Тяжёлый армейский грузовик ЗиЛ-131

Эпиграф:
Жизнь — это книга.
А армия — 2 страницы, вырванные на самом интересном месте.
(с) Из чьего-то дембельского альбома.


Тяжёлый армейский грузовик ЗиЛ-131 с характерным ЗИЛ-овским гулом мчится по мокрой бетонке сквозь дождливую подмосковную ночь, хлещущую серебристыми, вырываемыми из темноты светом фар струями дождя по тупому округлому капоту, по крупной кабине с мальчишкой-водителем за рулём, в шинели и нахлобученной на уши пилотке, а также посапывающим прапорщиком-сопровождающим; и, конечно же, по обтянутому выцветшим из зелёного в серый цвет брезента кузову, где в 3 ряда сидят, прижимаясь друг к другу, стараясь согреться или хотя бы забыться в неровном, подпрыгивающем на ухабах сне, солдаты. Насчёт "согреться", — это, конечно, проблематично, а вот насчёт сна — всё очень и очень серьёзно.
   Шесть колёс добросовестно разбрызгивают воду и грязь, неся свой груз "согласно приказа"; ехать ещё неважно сколько километров, — но около 40 минут драгоценного сна ребятам отпущено...

== Дрова ==
   Как-то, месяцев 6 назад, отделение, после тяжёлого трудового дня — а иных в армии и не бывает, получило приказ: отправиться на грузовике воровать дрова для ротной печи-кухни. Звучит команда "К машине", и мы споро залетаем в кузов 131-го. И как-то так в армии всегда всё само собой складывается, словно бы так и надо, так и должно быть, и никак иначе: после порядка 25 минут езды ("И получаса не ехали",— сказал "младшОй", — младший сержант, командовавший вылазкой) мы увидели справа от дороги штабель брёвен, словно для нас заготовленных и аккуратно уложенных в придорожный штабель. Уж не знаю: прореживали ли это лес (зачем?); заготавливали ли их (для чего?); или же выкладывали икебану из брёвен — всё это не имело ни малейшего значения: вот — дрова; прекрасные дрова, сосновые — и их никто не охраняет. Во всяком случае, в ближайшие минут 10 предъявить свои права на них, похоже что, некому , — кроме нас, конечно; ну а после этих 10 минут претензии предъявлять будет не о чем, — да, собственно, и некому.
   Команда "К машине" выметает нас наружу; со стуком падая, стремительно откидывается задний борт, — машина как бы раскрыла ненасытный рот кузова; и вот в него уже, одно за другим, летят брёвна. Один человек, оставшийся в кузове, подтягивает концы к переднему борту; довольно-таки скоро он начинает 'зашиваться', не успевая укладывать 'хвосты', как говорят на делянках да лесоповалах, — и, в подмогу ему, в кузов залетаю я. Вдвоём работа идёт споро, и вскоре кузов до середины дуг, на которых держится брезент, завален древесиной — мечтой мебельной фабрики. Ничего, мебельщики помечтают впустую! Жарким пламенем будут гореть дровишки в нашей полевой кухне, обеспечивая солдат трёхразовым питанием, — надо только напилить брёвна на чурбаки, а чурбаки поколоть топором; но это уже без нас: мы — доставка, мы свою лепту уже внесли...
...Снова команда "К машине", — но, на сей раз, она дарует отдых моим товарищам, топчущимся на месте бесследно исчезнувшего штабеля, тотчас же сменяясь командой "По машинам". Логичнее было бы сказать "в машину" — но мы здесь не для логики, а для выполнения требований воинских Уставов... А правда, — зачем мы здесь? Неужели у Родины не было для нас иных занятий на эти 2 года? Господи, чего только "с устатку" не полезет в голову!
С надсадным гудом, ЗИЛок разворачивается, выползает на шоссе и берёт курс к части — точнее, к нашей отдельной роте. Слово "отдельная" в Красной Армии зело почётно еси — ибо дарует служащим там офицерам статус на единицу выше, чем просто в части, в "неотдельной" роте. Так что, наш ротный -de facto-, по своему положению едва-едва не комбат. Забавно, что его непосредственный начальник — комбат совершенно неотдельного батальона. Чудны дела твои, Господь всеармейский! .... Странно, но понял я это только сейчас.
Когда мы приедем, нас будет ждать заботливо оставленный нам ужин — с этим в армии очень строго; не упомню за 2 года ни единого раза, чтобы рота не была накормлена. Разумеется, не совсем так, как того хотелось бы :) — но положенное всегда было положено в крышки котелков (в отдельной роте), а то и в тарелки (металлические — когда на "зимние квартиры" нас свозили в Ашукино).
Да, так самого главного-то я так и не сказал. Как только грузовик тронулся, я лёг на брёвна: обычные, покрытые корой брёвна, с торчащими, обрубленными кое-как топором сучкАми. И вот на этих-то брёвнах, на сучкАх, в тряском грузовике, катящем по бетонке, подпрыгивая на каждом стыке бетонных плит, я заснул. Проснулся только в части. Боже, как же сладко я спал!!!

== Мы едем-едем-едем... ==
Летом мы жили в палатках (сбылась, сбылась мечта идиота!), которые даже как-то возили стирать на ближайший пруд. Впрочем, при их тяжести, палатки удалось только намочить, — после чего они, разумеется, стали ещё тяжелее. Но сейчас не об этом.
А вот на зиму нас свезли в Ашукино, "на зимние квартиры". Угрюмые казармы, которым на вид можно было дать лет 100-150; и которые, как выяснилось, построили за год до нашего приезда дембеля-аккордники. Таким вот образом, вопрос с жильём для нашей роты решился; вся проблема была в том, что наш фронт работ остался в Новогришино, под Икшей. А, не беда: грузовики есть; бензина Родина для армии не жалеет — стали ездить на работу на грузовиках. Поди плохо, — всё какая-то развлекаловка. А то сидели, как сычи, на одном квадратном километре — тоскааа... А тут, всё движуха: утром туда, вечером — обратно. И вот, едем мы как-то поутру из Ашукино в Новогришино. Я сижу на боковой скамье, напротив меня, на полу стоит  металлический ящик с солёными огурцами и бидон с молоком: для караула на объекте, да и для нас: обедать повара готовили на заснеженных просторах полузаброшенной (с виду) части. Едем мы не в первый раз, и даже не в десятый: все дорожные ландшафты выучены назубок; знаем каждую деревеньку, каждый примыкающий просёлок, каждый ручеёк. Тяжёлый армейский грузовик ЗиЛ-131 задумчиво вертит колёсами, мы с умным видом восседаем, разглядывая окрестности в задний проём кузова. Хотя смотреть -на этом участке- особо не на что: слева — лес; а справа — тоже лес. И вдруг. Машина, не снижая скорости, начинает поворачивать. Куда? Зачем? Впрочем, раз так происходит, — значит, так и надо. Может, забрать чего надо, или кого, или выложить что-то кому-то зачем-то... Бывает так: как-то мы, при такой вот незапланированной остановке, дизельный компрессор на какой-то стройке слямзили... А всё же, нетипично как-то — вроде никаких просёлков-то тут нет! А происходить начинает что-то очень, очень странное: передние колёса, слышу, остановились; зато задние продолжают движение, всё так же не снижая скорости! В результате, машина, как на карусели, движется по какой-то нечеловеческой, страшной дуге, разворачивается на 180 градусов, словно водила ("руль", на местном сленге) собрался везти нас обратно. А потом грузовик, на какую-то долю секунды, замирает — и начинает заваливаться. На борт. На тот, у которого сижу я. Про то, что позвоночник мне на этом мест по-любому бы не сломало — это я уже потом понял. А тогда,... тогда я не понял вообще ничего. Парнишка из моего призыва, выдернутый служить из Бауманской академки, Паша-"траша", быстрее всех оценил ситуацию и быстро сказал: "Только без паники". А тупой, безмерно, фантастически тупой сержант-хохол Шевчик начал часто-часто верещать: "Только без паники-Только без паники-Только без паники!!!" А я смотрел на ящик и бидон напротив меня и думал (первая мысль самая искренняя): завалит меня сейчас солёными огурцами, — или я напьюсь молока на всю оставшуюся жизнь? Оказалось, ни то, ни другое. Автомобиль мягко завалился на правый борт и замер. Ящик запропастился, соскользнув куда-то в сторону; а бидон с молоком мягко и грациозно развернулся в падении — и встал вертикально рядом со мной на борт, — борт, ставший полом. Да так аккуратно бидон развернулся и воздвигся — словно вот тут-то он и стоял, дескать, с самой погрузки. Дальше неинтересно: все вылезли, пересчитались — ни на ком ни царапины; второй грузовик сгонял до ближайшего телефона, и из части за нами, жертвами кораблекрушения, приехал другой грузовик, на котором мы и добрались до пункта назначения. Грузовик, уже без нас, подняли автокраном. Вот у водилы были КРУПНЫЕ неприятности; да оно и поделом — ведь всё могло закончиться намного печальнее.
До того дня снегопады шли чуть ли не каждый день; но со дня-перевёртыша и до весны не было больше ни одного. И теперь ездить на объект/домой (я сказал домой? Ну, значит, так оно и ощущалось) стало ещё интереснее: на обочине остался огромный след впечатавшегося в придорожный сугроб грузовика! Теперь дорога делилась на "до перевёртыша" и "после перевёртыша".

== Серое ==
В моей жизни, в армии, это было так: серое небо, стены, забор, серые деревянные столбы забора; оцинкованные серые гофролисты этого же забора, сменяющиеся серыми бетонными заборными плитами, установленными на серые бетонные основания и закреплённые в них серыми клиньями из обрезков досок, посеревших под нудными, серыми дождями; серые столбы линии электропередачи с серыми изоляторами, на которых мокли серые провода; серая колючая проволока из серого мотка, прибитая к серым столбам серыми гвоздями; серый полевой индукционный телефон (да, он-таки коричневый, с чёрной трубкой и дурацким микрофоном-ларингофоном — но виделся он тогда, почему-то, серым, — подключенный серыми проводами и с серой батарейкой внутри, типа "Синичка" — вот умора! "Синичка"!), серые шинели, серые вагончики, серая канцелярия с серой казённой мебелью, серая каптёрка, серая же караулка; палатки, — серые, разумеется, натянутые прочными серыми верёвками, цепляющимися к серым клиньям, вбитым сквозь серую траву в серую (впрочем, это от пепла, выгребенного из серых печек) землю; серые кровати и серые одеяла на них, серые подушки, серый грибок дневального и серый дневальный под ним; серая оружейка, серые вещмешки (положенные на полтора года "эксплуатации" — что за странная цифра?!), серые бетонные дорожки, противоядерное бетонное убежище — серое, конечно же; серый сварной цех-навес с грудами серых электродов-"шестёрок" в серых коробках, серые сварные трансформаторы, серая инструменталка с серыми ломами и лопатами, серая прорабская, серый журнал сдачи-приёмки дежурств, в который записывались передачи серых дежурств бесконечно серыми сержантами, серые штык-ножи дневальных от давным-давно утилизированных (наверняка, они были серыми!) самозарядных карабинов Симонова, серые тараны и черпаки на кухне, котелки, портянки, серые сортиры М/О (нет, не Министерства Обороны — мужской и офицерский), серые тяжёлые армейские грузовики в камуфляжных разводах, расставленные на серых же бетонных плитах, дабы не утонуть в серой грязи, серая бетонка, по которой нас сюда привезли, серые лица солдат, серая ЛенКомната с серыми стульями и серыми подшивками "Правды" и "Красной Звезды"; мировой мужик, но безнадёжно серый узбек-ротный и даже серый -за пеленой дождя- лес — а надо всем этим серое-пресерое настроение под серым солнцем в раскинувшемся сером-сером небе... Да, и птицы — птицы тоже были, конечно, серые. Это был шок.
И решение было принято, такое же, как и у каждого человека, вынужденного принимать такое решение, как Твоё и моё: не дождётесь, суки, я буду жить!!!! Респект и уважуха Тебе!

== Баня в армии — раз в неделю... ==
Баня в армии — раз в неделю. Тогда же и смена белья, включая портянки. (Сейчас-то носят берцы: от многовековой портяночной традиции Российская армии, наконец-то, избавилась — Советская с этим так и не справилась.) Но в годы нашей службы в СА солдаты носили портянки. И вот как-то: то ли прачечная поломалась, то ли ещё какой сбой в снабжении произошёл — несколько недель нам портянок не меняли. Дело было средней осенью, потихоньку переходящей в позднюю, — дни становились всё холоднее и холоднее. И я заболел. Простудился. Симптомы описывать глупо — все простужались и все их знают. Кашлял я не просто непрерывно: я стоял под грибком дневального и рычал, аки лев рыкающий, непрерывным безостановочным кашлем. Санинструктор давал таблетки от кашля: 10 штук стоили 1 копейку. Я жрал их, как доктор Хауз викодин — горстями. Кашель они и вправду снимали, — только не лечили совершенно. А потом стало ещё хуже. Слабость накатила такая, что впору упасть, где стоишь, — и наслаждаться покоем. И только моё ослиное упрямство надсадно мне талдычило: "Хрен им, не дождутся!" Кто эти самые "им", моё полуобморочное сознание идентифицировать уже не могло. Санинструктор "успокоил" меня: "Помнишь, нам уколы делали?" "Ну, помню", — говорю; чего тут не помнить-то — недели ещё не прошло.
— Так вот, — объясняет он; ты теперь от простуды умереть можешь, но температура у тебя не поднимется. Уколы такие, специально. Так что госпитализировать тебя невозможно, — температуры-то нет!
— Ладно, выживем, — бормочу.
И тут меня, рычащего, в кухонный наряд поставили, — первогодок, фигли... Надо мыть посуду, да оно и к лучшему: мою я её в здоровенной мойке, типа металлического  ящика, — ну и вишу на ней. Повис, в смысле. Если вставал — в глазах темнело, и "такая лёгкость чрезвычайная во всём теле образовалась"... Ладно, так я и висел на мойке весь наряд, намывая тарелки. Только вот незадача поначалу оба!-на!-ружилась — тряпки-то нет! Промумил её предыдущий наряд; а бегать, искать сил просто нет, — сам, как тряпка, повис на этой мойке... Никто и никогда не узнал, откуда у подыхающего салаги взялась тряпка! (А узнали бы — убили б, да ещё и были бы правы.) Друг у кого-то, не то что у дедов — а у самого сержанта! (самого мерзкого; но вообще говоря,  сержант в роте — царь и бог. Или чуть более того.) Так вот, Сашко у сержанта стырил полотенце — да и мыл я им посуду в своё удовольствие! Главное, что мы сообразили это полотенце на 3 части разрезать, и я сразу котлы перемыл: как внутри, так и снаружи. Внутри-то мыть легко (особенно после чая :) ), а вот снаружи... снаружи их никто никогда и не мыл; по закопчённости они средней зачуханности паровоз превосходили. И я таки отдраил эти котлы! После этой увлекательной процедуры уже никто в тряпках полотенце не признал бы; тем более, тот факт, что эти тряпки были полотенцем всего только час назад, — а не 5-6 лет...
Снял я тогда и три недели нестиранную портянку, — да простирнул и её уж заодно (не сказать, что она от этого стала намного чище); да потом, когда домыл посуду, уже после ужина, перед сном, высушил её в полевой кухне: обмотал на голенище сапога и поставил в один из 4-х отсеков под 50-литровые пищевые бачки (да-да, те самые "котлы") — ух, какой же пар-то повалил! Я аж снова про паровоз вспомнил! Как пар закончился — ok, сухо. И надел я её, намотал. Чистую, тёплую. И ногу в тёплый же, сухой сапог запихнул. А на следующий день и вторую, тем же макаром, выстирал и высушил, вместе с сапогом. И, о чудо, — отступила болезнь, прошла. Не зря говорят, по одной из версий, что царь Пётр Первый умер, промочив ноги. Не было у царя под боком армейской полевой кухни — "и ага! —Что "ага"? —Летальный исход". (с) к/ф "Ирония судьбы".

== Заземление ==
Продсклад — вотчина поваров. Для их продуктивного труда там же, на продскладе (по сути, это вагончик на колёсах; чтобы попасть в него, поднимаешься по лестнице) установлена электроплита. Роскошная, мощная — аж от трёх фаз питающаяся!  Заземление у продсклада, сиречь, вагончика — должно быть. Поскольку плита. Но его не было. Совсем. Что беспокоило командование (а уж, тем более, солдат) крайне слабо. Точнее,  вообще никак. Краткий курс электротехники. Плита — резистивная нагрузка. На каждую фазу — по ТЭНу (читай, сверхмощному резистору). Соединены эти резисторы — звездой: кто в курсе — понимает; кто не в курсе — тому и не надо. Общая точка звезды, её центр, посажена на корпус вагончика. Собственно, именно поэтому и нужно было вагончик заземлять. Но, поскольку нагрузки на сеть примерно одинаковы, напряжение по каждой фазе тоже, плюс-минус-пол-лаптя 220 вольт, а сопротивления ТЭНов практически равны, то напряжение на корпусе вагончика всегда было, если и не ноль, — то близко, весьма близко к нулю. "Потому и не кусает". И всё было хорошо... пока у плиты не отгнил, в буквальном смысле слова, один из болтов, уходивший сквозь изолятор в недра плиты, — где он и питал один из ТЭНов. Ага, пока не отгнил. А то и перегорел: болт-то толстенный, но и плита — мощная. Ну, кто смеётся? Я знаю, кто. Все электрики хохочут, радиоинженеры, связисты. Крановщики заливаются, электрослесаря. Автоэлектрики с телефонистами хихикают. Сварщики по стенке сползают. Офицеры покатываются: ракетчики, зампотехи и подводники. Словом, все, кто знает, чем тестер от мультиметра отличается. А для остальных уважаемых читателей я поясню. Вагончик не бился током, потому что, очень грубо говоря, токи друг друга уравновешивали. Пока болт не отгнил. Но он таки отгнил! Сволочь. И вагончик начал честно и весьма, весьма чувствительно биться током. Кого он бил? Да каждого, кто имел крайне сомнительное удовольствие до него докоснуться. Ремонт был по-армейски незатейлив: взятым в каптёрке старым сапогом припёрли обломок болта к месту излома. Сам сапог удерживался враспор между плитой и стенкой вагончика. Было ли сие решение надёжным? Ну разумеется, нет! Вылетал сапог с упорством, достойным идиота. Мог несколько часов кряду продержаться; мог и за 3 минуты 5 раз вылететь. Пока било только солдат — никто особо и не чухался. Ну и сержантов. (А нефига на продскладе картошку по ночам жарить!) Ну и прапорщиков (Ну это просто праздник какой-то!) Но потом... потом тряхануло замполита... И лучше бы его не трясло. Будь на его месте какой зампотех — тот, сам технарь, понял бы про перекос фаз и, возможно, тоже посмеялся бы вместе со всей ротой... Но замполит попал в дождь... Про перекос фаз он не понимал — он понимал, что замполита Советской Армии не должно трясти током при исполнении им служебных обязанностей, на радость империалистическим разведкам и наймитам загнивающего капитализма! А значит, надо... А что надо? А надо ОТДАТЬ ПРИКАЗ!!!
— Сделайте!
— Чего, вашбродь?
— Шоб не било!
— А как?
— А так, шоб не било!!!
— А что для этого сделать?
— А сделать, шоб не било!!!!!!
Ну, приказ есть приказ. Надо выполнять. Плита, по Большим Бумагам, не то на 150 лет эксплуатации рассчитана, не то на 250 — и раньше её поменять можно только в боевых условиях, да и то придётся чуть ли не Генштабовской комиссии предъявить вагончик: или раздавленный танком, или простреленный из крупнокалиберного пулемёта, до состояния: вот 2 колеса, вон через полкилометра ещё одно, листом Мёбиуса скручено, а остальные осколки так разлетелись — не найти. Ладно, решено: надо таки сделать напрочь забытое заземление. Нашли учебник сельского электрика ("Откуда, ну вот откуда в отдельной роте учебник сельского электрика?" — справедливо спросите вы. Ну так приказ же, типа: "Приказываю! А вот шоб был здесь учебник!" С одного раза угадаете, чей приказ?); а в учебнике "чёрным по русскому" написано: вбить в землю 3 уголка на расстоянии метра друг от друга, треугольником; друг с другом их объединить жёсткой  проволокой — и к этой баррикадели впредь заземляться. А длина уголка? А хрен его знает, — этой страницы нет.
— Нет — так нет: 3 метра.
— Почему 3, вашбродь?
— Потому что так подсказывает интуиция партийца и классовое чутьё, назло наймитам и ихним разведкам.
Ладно. Появились уголки. Откуда появились? Да хрен его знает; но приказ же: "Приказываю! Пусть будут уголки!" И уголки не замедлили появиться. Испугались, наверное. Кто будет забивать? Разумеется, заступающие в наряд. "Как забьёте — поспите"...
Вы когда-нибудь (в детстве, скорее всего) в землю гвоздь забивали? Правда, легко эти 10 сантиметров входят? "Дед", что с нами в наряд заступал, — он хитрый был дед. Он не откашивал от службы: он честно взял кувалду, залез на башню из табуреток, которые мы держали, и, играючи, заколотил в землю целый метр. "Вот так, салажата", — буркнул он; — "Дальше вы, а я спать пошёл". Хрен вот он у нас поспал! Лежал — да; а попробуй тут, усни, когда неподалёку кувалдой лупят по уголку со всей дури. Ещё метр за пару часов мы забили. Я не геолог; может, мы до базальтов дошли, я не знаю; но третий метр... Если кто не понял, это был только первый уголок из трёх. Кувалды в армии деревянных ручек не имеют. Поскольку там, где можно обойтись кувалдой с деревянной рукоятью, там и молотком управиться немудрено. Армейские кувалды же в качестве рукояти имеют толстенную трубу, металлическую, ясен пень. Гладенькую, даже приятную на ощупь. Вот такую кувалду мы разбили: ручка отлетела от собственно кувалды. Отнесли сварщикам; те приварили. Снова разбили. Отнесли сварщикам; те приварили. Снова разбили. Отнесли сварщикам; те приварили-так уж приварили... Три кувалды. Металлические. А дальше? А дальше — хвала армейским реалиям: долбили бы мы до полного поумнения; но заступить в наряд в срок мы ОБЯЗАНЫ! Да и наряд уже не в тягость: посмотришь на новых сокрушителей кувалды и... И так хорошо становится! Тот доктор из анекдота вспоминается, при осмотре больного:
— Хорошо... Хорошо... Хорошо... Отлично... Великолепно... Просто замечательно!
— Доктор, а что великолепно, что замечательно?
— Замечательно, что всё это не у меня!
Какой же это оказывается, класс (или даже счастье) — стоять под грибком дневального и не оказывать на кувалду дробящего воздействия своими мужественными руками! Которых, почему-то, совершенно не чувствуешь.

== Ну и немного интернационализЬму ==
Куда уж без него!
В Ашукино мы жили в одной казарме двумя ротами, через проход (слева от прохода для построений — койки автороты-"рулей"; справа — мы.). И вот в 'параллельной' роте был милейший парнишка, сержант Шацкий. Однажды Шацкий вваливается в помещение, сотрясаясь от смеха. Спрашивает:
— Кто–нибудь слышал выражение "русский чурка"?
Все в непонятках.
— А я — слышал! Меня назвали!

Оказывается, Шацкий слинял в "самоход" ("самовольную отлучку", если официально) до солдатской чайной, пряников купить. Чайная находилась, хоть и на территории Софринской бригады, но относилась к другой части.
Дошёл–вошёл Шацкий — а там очередь, человек 30 узбеков. Пока отстоишь — "самоход" попалят. Но не подвела его солдатская смекалка! Заметил Шацкий, что все узбеки —  рядовые; он и подвалил к прилавку, попутно показывая пальцем смуглой очереди на свои лычки: "Видите — я сержант, поэтому мне без очереди. Положено." Расплатившись за пряники, довольный Шацкий пошёл на выход, тут–то в спину ему и прилетело обиженное: "У, русский чурка!"

== Замполит ==
   Эту часть рассказа я обдумывал более 30 лет. Матусевич, Иван Владимирович. Лейтенант; потом — старший лейтенант. Офицер, человек, безусловно, преданный Родине. Возможно, и Коммунистической партии, — не знаю, не интересовался и не пересекался. Партия для нас была, как маяк — он высоко, далеко и на берегу; а мы — в штормящем море. Что-то такое там, вдалеке, есть; оно даже светит, — но не греет.
   Иван Владимирович как-то закрыл глаза на мой БОЛЬШОЙ "косяк", когда я вполне мог уехать на гауптвахту (а в войну так просто расстреляли бы — заснул я. В наряде, не в карауле. Это я так оправдываюсь :), — однако, "залёт" был серьёзнейший.). Но, благодаря ему, не уехал. За всё это я его... хотел написать "искренне уважаю". Но, нет, не так. Просто уважаю. Возможно, это "стокгольмский синдром". :)
   Началось всё так: как-то, после дневной работы на морозе (что отнюдь не было чем-то выдающимся), из-за нетипично сильного ветра, у меня лицо/рожа так раскраснелась... ну, очень сильно раскраснелась. Невелико событие, я бы и внимания на это не обратил. Но увидевший меня взводный "наехал":
— Тебя били?
— Никак нет, тов. прапорщик!
— Нет, я вижу: тебя били!
— Да ну нет же, — хохочу я: у нас, вообще, мордобоя не было. За пару месяцев до нашего призыва трое гавриков, любителей рукоприкладства, уехали в дисбат (говорят, один из них, услышав приговор про 2 года дисбата, рухнул на колени с криком: "Дайте мне 5 лет тюрьмы!" — а вот фигушки, заслужил — получи), поэтому дедовщины, как таковой, у нас "не водилось". Ехать вслед за гавриками, вместо дембеля, желающих как-то не нашлось.
— Нет, я вижу: тебя били! Говори, кто, а то на губу (гауптвахту) отправлю!
— Да чего Вы, тов. прапорщик, придумали, не было ничего! Ветер, мороз, — лицо обветрело, вот и всё!
— Ну, смотри у меня!
Я, наивный, думал, что всё и закончилось. Но на следующий день меня отозвал в сторону замполит. Подробностей разговора уже не помню, зато на всю жизнь запомнил его финал:
— Стучи. (Ну, или более развёрнуто: "Докладывай обо всех случаях неуставных взаимоотношений командованию. В моём лице.")
— Не буду (вот же дурак-то; надо было на словах соглашаться, и ничего не делать — но откуда в 19 лет возьмутся навыки дипломатии?!).
— В увольнения можешь больше не записываться.
О-кей, я и не записывался. 8 месяцев. Когда уже "совсем дошёл"... Нет, стучать я всё равно не стал. Впрочем, от меня этого никто теперь и не требовал. Просто тогда, через 8 месяцев, я всё же "набрался наглости" и записался в увольнение. И пошёл в это увольнение. Кстати, всего я набрал за 2 года 10 увольнительных. А потом (дважды дурак!) решил больше не ходить. Дескать, ребята из других областей ездят в отпуск на 10 суток — вот и я, как они, "отпуск" отгуляю и хватит. Так и сделал, баран идейный. До сих пор жалею.
   Ивана Владимировича я понимаю, — такова была его работа. И я его уважаю. Но не прощу. Поскольку так и не могу его простить. За 8 беспросветных месяцев. Из 24-х.

== Вместо эпилога ==
Я не могу сказать, что армия была двумя худшими годами моей жизни — вовсе нет. Но это точно были 2 самых строгих года.
Я "дембельнулся". Я приехал домой. Я снова начал жить. Я собрал всех моих друзей, и мы славно напились. Всё прошло. Но ещё лет 5 я, наверное, убил бы того, кто рискнул бы мне сказать, что серый цвет хорош, ну, хотя бы тем, что он — небросок, немарок и, вообще, приятен для глаза.

Будет продолжено: рассказ обдумывается с 1983 года.