Вначале была Африка. 8. Сезон бурь

Мы привыкли к сезону харматтана, к сухому воздуху, скрипящему на зубах и пропитанному микроскопическими пылинками, к пожухлой листве на опалённых пожарами деревцах, к обмелевшим рекам и ручьям. Научились бороться с сухостью кожи и раздражением глаз.  В общем, жили – кто как умел: скучно и весело, с болью и радостью, вспоминая прошлое и мечтая о будущем или живя настоящим днем, как будто он – последний. И лучше жилось тем, кто признал это странное серо-жёлтое небо своим, кто не загерметизировался, не ждал, когда всё это кончится, а просто жил, потому что это была его жизнь и жить ее надо было полнокровно и достойно.

По ночам вокруг нас по всему горизонту начали полыхать зарницы. Ясно, что где-то шли грозы, но нас они почему-то обходили стороной, и мы уже как-то слабо верили, что погода может измениться. По крайней мере, в скором времени. Однажды в жаркий послеполуденный час мы стояли в офисе у окна, выходившего на север. Вдали виднелось ущелье Буи, будто прорубленное в ровной гряде холмов одним ударом гигантского топора. Вдруг я как-то осознал то, что мои глаза видели уже несколько минут: сквозь ущелье в нашу сторону продирается дымное облако. Ширины ущелья ему не хватало, и оно начало перетекать через гребни прилегающих холмов. С каждой минутой и даже секундой оно оформлялось в какое-то воздушное тело с плоским брюхом и бурлящими верхом и краями. Было ясно, что оно летит на нас с очень большой скоростью, но по-настоящему оценить её было трудно именно из-за того, что оно летело прямо на нас. Его плоское брюхо находилось гораздо ниже гребней холмов, на высоте каких-нибудь полутора сотен метров. Казалось, что оно студенисто колеблется. Воздух, придавленный к земле этим брюхом,  частично потерял прозрачность, стал белесым и видимым. И эта беловатая стена неслась на нас со скоростью, пожалуй, метров двадцать в секунду. У самой земли, на уровне наших домиков, она толкала перед собой вал из смеси пыли, листьев , сломанных веток, насекомых, комьев земли… Мелькали принесённые откуда-то предметы нижнего белья, пластмассовые тарелки, бумажки… А выше этого вала летела на нас стена видимого глазом спрессованного воздуха.   Стремительно нарастал шум, похожий одновременно на грохот водопада и на рёв колонны тяжёлых грузовиков.

Мы в оцепенении следили, как стена поглощает один домик за другим. Потом услышали сотни ударов о стенку нашего бунгало: это докатил и до нас грязный вал перед стеной. Засвистел в офисе воздух, закружились бумаги, все бросились их ловить, а я не мог оторвать взгляда от стены, ожидая столкновения с ней. И вот, через несколько мгновений, мир как бы оглох, потому что все ранее раздельные звуки утонули в общем рёве и вое, который сам превратился в оглушительную, непроницаемую тишину.

Я быстро закрыл стеклянные жалюзи, и в ту же секунду снаружи по ним ударили струи воды, как из шлангов, но совершенно бесшумно. Домик напряжённо дрожал. Бесшумно бились о него неопознанные летящие объекты. Я видел сквозь потоки воды на стекле, как встает дыбом и с размаху без единого звука ляпает  по крыше соседнего домика полуоторванный лист гофрированного алюминия. Всё поглотила ревущая тишина, и уши заложило, как при посадке самолёта. Но минут через двадцать  вся эта свистопляска резко оборвалась, как будто кто-то её выключил. И мир снова заполнился звуками. Звенели, срываясь с крыш, струи воды, щёлкали отдельные капли, где-то ошалело лаяли собаки, стали слышны междометия, которыми обменивались мои товарищи… Мы вышли на крылечко, и по глазам буквально ударили яркие, чистые, вызывающие краски Африки, от которых мы успели отвыкнуть за сезон харматтана. Вся земля была в не успевшей впитаться или стечь в канавы воде. Вода, вся в пене, неслась по канавам, затопляя их почти доверху. Появились, шлёпая по лужам, мамми из «негритянского квартала». Звонко  перекликаясь, они искали трусы и бюстгальтеры, унесённые ветром. Было как-то ново и весело.

У одного домика заметил Ваньку с папой. Они внимательно рассматривали стенку, обращённую в сторону, откуда налетел шквал. Подумал, что у них могли быть какие-то повреждения и пошел предложить свою помощь, но ещё не подойдя к ним, я понял, в чём дело. Стена представляла собою огромный лист с коллекцией насекомых и даже мелких ящериц. Их со всего маха шлёпнул о стену шквал, и они так на ней и остались -  по крайней мере те, кого не смыл дождь. Ванька хватал их и поедал с огромным аппетитом, выплёвывая только твёрдые хитиновые крылья и кончики лапок. Утолив первый голод, он продолжал  действовать быстро, но избирательно. Чётким, безошибочным движением он снимал насекомое со стены, быстро освобождал его от бесполезных деталей, как черноморский пацан – креветку, и отправлял в рот. Со смачным чавканьем разжёвывал и глотал, уже выискивая глазами очередную порцию деликатеса. Виктор подсаживал его, если Ванька изъявлял намерение снять со стены насекомое, до которого сам не мог дотянуться. Особенно ему нравились громадные, сантиметров по пятнадцать, богомолы, которых я в буше никогда не видел. Я постоял тихонько, не отвлекая их от дела, и пошёл домой.  В доме всё было залито водой, всё, что можно, опрокинуто. Даже некоторые запчасти машины слетели с полок и стола на пол. К счастью, кровать располагалась так, что вода на неё почти не попала.
 
С тех пор дожди и грозы нашли к нам дорогу. Все они были очень интенсивными, но короткими. Бурно тронулись в рост листья на деревьях. Залихорадило уровень воды в Чёрной Вольте: гидрологам прибавилось работы. Пришлось срочно убирать с реки понтоны с буровыми установками: их могло сорвать и унести на пороги.  Средний уровень воды значительно повысился. Теперь я уже не рискнул бы сунуться на лодке в левый нижний проток, который вел к водопаду. Проток-аллея, где встречались мы с Кэтлин, заполнился водой.

Сильно изменился характер клёва: совершенно опустели привычные места рыбалки, но то и дело обнаруживалось, что там и здесь в казалось бы безнадёжных местах появлялся бурный клёв, и люди приходили с очень неплохими уловами.  Я решил подойти к делу системно: составить поперечный профиль реки примерно на половине пути от створа до порогов и «обловить» его через равные интервалы на разных глубинах. Сама работа показалась мне даже более интересной, чем возможный улов. Я взял всё необходимое и однажды в свободное время вышел на дело. Начал с противоположного берега. Принял интервал между точками-стоянками метров 15 на глаз и ловил на каждой по полчаса. Результаты – глубину и улов – заносил в тетрадку.  Вдруг я обнаружил, что через ущелье в мою сторону ползет тёмная туча. За своим занятием я даже не увидел, а услышал её приближение: она стреляла молниями, одновременно с которыми грохотал гром. Как только она вползла в ущелье, грохот резко усилился из-за эха, и тут только я на неё отреагировал. Было очень досадно прерывать увлекательное занятие. И ещё меня возмутило, что молнии били прямо в реку. Почему?? Вокруг на берегах было полно высоких деревьев. Да и крутые скальные стены ущелья тоже, мне кажется, были ближе к местам концентрации электричества в недрах тучи… Но пришлось срочно вытаскивать якорь и нестись на вёслах к берегу. Так я не работал веслами со времени, когда нас тянуло течением к водопаду полгода тому назад. В гонке с тучей я выиграл. Кое-как закрепил лодку у берега и побежал к сторожке, куда уже спряталось несколько человек. Почти не промок, но имел удовольствие видеть, как молнии равнодушно лупили в то место, где ещё несколько минут назад я был занят красивым и вдумчивым делом.

Вечером того же дня выяснилось, что я напрасно обижался на эту тучу за нефизическое поведение. Она стрельнула и в склон ущелья, точнее в вышку буровой установки на скальном выступе метрах в ста выше уровня реки. Из-за начавшегося ливня люди отошли от установки метров на десять и спрятались под тент. Тут-то в вышку и ударила молния, оглушив всех и перепугав до мокрых  штанов (у  кого  они  были!). Я пытался расспросить очевидцев, как всё это выглядело, но рабочие только возбужденно размахивали руками, изображая что-то вроде взрыва, говорили «свет! огонь!». Васильев, руководивший этой бригадой, утверждал, что видел толстый ослепительный шнур, который обвил буровую штангу и ушёл в землю. Хотел бы я увидеть это поближе! С безопасного расстояния, конечно.

Был период, когда грозы со шквалами налетали по несколько раз в день. Мы и к этому приспособились и почти перестали их замечать. Однажды под вечер я был дома. Ко мне прибежал испуганный негр и сказал, что на электростанции ударило током электрика. Я понял, что нужен не только доктор, но и переводчик, и понесся на электростанцию. Там дежурный сообщил, что пострадавшего уже унесли в медпункт. Это было совсем близко, и я был там уже через минуту.
    -Ну как? – спросил я.
    -Без сознания. А ты что здесь делаешь?
    -Разве ты меня не вызывал?
    -Нет, - удивился доктор Жора.
    -А как его ударило? Молния?
    -Не знаю. Он был в помещении. Да какая разница? Но сильно его шарахнуло.
    -Жить будет?
    -Будет. Это же рядом: я сделал ему первый укол минуты через две после удара.
    -Кто же меня вызывал?
    -Не знаю. Может, Офори. Ему тоже сообщили.
Я потоптался ещё немного, не зная, что делать, и спросил:
    -Я тебе нужен?
    -Нет, конечно.
    -Ну, я пойду?
    -Иди.

Через полчаса ко мне прибежал другой негр, тоже испуганный, и сказал, что мистер Офори вызывает меня в медпункт. Там уже были Офори и Сидоров. На лице первого была ненависть, на лице второго – недоумение. Указывая на меня пальцем, Офори сказал:
    -Этот человек обязан был находиться при пострадавшем неотступно.

Я перевёл. Офори выразил эту идею ещё двумя или тремя способами, глядя на Сидорова, как будто меня не было. Я переводил. Затем Офори начал развивать мысль, что если бы пострадал русский, то я, наверное, вывернулся бы наизнанку, чтобы помочь, а на африканца мне наплевать. Я переводил. Сидоров сумел вставить замечание, что если бы пострадал русский, переводчику тут было бы нечего делать. Офори, глядя на него с негодованием, сказал, что имел в виду любого белого, что ему известны случаи недопустимо высокомерного моего поведения и даже прямых угроз в адрес африканцев. Всё это выражалось многословно и очень эмоционально. Я переводил. Когда Офори сделал паузу, чтобы передохнуть, Сидоров сказал что мою работу и поведение можно будет обсудить отдельно в более деловой обстановке, а что касается настоящего момента, считает ли он, Офори, что мое присутствие здесь необходимо.
    -А как вы думаете?! – взвился опять Офори. – Врач должен понимать, что говорит пациент!

Но тут не выдержал Жора, который возился в соседней комнате, где лежал пострадавший. Он встал в дверях, вытирая руки после мытья, в белом халате с закатанными рукавами, из-под которого торчали голые волосатые ноги,  и сказал:
    -Господин Офори, я понимаю вашу заботу о пострадавшем, но, с вашего разрешения, я хотел бы кое-что вставить в ваш разговор: ведь он и меня касается. Во-первых, я очень прошу вас не шуметь. Шум отвлекает меня, а это может навредить пострадавшему.
 
Я перевёл. Офори злобно вытаращился на Жору. С ним он конфликтовать явно не хотел. У него лечились миссис Офори и его дети. А Жора тихим и скромным голосом продолжал:
    -Я – достаточно квалифицированный врач и знаю, что мне делать в таком случае без расспросов пострадавшего. Я и без него знаю, что он чувствует. Это во-вторых. А в третьих, он не говорит по-английски.
 
Я переводил. Офори на секунду опешил и возбужденно закричал:
    -Я немедленно пришлю человека, который понимает его язык и говорит по-английски!
    -Пожалуйста, прошу вас не шуметь. Мне не нужны переводчики – ни один, ни два. Самое большее, чем вы сейчас можете помочь и пострадавшему, и мне – это покинуть медпункт. Все. И ты тоже, - сказал он мне. Я перевел. Офори несколько секунд смотрел на Жору, потом резко повернулся и, не глядя ни на кого, вышел.

Да, весёлые складывались тут у нас дела. Видимо, Офори решил честно отрабатывать выпивку, которой непрерывно и в больших количествах снабжал его Томсон. После этого инцидента на душе остался неприятный осадок. Я анализировал ситуацию под разными углами зрения и всё-таки никакой своей вины не нашёл.

В первое время шквалы обрушивались на нас с северных румбов, но несколько позже они уподобились шайкам конных бандитов, которые носились по стране в самых непредсказуемых направлениях и могли ударить в любой момент откуда угодно. Однажды тёмным вечером мы находились во внутреннем помещении Центра, лениво отдыхая после тяжелого дня. Вдруг снаружи завыло, засвистело, официанты бросились закрывать окна… Ну и что? Все уже привыкли, хотя какое-то радостно-тревожное чувство все-таки возникало. Через полчаса, когда ливень отшумел, в бар повалил народ. Снаружи чернота, всё залито водой, а люди шли в бар целыми семьями. Рабочие, которые сюда никогда не ходили из-за дороговизны, а пили дешёвый «акпетеши», их многочисленные жёны и дети… Все были возбуждёнными и нахохленными, мокрыми, полуодетыми. Мужчины с преувеличенной решительностью заказывали выпивку для себя и согревающие напитки для семей. Пробовали даже танцевать.  Начальник буинской полиции подошёл к группе только что пришедших и что-то спросил. Мгновенно его голос перешёл во взволнованную скороговорку, он пошарил по залу глазами, позвал ещё кого-то, и все они нырнули в ночь. Очень быстро исчезли из зала и другие ганские начальники. Одна из наших переводчиц выяснила, что недавний шквал, налетевший с юга, сорвал целиком вместе со стропилами крышу одного из домов «негритянского квартала» и унёс её в саванну.

Пострадавшие семьи были тут же рассредоточены между родственниками, где и провели ночь. На следующее утро я пошёл к месту происшествия. Дом был последним на северной окраине посёлка, и поэтому крыша рухнула не на другие дома, а в саванну, пролетев по воздуху метров пятьдесят. Она лежала среди буйно зеленеющего редколесья, как погибшая подводная лодка на громадной глубине, с расползшимися швами обшивки. Я удивился: неужели она не кувыркалась, а летела, как судно на воздушной подушке?

Довольно скоро дождевые потоки добрались и до дорог. Вода нередко отрывала целые глыбы дорожных насыпей, превращая обыкновенные выбоины в овраги и пруды. То в одном, то в другом месте вздувшиеся реки сносили мосты и полностью парализовали движение транспорта. Не могло быть и речи, чтобы съездить в Кумаси за продуктами. Даже до Венчи чаще всего невозможно было добраться.  Резко обострилась ситуация с продовольствием. В нашем магазине скоро остался почти один шоколад да спиртное. Конечно, голодная смерть нам не грозила, но существенные неудобства возникали, а иногда приходилось и сидеть голодными. В лагерь потянулись жители Банды с ямсом, маниоком, бананами и овощами. Наши женщины настороженно пробовали незнакомые овощи, живо обсуждали на «пятачке» кто, что и как приготовил. Из рыбацкой деревни Батор стали приносить рыбу. Охотники поставляли какое-то копчёное-перекопчёное мясо, приготовленное на кострах где-то в глубине саванны в нескольких дневных переходах от жилья. Мне казалось, что именно так должны выглядеть грешники, обработанные адским пламенем по фирменным рецептам чертей. Куски чёрно-коричневого мяса, прилипшего к беспорядочно изломанным костям, пахли дымом и чем-то остро кислым. Это остановило меня от покупки, о чём до сих пор жалею. Но зато мне удалось купить кусок питона, пойманного в галерейном лесу у Чёрной Вольты. Я его бездарно поджарил, хотя мог бы и догадаться, что такое мясо следует тушить.

Однажды рано утром я шёл по широкой тропе в саванне. Обычно здесь ходило много людей, но сейчас я шёл по ней первым после ночного ливня. Красная пыль была плотно прибита и испещрена крохотными следами от ударов дождевых капель. Метрах в двадцати впереди я увидел на тропе мёртвый чёрный сук, принесённый туда ветром. К моему удивлению, на этом явно гнилом и голом суке ярко выделялся один единственный зелёный листок. Конечно, невозможно было пройти мимо этого чуда природы, но когда я остановился, удивился ещё больше: это был хамелеон. Я никогда не видел их раньше живьём. Не знал, быстры ли они, кусаются ли. Он стоял на чуть согнутых лапках совершенно неподвижно и никак не отреагировал на моё приближение. Я осторожно пальцем дотронулся до его спинки. Ноль эмоций. Но он был явно жив. Тогда почему он не маскировался, а оставался ярко зелёным на фоне красной тропы и чёрной гнилой ветки? Догадка пришла тут же: зверёк жил себе спокойно на каком-то зелёном дереве и был, естественно, зелёным. Шквал неожиданно оторвал гнилую ветку, когда он полез за добычей, пронес по воздуху и хлопнул об землю, повергнув его в шок, при котором он забыл о необходимости маскироваться.

Я поднял ветку и хотел посадить его в свою соломенную шляпу, но он накрепко вцепился в ветку коготками и как бы не замечал происходившего. Пришлось аккуратно обломать ветку спереди и сзади него, чтобы положить его в шляпу вместе с её куском. Но как только я это сделал, он вдруг пришёл в себя, зашипел и начал бегать в шляпе, беспорядочно меняя цвета. Я снял рубашку и накрыл ею шляпу. Рубашка была с изображением прямоугольных белых записочек, разбросанных по тёмно-фиолетовому полю. Когда я принёс шляпу домой и снял рубаху, то увидел фиолетового хамелеона с белыми пятнами. Видимо, он окончательно пришел в себя. Тут явились Генка и Толик Котиков, начали его рассматривать, трогать:
    -Кто это? – спросили они удивленно, хотя  сами видели, кто.
    -Это Томсон, - сказал я, правда, тут же пожалел, что назвал этого симпатичного уродца именем такого гада, но брать свои слова назад – значило продемонстрировать, что я ещё плохо с ним знаком, а мне хотелось выглядеть его уверенным и полноправным хозяином. Не собачник, не котовладелец, а хамелеонщик (или хамелеоньеро?). Иметь Томсона в услужении! Правда, было неясно, какого рода услуги он может мне оказывать. Быть на побегушках? Тут даже черепаха была бы полезнее. Сторожить дом, когда меня не было? Он, конечно, был страшненьким, но слишком уж маленьким – сантиметров 20 с расправленным хвостом, а он всегда держал полхвоста поджатым и свернутым в спираль. Ребята расспрашивали меня о его повадках, характере, диете, и я со знанием дела отвечал, как будто и не познакомился с ним лишь час назад. Занятно то, что практически все эти сведения, которые я выдумывал на ходу, оказались правильными.

Он походил по голубому покрывалу моей кровати, весь в голубом, перелез на выхлопную трубу машины, которая стояла у кровати, став чёрно-коричневым, и полез на стену по дощечке, которая соединяла стык двух фанерных листов.   Вот тут он растерялся: видимо, в природе серебристо-белый цвет ему не встречался. Он быстро менял цвета – по большей части совершенно невпопад, а мы следили за этим занятным зрелищем. Наконец он нашёл серебристо-серый, счёл, что для начала сойдёт, и продолжил путь уже увереннее. Не дойдя сантиметров тридцати до потолка, он замер, да так там и остался. Было бы преувеличением сказать, что он оказался слишком назойливым и общительным. Пока я был дома и расхаживал по комнате, он следил за мной чёрными дырочками то одного, то другого глаза. Слезал он только, когда меня не было дома: я всякий раз находил его на новом месте.

Проблему с его кормлением я решил двояко: нормальным и экстренным способами. Я научился брать его за загривок. Сначала он шипел и пытался пугать меня мерзкими расцветками, но когда понял, что мне не страшно, перестал пыжиться и только открывал огромный рот. Я клал туда, допустим, кузнечика. Он тут же смыкал челюсти и начинал его заглатывать. Я понял, что его устройство не позволяло ему ничего выбрасывать изо рта: что туда попадало, то должно было быть проглоченным. Этот факт лег в основу экстренного кормления. Допустим, я узнаю, что мне надо уезжать на несколько дней, а на сборы – два часа. Я выхожу на улицу, ловлю двух-трех кузнечиков, снимаю Томсона со стены (при этом он широко раскрывает пасть) и кладу ему в рот пищу. Он послушно глотает. Два-три кузнечика хватало ему на 3-5 дней. Томсон не любил экстренных кормлений, видимо, считал их насилием над личностью. Несколько раз ему удавалось грызнуть меня за палец. Было довольно больно, будто краб – клешнёй, но кожу не прокусил ни разу.

Если же я заранее знал о командировке, я ловил штук 15-20 кузнечиков, отрывал каждому прыгательные ноги – те самые, которые коленками назад – и выпускал их в комнате. Томсон сам за ними охотился. Довольно часто, возвращаясь домой после нескольких дней отсутствия, я видел, как он это делает. Двигаясь медленно и осторожно, он приближался к добыче примерно на расстояние длины собственного тела (без учёта хвоста), приподнимался на лапках и начинал раскачиваться на них взад-вперед: целился. Затем изо рта вылетал длинный, прямой, жёлтый язык с каким-то наростом на конце, и через мгновение приклеившийся к языку кузнечик уже хрустел в его челюстях. Промахов никогда не было.

В общем, с питанием Томсона проблем не было. Он исправно ловил и глотал то, что я для него добывал, и не выказывал никакой неудовлетворённости своим бытом. Иногда я разнообразил его меню: доставал не только кузнечиков. Я выносил его погулять в травке, и ребята фотографировали его, поставив рядом игрушечные машины – прямо «парк Юрского периода». Так он прожил у меня месяца три. Но однажды, вернувшись из трехдневной командировки через пять дней, я ощутил в комнате необычный и неприятный запах, а на полу у стенки нашёл раздувшийся трупик Томсона. Я огорчился: это случилось так неожиданно, а мы уже достаточно сдружились.  Я вспомнил, что уезжал так поспешно, что не успел поймать даже нескольких кузнечиков, и пришлось накормить его аргентинским консервированным «корнд бифом» из холодильника. Уже потом я изучил надпись на банке: в качестве консерванта там использовалась марганцовка – конечно, в ничтожных и безвредных для человека количествах, но для хамелеона она оказалась смертельной.  Так умер мой Томсон – от моей руки, но по невежеству. А его однофамилец продолжал жить, здравствовать и задумчиво следить за мной издалека глазами, которые я с удовольствием превратил бы в чёрные дырочки. Но не было у меня возможности накормить его какой-нибудь дрянью, чтобы потом его нашли только по запаху.

Из-за нарушения снабжения наше питание - как в Центре, так и у меня дома – стало каким-то безрадостным и вынужденным. Очень хотелось чего-нибудь вкусненького. И тут ко мне вернулась давняя мечта – полакомиться лягушатиной. Когда-то в пионерском лагере Артек в походе я оказался в одном отряде с сыном Мориса Тореза – генерального секретаря Французской Коммунистической партии. Он был гораздо старше нас всех, пользовался привилегиями в соблюдении режима дня, а всё свободное время волочился за девушками-пионервожатыми. В походе мы остановились на ночлег на берегу какого-то пруда. Все ловили маленьких зеркальных карпиков, а Поль притащил небольшую связку крупных озёрных лягушек. Он жарил их ножки на проволочке прямо над углями и предлагал всем желающим. Согласился только я. Вкуса не запомнил, но, по-моему, было неплохо. С тех пор с интересом читал в литературе всё, что касается лягухоедства и всерьёз мечтал приготовить настоящее блюдо из лягушатины. Я выяснил, в частности, что лягушатниками можно считать не только французов, но и китайцев, итальянцев-северян и еще некоторые народы. Это только укрепило мое желание.

Однажды после ливня я подошёл к своей машине, стоявшей на ящиках со снятыми колёсами, открыл и захлопнул дверцу. Просто так - из чувства собственности. Вдруг из-под машины выпрыгнули и ударились в паническое бегство три крупные лягушки. Они удирали как-то беспорядочно, взбрыкивая задними ногами так, что становились видимыми их белые брюшки. Это были отнюдь не вялые жабы, а настоящие крупные, атлетически сложённые лягухи. Чем они занимались под машиной втроём – не знаю. Их стихией были, конечно, пруды и реки. А я подумал: «Это именно то, что мне надо!» Но приступать к поеданию лягушек втихомолку мне было как-то неинтересно. Да и немного, чуть-чуть, боязно. Решил склонить к эксперименту соседа Генку. Сказал, что собираюсь вступить в великий Орден Лягухофагов, который существует уже более двух тысяч лет, и приглашаю его с собой.
    -А что это даёт?
    -Огромное моральное удовлетворение. Чувство принадлежности.
    -Принадлежности к чему?
    -Да ты представляешь, какие люди были членами этого Ордена? И три мушкетёра, и Жанна д’Арк, и генерал де Голль, и Жан-Жак Руссо, и Ги де Мопассан… А представляешь список организации – огромный, мощный, и где-то в середине его:
Наполеон, Бонапарт
Пазарицкий, Геннадий
        Пятнадцатый, Людовик и т.д.

Генка слушал в задумчивости.
    -А как в него вступают?
    -Кладёшь правую руку на сердце и говоришь: «Клянусь!», потом тебе подносят на блюдце жареную лягушачью лапку и рюмку водки или бокал вина, в зависимости от географических условий.  Выпиваешь и закусываешь.
    -Красиво. А можно без лапки?

В общем, мой первый вербовочный заход окончился неудачей. Генка напрямую не отказывался, но выискивал всякие предлоги для  отсрочек. А лягушек вокруг появлялось всё больше по мере того, как образовывались глубокие, непересыхающие лужи и пруды. Я всё думал, где же я совершил психологическую ошибку при вербовке Генки. Может быть… да, наверняка он уловил, что все кавалеры и дамы Ордена Лягухофагов – французы, и ему, белорусу, там будет неуютно. Найти кого-нибудь среди братьев-славян не представлялось возможным, и я спросил его:
    -Как ты относишься к Конфуцию?
    -Положительно.
    -А ты знаешь, что он тоже был кавалером Ордена?
    -Да ну! А я и не знал, что Конфуций – француз!

По плану работ экспедиции настало время разведать месторождения стройматериалов для будущей насыпной плотины, для чего было прорыто несколько линий шурфов от поверхности до латеритовой  коры. Один такой шурф вырыли метрах в пятнадцати от нашего с Генкой жилища. Глубина его оказалась метра 4-5, а площадь – три на три метра. Дно его состояло из грубой красно-коричневой крупноноздреватой коры. Шурф был обнесён символическим ограждением из деревянных реечек.

Однажды в сонный выходной день я заглянул в него и увидел на дне двух великолепных лягух, до которых символизм реечек, видимо, не дошёл. Ага, попались?  Вот теперь я вас и без Генки съем! Но, оглядев стенки шурфа, я понял, что достать их будет нелегко. Вокруг не было ни души, и лезть в эту яму одному, без свидетелей и советчиков, как-то не хотелось. Подошёл Генка.
    -Что там? – и тоже заглянул в шурф.
    -Видишь, Генка, что нам Бог послал? Теперь ты – как хочешь, а я их обязательно съем. Только вот как их достать?
    -Как достать? – Генка слегка презрительно глянул на меня. Он был очень крепким парнем. – Вон, видишь, корень торчит? Вон ещё. Ногой – в ту нишу, откуда брали пробу, потом вон в ту – и всё!

Я всё равно не был уверен, что смогу так. Тогда Генка сказал:
    -Давай достану! – и  решительно  полез  в  шурф.

Но когда  надо  было  повиснуть  на  корне,  он  вырвался  из  земли,  и  Генка  полетел  спиной  вниз. Продемонстрировав  невероятную  реакцию,  как-то  дико  извернувшись  в  коротком  полёте,  он  всё-таки  сумел  приземлиться  на  ноги  и  сразу  же  -  на  пятую  точку,  чуть  не  раздавив  лягух.  Они  пару  раз  прыгнули  на  стенки,  но  потом  притихли,  видимо,  вспомнив  о  бесплодности  прежних  попыток. Я  с  облегчением  перевёл  дух,  увидев,  что  он  цел.  Генка  крепко  тёр  зад  и  затравленно  озирался.  Лягушатина  сразу  вылетела  из  наших  голов.  Надо  было  выручать   Генку. Проверили  корни – ненадёжны…  Брючного  ремня  было  недостаточно,  если  некуда  ставить  ноги. Можно  было  бы  побегать  по  домам,  найти  верёвку  или  сделать  её  из  простыни,  но  нам  этого  не  хотелось:  будут  потом  издеваться.  Да  тут  ещё  эти  лягухи,  скептически  взиравшие  на  наши  потуги…
    -Генка, нужна лестница.
    -Пожалуй, только где её взять?

Я знал об одной приставной лестнице у геологов: как раз для изучения шурфов. Но она обычно находилась в сложенном состоянии в кузове одного грузовика, и где его отыскать в выходной день, я понятия не имел. Ещё одна лестница была на электростанции, метрах в 250. Пришлось идти за ней. Электрик дал её без разговоров. Лестница висела на стене вместе с противопожарным оборудованием. Она была крашеной, но, судя по весу, сделана из красного дерева. Я положил её на своё костлявое плечо и ужаснулся, как я потащу её на такое расстояние! Но мне повезло: вскоре мне начал помогать встречный негр. Вдвоем мы быстро, хотя и не без труда, донесли лестницу до места. Метрах в 20 от шурфа я поблагодарил негра шиллингом, а сам тихонько подошел к краю. Прошло примерно три четверти часа с тех пор, как я отправился за лестницей. Из шурфа доносилось осторожное воркование лягушки. Стараясь быть незамеченным, я заглянул внутрь. Генка сидел на корточках у стенки, скрестив руки на коленях. Лягухи сидели напротив него, каждая в своём углу. Одна из них смотрела на него с мрачным вызовом, видимо, смирившись с неизбежностью смерти, но решив умереть красиво. Другая тихонько поквакивала, то ли стараясь вызвать Генку на разговор, то ли пытаясь пробудить в нём жалость. Я несколько минут глядел на них сверху. Генка растроганно смотрел на говорливую лягуху, а она всё что-то квакала тихим и вкрадчивым голосом. Наконец Генка сказал:
    -Да ладно тебе!
Тут появился я.
    -Почему так долго?! – возмутился Генка.
    -Долго? Вот подними эту лестницу – узнаешь, почему.

Я подтащил тяжеленную лестницу к краю и опустил в шурф, обрушив часть рыхлой стенки. Через несколько секунд Генка был наверху. Маленькое приключение окончилось благополучно, и он инстинктивно сделал несколько шагов подальше от шурфа, но вдруг остановился и спросил:
    -Ну а что с ними?
    -Съедим.
    -Я не буду. – Пожалуй, впервые Генка отказался от лягухоедства так решительно и категорично.
 
Я сходил домой и вернулся с алюминиевой кастрюлей и крышкой, слазил в шурф и без особых затруднений загнал крышкой обеих лягух в кастрюлю. Вылез, приоткрыл крышку и показал Генке свой увесистый улов. Генка грустно глянул на лягух.
    -Значит, съешь их?
Я молчал, так как считал, что ответ очевиден. Генка повернулся и пошёл.
    -Генка, стой!
Он остановился, и я догнал его.
    -На кастрюлю! Сделай с ними или из них что хочешь.

Он замешкался на пару секунд, взял кастрюлю и пошёл к ближайшей придорожной канаве, где теперь всегда была вода. Там он аккуратно вытряхнул содержимое кастрюли и немного постоял, а я смотрел на это издали. Потом мы сходили в магазин и купили бутылку джина: он ещё был в продаже. День закончился приятно, хотя подробностей не помню.

В первый же день нашего пребывания в Африке врач ГКЭС вручил каждому пузырёк с антималярийными таблетками. Я знал, что основным оружием против малярии является хинин – эталон горького вкуса. Кроме того, его потребление вызывает временное ослабление слуха, по крайней мере, такое заметили моряки ещё в пиратские времена. Таблетки советского производства, которые выдавали нам, назывались не «хинин», а как-то сложно и длинно, но корень «хин» в названии присутствовал. Они не имели оболочки, и поверхность таблеток и стеклянных пузырьков изнутри была как пудрой покрыта налётом чудовищной горькости. Глотать эти крупные таблетки надо было через день, и после каждого приёма приходилось с содроганием стирать горечь с языка большим количеством жидкости. Эти особенности вызывали у нас эффект отторжения: даже реальная опасность не могла заставить многих  принимать их с должной регулярностью. А опасность была.

Здесь в моде была тропическая малярия, или джунглевая лихорадка («джангл фивер» - как часто называли мы её на английский манер). Я не знаю, различаются ли разные виды малярии, так сказать, по внутреннему содержанию, но внешне они протекают в виде периодически повторяющихся приступов, длящихся по несколько часов. И только приступы «джангл фивер»  могут длиться непрерывно до нескольких суток. Так нас информировал врач. Трудно представить, что этот кошмар можно выдерживать так долго, и я всерьёз вознамерился избежать заболевания, хотя в некоторые сезоны малярией здесь болели примерно так, как в Ленинграде насморком или ОРЗ. К счастью, здесь в продаже было великое множество нормальных, цивилизованных препаратов в глянцевых оболочках и с разной периодичностью приёма. Я купил себе таблетки, которые надо было принимать раз в месяц, и положил себе за правило принимать их в день зарплаты. В итоге первые полгода я жил здоровеньким и весёленьким, хотя малярийные комары кусали меня сотни раз, а вокруг практически все переболели.

С наступлением харматтана бдительность даже у тех, кто пытался глотать таблетки регулярно, притупилась. И понятно: сами комары практически исчезли из виду, а жара и сухость позволяли надеяться, что их хлипкие тельца просто никак не смогут это вынести, что они высохнут и рассыплются, как пепел на кончике сигареты. Одного только не хотелось понимать - что у нас этот сезон харматтана - первый, а у комаров, наверное, двадцать тысяч первый. И с приходом ливней малярия вернулась. Люди начали лихорадочно разыскивать давно заброшенные таблетки, шарахаться от комаров… Только я был выше всей этой суеты. Платили бы зарплату. Но тут-то я и попался за излишнюю самоуверенность. Когда смыло мосты, когда наша «пэйвуман» (кассир) из Аккры не смогла приехать вовремя, мне и в голову не пришло, что надо скорректировать график приёма лекарства. Зарплата прибыла с опозданием в 14 дней, а на тринадцатый я заболел.

В тот день я находился у створа на нашем берегу реки. Вдруг  на меня буквально обрушилась волна отвратительного самочувствия: тошнота, сильнейшая слабость вплоть до подгибающихся коленок, головокружение, стало очень холодно, и началась дрожь… Я был в эти дни не первым, и меня сразу повели под руку к грузовику. Я, конечно, догадался, что со мной случилось, хотя и удивился. До грузовика дошёл практически самостоятельно, не опираясь на руку товарища, и ещё подумал с гордостью, вот какой я молодец: когда заболел Генка, его, здорового бугая, я и ещё один мужик тащили до машины.  Как очень скоро я узнал, гордиться здесь было нечем: чем больше масса тела, тем тяжелее протекает малярия.

В раскалённой кабине мне стало легче: прекратилась дрожь, хотя всё остальное никуда не делось. Когда я вышел из машины у медпункта, впечатление было, будто я, потный и разгорячённый, попал в жесточайший ледяной сквозняк, и меня снова заколотило.  Доктор Жора встретил меня без особых эмоций, сразу подвёл к белому столику и взял у меня на анализ кровь из пальца. Потом попросил пересесть на другой стул, а сам стал колдовать над слайдами и микроскопом. Я не помню, сколько это длилось, так мне было паршиво. Помню только, что сидел, широко расставив ноги, чтобы не свалиться со стула. Наконец Жора подал голос:
    -Ага! – сказал он тоном глубокого удовлетворения, - подойди посмотри.
 
Я заставил себя подойти к микроскопу, и меня чуть не стошнило, когда я увидел огромное количество моих собственных эритроцитов, выеденных изнутри до состояния, когда вместо круглых лепёшечек они стали напоминать буквы «С» или «О». Я подумал с обидой на Жору, что показывать мне такое – всё равно, что показывать пациенту ампутированную у него ногу или ещё что-нибудь. Но, может быть, мои нервы просто ослабли из-за болезни.
    -Сейчас я тебе сделаю укол, - плотоядно сказал Жора, - хороший укол. Спускай штаны и ложись сюда.

Я лёг и отвернулся к стенке. Не люблю вида уколов. Жора чем-то позвякивал, потом подошёл, видимо, чтобы примериться и подробнее изучить пейзаж предполагаемого места действия, слегка помял мне зад и снова отошёл, чтобы чем-то позвякать. Я лежал и ждал. Жора всё не подходил, а потом вдруг ворчливо спросил:
    -И долго ты ещё намерен тут лежать?
    -Как это «намерен»? Ты сам сказал, чтобы я тут лёг. Сделаешь укол, и пойду. На фиг мне тут лежать у тебя!
    -Я  уже сделал. Сядь здесь, посиди. У меня есть и другие пациенты.
Я ещё с полчаса посидел на том же стуле, ощущая, как ослабевают симптомы приступа, и поплёлся домой. В качестве напутствия Жора сказал:
    -Это ещё не всё. Я потом к тебе зайду. Дверь не запирай.
Он оказался прав. Это было очень даже «не всё».

На другой день я, разумеется, не вышел на работу, и следующий приступ начался примерно в то же самое время. Он длился почти без перерывов около суток. Сколько одеял и всякого тряпья я на себя ни наваливал, мне было холодно, и я дрожал. Вообще-то понятие «дрожь» здесь не очень подходит. Это была бесконечная серия судорожных сжатий мышц, когда каждую судорогу ощущаешь отдельно, то сильнее, то слабее, не с равномерно нарастающей или снижающейся интенсивностью, а вразнобой, когда в душе непрерывный страх перед следующей судорогой: не заклинит ли тебя на этот раз окончательно. Иногда судороги прекращались, не могу сказать, на какое время, потому что я либо засыпал, либо терял сознание от изнеможения, но скоро они возобновлялись и будили или приводили меня в чувство. А зря. Чего-то Бог не додумал в механизме этой болезни. Лучше было бы находиться без сознания, когда тебя колотит, чтобы не испытывать изнурительный страх и чувство, что ты не владеешь собственным телом. Ко мне приходили и доктор Жора, который что-то со мной делал, и Генка, который пытался меня накормить чем-то, что передала Света Котикова, и Сидоров - по долгу службы…  Заглянул и Джозеф Баду. Он сильно удивился, побродил по комнате и озадаченно сказал:
    -А я думал, что ты «железный брони».
    -А я и есть железный. Слышишь? - я расслабил мышцы на лице и дал ему послушать металлическое лязганье моей челюсти.

Наконец эта дерготня прекратилась. Я сразу же заснул и проснулся не от возобновления лихорадки, а просто так. Конечно, это был повод обрадоваться, но я ощущал в себе что-то не то. Радости не было. Было глубочайшее опустошение. Я приподнял голову, и её пронзила острая боль, как будто в мозгу застрял зазубренный осколок. Ныли и побаливали мышцы, особенно вдоль нервных стволов: им пришлось поработать за прошедшие сутки. Я лежал, почти уверенный, что болезнь уходит, но эмоционально обработать этот факт не мог. Эмоции отключились или выгорели. Я просто смотрел в потолок. Начался обычный поток мыслей. И вдруг я заметил, что думаю о бессмысленности и мучительности жизни, о её ненужности. Во мне сразу встревожилось какое-то второе «Я», ослабленное и загнанное куда-то на третий-четвёртый план. Я попытался вызвать в памяти любимые картины, которые не раз поддерживали меня и спасали от уныния: Севастополь, мыс Айя, долины Бельбека и Качи, друзей, серебряный мох белой ночью у Ладоги и загадочную девчонку на нём… Ничего не помогало. Всё оборачивалось какой-то отвратительной стороной, всё пугало и отталкивало, и мысли возвращались к чёрной пустоте, где им не было больно.

Я никогда в жизни не рассматривал возможности самоубийства: это абсолютно не в моем стиле, а тут вдруг обнаружил, что «примериваю» к себе, как это можно сделать, что будет в результате, причём явно выискивал некие положительные последствия суицида. Но тут опять завопило мое второе «Я» откуда-то из-под обломков чёрных мыслей:
    -Что ты делаешь?! Прекрати!! Спасайся, пока не поздно!!

Я встал с кровати. Меня сильно качнуло, но я устоял. В мозг опять впился зазубренный осколок. Я стал осторожно ходить по комнате, стараясь не встряхивать его, не спотыкаться о предметы, не терять равновесия. На столе увидел книгу в жёлтой обложке. Такой у меня не было. Наверное, Генка, или ещё кто, принес. Это были рассказы Паустовского о Мещёрском крае, о барсуке с обожжённым носом, о коте-ворюге, о домике в лесу и последнем чёрте…  Я сидел в кровати и читал, читал, уставал, отдыхал и снова читал, и чёрная пустота заполнялась жизнью, весёлыми и грустными эпизодами из книжки, воспоминаниями из моей собственной жизни, друзьями, местами, где бывал и где ещё обязательно должен побывать…
    -Значит, суицид? Ххха! Вот вам!

Томсон, тогда ещё живой и здоровый, одобрительно глянул на меня со стены чёрной дырочкой глаза. На крыльце послышались чьи-то шаги.  Жизнь  продолжалась.


                ПРОДОЛЖЕНИЕ   СЛЕДУЕТ