Да нет

Как же ему была непонятна, почти неприятна, эта её дурацкая манера отвечать «да нет»… Логичный человек не мог понять этого нелепого ответа.
- Ты надолго? – спрашивал он, когда первый раз пригласил её домой.
- Да нет… - рассеянно говорила она, будто следовало продолжение, пояснение, обоснование, но ни черта не следовало, даже противительного союза. Только блуждающий по его лицу и рукам взгляд.

- Ты надолго? – спрашивал он потом, когда она выходила в магазин или ехала по каким-нибудь неделовым делам.
- Да нет…
Что за безалаберная неопределённость, женские противоречия?..
- Будешь супчик?
- Да нет…
- Сыта?
- Да нет, не то что бы…
Но она не умела говорить «нет». Ему. Никогда ни в чём не смогла бы. Было сплошное ДА. Положительно заряженная частица, которая зато слышала только «да нет» в каждом его поступке. Он уходил и приходил. Уходил и приходил. И уходил. И не так важно остаться без единого нерва, лишь бы на одно «приходил» в итоге оказалось больше. Лишь бы был он чётным. Вернулся бы после каждого-каждого ухода. Её логичный человек.

- Что ты там бормочешь, сладенькая моя? – доносилось из коридора, где он уже заправлял за лацканы пальто подаренное ею кашне, пахнущее теперь чужими духами, - я не слышу, ты либо чисти зубы, либо говори, последовательность, по-сле-до-ва-тель-ность! – он звякнул оброненной ложечкой для обуви.
- Ты же рациональный человек, - сказала она, не повысив голоса, - Так убей меня уже целиком.
- А я бы тебе, между прочим, сообщение отправил! Но раз ты заговорила… Всё верно! я не вернусь. Ну ты можешь пока здесь пожить…
Он почему-то перестал торопиться и подошёл к порогу ванной, громко, но аккуратно ступая отполированными ботинками.
Её глаза, смотрящие на него из отражения из-за её же плеча, казалось, неправдоподобно росли и вот-вот разбили бы зеркало, сломав рамку. Зубная паста клоунски широко обрамляла рот.
- НЕТ!!! – наконец вскричала она.
Он молчал и не ступал. Ни к ней, ни к выходу. Это логично. В том смысле, что в ванной мокро – была бы грязь от ботинок. И в том ещё смысле логично – что обратно к выходу странно – он ведь только что оттуда подошёл. Повременит.
- НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ!!!! – так и не обернувшись, через зеркало, выпускала она длинный кинжал крика, забрызгивая спокойное любимое лицо пастой, словно белой кровью.
- Да, - твёрдой тихостью произнёс он, отправившись в прихожую.
- ННННННЕЕТТТ, - она скрипела и корчилась на полу, зачем-то втыкая ручку зубной щётки в рёбра и колотясь головой о чугунный живот ванны.
- Да, - уравновесил он несвойственную ей однозначность, кособокость фразы, захлопнув за собой дверь.

Она не успела за ним в лифт, а как быстро ни бежала по лестнице – догнать не получилось бы, столько этажей… Для неё показалось самым логичным – прыгнуть, минуя быстрее лифта все лестничные пролёты. Да долго она и не думала над рациональностью, только кашеобразно мокро шептала «успею, да-да, да, да. Да.»

Её «Дааааа» вертикально неслось от него в то навсегда, которым была она – навсегда, обозначающее теперь тишину. Небообразное «да» вертикально сужалось от него в волосину, в безмолвность всех его несказанных «да», в немоту всех её скончавшихся «да» - которая она больше не скажет ему никогДА. навсегДА. ДАльше – воДА – остальных слов, оставшейся жизни. И это уже не побеДА, захлопнутая от всего прежнего, как минуту назад дверь. Это беДА.
В ту ночь все слова в нём самоубивались окончанием «ДА». ЕЁ ДА.
И он, зачем-то вернувшись – верх нелогичности!! – в пустую квартиру, бросался от стены к стене, будто пытался их снести. Крепко воя в расстёгнутом пальто, насквозь пьяный, кидал вверх пустые бутылки дорогих коньяков и дешёвого спирта и кружился под дождём осколков, ловя их ртом как первый весенний дождь, и изредка, рвано, рвотно, орал «НЕТ». В каждой зрачковой пропасти было по ледяному колодцу «НЕТ». В них угадывалась лестница. Он утирал кровь с лица подаренным ею кашне, пахнущим чужими духами и снова пил.
Прошло двое, трое суток, вечность, утро – к чёрту время, какая разница. С небритым, сине-красным, как школьный карандаш, лицом, он вышел на ветер.
- Примите мои соболезнования… - кланялась и без того сгорбленная соседка.
Он сильно ударил её плечом, не замедлив шага.
Так он вывихивал с плеча всех, кто заикался о соболезновании, и глаза стали просто пастями пропастей, в которых даже от лестниц – чтобы выбраться из таких глаз – осталась разруха.
Только не смог он ударить маленькую девочку, попавшуюся ему в лифте. Он долго ёрзал, уворачиваясь от её взгляда, ещё и напоминающего чей-то близкий, её, взгляд…
Но девочка, ростом чуть ли не до колена ему, всю дорогу смотрела на него, такого мечущегося, закрытого, огромного – огромно смотрела всей своей свободной силой. И он почти стонал, выжидая открытия дверей, но она как назло, непосредственно и просто произнесла:
- Дядя, мне Вас жалко. Ваша жена… Она же умерла?
Он дёрнулся, брызнул слезами, оскалился, сжал в кулак кашне, обескуражено посмотрел на неё сколько смог – с секунду – и честно, как чувствовал, ответил:
- Да нет…

- Да нет, девочка, - ещё раз, как-то неоднозначно вывалилось из его сизого сильно изломанного рта.
Рта рационального человека.