Сказка о дуре

Я рассказала ему всю свою жизнь. Излила все, что тревожило, втайне надеясь, что меня похвалят за чистоту помыслов и желание быть просто женщиной, страждущей счастья. Я даже открыла ему самую постыдную тайну детства – как описалась в садике и воспитатели не нашли ничего лучшего как из косыночки соорудить нечто отдаленно напоминающее памперсы.
Он посмотрел на меня сквозь очки и изобразил в красивых и пронзительных глазах вопрос. Я словно растворилась в этих глазах. Ах! Мне захотелось снять его очки, и… 

- И что? – спросил он меня ледяным тоном.

- Что?

- Вы говорили о косыночках и памперсах! – кажется, он злился.

- Ах…

Я снова вспомнила свое детство, и объяснила, что противный Васька, заглянул мне под платьице. Вопрос в глазах усиливался, не подкрепленный словами, но оттого еще более ожидающий дальнейшего, кажущегося ему бессмысленным, рассказа. Васька, объяснила я ему, сопровождал меня везде: и в садике, и в школе, то есть не сопровождал, а ходил вместе со мной, то есть не вместе со мной, а…

- Стоп, - сказал он. – Косыночки и памперсы!

- Да, простите… Я говорю это к тому, что Васька этот случай все мое детство припоминал, он мне всегда напоминал про это. Он не смотрел, кто был рядом, где мы находились… Нет он выпаливал это к месту и не к месту, вернее, к месту это никогда не было, - сказала я, не стесняясь слез. – Он мне всю юность испортил, он не давал мне житья. И если за мной кто-то начинал ухаживать, он сразу же, словно по наитию, оказывался рядом и выкладывал, несущему портфель ухажеру,  историю о самодельном горшке для «писающих девочек».

Я не выдержала и заревела. Однако мой психолог не кинулся меня успокаивать. Он просто демонстративно стал рассматривать свои ногти. Я разозлилась.

- Давненько вам маникюр не делали, - сказала я ехидно. – Это видно и невооруженным очками глазом. Интересно, что же у вас с педикюром?

- Глазами, - отозвался, наконец, психолог.

- Какими глазами?! – я перестала реветь и подумала, что неплохо было бы дать ему по голове толстенной книгой с его же библиотеки.
В том, что она у него была большая и с раритетными изданиями, я почему-то была уверена.

- За очками два глаза, - невозмутимо заметил мой психолог, переложив от меня на другой конец стола стакан с газировкой.

- Я пришла за советом, - напомнила я ему. – За советом что делать и как жить дальше! Я словно на распутье, и все время вспоминаю Ваську, хотя вроде бы у меня все в порядке, но я его все время вспоминаю, то есть не все время, а ночами. Ну, в том случае, если у меня бессонница. Так вот я хотела бы услышать от вас, от постороннего человека, что же мне делать? 

- Извечный вопрос, - сказал он, потирая переносицу.

- Да, - согласилась я, - попахивает Чернышевским…

- Я бы сказал, воняет!

Терпение мое лопнуло. Я, еле сдерживаясь, процедила сквозь зубы, что ничего за консультацию платить не буду. Он удивился.

- То, что ваш бред так долго слушали, уже достойно оплаты, - с олимпийским спокойствием сказал психолог. – И заметьте, третий день, а оплату вы внесли только за первый…

Но я уже не слушала его. Я уходила, и никто не смог бы остановить меня. 

- Знаете, что отличает женщину от заработавшейся лошади? – спросил меня божий одуванчик на троллейбусной остановке, и, не дожидаясь ответа, выпалил, - чулки без дырок!
Дырища и вправду была. Она высвечивала мою белую коленку – это я неосторожно зацепилась за стол, когда оскорблено уходила от психолога.

- Знаете, что отличает заработавшуюся лошадь от старой клячи? – в тон спросила я, и продолжила, - это то, что лошадь может себе позволить укатить на такси, а эта грымза до второго пришествия будет ждать общественного транспорта!

В подтверждении своих слов, я остановила проезжавшее на мое счастье такси, и укатила на работу, так как, обеденный перерыв бесконечным не был, а Пал Сергеич в последнее время с карандашиком в руках обходил всех и помечал в блокнотике опаздывающих.

- Может вам ручку подарить, - предложила я Пал Сергеичу, нежась в теплых солнечных лучах.

- Денег не хватит, - буркнул он, и пошел дальше отыскивать задержавшихся на обеде.

- Фу ты, ну ты, - это я уже про себя, чтобы не злить совесть нашего коллектива.

- Слышала, что натворил Ушаков? – Катька подсела ко мне с явным желанием поделиться проделками Димки из 4 б, но прозвучавший звонок сорвал меня с места.

- Потом, - побежала я на урок, по пути запихивая в урну свои одноразовые колготки. 
День был теплым, и несмотря ни на что, радостным, поэтому я тихонечко приоткрыла двери в мой любимый 11 класс, и медленно подвела себя  к столу.

- Здравствуйте, мои дорогие, - сказала я.

В ответ как обычно умиротворяющее мычание, они меня тоже любили.

- Ушаков, - сказала я, - и что натворил меньшой носитель столь славной фамилии?
Ушаков был в семье за отца, и обладал таким редкостным качеством как ответственность, что мне иной раз нелишне у него поучиться.

Ушаков замялся, вздохнул и опустил голову, словно это он набедокурил.

- Ушкин, - подбодрили его девочки, - расскажи.

- Он поцеловал руку Марьвановне, - сказал Ушаков.

- Бедный, - пожалела я младшего Ушакова.

Марья Ивановна была женщиной необъятных размеров, пальцы у нее были толстые, ладонь влажная, а между третьим и четвертым пальцами левой руки красовалась жирная бородавка, которую она уже третий год обещала всем удалить. Правда, Марья Ивановна боялась ходить по врачам, и терпела неудобства оттого, что ученики не любили ее и даже брезговали, и под любыми предлогами не давали дневник, якобы забытый дома.

- Ах, дорогие мои, - сказала я, - вы даже не представляете себе, что станет с школой после того как вы ее покинете!

- Что станет с школой, когда мы ее покинем? – спросил, переставший жевать Андреев.

- Фундамент школы перестанет давать осадку, - предположил, не любящий Андреева, Комаров.

- Перестанут рисовать член на стене в туалете? – спросил Андреев.

- Комаров, это ты? – ахнула я.

- Комаров, это автопортрет, или у тебя был натурщик? – спросила умница и отличница Санькова.

- Вместе с вами из школы ухожу и я, - возможности блистать друг перед другом остроумием решила пресечь, да и Комаров сильно смутился.

- Вы со мной пойдете поступать на исторический? Я всегда знал, что вы ко мне неравнодушны! – закокетничал Владимирский.

- Не льстите себе, пациент, - осадила его Маша, - по вам централ плачет.

- По мне плачут все девки из параллельки, - гордо сказал Владимирский, - но женюсь я на вас, мадам. 

- Не-а, я не намерена носить передачки всю жизнь.

- Всю жизнь! Оговорка по Фрейду!

- Владимирский, окстись, ты и про колобка не читал!

- Колобок… колобок… - задумался Владимирский, - вспомнил, это чувак, у которого всё было с пальчик? А, Комаров?

- Нет, да-арагой, это чувак, которому лапшу на лысину навесили и съели.

- Ладно, - подытожила я, - итак, на будущей неделе ЕГЭ, готовьтесь, не знаю, получится ли вылезти Комарову, а посему, ежедневно с 14.00 до 16.00 жду тебя с целью повышения КПД. Хотя, сомневаюсь, но попробовать стоит. Как ты, Комаров, не против?

- Я согласен. Какова оплата? - деловито поинтересовался он.

- 400 долларов в час.

- А… я это… столько я не смогу… - смутился Комаров.

- Значит, мне снова придется работать бескорыстно, то есть, даром, Комаров, надо уметь оценивать чужие шутки и для приличия улыбаться.

Комаров оценил и заулыбался.

Ровно год прошел со дня моего увольнения. Я уже видела себя адвокатом, но мое второе юридическое образование позволило мне лишь устроиться в одну солидную контору помощником адвоката, и все мои полномочия заключались в бумажной работе. Я выполняла функции секретаря, или как это модно называть сейчас, офис–менеджера. Когда мой шеф популярно мне объяснил, что помощник, это всего лишь секретарь, я занервничала, и гордо сказала, что интим мне предлагать не надо, я не такая. На удивление, он не спросил какая же я, но в его глазках заиграли чертики.

- Милая моя, - сказал он, - я стар, и все мои женщины также почтенного возраста, и я их люблю.

Однако с тех пор я заметила, что каждый раз, вызывая меня к себе, в его глазах плясали те самые чертики, которых я по собственной глупости, воскресила.

Закончив печатать, стала собираться домой, тем более, что рабочий день подходил к концу. Попрощавшись с шефом, пошла на остановку. Как обычно транспорт не шел, и я зябко поводя плечами, задумалась о том, что зря оставила школу. Мне не хватало школьной суеты, не хватало учеников, примерных и не очень. И мне вдруг до дрожи в коленках, захотелось узнать убрала ли Марь Ивановна бородавку с пальца. Любопытство замучило меня настолько, что я почувствовала как румянец заливает щеки. Я вынула пудреницу и вгляделась – бледность меня никогда не покидала, и с мороза нос у меня не краснел, а скорее синел. Так я была устроена, ничего не попишешь. Интересно, что же тогда приливает к щекам, когда они даже не розовеют. Я задумалась не надолго, мысли мои снова вернулись к бородавке, вернее, к Марь Ивановне; прямо с остановки позвонила Катьке. Уход мой со школы, она не одобряла, но подругой все же осталась, хотя виделись мы уже нечасто. Катька обрадовалась поначалу, но когда узнала, почему я звоню, рассердилась. «Сволочь, - сказала она, ты не звонишь мне узнать, как я себя чувствую, что у меня происходит, вернее, не происходит! Нет, тебе интереснее всего бородавка!». Я, как могла, успокоила Катьку, предложив приехать ко мне, винца попить.

Уже дома, сидя за импровизированным столом, я осторожно поинтересовалась на месте ли бородавка.

- Да-а, - протянула Катька, - ежели этой дурехе что-нибудь втемяшится в голову… Умерла Марь Ивановна, с полгода как представилась.

- Ка-ак?! Отчего? Почему мне не сказали? – я не на шутку разозлилась.

- Мы с тобой как раз и потерялись тогда, я не звонила, была занята, ты, полагаю, тоже.

- Но на похороны могла позвать!

- Какие похороны?! Родственники чуть в суд на нас не подали!

- За что?

- Да за бородавку! Поскольку ученики носом воротили, да нет-нет жаловались, что не могут заниматься, так как отвращение не дает им полноценного усваивания материала, то ей намекнули, мол, Марь Ивановна, в виду вашего заслуженного положения, школа оплатит операцию, тем более, что она пятиминутная.

- И что?

- Ничего, сердце не выдержало.

- Как не выдержало?

- Не знаю, никто ничего не понял. Все в шоке были, и врачи, и мы. О семье и говорить не стоит, сын приходил ругаться, чуть директора не побил, даже охрану вызывали.

- М-да, - протянула я, - давай выпьем за славную память Марь Ивановны, пусть земля ей будет пухом, - я потянулась бокалом к Катьке.

- Нет-нет, - запротестовала та, - не чокаясь.
Было уже далеко за полночь, мы с Катькой допивали третью бутылку и отчаянно курили уже вторую пачку. Неожиданно Катькин телефон зазвонил. Она чертыхаясь, потянулась к трубке. Видно в трубке ей выговаривали, на что Катька таращила глаза, вертела у виска пальцем, но в ответ видно не решалась хамить.

- Это хто такой? - спросила я, слыша, как из Катькиной трубки доносится мужской голос.

- Брат мой, - заплетающимся языком, проговорила Катька, зажав рукой телефон, чтоб на том конце не услышали.

- У тебя есть брат, и ты молчала? Ты чего ты о нем никогда не рассказывала? – я разозлилась, моя бывшая коллега, она же подруга, ни о брате, ни о Марь Ивановне словом не обмолвилась. – Какие тайны у тебя еще есть от меня? – я выхватила у Катьки телефон. - Слышь, ты, брат, давай, езжай к нам, если ты такой... пере- ик, извините, -живающий, - язык у меня заплетался, и я на всякий случай перестраховалась, повторив, - пере-же-вы-вающий. 

На том конце сдержанно спросили адрес, и я в ответ назвала адрес школы. Потом мы с Катькой как-то быстро отрубились, я за столом, а она как-то сумела дойти до дивана. Разбудил меня звонок, трель неумолкаемая. Я протерла глаза, что было в корне неверно, потому что по всему лицу растерла тушь, про это я конечно, узнала позднее. Итак, открыв глаза, я увидела сначала будильник, отчаянно визжащий перед моим носом, а за ним лицо моего психолога, от которого я когда-то гордо ушла. Его глаза горели звериной яростью, и я подумала, что мне снится дурной сон из прошлой жизни, с психиатром в главной роли.

-Мамочки, - я закрыла лицо руками, но меня виновато позвала Катька, и я открыла глаза. – Катька, я не сплю?

- Нет, познакомься, - это мой брат, - сказала Катька, и передо мной вновь вырос мой психолог, он уже не был таким грозным.

- Почему вы меня послали в школу? – поинтересовался он.

- В какую школу? – я икнула, и извинилась, потом икнула еще, и еще раз извинилась.
Психолог смотрел на меня с отвращением.

- Извините, - у меня больной желудок, я не нашла ничего умного, как выставить себя больной, все же мне с ним детей не крестить, а посему… - Не смотрите на меня так!

- Вы не ответили на мой вопрос! – сказал он строго.

- Какой вопрос?

- Почему вы меня отправили в школу?

- Какую школу? – я икнула, извинилась, и снова икнула и извинилась. = У меня больной…

- Знаю, - прервал он меня, - у вас, по-видимому, не только желудок больной, но и память лечить надо, а заодно и, черт с ним, - он махнул рукой, - и голову.

- Голову?! Катька, он меня обижает!

- В общем так, дорогие мои, разбирайтесь сами, только без членовредительства! – она заискивающе смотрела на брата. - А мне к восьми надо быть в школе, успеть бы душ принять, смыть, так сказать, бремя наших посиделок.
Катька не дала мне и слова сказать, вернее, икнуть, и смылась. Я осталась наедине с этим чудищем.

- Берегись, - сказала я ему, - я могу кусаться!
Он рассмеялся.

- И куда ты норовишь меня укусить?

- Не знаю, еще не придумала, - я заглянула в его карие глаза, и кажется, сошла с ума. Глаза у него были обрамлены густыми черными ресницами, как у женщины, но волевой подборок, как-то не очень вписывался в эту красоту. – Держите меня, - сказала я, - то есть, не трогайте меня, и даже не думайте!
Он снова засмеялся.

- Ладно, я пойду, а то вы и впрямь меня укусите. Одни расстройства от вас!

- Иди, иди, психиатр хренов, - я снова икнула.

- Что ты сказала? – он видимо не заметил, как перешел на ты. – Я из-за тебя потратил шесть лет жизни, а ты мне вон что говоришь!

Я удивилась! Насколько мой взбудораженный разум мне помогал, точно сказать не могу, но то, что мы с ним виделись три, то есть сейчас уже четвертый раз, я была уверена.

– Какие-такие годы я у вас украла? Только не скажите, что мы были женаты!

- После того, как вы у меня побывали, мне трех сеансов стало достаточно для того, чтобы понять, что еще одну такую дуру я не выдержу! Все коту под хвост: и моя учеба в институте, и годы работы, все одним махом убила!

- А-а-а, - протянула я грозно, - вот как! А-а-а! – больше ничего я сказать не смогла, не придумала.

Он сел и закурил, курил долго, молча и сердито. Не найдя куда приткнуть бычок, он возмутился.

- Пепельница!

- Найди сам, - я тоже перешла на ты.

- Нет, я говорю, что ты пепельница и алкоголичка. – Не смей спаивать мою сестру!

- Что? Что? – я сильно возмутилась.

Мне показалось, что даже волосы у меня на голове зашевелились как у горгоны, и стали змеиным клубком, готовым впиться в него. Я выскочила в ванную, чтобы не показать предательские слезы. Сволочь!

Я смотрела на свое отражение. Индеец, готовый к бою. Все мое лица было в черных полосах.
Я не спеша умылась, надеясь, что когда выйду из ванной, его не будет. Но я ошибалась. Он все еще сидел на кухне и курил, стряхивая пепел в бокал с вином на донышке. Я решила убрать безобразие на столе, и когда подошла ближе к нему, чтобы, чтобы очистить стол, он вдруг схватил меня за руку.

- Что? – занервничала я.

- Ничего.

Он встал, все так же держа меня за руку, и притягивая к себе. У меня все внутри перевернулось. Я имела неосторожность снова заглянуть ему в глаза. Они у него блестели. Он зарылся лицом в мои волосы.

- Ты очень красивая, и я… я ждал тебя тогда… Правда, ждал, - наконец произнес он.
Я хотела сказать, что я знаю о том, что красивая, - вторая половина фразы как-то не сразу до меня дошла. Но вместо этого у меня вырвалось совсем другое.

- Маньяк-психиатр, только этого мне не хватало!

Он на секунде отстранился от меня и пулей выскочил за дверь. А я... Я проревела часа два, до половины восьмого. Давно я так горько не рыдала, оплакивая, не знаю что, но что-то очень дорогое, которое, как мне казалось, навсегда потеряла.

- Дура, дура, - говорила я себе, убирая со стола, моя тарелки, чашки, бокалы, затем вытирая их, и складывая в шкафчик, как учила бабушка, а не оставляя на сушилке. - Дура,
- говорила я снова, и размазывала слезы по лицу. – Ненавижу тебя, - грозила я своему отражению кулаком. – Дура.

Кое-как приведя себя в порядок, я вызвала такси, чтобы не опоздать на работу, Выйдя из квартиры, долго старалась попасть ключом в замочную скважину.

- Помочь?

Это был он!

- Нет. Да. То есть нет, не надо… Извини меня, пожалуйста, я не знаю, что со мной, - сказала я, прильнув к нему.

- Это ты меня извини, я тоже не знаю, что со мной.

Он обнял меня крепко и прижал к себе, мы стояли долго, и я слышала, как разрывался мой телефон. Наверное, диспетчер звонила узнать, где же клиентка.

- Я не хочу на работу, - наконец, сказала я, отстранившись от него.
Я очень боялась потерять его.

- Я тоже не хочу, - сказал он.

Я вошла в квартиру, крепко держа его за руку.

- Я не хочу, чтобы ты уходил, - призналась я.

- Не хоти, - сказал он.

- Но работа, - попробовала я посопротивляться для приличия.

- У тебя будет другая работа, - сказал он.

- Какая? – удивилась я.

- Ты будешь работать на меня, - сказал он, и добавил, - на нашу семью.

- На тебя и Катьку?!

- Дурочка, - сказал он нежно, привлекая меня к себе, - дурочка…