Братья и Сестры

Никто точно не помнит, когда   эти сестричка и братик появились в южном городе...
Сестра была постарше, лет 12-13, а братик — лет 7-8.
 Оба светловолосые, сероглазые, одежда изношенная  донельзя, на ногах какие-то остатки обуви,сами немытые уже видимо месяцы.
Сестренка не отпускала братика ни на шаг, крепко держала его за руку и, казалось, готова броситься на каждого, кто хоть как-то попытается обидеть ребенка. Хотя никто, конечно, специально, не пытался их обижать,время было такое, жестокое, сирот и беспризорников на каждом углу полно. 
Потерявшие родителей в Гражданскую и в голод, тысячи детей  двигались  по огромной стране самостоятельно в «теплые края» - на поездах, в товарных вагонах и вагонах для скота.
Те, кому повезло находили свое пристанище в детских коммунах ( по-старому, приютах),  или  у чужих людей.  Судьба остальных была еще печальнее.

Братик и сестричка ночевали на вокзале, там же и добывали себе какое-то пропитание. Люди, сами небогатые, иногда подавали — то сухарь, то хлеба кусок, иногда мелкую денежку. Богатые нэпманские дамы в мехах тоже часто жалели сироток и даже, случалось, покупали им в привокзальном буфете булочки или сладости.

А однажды им, можно сказать, повезло — на вокзале к ним подошла тетенька в кожаной куртке и в красной косынке, в уголке рта у нее дымилась папироска и сиплым голосом спросила, кто они, как зовут и где их родители.
Девочка смотрела на нее исподлобья  с недоверием, такие вот похожие тетеньки и дяденьки в куртках  приезжали к ним в деревню, ещё когда тятенька с мамой были живы и требовали отдать  хлеб неведомым голодающим рабочим Петрограда. Только у тех еще был маузер в руках и это было особенно  страшно.

Сжимая в кулаке ручку брата, девочка заученно  ответила, что они погорельцы, дом  в деревне сгорел, родители при пожаре погибли, а сами они приехали  в город к своей родне, но  пока ее не нашли.

Не говорить же этой чужой тетке, что родителей раскулачили и сослали в Сибирь, что тятенька по дороге умер, а мать их  просто высадила  на  незнакомой станции и велела  вместе держаться, не расставаться... Надеялась их хоть так от верной смерти спасти — может повезет и сироток Б-г обидеть не даст.

А еще девочка сказала, что ее зовут Алена, а брата Иван.
« Ну прям как в сказке» - усмехнулась тетенька - « Сестрица Аленушка и Братец Иванушка».

Женщина сунула руку в карман своей кожанки и достала два сухаря, протянула их детям. Девочка сразу спрятала  один сухарь  поглубже, а второй разломила — половинку отдала брату, а вторую надкусила и тоже положила в карман.

Потом женщина приказала им идти за ней.  Девочка потопталась нерешительно  немного на месте, но  последовала за женщиной.
Она привела их в детский приемник, там их помыли, покормили, дали какую-никакую одежду и отправили в  «Молодежную Коммуну», приют для бездомных детей-сирот.

Там они жили и учились.  Трудно было, но не голодали. Со временем Ваня поступил на завод, сначала учеником, потом стал рабочим. Работал он очень хорошо. Был ударником  и ему даже дали комнату на двоих с сестрой. Ваня вступил в ряды ВЛКСМ и ему очень нравилась эта бурная жизнь — работа, политучеба, собрания..
Дома Ваня почти и не бывал — там сестра была полной хозяйкой.
Алена  к тому времени уже давно работала в заводской столовой, наконец-то еды стало достаточно, даже было что домой взять и брата побаловать.

Голод, хотя и закончился, но навсегда оставил в ней   страх, что еды может вдруг не хватить. Алена была очень хозяйственной, даже немного  жадной, но это можно было объяснить.
Хотя  Алена выросла видной девушкой, одевалась очень строго, в темное,почти по-монашески,  кавалеров к себе не подпускала, все мысли ее были заняты братом Ванечкой.

Сама молодая женщина, Алена и не думала создать свою семью — все мечтала, что вот вырастет братец большой, познакомится с доброй покладистой  девушкой, которая будет Алену во всем слушаться и совета спрашивать, родит детишек — мальчика и девочку, а Алена будет им помогать детей растить, воспитывать.

 Так сладко ей было мечтать об этом, как иные девушки о принцах своих мечтают...

На танцы Алена не ходила, на собрания тоже — не для нее все это было.  Даже подруг не приваживала. Поэтому, хоть и хороша собой была, кавалеров много не было, да и те кто был — не задерживались.
Сватался к ней по-серьезному только раз сосед Николай, сильно старше ее, вдовый — не согласилась Алена. У того дети были, а зачем ей — вот у Вани родятся и она будет им нянькой, а тут совсем чужие...
Пока Алена мечтала, Ваня жил.

На одном из  собраний он познакомился с  девушкой  с удивительным загадочным  именем Гита  — вместе в кино стали ходить,  на вечера, гуляли в городском парке.
Алена про это и не знала, думала, если у Вани кто будет -  брат ей первой про все расскажет, ведь маленький он такой открытый  был — никаких секретов от сестры не держал.

 А Ваня, хотя и любил сестру очень,  не считал нужным ей во всем отчитываться — хозяйство дело другое — зарплату Ваня сестре исправно отдавал, так  мелочь себе какую -то оставлял на кино, на папиросы...

Но даже и не думал Ваня, что  Алене может не понравиться избранница — ведь они обе его любят — значит будут и друг друга любить.
Вообшем, привел Ваня Гиту  в дом и поставил Алену перед фактом - « Вот мол, моя жена, мы сегодня расписались, можешь поздравить, прошу любить...»
Алена, хоть и рисовала себе в мечтах этот день и ждала, не могла принять все так быстро — как так, не спросил, ни рассказал ничего и на тебе...
Но не это разбило окончательно аленино сердце.
Гита была  сирота, как Ваня и Алена. Более того, она была еврейка.

Отец Гиты, Лева Зольц был пламенный коммунист, прошел всю Гражданскую, был комиссаром. Лично видел товарища Троцкого, даже успел с ним коротко поговорить — чем всю жизнь потом гордился.  Говорили, что он даже немного похож на него и звали его также — те же темные кудри, очки, усы ( не дожил Лева до того дня, когда его кумира объявили врагом народа и вышвырнули из страны, а то умер бы еще раз...)

Там же, на гражданской войне,  встретил он и маму Гиты— Розу. Вместе воевали, выживали, агитировали за Советскую власть.
С войны вернулись вместе  в городок, где жили родители Розы.
Лева  пошел работать в отдел по борьбе с бандитизмом, а Роза работала в школе — преподавала историю, занималась партийной работой.

Родились  у них дети — девочка Гита и мальчик РЭМ.
Полные имена были - Агитация и Революция Энгельс Маркс.
На счастье,думала их бабушка, вторым родился мальчик, а то отец хотел назвать второго ребенка Пропагандой, если будет дочка, но судьба распорядилась по-другому.
А так — Рэм и Гита, вполне нормальные благозвучные имена.
 
Комиссара Леву  убили в перестрелке, когда он с товарищами брал банду, терроризирующую весь город, хоронили его как героя.
Ту банду все-таки обезвредили, но сколько их еще потом было...

Роза , всегда очень активная, после смерти мужа  работала на износ, как бы за двоих — постоянно в разъездах по деревням и селам, агитировала, ликвидировала неграмотность, организовывала, реорганизовывала и расформировывала... Все торопилась построить новый мир, чтобы успеть его самой увидеть, чтобы было что оставить детям.

 В неизменной кожанке, в любую погоду зимой, в линялой гимнастерке летом, в красной косынке, из под которой выбивались волнистые пряди, уже рано начавшие седеть, с вечной папиросой. Зачастую забывала поесть — только по старой военной привычке пила крепкий чай, вприкуску а если его не было, обходилась и кипятком.
 В одну из таких поездок   в дальнее село холодной зимой простудилась, заболела, домой ехать сначала отказалась — продолжала работать с температурой под сорок,  не прилегла ни разу, а потом вдруг как-то утром с постели встать не смогла. Пока ее до райцентра на лошадях довезли, да пока там машину до города нашли — умерла Роза от воспаления легких в первый же день в больнице — ничего уже врачи сделать не успели.

 Так остались их дети сиротами. Конечно, жизнь их не была такой  страшной как у Вани с Аленой, не пришлось им голодным побираться по привокзальным улицам — у них ведь  была бабушка, мамина мама, которая их и вырастила, она и при жизни родителей внуков с рук не спускала, а тут уж совсем близкой к ним стала.

… Алена  окаменела и не могла вымолвить ни слова. Она и объяснить  себе толком не могла — почему ей так это племя   ненавистно, как-то с детства осталось, какие-то страшные рассказы деревенских старух, а больше и ничего вроде... Всю жизнь Алена их избегать старалась, да ее с ними жизнь и не сталкивала особо и вот тебе на...

Думала, грешным делом, что будь невеста косая или хромая — она бы и то смирилась, а тут... Вроде симпатичная девушка, ни носа у нее огромного кривого нет, глаза тоже на горящие угли не похожи — нормальные серые глаза, как у Вани ее, только побольше, а все что-то не то. Не наше...Даже слова  доброго не могла  для брата из себя выдавить.

Ваня понял, что  разговор с сестрой предстоит тяжелый, но не хотел его  при Гите начинать, поэтому наигранно равнодушно так произнес: «Комсомольскую свадьбу делаем у Гиты дома, будем рады тебя видеть..»
Поняв, что ответа не будет, молодые  повернулись и ушли -  подавленный Ваня и растерянная Гита.

На свадьбу Алена все-таки пришла, под самый конец, когда гости начали расходиться,  принесла молодым подарки,  выпила стоя рюмку водки, отозвала жениха в сторону и  сказала - « Ты всегда домой можешь вернуться — это твой дом, но я с жидовкой под одной крышей жить не буду».

И Ваня остался жить у бабушки Гиты. Рэм к тому времени уехал в Ленинград учиться на военного инженера и место в доме было.
Молодые жили хорошо, душа в душу — работали, учились заочно, воспитывали любимых  детей, Анечку и Санечку. Бабушка им, конечно помогала водиться с детьми, как когда-то водилась с ними маленькими.

Когда началась война, Ваня  не стал ждать повестки — сам отправился добровольцем в военкомат. Успел забежать к сестре, попрощаться, прощения на всякий случай  попросил, чтобы зла на него не держала.

Дома сказал, чтобы Гита не вздумала самостоятельно куда-то уезжать с детьми — если немцы будут наступать, завод эвакуируют и Ваня договорился с начальством, что и его семью заберут. В теплые края — в Среднюю Азию или еще куда-нибудь.
А сами  - куда могут податься своим ходом? У бабушки был когда-то  брат в Сибири, в городе со страшным названием Каинск, его еще при  царе сослали за участие в политических демонстрациях — так давно с ним на связи они не были, не знали жив он или нет, а чтобы по доброй воле в Сибирь ехать...

 Неизвестно что произошло, только не вышло у Гиты с детьми и бабушкой в первую очередь с заводом уехать, а вторая очередь не подошла — немцы уже заняли город.

Расстрелы евреев начались не сразу — для начала их собрали и выселили в окраинный район — огороженный и охраняемый, гетто.
А осенью началось то же что и везде на оккупированных территориях — расстрелы, массовые убийства.

Алена знала, что семью брата выселили в специальный район,знала что творится там, но не слишком ее это волновало да и не особо она этому верила — жиды они везде приспособятся и свою выгоду найдут — так соседки говорили.
Думала, что пусть они там все вместе будут  - никому не мешают. Доносились до нее разные страшные истории, но ее они не касались, на улицу Алена выходила редко.
В городе ходили слухи, что всех должны куда-то выслать, у евреев не было и мысли, что их собирают для расстрела.

Алене поселили на постой немца — тихого такого, в большом чине, но из интендантов видно — он ей приносил исправно  продукты, а Алена стирала и готовила ему. Немец был пожилой, не приставал, вел себя спокойно.
Как-то темным осенним вечером Алена сидела за столом, ждала пока закипит самовар — она любила вот так вечером попить чайку с чем-то вкусненьким, заранее припасенным — раньше, пока Ваня  с ней жил— с ним, а потом одна.
Вдруг она услышала, как кто-то скребет калитку. Алена накинула платок и выбежала во двор. В глубине двора  она увидела худенькую фигурку в темном пальто. Даже и не сразу узнала.
- Гита! Ты что тут делаешь? Ты же там должна быть, где все ваши!?
 Гита скороговоркой шепотом рассказала Алене про то, что там каждый день расстрелы, что никого почти в живых  не осталось,  что они с детьми и бабушкой убежали  из гетто, чудом как-то, отдали охраннику все ценное  что у них было, но убежав, поняли, что деваться им некуда и что Алена — последняя надежда, если не для них,так хоть для детей.
Алене даже мысль о том, чтобы прятать жидовку была ужасна. Но Гита так смотрела на нее, так просила, ради Вани — братика, что Алена неожиданно для себя ,решила помочь.

Она знала про один  дом на окраине. Хозяйка его, старушка, недавно умерла, а дом еще не успели заселить по ордеру новыми жильцами. Дом заколочен, но открыть можно. В доме есть большой подпол — в нем можно прятаться. Печку топить только ночью, чтобы дыма не было видно, а так вряд ли кто на дом позарится в ближайшее время.
Алене про дом стало известно от Николая, соседа — тот  пошел на службу к немцам и стал важной шишкой  в городе — мог с ордером помочь, мог продукты достать, а мог и расстрелять, если дело требует.

Гита с детьми и бабушкой ночью добрались до дома. Сбили наспех прибитый засов и стали там жить. В подполе, на удивление, остались даже какие-то запасы, картошка, немного крупы, если распределять все экономно можно было раз в день что-то поесть.  Стащили вниз все одеяла, покрывала, старые ватники и половики, чтобы укрываться — печку топили не каждый день, страшно было, да и нечем топить.
Ночью Гита помаленьку разламывала старый забор и приносила по досточкам в дом  на  дрова.
Иногда Алена тайком прибегала и приносила что-то детям.

Так ее и выследил Николай. Остановил ее, когда она домой возвращалась и сказал, что давно уже он за ней наблюдает и догадывается куда она ходит, что жидов уже всех истребили и только ее родственнички прячутся до поры. И лучше, если Алена сама в комендатуру доложит, чем он ее постояльцу - немцу все расскажет — так  она целее будет, а то и награду какую от немцев получит.
А если не захочет добровольно их сдать — так он расскажет еще, что у нее брат — на фронте - коммунист -  красноармеец, тут уже ей   принудительными работами не отделаться.
Сам-то он к ней хорошо относится и зла не держит за то,  что она ему тогда отказала, но должность свою потерять не хочет — если немцы в городе останутся — он и бургомистром может стать — кто знает. А жидовская советская власть не вернется. Ваня-то, тоже, наверное, убит давно, а если и жив — что он сделает?

Назавтра Алена собрала самое вкусное что у нее было, сложила в сумку и дождавшись темноты, отправилась по знакомой дорожке. Был декабрь, холода стояли сильные, наверное в тех краях лет двадцать таких морозов не было.
Алена дошла до дома, привычным стуком вызвала Гиту.
Передала ей сверток с едой, погладила  по головкам племянников ( никогда так раньше она не делала) и ушла молча, как обычно. Гите показалось, что как-то странно на нее Алена смотрела, но может, действительно,показалось...

Гита стояла на пороге и вглядывалась в ее удаляющийся силуэт, пока бабушка не позвала ее в дом.
« Сегодня праздник» - сказала бабуля. « И у нас будет настоящий праздничный ужин!»

Гита знала, что бабушка помнит все еврейские праздники, и чтобы не перепутать  когда какой,  у нее даже был истертый, мелко исписанный блокнотик,  с которым она никогда не расставалась. Там все праздники были расписаны до 1945 года.
Эти праздники в доме  не отмечались — просто иногда бабушка говорила, например  « Сегодня Йом Кипур — Судный День» и они знали что бабушка готовить не будет и сама к еде не притронется.

Маленькая Аня  не помнила какие бывают праздники — для нее праздником была демонстрация, все с красными флагами как  на Первое Мая — как раз до войны,  когда папа взял ее с собой, купил ей красный шарик, посадил на плечи — все весело кричали, пели, а потом он купил ей  мороженое, шарик между двумя круглыми вафельками, и оно таяло — Аня не успевала его съесть.
А папа смеялся и помогал ей с ним справиться.
Саню на демонстрацию не брали — маленький еще  был — он и этого не помнил.
« А какой праздник, бабуля?»  спросила Гита
«Ханука! Мы сейчас напечем картофельных оладий, Алена, кстати, муки принесла — пончики сделаю, не настоящие конечно, но все-таки...Мы зажжем свечу ( сегодня как раз зажигают первую) и устроим настоящий праздник».
Из остатков картошки и картофельной шелухи ( бабушка ничего не выбрасывала) напекли оладий, бабушка замесила  немного теста, сделала несколько колобков и присыпала  их сахаром — получилось очень вкусно.
В пустую консервную банку вставила лучинку и зажгла.
Бабушка, расскажи мне про этот праздник — попросила Гита
Ты никогда нам про него ничего не рассказывала
"Расскажешь вам... Пока родители твои  с Рэмом живы были — слова не давали сказать. Мать твоя строга была, а отец, зять мой любимый — так и то на смех поднимет и не порадуешься, что сказала что- то..."
Гита и сама  помнила, как нетерпим был отец к любому проявлению  национализма с любой стороны,  как горячо рассказывал им, что скоро  наступит время, когда не будет ни наций ни религий — все люди будут равны и будут оцениваться только по вкладу в общее народное  дело, по труду.

А религия, все эти праздники, молитвы — это все сказки, придуманные попами и раввинами нарочно, чтобы держать трудовой народ в подчинении у богатых,  чтобы разобщить их, что бедному еврею бедный русский крестьянин или рабочий всегда был и  будет ближе, чем богач-еврей из лавки...
«Нет, мой Б-г - революция. Что мне дал ваш Б-г? Погромы? Черту оседлости? Гетто? Я был забитый еврейский мальчик, а теперь я комиссар!»
Не дожил папа, не увидел, как в одном строю гнали на смерть и бывших лавочников, и бедных сапожников, инженеров и врачей, парикмахеров и портных, пролетариев и бывших НЭПманов.

Впервые  в жизни Гита подумала — хорошо, что мама и папа умерли и сама ужаснулась от своей  мысли.

...Детишки ели, лучинка освещала их довольные личики, а бабушка рассказывала про давнюю войну, про героев Массады, про чудо, которое произошло в Храме тысячи лет назад, про то, как  один маленький светильник озарял Храм много дней...
Она увлеклась рассказом о том, как в доме ее родителей празднования шли целую неделю, отец зажигал старинный серебряный подсвечник, каждый день добавляя по свечке, и ставил его  на  подоконник и  из окна можно было видеть множество ярких огоньков, вся улица светилась. Детям  всю неделю дарили подарки, денежки и угощали горячими картофельными блинчиками-латкес и пончиками, настоящими, жаренными в масле с малиновым вареньем внутри...

Лучинка догорела. Анечка и Саня давно уже спали, а Гита сидела прижавшись к бабушке, как в детстве, когда они с братом так же  сидели на широкой бабушкиной кровати и ждали родителей до темноты, да так и засыпали не дождавшись.
Вдруг Гита спросила « А ты еще помнишь какие-то молитвы, бабушка?»
« Шма, Исраэль...»
Гите казалось, что она понимает этот древний язык,  каждое слово, которое она повторяла шепотом за бабушкой.  Ей казалось, что чудо Хануки, наконец,  должно случиться и с ними,  что война скоро закончится, город  освободят, что они выйдут на свет из этого промерзшего подвала, будет тепло и любимый Ваня вернется живым, и Рэм...ведь эту молитву повторяли вместе с ней все поколения ее предков, охраняющих их  оттуда. А главное — закончится этот страх, который ее мучил все это время — больше голода и холода.

На рассвете, когда солнце еще даже не проникло ни  единым лучиком в их убежище,  Гита услышала чужие тяжелые шаги, голоса и лай собак.
С начала войны Гита стала бояться собак, их глухого лая. Собаки, огромные, злобные, специально обученные,преследовали их повсюду, не оставляли до самой смерти.
Гита поняла, что чуда не будет,  что это все...…
….Их выгнали на улицу.Шел мокрый снег, дул пронизывающий ветер, было темно, но сквозь бурю и непогоду сотни  людей шли со всех концов города к площади. Никого, кроме евреев, на улицах не было, так как приказом  в городе было объявлено чрезвычайное положение, причем было запрещено появляться на улице людям нееврейской национальности. Мужчины шли с узлами на плечах - немцы разрешили взять с собой ценные вещи и продукты питания, шли женщины, неся на руках детей, шли старики...
  Их расстреляли на краю оврага, где уже покоились все евреи города.

 « Все, последних жидов кончили... Никого больше не осталось...Чисто.»
« Ну,  туда им и дорога..»
 Было холодно. Один достал немецкую фляжку с водкой, бутерброды с колбасой. Выпили. Закусили.Не спеша, как после хорошо выполненной работы полицаи повернули  в сторону города.

Город освободили  весной.
По родной улице, медленно, припадая на одну ногу  шел солдат.
Иван был тяжело ранен  и контужен, но чудом остался жив  и получил отпуск по ранению. Он шел домой. Ваня уже знал, что произошло в городе  во время оккупации, но все-таки он упрямо  направлялся домой, хотя все ему  говорили, что идти туда  не стоит, некуда и никого там нет.

Дверь открыла незнакомая пожилая женщина,  пригласила войти. В  комнате сидела еще женщина — молодая —дочка или сноха. На полу играл ребенок. Женщины засуетились, начали показывать какие- бумаги — документы  на квартиру, они беженки и получили ордер, поскольку хозяев не было. Они ничего не  трогали — мебель цела. Если нужно — он может забрать. Ваня молча повернулся и вышел.

Ноги его сами несли к сестре.

Алены не было дома. Ваня привычно нашарил ключ под ковриком, открыл дверь. Ничего не поменялось. Только на стене висели старинные темного дерева часы с кукушкой — они раньше висели в комнате гитиной  бабушки.
Запыхавшись, забежала  в дом Алена. Почему-то ей сразу показалось, что Ваня знает все, так он смотрел,  не отрываясь на эти часы.
Алене стало страшно, но не  страшнее, чем когда она показала полицаям дорогу к последнему убежищу ванечкиной семьи.
Пытаясь подавить в себе ужас, охвативший ее, Алена суетилась, накрывая  на стол, доставала  из буфета и ставила  то одно, то другое...
А Ваня молчал. И от этого ей было еще хуже. Как бы желая положить всему этому конец, Алена выложила все, что мучило ее все это время. Ваня также молча выслушал ее, не перебивал, только лицо его все перекосилось — то ли от боли, то ли от ненависти.
Рука его потянулась к винтовке и Алена почувствовала на миг какое-то облегчение.
….Ваня  долго смотрел в оцепенении на тело сестры, распростертое  на полу у стола,  потом сел за стол, налил стакан самогонки и залпом выпил.
За ним пришли утром.  Он не слышал как в  дом вошли и не сопротивлялся при  аресте. Иван был расстрелян  по законам военного времени по статье  за самосуд.


….  По центральной улице города шел пожилой человек. Рэм приехал в родной город только спустя почти сорок лет перед отъездом в Израиль, куда он решил ехать вместе с женой, детьми и уже подросшими внуками - ему надо было взять какие-то справки и документы о родителях.
Он шел по улице — улице, которую он исходил когда-то вдоль и поперек, отсюда он уехал учиться и потом на фронт, а видел  только колонну людей, идущих по ней на верную смерть.
Он пытался представить как его город расставался со своими жителями —  многие из них тут родились, прожили всю жизнь.
Жаль было  с ними расставаться или нет? Нет человека — нет проблемы? А тут столько проблем решилось...
Как это было — вдруг  одновременно потерять своих врачей, учителей, бухгалтеров, нотариусов, ремесленников и служащих? Детей? Новорожденных и не родившихся? И не заметить? Продолжать жить как раньше?
Он шел по городу, где он вырос, но где его никто не знал, никто не узнавал и где он не знал никого.
Это уже  не был его родной город — это было просто место его рождения и он приехал взять об этом справки.
Один мудрый человек когда-то  сказал ему:   «Никогда не живи в стране, которую не любишь,или в стране,  в которой не любят тебя.»


.....Рэм уже давно живет в Израиле.   Его правнуки уже говорят по-русски только с ним. Малыши рассказывают  дедушке про все еврейские праздники, учат его молитвам и песням, вместе зажигают свечи на Хануку и вместе  с дедом верят в чудо...





Иллюстрация взята из Интернета. Художник Давид Сегаль