Вначале была Африка. 1. Дорога домой

В карманах у меня не было ни цента, ни пенни, ни тугрика, но были советский загранпаспорт, авиабилет Москва - Лондон - Аккра и расчёска. Где-то на самом дне одного из внутренних карманов моего красивого синего вельветового пиджака притаился «открепительный талон» - хлипкая бумажка, похожая на квитанцию из часовой мастерской, которая свидетельствовала, что я, такой-то, сдал членский билет спортивного общества (комсомола) в его Центральный комитет, и что настоящий талон является его заменителем на новом, заграничном месте. А в кармане вельветовых же брюк был носовой платок. Чистый.

Мы были в воздухе уже больше двух часов. Под нами в основном лежали облака,  но когда в них возникали окна, я до рези в глазах всматривался в то, что внизу: а там уже был не Советский Союз. В душе теплилось чувство какой-то возвышенной тревоги в сочетании с ощущением нереальности происходящего. Десятки миллионов людей и думать не могли о том, чтобы оказаться за пределами СССР.  А зачем?

Не нужен нам берег турецкий
И Африка нам не нужна.

Это правильные мысли, а те, у кого мысли были неправильными, ощущали дискомфорт, и из них многие даже поплатились за стремление за границу. А я вот летел над заграничной территорией всё дальше и дальше от своей страны, и мне во след не неслись проклятия, обвинения в сионизме и предательстве...  Это порождало ощущение причастности к какому-то особому меньшинству, подтверждавшееся ещё и тем, что в самолете была заполнена только половина мест. Ещё бы! Легко ли набрать достаточное количество людей для такого эксклюзивного дела, как полет за границу?

Мы летели над Балтикой, и слева внизу иногда проступали обрывки каких-то береговых линий – то ли Польша, то ли Германия. Я все время надеялся, что облака разойдутся и станут видны города, дороги, корабли… Но облачность, наоборот, становилась более плотной. По бортовой трансляции передали, в котором часу по московскому и лондонскому времени состоится посадка и что в Лондоне плюс 22 градуса по Цельсию. Не я один с интересом всматривался в облака под нами. Кто-то спросил стюардессу, неприступно проплывавшую по проходу, будет ли такая облачность тянуться до самого Лондона.  "Над Англией всегда облачно," - бросила она в ответ. Она была ширококостной, с тяжёлым  задом и не слишком красивым лицом. Её манеры очень напоминали манеры советской продавщицы:  вас много, а я одна, хотя, конечно, в слегка припудренной форме. Да, трудно было найти в СССР симпатичную женщину для такого ответственного дела!

Наконец нам скомандовали пристегнуть ремни, самолет нырнул в ослепительное облачное поле, пронзил его, и через несколько минут мы оказались в довольно пасмурном подоблачном пространстве.  Внизу была четко видна земля с прямыми дорогами, домиками-близнецами вдоль них, деревьями.  Я тогда находился под впечатлением «Саги о Форсайтах» Джона Голсуорси, считал ее величайшей книгой всех времён и народов. Я смотрел на Англию и думал, что всё это происходило именно здесь, что герои видели то же, что сейчас видел я, только, конечно, не с такой высоты.  Мы вышли из самолета. Вокруг царила обыкновенная аэродромная суета, сновали буксировщики, заправщики, самоходные трапы. А я обратил внимание на то, как пах воздух Англии. Это был запах чисто вымытой палубы боевого корабля, знакомый мне с детства, когда я много раз проводил каникулы на кораблях, где служил отец.

Наступал критический момент. Мне предстояло сопоставить то, что в России называлось «английский язык» с тем, что здесь должно было называться «English». Мелькнул в памяти Паганель, который по ошибке выучил португальский вместо испанского. В небольшой толпе пассажиров, высадившихся с нашего самолета, все, кто не молчал, говорили по-русски. Рядом со мной стояла элегантно одетая женщина с толстым пацаном лет 8-9. Он говорил ей, что если папа их не встретит, они поедут на «басике». Ага, что-то знакомое.

Скоро подъехал автобус, все вошли в него и поехали к зданию аэропорта вдали. Показались надписи на английском. Когда мы высадились, какая-то женщина в униформе предложила прибывшим в Лондон пройти сюда, а транзитным пассажирам – туда. Я всё понял, но от волнения не сразу себя классифицировал: к какой из этих категорий я отношусь. Выяснилось, что я – единственный транзитник на борту. Мелькнула в душе гордость - вот, мол, вы сейчас разбредётесь по твердой земле, вольётесь в привычные квартиры, а мне ещё лететь и лететь, огибая планету и прошивая облака.
 
Когда все прибывшие в Лондон ушли туда, куда им указали, я остался с той же женщиной в униформе. Она предложила мне следовать за ней. По дороге я спросил, который час в Лондоне, назвав ее после мучительных колебаний «мэм», как вежливее, а не «мисс», как более соответствовало ее возрасту. Она глянула на меня чуть иронично и ответила. Похоже, мы действительно говорили на одном языке. Она подвела меня к транзитным кассам, объяснила, что делать с моим аэрофлотовским билетом, показала, где зал ожидания транзитников, сказала, когда посадка (до неё оставалось часов шесть), посоветовала внимательно слушать объявления по радио и ушла.

В кассе мне выдали ещё один билет – до Аккры, большой и красивый, на рейс «Лондон – Кейптаун» компании B.O.A.C. Во мне росла и вздувалась радость: все вокруг говорили на понятном мне языке, все меня понимали, я – в Лондоне, хоть и в аэропорту, а тут ещё и Кейптаун! «В кейптаунском порту с какао на борту…», чёрт побери… Значит, всё это действительно существует! И я скоро повисну где-то над облаками, между легендарным Лондоном и тем самым Кейптауном, где в таверне «Кэт» дрались когда-то матросы с «Жанетты» и с английского теплохода, о чём мне было с детства достоверно известно.

Я бродил по залу между рядами темнокожих кресел, где дремали люди, подходил к стендам с книжками и газетами, где у меня захватывало дух, но ничего купить не мог, просматривал рекламу. Пару раз по радио предлагали принять участие в двухчасовой автобусной экскурсии в Лондон для тех, кто не имел въездной визы в Англию, но и тут нужны были деньги. Я поминал самыми чёрными словами тех, кто дотянул мой выезд до последнего мгновения и выпихнул без денег.

 Объявили, что транзитные пассажиры могут пройти в соседний зал на обед. Я предположил, что это бесплатно и тоже потянулся туда вместе со всеми. Я оказался за столиком с каким-то тощим стариком. У него было красное, будто без кожи, лицо, прозрачные, почти жидкие, хотя и не слезящиеся, глаза. И весь он был каким-то крупно- и мелкоклетчатым цветов хаки, беж и коричневого. Мы вежливо и отстранено поздоровались, не называя своих имен. Он сразу сказал, что сам из Южной Африки и летит в Кейптаун. А я - из России и лечу в Гану.  Его лицо на мгновение застыло от удивления, но он быстро переделал удивление на вежливую мину и погрузился в изучение короткого меню. Мы оба заказали «седло барашка» и пока ожидали, он неловко хихикал и покашливал. Мне не хотелось разговаривать с этим наверняка расистом, ведь я летел помогать свободным неграм. Принесли еду.  Старик принялся есть, периодически бормоча что-то вроде «да, времена…»

Я тоже углубился в «седло барашка». Такого изумительного мяса я никогда в жизни не пробовал. Под хрустящей корочкой – нежнейшая, сочнейшая субстанция, которую и мясом-то назвать было бы слишком грубо. Наверное, это был молочный ягнёнок. А вот гарнир разочаровал: кучка поджаренной соломкой картошки (это хорошо), несколько варёных морковинок (ненавижу), кучка зелёного горошка и ещё не помню что. Всё это выглядело красиво, но как-то недоделанно, вроде детского конструктора.  На десерт была щедрая смесь из кусочков сочных разноцветных фруктов. В России такое изобилие я даже и представить себе не мог.
    -Как называется этот десерт? – спросил я у старика.
    -Обыкновенный фруктовый коктейль, - несколько озадаченно ответил он.

Потом снова потянулось ожидание. Я изучал красивый билет, который мне выдали. Вот здесь я не всё понимал. Практически все слова были знакомыми, но общий смысл иногда исчезал из-за каких-то особенностей стиля - то ли рекламного, то ли узкопрофессионального. Ну ладно, подумал я. Билет есть, значит, в самолет пустят, а в деталях разберусь по ходу дела.
 
Наконец предложили летящим рейсом на Кейптаун собраться у такого-то стенда. Я с любопытством разглядывал нашу «команду». Больше половины – негры. Красиво, но своеобразно одетые негритянки, бывалого вида белые… И я среди них, напустив на себя вид, будто летаю над материками по крайней мере по несколько раз в год. Английский самолет марки «Britannia» показался мне менее комфортабельным, чем наш, и тесноватым. И здесь не все места были заняты. К моему большому огорчению наступали сумерки, и за окном ничего не было видно.  Перед каждым сидением в кармашке было по несколько буклетов. Там рассказывалось о нашем самолете и о том, как себя вести при вынужденной посадке. Был там и список напитков, предлагающихся пассажирам, который меня сильно взволновал. Такое я встречал только в книгах.

Стюардессы сразу же двинулись по проходам с тележками, гружёнными напитками. Я лихорадочно соображал, платно или бесплатно. Опять вчитывался в текст на обороте билета – непонятно! А спросить у стюардесс было неловко. Я наблюдал, как принимали напитки другие, и по некоторым признакам сделал вывод: бесплатно. Когда дошли до меня, я выбрал знаменитую кока-колу – символ захватывающего космополитизма. На первый вкус она показалась мне какой-то аптечной микстурой, но я убедил себя, что просто ещё не привык, не зря же её пьёт весь несоциалистический мир! Выпил, сижу, жду. Ничего не происходит. И когда по проходу покатили тележку с «жёсткими» напитками, я не устоял и взял коктейль  «сухой мартини». А кто бы мог устоять после нескольких лет чтения англоязычной литературы, где все бизнесмены, сыщики, разведчики и авантюристы только и знают, что пьют «сухой мартини»?

Крепость напитка ошеломила меня. К такому я не привык, но, как и в случае с кока-колой, я убедил себя в необходимости его «освоить». По мере «освоения» я ощущал, как голову заполняет приятная легкость, а сердце - отвага. И когда мне принесли счёт, я встретил ситуацию совершенно хладнокровно. А тем временем самолет пошёл на посадку во Франкфурте-на-Майне. Нам разрешили выйти и размяться прямо на лётном поле метрах в 50 от машины, пока шла короткая дозаправка. Тем временем прибыли новые пассажиры, и когда я вернулся на своё место, кресло рядом было занято строго одетым негром лет сорока пяти.
    -Не возражаете? – спросил он вежливо.
    -Конечно, нет.

И вот мы снова в воздухе. Обменялись с соседом краткой информацией. Он был ганским дипломатическим работником в Канаде. В Германии был по делу, а теперь летел домой в краткий отпуск. Когда он узнал, кто я, то сказал, что рад видеть такого человека. Я почувствовал некоторую неловкость: аванс был слишком велик, но опять же, может быть, я ещё к чему-то не привык, а дипломаты должны знать, где, кому и что говорить.

Мимо нас вновь катили тележку с красивыми бутылками. Дипломат сказал:
    -Выпьем? - и кивнул в сторону тележки.
    -Я уже выпил, - туманно ответил я.

Он не стал докапываться до смысла моей фразы, взял со столика стакан, и тележка покатилась дальше. Я понял, что это мой шанс узнать, как же обстоят дела с выпивкой на этом самолете.

    -Я что-то не могу разобраться, входит ли выпивка в стоимость билета.
    -В салоне «люкс», - он ткнул пальцем в переднюю часть самолета, - входит. А в нашем бизнес классе – нет.
    -Ну вот я и влип.
    -А в чем дело?
Я рассказал, что произошло, как не устоял я перед соблазном попробовать знаменитый напиток, показал счет.
    -Так это ерунда! Я за вас заплачу!
    -Я буду очень благодарен.  Дайте мне ваш телефон.  Как только я получу деньги в Аккре, а это будет в первый же день, я свяжусь с вами и привезу деньги туда, куда скажете.
    -Да ни за что! Я угощаю!
    -С чего это вдруг? – удивился я.
    -Непонятно? Вы оставили семью, родителей, привычную жизнь и едете куда-то в Африку, а для вас это, наверное, край света, чтобы нам помогать! Так разве я не помогу вам в этом маленьком затруднении?

Вот это да! Я не знал, что сказать, а он, не дожидаясь благодарственных излияний с моей стороны, достал карту напитков и сказал: "Поехали!" И мы очень хорошо прокатились по карте. И в этом познавательном путешествии я ознакомился практически со всеми напитками, о которых раньше только читал. Но мы знали меру, не глотали их залпом, делали перерывы, о чем-то друг другу рассказывали, только не помню, о чем. Запомнил, пожалуй, одну его фразу, которая мне понравилась, так как демонстрировала безбрежность возможностей английского языка: когда он узнал, сколько стоят в России сигареты, он сказал, что при таких ценах он «would smoke his head off» (откурил бы себе голову напрочь).

Мы были в прекрасном настроении и твердо стояли на ногах, когда приземлились в Триполи. Там была большая дозаправка, и нас отвезли в аэропорт. Ливия тех времён была, видимо, довольно гнусной дырой. Нефть ещё никак не повлияла на ее состояние. Рядом с Триполи находилась какая-то американская база. Мы вошли в очень большую комнату с низким потолком и практически голыми стенами. В одном углу был буфет с прохладительными напитками, кофе и какими-то странными сластями – что-то среднее между плотно застывшей манной кашей и пирожными. Вдоль стен стояли тяжёлые, обшарпанные кресла. Ввалилась группа из полутора десятков американских солдат, руководимая низкорослым сержантом чудовищной ширины с руками толстыми, как свиные окорока. Он управлял своими подопечными,  как овчарка стадом овечек: бегал туда-сюда по краю группы  с растопыренными руками, что-то негромко покрикивал, оттесняя всех в угол. Потом вызвал двоих и отправил их в буфет. Они принесли всем по бутылке кока-колы. Ребята пили и скромно посматривали по сторонам. Они были в чистенькой форме цвета светлого хаки, и при них были не рюкзаки, а красивые армейские дорожные сумки с надписью «US Army». Все они по виду были моложе меня. Солдаты агрессивной армии США.

Но больше всего меня поразило другое: через пустое пространство в середине огромной комнаты по диагонали шёл гигантский таракан. Он шёл спокойно, у всех на виду, ни на кого не обращая внимания, целеустремлённо и прямо, исполненный чувства… принадлежности, что ли. И в том смысле, что он – неотъемлемая часть этой страны, и в том, что это - его страна, он здесь хозяин. "Да это же Африка! – подумал я. – Мы уже в Африке!"

Потом снова полёт в чёрной ночи, и ни огонька под крылом. Я мог представить, что там Сахара, но ничего не видел. А тем временем начали сказываться последствия нашей подробной и вдумчивой экскурсии по карте напитков: мы с соседом уснули.  Меня разбудило восходящее солнце, бившее лучами в левый борт самолета. Внизу проплывала кирпично-красная равнина, покрытая кое-где пыльно-зелёными зарослями. Я привёл себя в порядок. Зашевелились пассажиры, а я всё смотрел, не отрываясь, на Африку. Солнце поднималось всё выше, и границы окоёма внизу начали терять чёткость, растворяясь в вибрирующем жарком мареве. Где-то в глубине души шевельнулся страх, и какой-то голосок пропищал: «Да разве здесь можно жить?» Но его тут же забил другой голос – громкий, решительный, мужской. «Можно! Ещё как можно! И ты будешь здесь жить хорошо, и если придется схватиться с этой землёй и с этим солнцем, ты победишь и возьмёшь у них всё, что сочтёшь нужным!»

А самолет уже шёл над плотными тёмно-зелёными лесами, подернутыми голубой утренней дымкой, над беспорядочным нагромождением горных хребтов, над золотистой равниной с редким кустарником,  за которой, сливаясь с небом, вздыбилась голубизна Атлантического океана.  Там на границе воды и суши угадывался большой город – Аккра, столица Ганы.

Замелькала разметка посадочной полосы, и самолет подрулил к аэровокзалу – длинному приземистому зданию, похожему на ангар. Когда я ступил на трап, в лицо ударил горячий пар, икры ног повыше носков слегка защипало, как от ожога – таким показался мне воздух Ганы. И ещё одна непонятная и смутно тревожащая черта воздуха – какая-то непрерывная пульсация, будто кровь стучит в висках после длительного бега…  Вокруг сновали люди - в основном чернокожие, но кое-где были видны и белые. Значит, жить здесь, действительно, можно. Конечно, нужно будет как можно скорее приобрести соответствующую одежду, а пока пришлось снять и нести в руках мой модный вельветовый пиджак. Мой сосед-дипломат тоже снял свой элегантный пиджак и оказался в рубашке с короткими рукавами. По границам аэродрома виднелось множество пальм. Не таких, как в Сочи, - с жестяными, похожими на растопыренные пальцы, листьями. Эти были изящные, с ветвями, как страусиные перья, которые плавно извивались под ветром с океана. Буквально в течение нескольких минут определил и источник пульсации воздуха – тамтамы,  сигнальные барабаны. Потом я понял,  что этот звук слышен в Гане почти всегда и везде.

Быстро получил свой чемодан, прошёл пограничный и таможенный контроль  и  с  благодарностью  распрощался с  соседом-дипломатом.  Его  ждала  машина.  Он  замешкался  немного,  спросил,  уверен  ли  я, что  меня  встретят. Я  ответил,  что  абсолютно  уверен.  И  мы  расстались  навсегда. Очень  скоро  мне  предстояло  близко  познакомиться  с десятками,  даже  сотнями  ганцев.  Люди  как люди – простые  и  замысловатые,  добрые  и жестокие,  умные  и  не  очень,  подлые  и  благородные… Но этот  был  первым,  а  это  многое значит.

Тут же  ко  мне  подскочил  человек  в  лёгких  серых  брюках,  белой  рубашке  с  короткими  рукавами  и  при  галстуке.  Казалось,  он  откуда-то  наблюдал  за  мной  и  ждал,  когда  уедет  тот,  с  кем  я  разговаривал.  Спросил  мою  фамилию,  сам  представился  сотрудником  ГКЭС  (Государственного комитета по экономическому  сотрудничеству) – учреждения,  которое  курировало  за  границей  все  виды  экономической  помощи.
    - А кто  это  был  с  тобой, -  спросил  он.
    - Да  так,  сосед.  Сидели  рядом.
Мне  вовсе  не  хотелось  рассказывать  ему  о  нашем  знакомстве  и  сопутствовавших  ему  обстоятельствах.  Мы  сели  в  «Волгу»  и  поехали  в  отель  «Авенида»,  где  должны  были  собраться  члены  нашей  экспедиции,  прежде  чем  отправиться  куда-то  вглубь  материка.
    - А  что за  экспедиция? – осторожно  спросил  я.
В Союзе у меня сложилось впечатление, что ответа на этот вопрос не знал никто из тех, с кем я имел дело перед вылетом. Все они важно темнили, стараясь показать, что знают больше, чем говорят. Но мне всё-таки казалось, что им и в голову не приходило поинтересоваться, куда же они меня направляют, считая это совершенно несущественной деталью. Им гораздо важнее было проверить, знаю ли я, сколько чугуна и стали приходится у нас на душу населения, или кто является  генеральным секретарем Компартии Бельгии. Только в Госкомитете по электрификации и энергетике, похоже, знали подробности об экспедиции, но туда я попал в последнюю очередь (там меня официально зачислили на работу и оформили трудовую книжку), когда уже устал спрашивать и встречать неприязненно-уклончивые ответы в других инстанциях. Одна дама сказала, что мне придется работать с электротехнической и геологической тематикой. Поэтому у меня в чемодане были два тома англо-русского геологического словаря, электротехнический и три тяжелых тома политехнического, англо-русского и русско-английского словарей.
    -Так что за экспедиция?
Мой спутник удивленно глянул на меня, но ответил:
    -Изыскательская. Разведать место для электростанции на Чёрной Вольте.

Это было уже кое-что. Правда, я не знал толком, чем занимается изыскательская экспедиция и что такое Чёрная Вольта, хотя догадывался, что, скорее всего, это река. Если это так, то такое название мне понравилось.

На открытой, продуваемой прохладным ветерком террасе отеля за столиком сидели четверо и, похоже, поджидали меня.
-Вот ваши, -  сказал мой спутник, - остальные ещё не приехали.

Они представились. Фёдоров, глава топографов, невысокий коренастый мужик лет под шестьдесят, с крупными чертами лица и мясистым носом. Станислав Иванович Скиба – невысокий, чуть полноватый, с круглым лицом и пухленькими щёчками, лет тридцати двух, но уже лысоватый, с покатыми плечами. Он был старшим геологом, видимо, очень компетентным в своём деле, так как единственный среди присутствующих уже побывал в Гане за год до того в составе группы предварительного ознакомления. Чувствовалось, что он немного комплексует из-за своей молодости: говорил только очень весомые фразы и басом, хотя иногда срывался на «петуха». В таких случаях он слегка хмурился, сосредотачивался и продолжал. Соловьёв – глава гидрологов, и.о. начальника экспедиции. Лет сорока пяти, невысокий, щупленький, с копной волнистых волос для компенсации роста, интеллигентный, мягкий. Чувствовалось, что он тяготится выпавшим на его долю «исполнением обязанностей». И, наконец, главный механик экспедиции Теодор Авицентович Бжезинский (Тед) с циничной иронией на физиономии.  Долговязый, костлявый, узкоплечий, с широкими костями запястий. В нем чувствовалась недюжинная сила и какая-то несокрушимая надёжность.  Ему было года тридцать четыре, или чуть больше.

    -Потом познакомитесь поближе, - сказал мой сопровождающий. – Значит, так. Сейчас у вас ланч, а потом можете куда-нибудь съездить. Машина с шофёром у вас есть. Хоть на пляж. Сегодня воскресенье и почти всё закрыто.

Все согласились. Мне тоже ужасно хотелось куда-то ехать, поскорей окунуться в эту мою новую жизнь и Атлантический океан, но начали сказываться эмоциональные нагрузки прошедших суток, недостаток сна. Я чувствовал, что просто физически тупею.
    -Тебе валюту давали в Москве? – спросил меня сопровождающий, отозвав в    сторонку.
    Я объяснил, как было дело. Он беззвучно выругался и сказал:
    -Так, на питание тебе пока денег не понадобится. Будешь подписывать счета, а потом мы оплатим. Завтра в ГКЭС получишь подъёмные, а пока вот возьми.
    Он вынул из кармана и отсчитал несколько купюр.
    -На всякий случай. До завтра хватит, а как получишь – отдашь.

Он сводил меня в регистратуру, потом в мой номер, где я оставил чемодан, и уехал. Я вернулся к моим новым товарищам, и мы отправились на ланч. Что мы там ели, совершенно не помню, но знаю, что переводил, и ребята, вроде, остались довольны. После ланча они уехали купаться на Лабади Бич, а я рухнул на кровать в кондиционированном номере и моментально отключился. Спал так крепко, что когда проснулся часа через три, некоторое время не мог вспомнить, где я. А как только вспомнил, вскочил и ринулся наружу. Я ещё не очень хорошо ориентировался и попал на задний двор отеля.

Отель находился далеко от центра, в какой-то парковой зоне. Передо мной простирался большой выгон с деревьями по дальнему краю, а посередине паслись… три здоровенных откормленных верблюда! Я был уверен, что в Аккре можно было встретить верблюдов не чаще, чем в Ленинграде. Я оказался прав: потом я не встречал их даже на крайнем севере страны. Что они делали в Аккре, я до сих пор не знаю. Но изумление было моим первым впечатлением после того, как я вернул себе способность к нормальному восприятию действительности.
 
Я перешёл на фасадную сторону отеля и вышел на улицу. Чувствовалось, что это район автомобильной публики. Хорошего качества проезжая часть и нет тротуаров - просто обочины. У самого отеля сидело на циновках несколько женщин разного возраста, они торговали всякой всячиной. Из ранее прочитанных книг о Гане я знал, что это «мамми». Все они дружелюбно улыбались, указывая на свой товар. Но тут я увидел одного «паппи» и забыл обо всём другом. Он торговал ананасами, и какими! Громадные, золотисто-зелёные, их, казалось, просто распирало от зрелости и внутренних соков. Я нащупал в кармане денежные купюры и спросил, сколько стоит. Мне показалось, что я не понял ответа и переспросил. Цена была неправдоподобной, просто смехотворной. Я купил самый большой – раза в четыре больше, чем самый крупный из всех, что я когда-либо видел. Взял его подмышку и вернулся в номер. Там я съел его столько, что мне стало трудно дышать. Мне пришлось снять рубашку и положить на колени полотенце, так как по мне тёк липкий ароматный сок. Края губ щипало. Я хотел бы есть ещё, но было уже просто невозможно. Помылся, оделся, посадил ананас на пол в угол и снова вышел наружу. В дверях обернулся. Всё еще громадный фрукт сидел в углу и, казалось, злорадно усмехался. «Ладно, с тобой мы ещё разберемся», - подумал я и вышел на улицу.

Там я услышал доносившееся откуда-то хоровое пение, вроде бы спиричуэлс. Улица была пустынной в послеполуденном зное. Вдруг до меня дошло, что почти напротив отеля располагается какое-то церковное здание совершенно непривычной, современной архитектуры. Оно состояло как бы из одной только двускатной крыши с маленькой башенкой над фасадом. Чуть ниже её был прорезан в стене сквозной крест. Я открыл дверь. Зал был почти полон празднично одетыми неграми. Многие были в национальной одежде, которую я ещё не разглядел. Все сидели лицом к сцене, спиной ко мне. Я тихонько сел на заднюю скамью. На сцене пастор в чёрном костюме с характерным воротничком рубахи читал проповедь, а публика временами что-то выкрикивала одобрительным хором. Потом снова началось пение. Как они пели, эти негры! Какое чувство ритма, гармонии, мелодии! Сидя, они пританцовывали, хлопали в ладоши, раскачивались.

Вдруг в центральный проход один за другим выскочило несколько малышей лет трёх - пяти и начали танцевать, хлопая в такт в ладошами. Пастор только улыбнулся и продолжал пение. Когда пение окончилась, протянулись руки и быстро втащили малышей куда-то в ряды. Опять короткая проповедь, и снова пение. Я сидел сзади и тихо балдел. «Да, - думал я, - мисс Гана, я чувствую, мы с тобой споёмся». Когда служба окончилась, пастор стал у выхода снаружи, и многие выходящие с улыбкой пожимали ему руку. Настроение у толпы было радостное и доброжелательное. Я тоже одним из последних пожал ему руку.
 
    -Вы тоже член нашей церкви? - спросил он.
    -Я из России. Сегодня мой первый день в Гане. А у вас мне понравилось.
    -Спасибо, спасибо. Приходите к нам еще. Будем рады вас видеть.

 Я ещё побродил по ближним улицам. Они были похожи на парковые аллеи.  Вокруг в зелени и цветущем кустарнике прятались красивые виллы. Стояли автомобили. Без них отсюда далеко не уйдёшь, - подумал я, вернулся в отель, купил какую-то книжонку и стал читать на террасе. Солнце уже отвесно спускалось к горизонту, когда вернулись с пляжа ребята – покрасневшие от солнца и ветра. Договорились встретиться на ужине. В номере я опять ел свой ананас, а от него почти не убывало. Он сидел в углу, задницей в собственном соку, и откровенно ухмылялся.

После ужина все взяли по бутылке пива и снова уселись на террасе, ниже которой простиралась огромная танцплощадка. Пришёл оркестр, и начались  танцы. Я с интересом слушал музыку и наблюдал за танцующими. Чаще всего оркестр играл какой-то неизвестный мне танец – очень тропический, расслабленный и лениво изящный.

    -Это хайлайф, - сказал мне эрудит Скиба. – Он появился еще в 19 веке в Либерии, а сейчас переживает второе рождение, если не третье или четвёртое. Тут все от него с ума сходят.

Он рассказал, что танец зародился среди репатриантов в Либерию из США. Там они образовали высшую прослойку общества, и танец так и называется «жизнь высшего общества». Все с интересом слушали Скибу. Я переварил информацию и сказал:
    -Вообще-то «жизнь высшего общества»  должна звучать как «хай сесаети лайф». А в такой сокращенной форме я бы перевел это как «высокая жизнь» или «житуха», или даже «лафа».
Такая интерпретация всем понравилась. Мы начинали находить общий язык.

Значительную часть следующего дня у меня заняли различные бюрократические формальности в посольстве и ГКЭС. Сдал документы, записался в спортклуб (так была зашифрована комсомольская организация), чтобы платить туда взносы в валюте, получил в бухгалтерии подъёмные, рассчитался с долгом, побеседовал с кем-то, кто пытался выяснить, могу ли я работать переводчиком и т.д. и т.п. Ребята, которые через всё это давно прошли, поехали в центр побродить по магазинам. С ними был временный переводчик из ГКЭС Лёва Атаманенко, чей английский на меня не произвел впечатления. Видимо, Лёва это заметил и объяснил мне свысока, что его основной язык - хинди, а английский – это так… И что он попал в Гану по кратковременному недоразумению (он окончил МГИМО). Я подумал, что, возможно,  он знал хинди не хуже Рабиндраната Тагора, но в Гане ему (да и всем остальным тоже) было бы полезней, если бы он подналег на английский. Мы договорились встретиться в центре в определённое время. Посольство было от центра недалеко, и я пошел в город пешком. Это не одобрялось официально. Ну, дайте мне машину. Машины не было, и все стали сразу рассеянными и не заметили, как я ушёл.

Прежде всего, мне надо было купить новую одежду. Мне предстояло ехать куда-то вглубь  материка, а единственная информация о том, как эта «глубь» выглядит (если не считать фильмов о Тарзане), была почерпнута из какого-то школьного атласа, где на маленькой круглой картинке, размещённой рядом с тропическим поясом Африки на карте полушарий, через поляну шёл лев, на ближней ветке возлежал здоровенный удав, где-то внизу подняла голову кобра, а на удава с ужасом взирала обезьяна. Как бедному переводчику уцелеть в таком зверинце? Я составил себе мысленный список того, что мне понадобится, и изложил его продавщице-мулатке в первом  же крупном универмаге. "Вы собираетесь в буш?" – сразу спросила она.

«Буш» в таком смысле было новым для меня словом, но я сразу понял его значение и возгордился: значит, это не только мои опасения (не хотелось употреблять слово «страхи»). Значит, и многие до меня поняли, что для буша необходимо какое-то особое обмундирование, а стало быть, оно существует. Мулатка окинула меня  взглядом и сразу предложила отличную рубашку с длинными рукавами, брюки из очень плотной, но легкой материи того покроя, что через несколько лет стали у нас называть «джинсами»,  а тогда звали «техасы».  В довершение всего я купил (она мне его не предлагала) пробковый шлем и шорты. Последним я был особенно рад. Зашёл в примерочную и сразу же заменил ими замучившие меня вельветовые брюки.

Когда я встретился с нашими, все одобрили мои покупки, сказали, что в экспедиционном снабжении наверняка будут ещё и брезентовые сапоги – тоже полезная вещь в буше. А вот  шлем Скиба не одобрил. Сказал, что он символизирует для африканцев их колониальное прошлое. Я про себя подивился прямолинейности символического мышления негров и вопрос об использовании шлема отложил на будущее, а пока купил тоже симпатичную шляпу неизвестного происхождения, у которой можно было лихо заламывать поля. На лейбле внутри значилось «Sputnik».

Потекли дни приятного ничегонеделания. По утрам и вечерам я грыз осточертевший ананас, поняв смысл его саркастической ухмылки. Наконец пожаловался ребятам, мол, не знаю, кто кого в конце концов съест. Они сказали:"Ладно, тащи его сюда. Поможем." И проблема была решена. Лёва Атаманененко с облегчением слинял, как только я всё оформил  и приступил к работе. Видимо, он занялся более важными, приближёнными к государственным, делами. Иногда мы посещали ганское начальство будущей экспедиции и прежде всего государственного секретаря по энергетике Хейфорда. Его должность приравнивалась к должности министра. Это был довольно приятный мужик лет пятидесяти с хорошими манерами и безупречным английским. 

К своим первым переговорам я подошел очень ответственно: взял подмышку словарь. Я долго колебался, какой взять, и взял англо-русский. Положил его перед собой на стол и откровенно признался, что это мои первые переговоры и не хотелось бы допускать ошибок или недопонимания. Хейфорд уважительно кивнул. Мне без затруднений удалось поработать, не прибегая к словарю.  После переговоров Хейфорд спросил у меня, где я учил английский. Узнав, что в Ленинграде и что я не жил в Англии, он был несколько озадачен, помолчал и сказал, что это лучший английский, который он когда-либо слышал от русского, что ни в посольстве, ни в ГКЭС так никто говорить не может. Я что-то смущенно пробормотал и впитал свой первый комплимент. Ребята спросили, что он сказал. Я перевел. Они выглядели гордыми. Хейфорд выразил нашим надежду, что теперь у нас не будет затруднений в общении.

Однажды у Хейфорда мы познакомились, наконец, с ганским начальником нашей экспедиции мистером Офори. Это был бородатый красавец лет 35-37 с такими манерами, что можно было подумать, что он отрабатывает  их перед зеркалом. По его словам, он получил образование в США, Англии и Швейцарии. От попыток уточнить, какое это образование, он ускользнул, ответив «инженерное». Держался он высокомерно, хотя и сдержано. Для пожатия подавал руку так, будто ожидал, что её поцелуют.

Мне нравилось жить в Аккре. Это название произносится с ударением на последний слог. Я исследовал маленькие улочки в центре, прилегающие к береговому обрыву, присматривался к прохожим. Выяснил, что вкусы африканцев и европейцев существенно различаются: видел в газетах разных «мисс Гана, Конго, Камерун» и т.д., а на улицах встречал десятки несравненно более красивых женщин, которые не стали никакими «мисс». Почти каждый день ездили купаться на Лабади Бич, где у ГКЭС был свой домик для переодевания и сёрфинговые доски. С такой доской можно было заплыть далеко от берега, преодолевая большие волны, а потом поймать одну из них и, сидя боком, как на санках, прилететь обратно. Стоя здесь на досках не плавали, но и сидя плавать было непросто: чуть сдвинешь центр тяжести к корме, и волна из-под тебя уйдёт. А слишком сдвинешь к носу – соскользнёшь по крутому фронтальному склону, попадёшь под гребень, и тебя будет швырять вверх-вниз, как вареник в кипящей воде… Опасности от акул здесь не было. Видимо, не нравились им огромные волны совершенно открытых прибрежных вод. Но однажды видел выброшенную на пляж крупную мурену, еще живую. Как это случилось, не могу представить. Видимо, была ранена или больна.

Пляж тянулся километра на два, а по его концам находились рыбачьи посёлки, и на берегу теснились большие лодки с очень красивыми обводами, позволявшими преодолевать прибойные волны. Я много раз видел, как такие лодки выходят в море. Сначала весь экипаж (а это человек 10) идет вброд, держа лодку за борта, и она пронзает волны, разбрасывая брызги. Потом в какой-то момент люди запрыгивают в лодку, и та идёт вперед по инерции, всё так же прокалывая волны, а потом экипаж начинает бешено грести вёслами, как у каноэ, и лодка, сначала медленно, потом всё быстрее, уходит в открытое море, где поднимает косой, похожий на латинский, парус. Пару раз видел, как из-за ошибки экипажа или по какой-то другой причине лодка становилась почти вертикально с людьми, висящими на ее бортах, как чёрные пиявки. А что, если рухнет на борт?! Но каждый раз лодки падали вперёд, поднимая тучу брызг, и благополучно выходили в океан за пределы прибоя.

Вдоль всего океанского побережья Ганы тянулась лентой кокосовая роща, которая прерывалась только устьями рек и ручьёв, оврагами и населёнными пунктами, где пальмы тоже были, но росли они реже, только там, где было свободное от построек место. В Лабади ширина кокосовой полосы составляла метров 100 - 150. Среди пальм располагались частные домики-раздевалки. Расхаживали мамми с фруктами, орехами, жареной рыбой и ямсом.

Очередным рейсом прилетело ещё трое наших, в том числе главный геолог экспедиции Виталий Карлович Ассельроде, лет пятидесяти, белокожий, похожий на актёра Пороховщикова девяностых годов. На лысине его торчало несколько седых волосков. Он был очень сдержанным и интеллигентным, но бывали случаи, когда в его светло-голубых тевтонских глазах мелькал какой-то дьявольский сарказм и колючий юмор. Слава Скиба, наш ганский ветеран, видимо, не соглашался в душе с тем, что главным геологом назначили не его, и нередко спорил с Виталием Карловичем, пуская от возбуждения «петухов». Тот долго спокойно и хладнокровно приводил контраргументы, но когда терял терпение, мог ответить такой шуточкой, которую по силе можно было сравнить с ударом конского копыта с соответствующим результатом. После таких случаев Слава долго зализывал травму, но потом всё начиналось сначала.

Наконец начальством было решено, что нам в Аккре делать нечего.  Надо было перебираться на место постоянного базирования экспедиции. За последний год в пустой саванне был построен комфортабельный поселок под названием Bui Dam Camp (Лагерь Плотины Буи). Мы, конечно, звали свой лагерь просто Буи.  Было решено, что в Аккре останется один Слава Скиба, чтобы встретить и ввести в курс дела большую группу членов экспедиции, которая вот-вот должна была прилететь в Гану. И однажды утром мы всемером погрузились в две мощные машины «шевроле-импала» и двинулись на север.

Пересекли прибрежную равнину, поросшую высокой травой и редким кустарником. Потом пошёл серпантин подъема на невысокий, но крутой горный хребет. Там на вершине увидели один из нескольких президентских дворцов. После перевала дорога пошла лабиринтом долин и ущелий. Видимо, эти места были благоприятны для жизни, так как встречалось много поселков и городков. Появились новые запахи. Во многих поселках мы видели деревянные помосты, на которых были высыпаны для просушки бобы какао. О приближении к такому месту сигнализировал резкий запах кислого брожения, не имеющий ничего общего с ароматом шоколада. И ещё один характерный, довольно приятный запах – запах пальмового масла, которое кипело в котлах для жарки во фритюре кусочков ямса, бананов, рыбы, мяса.

Когда проезжали через джунгли, меня поразила высота деревьев: метров 60, если не больше. На мёртвых ветвях, которые были у каждого дерева, сидели огромные, уродливые грифы с голыми шеями. Такие же грифы разгуливали по деревням, как наши воробьи, ссорясь из-за съедобных отбросов. Каждый такой «воробышек» был величиной с индюка. На дороге было много грузовиков, везущих брёвна. Обычно один грузовик вёз одно бревно длиной метров 10 и диаметром метра 3. Шофер сказал, что стоимость такого брёвнышка примерно равна стоимости не самой маленькой легковой машины.

Вдоль дороги часто попадались бесхозные бананы и папайи. С ботанической точки зрения, эти растения являются травами-переростками, растут очень быстро, и срубить их никому не жалко. Например, увидав, что у стоящей прямо за обочиной папайи достаточно крупные плоды, шофер останавливается и одним ударом мачете (катласа) срубает такое «дерево» с диаметром ствола сантиметров 15, выбирает самые аппетитные плоды и едет дальше. Следующая машина может остановиться около срубленной папайи, и пассажиры выберут лучшие из оставшихся плодов, и т.д. Ее плод – «древесная дыня». Можно тут же его разрезать, выгрести и выбросить семена, похожие на чёрную икру, а жёлтую или оранжевую мякоть съесть. На следующий год можно будет на этом же месте срубить новую папайю, высотой метров 6, с плодами, выросшую из выброшенных семян.

Наши мощные машины быстро глотали милю за милей, а я, не отрываясь, смотрел в окно, пытаясь в первом приближении понять хотя бы внешнюю логику страны, которой на многие месяцы предстояло стать моей. Вслушивался в названия пролетавших мимо городков, ни на что не похожие, но пробуждающие смутные ассоциации то с лепетом обезьян, который я ещё не слышал, то с грохотом барабанов, то с шелестом пальмовых листьев… Пообедали в живописном городе Кумаси и – снова на север: сначала через джунгли, потом через лесосаванну, мимо невероятных баобабов с попугаями и вездесущими грифами на ветвях…

Мало что осталось в памяти от этой первой поездки через Гану: слишком много новых фактов и впечатлений и никакой основы, на которую их можно было бы  уложить. Пройдут месяцы, и, глядя на карту Ганы, я смогу вызвать в памяти любой перекрёсток, лица и имена мамми, торгующих на нем, окрестные пейзажи… А пока… Я был даже рад, что наступила темнота и поток информации снаружи почти прекратился. Уже хотелось домой. Не в Ленинград, а домой, в дом, который ждал меня где-то впереди, в дом, который я ещё не видел, но всё-таки мой дом.

 Наконец в чёрной ночи замелькали между корявых деревьев яркие пятна света. Мы въехали в новенький посёлок, состоявший из длинных одноэтажных домов-бунгало и асфальтированных дорог между кварталов. Посёлок то ли спал, то ли вымер, то ли не был еще заселён. Остановились на площади. К нам вышел комендант со связками ключей и предложил следовать за ним. Машины медленно покатили к кварталу, предназначенному для советской экспедиции. Все мои товарищи ожидали приезда семей, и им причиталось по полбунгало каждому с кухней и кондиционером. Они быстро выбрали себе дома, а я внёс их фамилии в какую-то книгу коменданта. Все разошлись и принялись стелить бельё, которое мы прихватили ещё из Аккры.

Мне, как безнадёжному холостяку, причиталась однокомнатная квартирка без кондиционера и кухни в длинном баракообразном доме. Я выбрал крайнюю, постелил себе, вымылся в душе и повалился на кровать. Через окно сквозь москитную сетку и стеклянные жалюзи падал свет ещё не выключенных уличных фонарей. Воздух был заполнен стрекотаньем, кваканьем, шорохами, скрипами… Я подумал, что всё это будет теперь заменять мне тиканье старых морских часов, что остались в Ленинграде. Наконец-то я был дома.

                ПРОДОЛЖЕНИЕ   СЛЕДУЕТ