Долгие провода

Нам давно стало трудно говорить, а видеться – мы запрещаем себе. Не соединяя одинокие ночи, мы снова на проводе. На дрянном шуршащем проводе городского телефона. Она трогает меня голосом, живущим в общем дыхании.
Струится по мне её голос.
Крадётся, бежит.

Ночной телефон особое состояние, и я прошу её...
- Я прошу тебя, говори мне всё-всё.
- Что всё-всё?
- Всё!
- Всё уже говорилось... Сказано.
- Тогда всё остальное!
- Да, осталось немало... Ты сон?
- Нет, это ты устала. Бросай эту работу…
- Я буду думать, что я сплю, ты мой сон. Наутро я буду чувствовать себя выспавшейся и неуязвлённой совестью и слабостью, не отрублю себе руки и уши за то, что опять была на проводе с тобой, как канатоходец, всю ночь. Ты мой сон.
- А мне трамваи снились…
- А мне ничего не снится. Ты забираешь все сны себе.
- Говори... - зажмуриваюсь я.
- Давай я приеду к тебе, давай приеду!
- Говори, оставайся там, говори!! …Хорошая, Ннне надо. Ты же сама говорила – не надо. Не надо?
- Не надо…
Продолжает. Я прошу ещё, говорит. Говорит, говорит, прошу, прошу. Говорит, с часами голос приобретает полусонную хрипотцу, но нежен и внутренен... Говорит. Читает устало, но с выражением: Агнию Барто вместе с вложенными квитанциями, нотную тетрадь, газету “Новый Петербург”, свой паспорт... Нам давно трудно говорить. И мы не говорим. Мы произносим слова. Мы не можем не трогать друг друга, держась хотя бы за нитку голоса. Я вижу, как она зажимает плечом трубку, доставая всё новые бумажки, чеки из карманов джинс, дотягивается одной исхудавшей дрожащей рукой до серванта, в котором лежит паспорт - последнее, что она может прочесть, не отнимая трубку от уха... Я держу в зубах свою губу и, зажмурившись всем лицом, плачу, чтоб она не слышала, не остановиться, до боли в ушах плачу, гудение немого плача всё накаляется, всё твердеет.
"...серия номер ...брак расторгнут такого-то числа...»
Наш, наш брак. У меня выпадает из рук трубка, откуда доносится то же выпадение трубки, из её рук...