуться к своим делам, проповедуя среди граждан единобожие. Смело, но, впрочем, бессмысленно. Народы моря отводили религии исключительно обрядовое значение и скупились на настоящие духовные взывания. Мистика вообще претила населению, как и через какое-то время начал претить Омар. На него с подозрением начала поглядывать общественная охрана, а некоторые граждане отваживались на него доносить. Быть может, рано или поздно с Омаром произошло бы то, что произошло когда-то в Деспотии, но внезапный городской пожар перевернул всех и вся с ног на голову.

Произошло это мгновенно, так, что и никто не заметил. Городские постройки народов моря находились друг от друга на минимальном расстоянии, строились компактно и наскоро, ведь главным образом учитывалась важная функциональная особенность домов - комфорт, – а на все остальное уже смотрели сквозь пальцы. Именно по этой причине пожар так быстро воспылал и распространился по городу - загоревшись однажды, он уже был не остановим. В пепел обратилась треть города, что для трепетных народов моря стало чудовищной катастрофой. Если и существовали в местной мифологии легенды о конце света, то ни один из них не мог сравниться с тем, что произошло. Ни один гражданин даже в самом страшном сне не мог себе представить тех ужасов, свидетелем которых он невольно стал. Разумеется, после происшедшего нужно было найти виновника. Таков закон страны. Ничего не происходит случайно или по воле богов, у всего имеется причина и конкретный виновник. И поскольку сравнительно недавняя полемика в Сенате о нищих наделала немало шуму - а после Сената разговоры докатились до самого диктатора, - решено было обвинить во всем их - людей злых, невежественных, агрессивных и давно мечтавших расправиться со всем светом страны. Логика, в общем, наблюдалась прямая: они действительно были в этом заинтересованы, они желали резких перемен, и только идиот не понимал, что после пожара они не наступят. Немедленно начались кровавые расправы над бедняками - их находили везде, где бы они не скрывались. В столице нашли даже целый подземный город, где они проживали изолированно от общества. Все эти бесчинства и кровопролития окрестили в народе «процессом». Не ясно - над кем, над чем, просто «процессом». Раз диктатор приказал, стало быть, нужно выполнять его волю. Процесс, что вполне разумно, затронул не только «виновников» (вину которых так никто и не доказал), но и обыкновенных граждан, поскольку каждый немедленно становился под подозрение. А имеет ли он связи с нищими? А помогает ли им? Некоторых вообще обвиняли в том, что они не делали, лишь бы угодить начальству: мол, в день арестовал нужное число врагов. Одним словом, массовое бедствие породило массовые репрессии, и остановить их не могла ни пресловутая демократия, ни человеческий разум.

Волна подозрений добралась и до дома Софии. Она, разумеется, была в курсе происходящих событий, и поэтому основательно подготовилась к приходу государственных служащих (так они официально назывались, но фактически являлись обыкновенными карательными отрядами). Об Омаре какие только слухи не ползли: и что он с нищими водится и по возможности помогает, и что проповедует им лихую философию (чего, к слову, не было, Омар не намеревался распространять учение среди них), и что всячески защищает недостойных. О случае в Сенате мгновенно вспомнили в правящих верхах и распорядились найти иностранца-бунтовщика. София прекрасно знала обо всех этих обвинениях, и считала своей задачей свести их на нет: доказать, что, дескать, это все предрассудки и образованный гость из другой страны даже и в мыслях не представлял дружбу с низами общества. Впрочем, все это оставалось на уровне задачи, а вот над исполнением предстояло еще подумать.

- Откройте! - зарычал грубый мужицкий голос.
Дверь зашаталась от металлических ударов кулаком. София тот час же отворила, дабы не испытывать судьбу.
- Добрый день, - боязливо проговорила она. Перед ней, словно из-под земли, выросли два крепко сложенных мужчины, явно не из здешних мест. Высокие, бесстрашные, отважные, будто рожденные в другом городе, где специально выращивали исключительных воинов. Вероятно, они были наемниками или пришли служить сюда по собственной инициативе. В любом случае с ними просто так договориться было исключено - здесь их ничего не привязывало и ничего не скрепляло. Они пришли не на свидание, а пришли честно выполнять свое задание.
- Мы хотим поговорить с Омаром. Насколько нам известно, он живет у вас, - прозвучал металлический голос посланника, затмевающий своей твердостью металлический стук в дверь.
- Он сейчас занят, работает над переводом одной рукописи, - попыталась соврать София, не умевшая врать вообще. Не умеешь - не берись, как гласила одна местная поговорка. Даже плоский, прямолинейный ум наемников сумел раскусить обманку. Резким толчком убрав с дороги женщину, они вошли внутрь и наткнулись на читающего Омара, совершенно не подозревающего, что за ним пришли.
- Омар, пройдемте с нами, - в один голос сказали они.
Писец, упоенный чтением увлекательной рукописи, отозвался не сразу. От работы он обыкновенно отдыхать любил, от любимого же занятия отдыха не знал. Потому, сосредоточившись на волшебных смыслах текста, он не слышал ничего вокруг. Но правительственные посланники не унимались.
- Омар, вы должны пройти с нами, - повторили они.
На этот раз уже писец отозвался и хотел было что-либо ответить, но его опередила София, стремительно вмешавшаяся в зарождающийся диалог.
- Он ни в чем не виноват, - полились истеричные объяснения, не уместные и не допустимые, - Что вы хотите?
- Успокойся, София, - философски проговорил Омар и, отложив рукопись в сторону, встал и подошел к ней, - Все будет хорошо, я уверяю тебя.

Неожиданное появление нежданных гостей ничуть не удивило Омара. Однажды ему уже приходилось сталкиваться с внезапным вторжением, и тогда он справился и смирился с ситуацией. Его вели в неизвестность, из жизни в смерть, но смерть в результате так и не дождалась его. Теперь же смерть не маячила перед ним, во всяком случае ему так казалось, - и бояться было нечего. Успокоив Софию, которая продолжала что-то доказывать и по-женски защищать любимого, Омар охотно согласился проследовать за непрошеными гостями. Он догадывался, что мифы возможно победить только в одном случае: столкнувшись с мифотворцами непосредственно. Доказывать что-либо посторонним лицам, заинтересованным лишь в доставке обвиняемого, казалось абсурдом. Раз «процесс» дошел до дома Омара и вовлек его в бесконечный круговорот обвинений и всевозможных пересудов, значит нужно с этим смириться. Так, как это делал он по жизни. Так, как научила его жизнь.

Суд над виновными проходил в шикарном массивном здании, находившимся возле ключевых правительственных объектов. В том самом малом городке, где располагались исключительно общественные дома. Внутри судебного здания было несколько комнат: одна для самого процесса, вторая для судей, третья для обвиняемых, и остальные - для различных житейских удобств. Комната для «обвиняемых» называлась так с самого начала, хоть и сейчас там сидели отнюдь не обвиняемые, а уже виновные. Когда еще закон действительно имел значение, тогда всесильно действовала «презумпция невиновности» - одна из стержневых идей, придуманных народами моря. Она гласила, что нельзя обвинять человека до вынесения приговора. Однако время неумолимо привносит свои коррективы. Начавшийся «процесс» переступил все разумные границы: оправдательных приговоров практически не выносили - слишком велик был страх судьи самому стать виновным на том основании, что он кого-то оправдал. С этим смирились все, и только один Омар уповал на справедливость. Перед судом он сидел в комнате для обвиняемых, пустой и безвидной, как тьма над бездною, и сосредоточенно собирался с мыслями. Между тем, люди, сидевшие вместе с ним, - нищие и бедняки, невинно пострадавшие и несправедливо оклеветанные, - громко обсуждали свою дальнейшую судьбу.
- За что они так? Почему они держат нас здесь? - наивно возмущался черномазый босяк, сидя в углу, - Что с нами будет?
- Да заткнись ты! - ответил ему тучный седой старик, - Будет тебе.
- Но что, что все это значит? - продолжал простодушно восклицать босяк, - Я не поджигал город! В чем моя вина?
- В том, что ты попал сюда, - закричал кто-то сбоку.
- Нет же! Я попал сюда, потому что меня обвиняют! Но обвиняют без каких-либо доказательств! - не унимался отважный бедняга.
- Пойми, наконец: «процесс», свидетелями которого мы являемся, пожирает всякую логику, - из тени вышел бородатый человек с густыми бровями, перерастающими друг в друга и пышной шевелюрой на голове. Его глаза, нос и рот отчаянно меркли на фоне повышенной волосатости на лице. Он причудливо посмотрел по сторонам, остановил свой взгляд на Омаре, любопытно ощупав его глазами, и вновь повернулся к неугомонному босяку, - Ты попал сюда не потому, что тебя обвиняют. А обвиняют тебя потому, что ты сюда попал. А вот как ты сюда попал - другой вопрос. Но если будешь разбираться, заплутаешь в таких дебрях, какие тебе и не снились.

Строгие и стройные формулировки подавили всякую эмоциональность. Бурные крики и взывания прекратились, босяк поник. Соглашаться с заросшим безумцем, разумеется, никто не стал, но и спорить было бессмысленно - холодный разум с четко выстроенной позицией всякий раз побеждает безапелляционную эмоциональность. Поэтому кто бы что не кричал, ничего бы из этого не вышло.

Омар все это наблюдал и подспудно думал: неужели я тоже стал заложником всей этой ситуации? Что остается - молчать или также огульно кричать, рассыпаясь в брани? Ситуация выбора - стандартная ситуация для любого человека, будь он деспотийцем или гражданином народов моря, - для Омара разрешалась по-своему: он просто уходил от выбора пассивным недеянием. Он полагал, что если ему придется делать выбор, то этот выбор неизбежно приведет к крайности, тогда как он же предпочитал равновесие, золотую середину. Видимо, по этой причине он при всем своем желании не мог скатиться в религиозный фанатизм, не мог всецело отдаться любовному наваждению, не мог ужиться нигде - не на родине, не за ее пределами. Он предпочитал действовать тогда, когда его принуждали, когда чья-то воля руководила им. Таким образом он как будто снимал с себя ответственность.

Однако Омару не суждено было в этот вечер тихо и спокойно взирать за окружающим - после разговора с босяком волосатый мужчина решительно направился к писцу, точно желая ему сказать что-то важное, то, что он долго хранил для него.
- Вы меня не узнали? - улыбчиво проговорил он.
Омар поднял голову, но ничего не разглядел в темноте. Комната для осужденных освящалась плохо, - обыкновенно за счет дневного света, падавшего через решетчатые окна, - но сейчас уже вечерело и свет стремительно и неотвратимо исчезал. Омар извинился, сославшись на плохое освещение, и ответил, что не узнал этого человека.
- Керберос. Помните такого? Это я.
- Керберос? - задумчиво пробормотал Омар, силясь вспомнить кого-нибудь  с этим именем, но тщетно. Память писца заметно сдавала. На священные тексты сил еще хватало, но на бытовые знакомства уже нет.
- Мы с вами встречались однажды ночью в городе, после чего пошли ко мне в гости, - подсказал Керберос.
- Так это вы? - Омар встал в знак уважения. Тревожно памятуя обо всем, что произошло в тот незадвшийся день, Омар, тем не менее, не мог относится к Керберосу без должного восхищения. Он, несомненно, в ту ночь обаял писца своей красноречивой рассудительностью, - А я вас сразу и не узнал. Но что же с вами произошло? Вас тоже обвиняют в поджоге?
- О, мой друг, в чем меня только не обвиняют! Я говорил вам, что люблю жизнь?
- О чем-то таком я смел догадываться.
- Так вот я предпочитаю везде и всюду искать признаки жизни, нежели признаки гниения. Эта страна, - позволь мне называть ее «эта», - эта страна своей избыточной демократичностью довела народ до того, что теперь голос каждого обесценился, поскольку индивидуальность разрушилась и на смену ее пришел индивидуализм.
- Как же ты любишь все запутывать, - перебил его Омар.
- Сейчас я объясню, почему обо всем этом заговорил. В тот день, когда меня схватили и потащили в тюрьму, меня обвинили в том, чем занимается каждый гражданин страны. В том, что давным-давно для всех стало нормой и не для кого не является секретом. Они обвинили меня в том, что я вожусь с проститутками. Пользуюсь их услугами. Я долгое время просидел в заточении, пока не начались эти большие пожары. Пока не начался пресловутый процесс. В том числе над проститутками, которые на допросах начали сознаваться в том, что знают меня. И поскольку власти угодно было найти бесчисленное множество виноватых, меня привели сюда, чтобы повторно осудить, возможно на этот раз - посмертно.
- Долго же ты просидел в этих местах. Поэтому-то тебя и не узнать, - сочувственно подытожил Омар.
- Эта тьма наложила свой отпечаток, но я не отчаиваюсь, стараясь и в здешних условиях искать жизнь. Знаешь, проститутки - это то, что питало меня, когда я был богатым. Дарило свет в кромешной тьме. Здесь же я нашел себя в другом: я решил развить свою теорию наслаждения и написать трактат.
- Да тебе прямая дорога на Арон, к философам.
- Думаю, что уже поздно. Над нами вершиться суд. И мы не властны над его решением.

Встреча с Керберосом облегчило тягостное ощущение безвременья. Омар ждал своей участи, и складывалось впечатление, что эта участь заставляла мучительно себя ожидать. Но со знакомым человеком - странным во всех смыслах и оттого еще более интересным, - ожидание оказывалось легче. Время приобретало иное значение: не бесконечного томления, а невозмутимого провожания времени. Что-то должно было произойти - вероятно, что-то окончательное, расставляющее свои жизненные акценты и проводящее под ней черту.

Через продолжительное время за ними пришли, и грозно нависшая над ними пауза оборвалась. Невозмутимые, высокие, крепко сложенные атлеты повели людей на судилище, где уже все к этому было подготовлено. Когда Омар вышел на свет из темной душной комнаты, он заметил, что на суд ведут еще каких-то людей, из другого места. Возможно, подумал он, их схватили на улице и сразу повели в зал, чтобы не терять времени. Их лица уже ничего не выражали - ни боли, ни скорби, ни каких-либо иных эмоций. Они словно соглашались со своей участью, прощаясь с жизнью смиренным молчаньем и покорной безропотностью. На самом деле предположение Омара было не далеко от истины: их действительно привели с улицы. Только повели их сразу в суд не из-за нехватки времени, а из-за непоколебимой уверенности в их вине, - собственно, а чего еще можно было ожидать во время господства всепожирающего процесса? Их вели на суд не для того, чтобы судить, а для того, чтобы легально казнить. Омар узнал некоторых. Калеки, проститутки, убийцы и воры, - все те, кто организовал свое жилище где-то в городе и кого в свое время невольно посетил Омар.

Осужденных привели в большой просторный зал, сделанный по типу Форума - овальной формы, - и где у стены возвышалась трибуна для судей. Обвиняемых же посадили на деревянные лавочки лицом к судьям и спиной к зрителям. Судебные слушания у народов моря никогда не проходили без лишних людей, простых наблюдателей - процессы неизменно были публичными, что предписывало демократическое правление. Поэтому как только в зал ввели обвиняемых, публика засвистела и разбушевалась. «Поджигатели! Поджигатели!» - отовсюду лились обличения.

Омара посадили вместе с Керберосом, так как они оба вели себя тихо и смирно. Чуть поодаль от них посадили еще одну девушку, уродливую и некрасивую, на которую мгновенно обратил внимание писец. Омар присмотрелся. Да, верно, это была она, та самая проститутка, заставившая его когда-то поверить в себя и откуда-то взять силы на борьбу, пусть и напрасную. Омар попытался докричаться до нее, но безрезультатно, слишком шумно было в зале, да и никто здесь не собирался никого слушать. Все пребывали в некой коме, погружались в себя и долго не выходили.

- Итак, - начал главный судья, сидевший посередине за трибуной, - Начнем суд. Сегодня обвиняются граждане, преступившие закон. Они подожгли наш город и даже не собираются в этом сознаваться.
- Потому что это неправда! - возразил кто-то из осужденных.
- Попросите этого человека встать, - судья пальцем указал на бунтаря, после чего к нему моментально подтянулись стражи порядка, - Итак, гражданин, вы утверждаете на суде во всеуслышание, что не поджигали город? Как вы можете это доказать?
- Я в это время был совсем в другом месте, - заколебавшись, ответил осуждаемый.
- Я правильно понимаю, что вы не имеете постоянного места жительства? - подметил судья, памятуя о том, что в массе своей все осуждаемые - нищие. Да и внешний вид его всецело подтверждал сей факт.
- Нет, не имею... - пробормотал он.
- Тогда в каком другом месте вы могли быть, если и постоянного места у вас нет?
- Я не понимаю вас.
- Я поясню. Люди, которые постоянно прикреплены к определенному месту, то есть живут в одном и том же доме, гораздо менее подозрительны, нежели те, у кого этого места нет. Потому что о первых можно узнать многое - в том числе и со слов соседей, о вас же узнать невозможно ничего. Так ведь?
- И за это меня обвиняют? - продолжал негодовать нищий.
- За это вас подозревают. А теперь сами посудите. В нашем сложном деле очень трудно свести концы с концами. В пожаре виноват не один человек, а несколько. Но что такое несколько? Это неопределенная сумма! Как нам ее вычислить? Практически невозможно. Кто-то может и остаться на воле, кто-то может и избежать кары. И что тогда сделать, чтобы этого не произошло?
Зал затих, проникая в глубину судейской мысли, которая раздувалась на глазах до абсурда.
- Совершенно верно, - делал вывод судья, - осуждать подозреваемых, если у тех нет четких доказательств своей невиновности. Потому как лучше ошибиться перед человеком, чем перед государством. Измену родине мы не простим.

Какой вздор, подумал Омар, вековое строительство демократии - и все напрасно. Если им нужно найти повод, чтобы обвинить, могли мы придумать что-нибудь оригинальное. Но приводить подобные аргументы было верхом безрассудства. Жалкое зрелище этот суд. Омар сострадательно посмотрел на осуждаемого - тот уже полностью поник, он не знал что ответить перед судом, да и если бы и знал, то не ответил. Все его взывания к истины, стенания и сетования на несправедливость оказались бы предательски демагогичными, потому что в зале суда царила друга логика, в которой все смешалось: разумное стало безрассудным, а абсурдное - истинным. Все заключенные это понимали, все судьи, все государственные лица. И только публика, заполнившая в этот солнечный день зал до отказа не желала ничего понимать - она пришла не за этим. Она требовала зрелищ, наказаний, обвинений. Когда босяк, поняв всю безысходность происходящего, присел обратно на лавку, публика с восторгом закричала: «Признал свою вину!», «Казнить его! Казнить!» Омар, с ужасом глядевший на безжалостную реакцию, подумал: все-таки толпа, она и есть толпа. Что у нас, что здесь. Везде хочет одного. И безгранично упивается своим безнаказанным желанием.

- Итак, теперь по персоналиям, - судья достал принесенные ему свитки и, наскоро пробежав глазами по строчкам, остановил свой взор на проститутке, - Итак, Ника... Кто Ника? - он повернул голову в сторону встающей женщины, - Ника, это вы?
- Да... - дрожащим голосом ответила она.
- Встаньте, пожалуйста. Насколько мне известно... Да вы вставайте-вставайте, не волнуйтесь, - он жеманно изобразил улыбку на суровом от жизни лице, - Насколько мне известно, вы, Ника, не только греховно живете, за что вас все люто ненавидят, но и являетесь - как бы это сказать - одной из главных подозреваемых в поджоге, - судья выдержал волнительную паузу, чтобы Ника прониклась всей остротой процесса, и заключил, - Вы же ведь скрывались в неком месте, где живут только головорезы и убийцы. И, больше скажу, являлись очень уважаемым лицом.

Начало, казалось, было положено: дни Ники сочтены. Это, пожалуй, понимал каждый в зале, но, по-видимому, не понимал лишь только судья. Проститутка молчала, повесив голову, зал свистел, Омар лихорадочно перешептывался с Керберосом, а судья пронзительно вглядывался в разрастающийся хаос. Точно театральный постановщик, он следил за действием, разварившимся в зале. Он и сам понимал, что процессы, вызванные пожаром, сплошная фикция. Воспитанный в гражданских обычаях, демократически настроенный судья решительно не хотел, чтобы судебное слушание свелось исключительно к подписанию обвинительных актов. Чтобы удержаться на месте, он обязан был кого-то казнить, но личные принципы не позволяли казнить всех. Да, он прибегал к абсурдным доводам, чтобы не показаться предателем в глазах других государственных чиновников, присутствующих на суде, он делал это искусно и неподражаемо, но внутри его раздирали противоречия. Голос бессмысленной артикуляции не дрожал, зато внутренний голос не давал покоя. Практика показывала: не бывало такого, чтобы виноваты были все. Вина всегда конкретна, а вот лицемерие порой обращается и в абстрактные формы. Судья продолжил задавать вопросы Нике, впрочем, без особой доли результативности. Она не могла ничего внятного ответить, связанно доказать свою невиновность, а лишь только жалобно молила о пощаде. 

Тем временем Омар возмущенно обращался к Керберосу.
- Я знаю эту девушку. Она не может быть виновной. Зачем ее-то судят? Разве не видно, что она и мухи не обидит!
- Вот такие сейчас и становятся жертвами. Система не любит слабых. Не способные себя защитить всякий раз страдают во времена перемен. Умей выживать, вот мой закон.
- Но ты и сам попал в сети системы. И где же тогда твой закон?
- В любой ситуации бывают исключения. К тому же я попал сюда по праву. Нарушал? Да, вот и сижу. И нисколько не горюю по этому поводу.
- Но ты же не поджигал город...
- Пойми же, наконец, друг мой, что одной вины достаточно, чтобы стать виновником всех человеческих бед. Потому что, обидев человека, ты обижаешь в его лице все человечество. Нарушив один закон, ты нарушаешь все законодательство в целом.
- Я что-то не наблюдаю в твоих глазах раскаяния, - с отчаянием процедил Омар, отворачиваясь от невозмутимого Кербероса.
- А я и не раскаиваюсь. На что мне это чувство? Разве я хоть в один момент своей жизни делал то, что мне не нравилось? Пожалуй, что нет. Я беспрестанно делал то, что считал нужным - законно это было или нет. Так вот, мой друг, зачем же мне тогда раскаиваться? Если я заслужил быть казненным, стало быть, это воля законодателей, воля правителей. Так тому и быть. В этом будет справедливость.
- Но как же твое личное самоощущение? Разве стыд не просыпается в твоей душе?
- Он просыпается у тех, кому есть за что стыдиться...
- Да нет, - перебил его Омар, - Не только у них. Он просыпается у всех тех, у кого есть совесть. Ибо все начинается с нас.
- Хочешь сказать, у тебя есть эта пресловутая совесть? - по обыкновению спекулятивно выразился Керберос.
- Нет... Кажется, я ее утерял. Утерял также, как когда-то Бога.

Показательно фиктивный суд продолжался до наступления темноты. С кем-то, кто старался защитить себя и вступить в спор с карающей правительственной машиной, принципиально расправлялись: приговор подписывался мгновенно, буквально в считанные секунды. Кто-то случайно попадался под руку, а кому-то просто повезло. Судья играл в суд, имитировал его, но иного выхода у него не было. Спасти невинных - благое дело, когда порядок стоит во главу угла. Когда же царит пресловутый «процесс», лучше быть осторожнее, чтобы самому не попасться в его лапы. Судье приходилось лавировать между решениями, кого-то спасать, а кого-то - и невиновного - карать, иного было не дано. В выборе его изначально ограничили - либо нужно было выбрать одно зло, либо другое, и он, разумеется, ограничился наименьшим. Не повезло Керберосу - ему, не раздумывая, объявили смертный приговор. Впрочем, ничего шокирующего в этом не было: и сам он прекрасно осознавал, сколько бед содеял в жизни, и что избежать участи ему не удастся. С Омаром же оказалось сложнее: его инородное происхождение бросало тень на невиновность. А вдруг его подкупили, чтобы устроить поджог? Было ли ему это выгодно? Но и тут абсурдная логика восторжествовала - поскольку он отнюдь не защищался, ничего не оспаривал, а только лишь сидел на лавочке, пассивно отдавшись «процессу» (как это делал всегда), ему и повезло. Нашлись разумные аргументы адвокатов, который скорее обозначали свое присутствие на суде, нежели исполняли свои функции; нашелся здравый смысл, утерянный, казалось бы, необратимо; нашлось еще что-то немыслимое, что повлияло на решение судьбы. Стечение обстоятельств - прямых и косвенных - освободили Омара, но не сделали счастливым.

Выйдя из здания суда, Омар пребывал в смятении. Он представлял: да, еще немного, и он вновь встретиться с Софией, которая наградит его своими теплыми объятиями и нежно успокоит. Найдутся люди, которые его поддержат. Он, конечно же, не останется на распутье. Его не бросят. Но что ему было до всех этих житейских деталей, когда на его глазах происходило нечто близкое к душевному перелому, ломке мировоззрения? Умирали люди, умирали так, как будто и не представляли никакой ценности. Его коробило это в Деспотии, и не могло не волновать здесь. Невыносимость бытия царапала глаза. Омар уже и сам не понимал для чего он находится здесь - чтобы продолжать жить, так как это не возможно было в Деспотии? Или продолжать искать истину, над которой он не мог поставить точку?

Внезапно ему стало дурно - то ли от всех этих мыслей, то ли от пережитого процесса, то ли еще от чего-то. Нравственная болезнь перетекла в физическую. Вокруг не было ни души, только природа судорожно смотрела на него. Он остановился и закрыл глаза: так появлялась возможность сосредоточиться. Нехватка воздуха ослепила его в прямом смысле - в глазах все растекалось и обесцвечивалось. Он присел на землю, чтобы перевести дыхание, но вскоре потерял равновесие и бессознательно упал на спину.

На улице было темно и холодно. Природа не согревала его, как бы этого она не хотела. Безлюдная пустота еще и оказалась пустотой пространственной. Бездушные здания философски молчали, природа спала, а Омар пребывал в обмороке. На границе жизни и смерти.