Военные сны в мирное время

Мы сидели с братом, готовили снасти к завтрашней рыбалке. У него прекрасный сад, тенистые деревья. Мы ещё не знали, куда поедем: то ли на Кубань, то ли на пруды, то ли на водохранилище. Брат даже предложил съездить в Ставропольский край, порыбачить там. Так мы сидели и размышляли, как вдруг раздался звонок у калитки. Брат пошёл открывать, вернулся с мужчиной, который представился сослуживцем брата – когда-то вместе служили, а теперь оба отставные офицеры. Мужчины поговорили о своих делах, я к их разговору не прислушивался, затем сослуживец спросил, куда мы собираемся на рыбалку. Брат ответил, что толком не решили.  Тут он и предложил: «А поехали ко мне, там и порыбачите».  Я вопросительно посмотрел на брата.
– А где вы живёте?
– Да здесь недалеко, в ста пятидесяти километрах от Армавира, в горах, в Солёном забился в нору.
– А что так?
– Мне на равнине климат не тот, а в горах Солёного чистый  свежий воздух, высота порядка 1000 метров над уровнем моря. Там и живу, прекрасно себя чувствую. А как к детям приезжаю в Армавир, день-два – и начинаю задыхаться, что-то вроде астмы. Возвращаюсь – всего-то 150 километров – сразу чувствую себя отлично. Сейчас жену привёз к детям, с внуками помогать, а сам возвращаюсь домой. Приезжайте ко мне.
Брат сказал, что хорошо, подумаем, а я спросил:
– А что там за рыбалка?
Мужчина стал рассказывать:
– Во-первых, рыбачить можно у меня во дворе.
– Это как? – поинтересовался я.
– Да так. Выкопал я себе во дворе пруд, запустил туда карасей, сазанов, карпов. Правда, пруд не очень большой, но при желании можно и там хорошо порыбачить.
Я засмеялся:
– Это как огород со своей картошкой.
– Ну, картошка - не картошка, а на жарёху да уху всегда можно наловить.
– А ещё что?
– Там притоки Лабы, много горных речек, в которых форель  радужная. В-общем, прекрасное место.
Мы сказали, что подумаем. 
– А почему называется Солёное? – спросил я.
– Да я старожилов расспрашивал и выяснил, что там есть солёный источник, причём лечебный источник. О нём знали ещё до революции, привозили туда  больных радикулитом, разным полиполи, которые без движения уже были. Там делали купели для них. Больные принимали эти ванны, а оттуда возвращались уже пешком.
– Ну а как сейчас?
– А что сейчас? Всё вымирает. Сосед мне рассказывал, что в этом Солёном после войны, когда мужиков мало возвратилось, а сам он выборами занимался и ещё чем-то, было полторы тысячи голосующих, не считая детей и прочих, а сейчас и сотни не насчитать. Молодёжь вся разъехалась, леспромхоз развалился, остались люди без работы. Только лес и спасает, кормит их. В этом лесу чего только нет – это такое богатство, диву даёшься, какие же мы бедные от такого богатства.
– Да что ж там такого?
– Как что? Там же горы, заросшие деревьями. А деревья – это древесина. Ведь там и бук, и граб, и груша. Из них какую угодно мебель можно сделать. А то посмотришь:  что у нас в Армавире? – одна мебельная фабрика. А в магазинах продают итальянскую мебель, так неужели из Италии ДСП везти дешевле? Ну да ладно, может, наши дети что-нибудь придумают или внуки...  А фруктов, ягод в этом лесу… Столько ягод, что можно накормить не только Краснодарский край, а и всю европейскую часть нашей страны. Но заготовками никто не занимается. Есть в Армавире единственный завод по консервации, иногда даёт знать, что посылает машину за грушами-яблоками. Народ насобирает фруктов и ждёт, когда машина подъедет, чтоб за копейки сдать. Да… Такое наше хозяйство на сегодня, развалившееся. Восстановление движется медленно. Да…  Ломать – не делать, ломается быстро, а делается медленно. Ну, завтра я вас жду.
И сослуживец уехал. Я брату говорю:
– А что, давай съездим, посмотрим, что там.
Ранним утречком мы с братом выехали в Солёное. Действительно, место прекрасное. Раза три-четыре пересекали притоки Лабы, саму Лабу, которая впадает в Кубань. Погода установилась ясная, вода в Лабе чистая – всё это только усиливало желание порыбачить в новом месте. Приехали мы к товарищу. У него два дома. Один выглядит своеобразно, похож на бочонок. Это оказалась времянка с двумя комнатами и кухней. А второй – громадный двухэтажный дом со всеми удобствами. Горячая вода нагревается электричеством, газ из баллонов, то  есть всё в доме имеется. «Какой хотите, тот и занимайте», – предложил хозяин. Потом они с братом стали обсуждать трудовое хозяйство, а мне уже не терпелось на рыбалку пойти, я ещё ни разу в жизни форель не ловил. Дома меня брат проинструктировал, как ловить форель, как к ней подкрасться. Рассказал еще, что в этой реке кроме форели водятся и голавль, и усач. Усача, правда, маловато, а голавль меня не интересовал. Мне, конечно, не терпелось поймать форель. Поэтому я сказал мужчинам: «Вы обсуждайте тут свои дела, а я пойду на рыбалку». И пошёл.
Перешёл через кладку (так называют мост через речку) и стал двигаться берегом вверх по течению. Дошёл до водопада, место мне показалось отличным. Водопад сам по себе невысокий, а под ним плёсы. Я чувствовал, даже видел, как всплывала на поверхность рыба, кормилась мошками, бабочками, но поймать никак не удавалось.  Я и так, и сяк, и с приманкой, и без, и поверху пускал, не ловится и всё тут. Смотрю, идёт какой-то высокий мужчина. На глаз прикинул: метра два в нём точно есть. В плечах широк, немного сутулится. В руках держит то ли посох, то ли палку, шагом ступает широким, уверенным. Меня увидел, метров за пять остановился, опёрся на палку и стал смотреть, как я рыбачу. Я решил внимания не обращать, дальше пытаюсь форель поймать. Мужчина тем временем подошёл поближе:
– Ну-ка, сделай глубину на полметра побольше.
Я ничего не ответил, но сделал, как он сказал.
– А теперь вон видишь бурунчик, за него бросай так, чтоб крючок с насадочкой прошёл вон за тот камушек.
Я последовал его указаниям. Бросил крючок за бурунчик, струя течение подхватила, и мой крючок с насадочкой прошёл за этот камушек. И тут я почувствовал толчок, р-раз, я подсёк и, какая радость, на крючке висела радужная форель.
– Грамм шестьсот, – оценил я свой улов. Рыбку я вытащил, от души поблагодарил мужчину, но он уходить не собирался. Я снова сделал всё, как в предыдущий раз, но опять меня ждала неудача.
– Бесполезно», – произнёс незнакомец, внимательно вглядываясь в речку, – теперь сделай глубину сантиметров на тридцать поменьше, вон ту струйку видишь, подальше которая, за неё забрасывай и отпускай. 
Я так и сделал. Мужчина командует:
– Отпускай, отпускай! Теперь чуть подтяни!
Я вновь сделал, как он сказал, и тут же почувствовал знакомый удар. Вытаскиваю вторую форель. Любопытство меня разобрало, спрашиваю у мужчины:
– А теперь что делать?
Ответ был неожиданным:
– А теперь сматывай удочку, здесь ты уже ничего не поймаешь. Форель – рыбка пугливая, особливо в наших речушках.
– Неужели это всё? – расстроился я.
– Ну, можешь вон там подальше голавльчика половить, если будешь оттуда спускать, может и поймаешь голавля, а так место надо менять.
И незнакомец ушёл. Я, конечно, не поверил ему, постоял ещё какое-то время, делал, как он научил, и пробовал по течению спускать, но всё оказалось тщетно. Всё равно я был очень доволен своим уловом, своими первыми форельками. Вернулся домой, стал хвастаться перед братом и Владимиром Александровичем (так звали приятеля брата), как подошёл ко мне мужчина-великан, на медведя похожий, объяснил, как форель поймать, и я поймал. Владимир Александрович усмехнулся.
– Да это Николай.
– Что за Николай?
– Он здесь недавно появился, с год где-то. Нелюдимый. Иногда пропадает куда-то, и долго его не видать. Потом снова появляется. Чем занимается, чем живёт, про то неизвестно. Поселился за рекой в брошенной хате. Ни с кем не общается, скрытный.
– А меня научил форелек ловить.
– Да, странно, чем это ты ему приглянулся?
На том разговор и кончился. Мы пообедали, потом я обратился к Владимиру Александровичу:
– Давай, посмотрим, что в твоём пруду ловится?
Забросили мы удочки, стали попадаться и сазанчики, и коробочки, карп зеркальный, где-то грамм по триста-четыреста.
– Ничего, подрастут, – говорил хозяин пруда. Ловили рыбу и отпускали. Аккуратно к берегу подводили, чтобы губки не попортить, рыбачили для удовольствия.
Вечером я опять сходил на то же место. Помня советы местного великана, поймал ещё форельку. Затем поднялся выше, но безуспешно, поднялся ещё выше по течению, но результат оказался таким же. Зато какие красивые там места, какие водопады... В одном месте река просто стекает по плато. Плато не каменное, а мраморное. Мне рассказывали, что идёт разработка мраморного карьера, гипсового комбината. Я поднялся ещё выше, там уже начались сланцы. Так походил ещё немного, почти ничего не поймал и решил, что завтра с утра снова приду сюда, научусь-таки на этой реке ловить. С тем домой и вернулся.
Вечером сидели на веранде, смотрели, как с гор спускается туман. Прекраснейшее всё-таки место здесь. Такая свежесть появилась, какой в долине не бывает. Там воздух насыщенный, а здесь прозрачный, звенящий. Так мы сидели и наслаждались вечером, пили различные  чаи. Мой брат такие же у себя заваривает, но из-за воздуха казалось, что здесь чаи лучше. Брат не обиделся:
– Конечно, у него же высокогорье, он ходит на альпийские луга и там заготавливает чаи, причём те, которые в Красную книгу занесены.
– Да ладно тебе, в Красную книгу, это там заносят в книгу. А мы тут живём и с умом пользуем, – возразил Владимир Александрович.
– Да, заповедник рядом, небось и браконьерничаете? – спросил мой брат.
– Скажешь тоже, Петрович, браконьерничаете, – махнул рукой хозяин.
Так они и пререкались.
Утром встали, позавтракали. Брат не захотел на рыбалку, я пошёл один. Прихожу и вижу: на плато сидит Николай, по пояс раздетый. Потом он лёг спиной, руки разбросал и замер. Я подумал, что он какой-то ритуал исполняет. Чтобы не мешать, попытался его обойти, но Николай меня заметил и сел. Горные породы часто принимают причудливые формы, но иногда кажется, что это дело рук человеческих. Здесь на плато как будто люди скамейки сделали, такие идеальные выступы образовались. Когда я проходил мимо, Николай сказал:
– На рыбалку можешь сегодня не ходить.
Я недоумевал:
– Что, запрет?
– Нет. Ты что, слепой? – спросил Николай.
– Да, зрение садится, уже очками пользуюсь, – ответил я.
– Да я не про то, – одёрнул меня великан. – На воду смотришь, когда на рыбалку идёшь?
– Ну да, смотрю, что-то ничего не получается.
– И не получится, неделю ещё не получится, можете даже не ходить.
– Почему?
– Землетрясение будет.
– Как? Что? Есть связь с сейсмической станцией?
– Зачем с сейсмической станцией? Человек, поживший как я, в одиночестве, в пещерах, сливается с природой и становится с ней единым целым. Поэтому человек чувствует, что будет с природой, а природа чувствует, что будет с человеком.
Мне стало интересно.
– И как долго вы так жили?
– Ну как долго, лет десять в одной пещере прожил.
Я подсел к собеседнику, достал из рюкзака термос, в крышку от термоса налил чаю, приготовленного дома. Протянул ему, он взял, с удовольствием стал пить. Молча. Замолчал и я. Потом чувствую, что молчание наше затянулось, не выдержал и спросил:
– А что заставило уйти в пещеры?
Он посмотрел на меня задумчивым взглядом.
– Да жизнь-то и заставила.
И опять замолчал. Потом снова заговорил.
– Трясти будет не здесь, скорее всего в Чечне.
Николай снова прижался телом к мрамору, разбросал руки и сказал:
– Точно, где-то в Чечне будет.
Я заволновался:
– Так надо ж предупредить.
– А кого сейчас предупредишь? После этих чеченских войн всё разрушено, контроля никакого нет, никто ни за чем не следит.
И он снова прижал ладони к камню.
– А как вы это определяете?
– Это трудно объяснить, можно только внутри чувствовать настроение всей природы. Вот ты шёл на реку, но внимания на неё не обратил. А ведь глянь, мошки плывут, но хоть один всплеск ты увидел, услышал? Нет. А почему нет? Потому что рыба чует какую-то перемену в природе. И она ищет сейчас для себя более безопасное место. А где оно, это безопасное место? Где-то на глубине. Она пока не выходит на мелкие места, где мы с тобой её ловили. Здесь она только кормится, а живёт на глубине, там среда её обитания. Недаром говорят, что рыбка любит глубину. А теперь посмотри, как деревья себя ведут. Присмотрись, как листья у них опущены. А почему опущены?  Да для того, чтобы влагу сберечь. Ведь если их тряханёт, то наверняка будут нарушены корешки, водные потоки могут оказаться перекрытыми, да вместо воды может появиться здесь что-нибудь другое.
– А что здесь может появиться?
– Это же Кавказ. Вместо вот этой красивой и вкусной воды может образоваться гейзер.
– Как гейзер? Вот уж скажете...
– А что, вон пройди километров десять и увидишь гейзеры, минеральные источники, солёные источники. Всё рядом. И вода, которую пьёшь, а напиться не можешь, тоже рядом. Чуть тряхнёт, и перемешается всё, и направление вод может поменяться.
Так мы сидели и разговаривали, но меня не отпускала мысль, как же он всё-таки ушёл в пещеры.
– А чем вы занимались, живя в пещерах?
– Голову лечил.
– Не понял…
– А что тут понимать? Воевал я. Как мне казалось, хорошо воевал. Видишь, Бог меня силёнкой не обидел. Да и ещё были у меня кой-какие данные, потому и попал в разведку почти с первых дней войны. Учили нас на разведчиков, хорошо учили. Учили быть невидимыми, учили убивать. Хорошо учили убивать, и ножом, и прикладом, ну а таких как я, и кулаком. Кулаком у меня хорошо получалось. Аж не хочется вспоминать. Ну, война есть война. Нас, разведчиков, швыряли с одного фронта на другой. Начальству надо было языков, а языков начальство любило заказывать разных: то им надо языка-связиста, то подавай языка-артиллериста, а то и штабиста необходимо. Начальству ведь как казалось: послал группу, а там языки сидят и ждут, кого из них выберут. Бери любого. Сколько групп не возвращалось…   Сколько нас, разведчиков, погибало… Самое страшное было, как мы меж собой говорили, возвращаться из разведки одному. Нет, с языком, но без товарищей, потому как потом по допросам затаскают. А были случаи, когда группа вся погибала, а если кто один раненный возвращался, то потом долго ему приходилось отчеты писать. Самое страшное для нас было – эта бумажно-допросная канитель. А  в целом разведка есть разведка. Уходили, переходили линию фронта, высматривали что надо, передавали что надо, брали кого надо, приносили, приволакивали. Когда немцы наступали, тяжело было языков брать, а когда мы стали наступать, казалось, что языки даже  с радостью в плен шли, сами предлагали и документы, и информацию. Иногда мы их отпускали, а иногда приходилось и облавы устраивать. Документы  важные немец предлагал в надежде на жизнь и на лучшие условия в плену. Но это уже решало начальство. Иногда приходилось в атаку идти. Последний бой, который помню, шёл в Берлине. И надо ж было такому случиться, наш командир раньше времени отрапортовал, что мы этот квартал уже заняли. Ты говоришь, из Питера, вот у вас там есть площадь «Пять углов», так мы здесь на такую же нарвались. И этот пятый угол стоял так, что все улицы простреливал. Было там два пулемёта, но фаустников засело много. Когда по одной из улиц стали двигаться наши танки, немцы давай их щёлкать. Командир орал, трибуналом грозил за недостоверную информацию. У нас ведь как, когда всё хорошо – благодарят, награждают, когда что-то срывалось – только разведка виновата, угрозы трибуналом, звёздочки снимали, отправляли в штрафники. Вот и здесь попали в такую ситуацию. К дому не подступиться, ты как на ладони перед врагом. Комбат у нас был умнейший мужик, то ли карту раздобыл, то ли сам сообразил, но придумал план. Мы с ним по канализационным каналам пробрались к дому, изнутри выскочили, вбегаем на второй этаж, вдруг дверь широкая, двустворчатая открывается и оттуда два немца с автоматами давай по нам строчить. Я бегу впереди, комбат чуть сзади, и понимаю, что автоматы в меня нацелены. Подскакиваю к немцам и вижу, что это почти дети, но безжалостно бью их лбами. Разозлился, что они меня в упор расстреливали, думал: не добегу, свалюсь около них. С такой силой я их ударил, что кровь брызнула, а у одного голова треснула как арбуз, и мозги наружу. Отбросил я их в сторону, сам в комнату, комбат за мной, за бок держится, видать, зацепило, а там два пулемётчика перекрёстный огонь ведут. Левого комбат уложил, а у меня патроны кончились. Подскочил я к пулемётчику, схватил его и швырнул в окно. Рядом стояли фаустники и всё видели. От страха перед моей силой (видишь, какой я здоровый, два сантиметра до двух метров не дотянул), от страха перед злостью моей (видели они, как я их автоматчиков лбами сшиб) бросились они на колени и детскими голосками запричитали: «Гитлер капут! Гитлер капут!» А я гляжу – они и в самом деле дети, самые настоящие дети, им и четырнадцати ещё нет. Оглянулся на тех, которых лбами сшиб, и они – дети, а у того, что черепушка лопнула, и глаза вылетели. И вот эти глаза, как живые, висят и смотрят на меня. Нехорошо мне стало. Слышу, наши уже квартал взяли, посмотрел на комбата, посмотрел на фаустников, хотел их очередью скосить, но ведь дети же… Не стал. Рации у нас собой не было, сообщить никому не могли. Минут через пять прибегают наши ребята, благодарят, хвалят: «Видали мы, как фашист из окна летел, ты его небось?» А мне нехорошо, я ведь всю войну прошёл, сколько языков брал, сколько в боях участвовал, и ножом убивал, и кулаком, и прикладом бил. Иной раз так ударишь, что вот так же голова разлеталась, хватало у меня силы на это. Но там немцы, фашисты были, а это ж дети…  Здорово на меня всё это повлияло. Комбата я перевязал, ранение пустяковым оказалось. Пуля прошла навылет, немножко ребро задела, мы на такие мелочи даже внимания не обращали. На мне тоже дырок много было, и от пуль было, и от ножей, но все заросли. Присели мы с комбатом, закурили. Комбат говорит:
– Здорово ты их.
– Да уж не знаю. Злость появилась. Ведь мы с тобой почти на автоматы лезли.
– Да, причём можно считать, сегодня – последний день войны. Были б они постарше, уложили бы нас здесь в последний день.
– Да, ничего не стоило бы нас уложить опытным воякам, а то же дети. Они даже автомат не могли удержать в руках.
– Но стреляли-то настоящими, и в людей стреляли.
– Да, война всё подобрала. И наши дети партизанили, такие же пацаны. А скольких сынами полка называем… Хоть и защищаем, не пускаем их на поля сражений, а они рвутся туда. Так им есть за что воевать, ведь родителей у них поубивало.
Через какое-то время пришёл санитар, осмотрел комбата, рану смазал-подмазал, и мы пошли. Слышим: «Победа! Победа!» Митинги организовываются, народ радуется. Одним словом – победа!
Демобилизовался я в Армавир. У меня родители жили в Старой станице, сейчас она слилась с Армавиром в один город. Отец воевал, погиб. Мать осталась одна. Я вернулся, живой, здоровый. Подумаешь, несколько дырок было, но все заросли, жить не мешали. Все знают, что после войны были мы в почете у всех девушек, особенно у вдовушек, которые масляными глазами на нас смотрели. Я и не отказывался, менял их часто. И выпивки были, драк было поменьше, боялись меня, конечно. Выделялся я среди всех и ростом, и плечами, и кулачищами. Они у меня и сейчас такие же остались. Да и войной я был обучен бить, убивать. Мог так человека за плечо взять, что он пошевельнуться не мог. Поэтому со мной никто не связывался. А вот однажды в городском парке пришёл на танцы. Была у меня тут компания своих ребят. Захожу на танцплощадку и вдруг обомлел. Представляешь, понять не могу: спал я что ли всё это время. Гляжу: стоит красивая девушка, я никогда такой не видел. Толстая длинная коса переброшена через плечо, громаднейшие голубые глаза, и такая улыбка на лице…  Перед ней, конечно, молодые люди толпятся, она какому-то парню улыбается. И так захотелось, чтобы она вот так же мне улыбалась… А она высокая, длинноногая, ноги красивые. Ну как высокая – не моего роста, конечно, но до плеч доставала. Смотрю на неё и не могу оторваться. Меня ребята толкают: «Заснул что ли?»  VN550012  Я подошёл к компании, в которой стояла девушка. Парни неодобрительно на меня посмотрели, особенно один. Уж больно неравнодушно смотрел он на девушку. Вдруг заиграло танго, я пригласил её на танец. Парень стал возмущаться, что он, дескать, раньше пригласил. Ну, я его отодвинул в сторонку. Девушка подняла на меня свои голубые глаза, два раза моргнула, подала руку. Я взял её, вывел в круг. Она положила левую руку мне на плечо, а правую ладонь в мою. Я взглянул и умилился этой ладошке – такая она была аккуратненькая, маленькая, пальчики тоненькие, кругленькие, длинные, да почти и невесома ручечка-то в моей лапе. Взял я её правой рукой за талию, а талия такая тонкая, и вся она как пылиночка лёгенькая, такая свеженькая, аж дух захватывает при мысли, что могу её поломать. Мы стали танцевать. Сначала она на меня не смотрела, потом подняла свои глазки, взглянула, улыбнулась и произнесла: «А меня зовут Валей. Учусь в медицинском техникуме на последнем курсе». А я не знаю, что ей сказать. Смотрю ей в глаза, на её губы, и так хочу прижать к себе, так хочу поцеловать, что ничего не могу с собой поделать. Так мы и танцевали. После окончания танца я проводил её на место и остался рядом. Не могу уйти. Стою и молчу как пень. Ребята разговаривают с ней, а я молчу. Не успела следующая музыка заиграть, а я её пригласил. И снова мы танцевали. Она спросила, как меня зовут. Я ответил. Спросила, где живу.
– Да здесь же, только в Старой станице, – ответил я.
– Почему вас раньше не видела на танцах? – удивилась девушка.
– Я приходил, но не танцевал. Да и я тебя не видел на танцах,– сказал я.
– Вы такой большой, я бы обязательно вас заметила, – улыбнулась девушка. – Наверное, вас не было, когда я танцевала.
– Может быть. Может и не приходил, – вздохнул я.
Когда музыка закончилась, я снова проводил её на место. Там ребята предложили мне с ними покурить. Я согласился, а сам думаю: «Значит, разговор будет». Отошли мы в сторонку. Я уже приметил, кто в компании атаманил, ну и, чтоб предотвратить неприятные события, положил руку на плечо заводиле и так сжал ключицу, что у него щека задёргалась. Я ослабил хватку и предложил мирно разойтись: «Пускай девушка Валя решает, с кем ей быть. Захочет со мной – значит, приглашаю вас на свадьбу. Не захочет со мной, а выберет кого-нибудь из вас, значит, позовёте меня на вашу свадьбу». А сам за ситуацией слежу, атаману их то прижму ключицу, то отпущу. Потом отпустил плечо, чтобы парень говорить мог и продолжаю: «Ну что, атаман, так и порешим, не будем ссору устраивать?» Атаман, не выдавая боли от моего прикосновения, согласился: «Да. Это будет разумное решение». И мы разошлись друзьями. Весь вечер я не отходил от Вали ни на шаг, а после танцев пошёл провожать её домой. Иду и молчу опять как пень, как медведь, не знаю, что сказать. С другими девушками, с вдовами, мог говорить о чём угодно, а тут как язык проглотил. И слова в горле застревали, и темы для разговора не мог придумать. А она, видно, чувствовала мою скованность и сама занимала меня рассказами об учёбе в техникуме: что одновременно заканчивает его и готовится к поступлению в медицинский институт, и что обязательно станет хирургом. Для меня это было неожиданностью: на фронте хирургами были только мужчины. Я сказал Вале об этом. Но девушка стала приводить в пример многие имена известных женщин-хирургов, доказывая свою мечту. После этого вечера мы стали встречаться. Я почти перестал выпивать, даже пиво стало мне неинтересно: боялся, что будет неприятный запах. Всё шло нормально: мы ходили в кино, в театр, просто гуляли, проводили много времени вместе. Я был счастлив. У моего приятеля случился день рождения, и он пригласил нас с Валей к себе. Был праздник, угощение, выпивка – всё как обычно. Всё прошло хорошо. Я проводил Валю домой, вернулся домой и лёг спать. И этой ночью мне впервые за эти мирные годы приснилась война. Разбудила меня мать, она испуганно трясла меня за плечи: Коля! что с тобой?! Ты кричишь, зовёшь кого-то!» Не знаю, что это было. Может, влияние алкоголя, может ещё что-то. А вскоре страна праздновала 9 мая. Девятого мая, в День Победы, проводились торжественные собрания, митинги, а уже вечером мы, фронтовики, отмечали этот день. Потом я пошёл провожать Валю, а там соседи тоже праздновали День Победы, ну и меня позвали. «Давай, фронтовик, выпьем за тех, кто вернулся,  и помянем тех, кого нет с нами». Я не отказался, с ними посидел, выпил. Вернулся домой, лёг спать. И представляешь… Помнишь, тебе рассказывал про последний бой, когда на автоматы бежал… Вот снится мне, что опять бегу на второй этаж, вижу двух немцев, которые начинают палить в меня из автоматов, и снова бью их головами, и у одного черепушка лопается, кровище брызжет, потом третьего немца из окна выбрасываю. Всё как наяву. Я подскакиваю, просыпаюсь – стою у окна. Наваждение какое-то. А потом так и пошло: стоило чуть выпить, да хоть пива, ночью – снова этот же сон, и всё страшнее и страшнее Стал слышать их голоса. В последние разы помимо того, у которого мозги наружу и глаза висят, у другого тоже глаза вылезли. И они мне говорят: «Зачем ты нас убил в последний день войны?» «Господи, – думаю, – это ж не я говорил, а комбат». А они мне голосом комбата опять: «Зачем ты нас убил в последний день войны?» 
Я, конечно, отгонял это от себя, прекратил даже выпивать, ни капли спиртного в рот не брал. Ну и наладилось всё. Время шло, Валя закончила техникум, поступила в институт. У меня к этому времени закончилась отсрочка от школы (меня после восьмого класса призвали в армию. Четыре года отсрочка действовала). После войны работал на заводе, доучивался в вечерней школе. Потом поступил на заочный факультет в Политех. Сделал Вале предложение, она согласилась, назначили свадьбу. А какая свадьба без выпивки? На празднике я держался, выпил чуть шампанского – вроде ничего. Гости разошлись, мы легли спать.
И тут он замолчал, я не перебивал. Видел, как тяжело ему даются воспоминания.
– Ты даже не можешь себе представить, что произошло. Опять на меня тот страшный сон навалился. Снова я бегу по лестнице, снова хватаю этих немцев, снова бью их лбами, опять у одного голова раскалывается, мозги с кровью брызгают на меня, я подбегаю, хватаю третьего, поднимаю его над головой, а он гад, фашист, мне женским голосом кричит: «Коля,Колечка,  ты что делаешь?! Коля,КОлечка, мне больно!» А я думаю: «Ах ты, фашистская дрянь, имя откуда-то моё узнал?» И я его головой… Слышу как стекло разбивается… Очнулся и – ужас…  Я над головой держу жену свою, Валю, мою крошку, мою любимую…  Это я её головой стекло разбил. Стекло разрезало ей щёку, кровь течёт. О, господи! Я прижал жену к себе, положил на кровать. А кровь из щеки хлещет, рана глубокая, я весь в крови, постель в крови. Я на колени встал: «Валечка, Валечка!!!!» Прибежала моя мама: «Ужас, ужас!» Не помню, что дальше было. Хотел сам головой об стенку биться. Вызвали скорую. Врачи забрали жену, зашили щёку. Шрам большой остался. Разговоров потом по соседям было, что я свою жену в первую брачную ночь избил. Пить я бросил. Прошла неделя, не больше, а эти гады-фашисты стали мне являться почти каждую ночь. Валя, жена моя,  говорит: «Ванечка, ты воюешь, я боюсь ночью спать».  Она уже перебралась в другую комнату. Боится, что опять буду выбрасывать её в окно. А эти гады не угомонятся, каждую ночь приходят, и я им каждую ночь головы разбиваю. В итоге поместили меня в психушку.  Ну, не поместили, я сам пришёл, попросился, чтобы помогли. Лечили они меня, пичкали какими-то лекарствами, кололи, таблетки давали. Недельку-другую ничего, а потом всё по-новой. И опять я бегу на второй этаж, хватаю этих детей, бью их лбами. Ужас…  Мне казалось, что с ума схожу. Так месяца три-четыре ещё мучился. Лекарства уже не помогали. Вот так и ушёл. Ушёл… Однажды проснулся, вернее, очнулся от этого побега на второй этаж, от очередного разбития голов тех детей, и ушёл. Оделся тихо и ушёл. Ни мама не слышала, ни Валя. Я им даже записки не оставил. Я и сам не понимал, куда шёл, зачем. Сел на попутную машину, водитель попался весёлый, молодой, довёз меня до другой станицы, там пошёл пешком. Как, что – не знаю, а очутился здесь, в горах. Ушёл от людей, чтобы никого не пугать, никому худого не сделать. И не поверишь, но когда лёг здесь в тишине как зверюга, и уснул, я выспался! В первый раз выспался за последний год. Кошмары меня не мучили. А когда проснулся, почувствовал свежесть в теле, ясность в голове, почувствовал, что живой. И решил вернуться к Вале. А потом думаю: «Вернусь, и кошмары вернутся». И передумал. Пошел в Солёное, нашёл почту, купил конверт, бумагу и написал письмо Вале. Написал, что очень-очень её люблю. Но война перевернула моё сознание, и кошмары преследуют меня. Может и правда это от того, что убил я тех детей, хоть они немцами были, фашистами. Но так это врезалось мне в память… Видимо, уже настал предел, стольких человек я жизни лишил. Я и прощения просил у детей за то, что лишил их жизни – не помогло. А ещё попросил Валю не искать меня, попросил прощения, что испортил ей жизнь, написал, что освобождаю её ото всех обязательств передо мной, данных на свадьбе. Одновременно написал заявление с просьбой нас развести – когда Вале понадобится, чтобы могла воспользоваться. Ещё раз попросил жену не искать меня: «Прости меня, родная, дорогая». И отослал. А сам ушёл в горы. Пока было тепло, просто ходил. Питался ягодами, другими дарами леса. А потом стал подумывать, где жить, и случайно набрёл на эти пещеры. Зашёл в одну из пещер – там ящики. В одном карабины обнаружил, в другом – патроны. И в других оружие было. Оказалось, что это партизанский схрон. А пещера мне понравилась – сухая, тёплая. На улице уже стоял октябрь, холодало. Я запомнил эту пещеру и стал изучать другие. Нашёл ещё такие же тёплые пещеры, а в одной так даже жарко было от горячих источников. И воду не надо было таскать и греть. Вот так и поселился в горах, учился жить в согласии с природой. Недалеко отсюда турбаза. Когда научился рыбу ловить, то менял там свой улов на хлеб. Мясо брал в лесу, браконьерничал. Оружие было, я им пользовался. Зверья в лесу много. Когда оленя подстрелю, когда кабанчика. Делал небольшие заготовки, ну и природу изучал, сливался с ней воедино, но душой всегда тянулся к ней, так хотелось вернуться, так хотелось её… Ладно, разболтался с тобой, а надо бы подготовиться, вот-вот сейчас тряхнёт.
– Неужели вы чувствуете?
– Да, чувствую. Можешь предупредить брата своего, что трясти будет. Хотя на Армавире не скажется. Я тут с утра лежу, выясняю, где и чего. Землетрясение будет в Чечне.
Мой собеседник поднялся, надел рубаху, взял свой посох:
– Ну, будь здоров!
– До свидания, – ответил я и представил себе, как это большой, мощный человек столько лет мучается: голову вылечил, но потерял связь с любимым человеком. Как он бродит по горам, по лесам, как определяет, что ждёт природу. Может, просто сказку мне рассказал, как наивному человеку? Однако, посмотрев внимательно на реку, действительно не увидел ни одного всплеска. Я пошёл на старое место, где вчера поймал форельку, стал забрасывать леску разными способами, но ни одной поклёвки не дождался. Побродил вдоль реки вверх-вниз, но результат был везде одинаковый: ничего не поймал. Вернулся домой и стал рассказывать, как повстречался с Николаем, как узнал от него про землетрясение. Брат с приятелем удивились, но сказали, что на Кавказе это часто бывает. Однако, представляете, часа через два мы почувствовали толчки, вышли во двор, ожидая более сильных, но их не случилось. А вечером по телевизору передали, что эпицентр землетрясения находился в Чечне. И я до сих пор удивляюсь, как человек смог определить с такой точностью момент и место землетрясения. Хоть он мне и указал на признаки, что рыбка ушла, деревья листики спрятали, вода поведение изменила, но это было потом, через несколько часов. Всё равно не понимаю. Может, у него что-то произошло в мозгу, когда он мальчиков убивал, одни извилины притупились, а другие заработали в полную силу. Говорят же, у кого зрение садится – обостряется слух. Или наоборот. Кто его знает, как человеческая голова устроена. У кого что обостряется. Хотелось, чтобы обострялась только доброта и не было б злости, войн. Чтобы люди дружно жили, и не приходилось таким здоровым, большим и красивым людям убивать детей, а детям не приходилось стрелять даже из игрушечных автоматов. Не нужна война! Никому не нужна!