Георгий Асланов Таланты и поклонники 2010 рассказ

Накрапывал мелкий весенний дождь. Подняв воротник плаща, Валя стояла у служебного хода в театр и ожидала конца спектакля. Каждую минуту она смотрела на обшарпанную дверь, с грозной надписью «Служебный вход», и думала о том, что вот сейчас она отворится и появится ОН.

От этой мысли её бросало то в жар, то в холод. Держа в руке скромненький букетик ландышей, Валя улыбалась. Ей нравились они за скромность, за неброскую красоту, нежность. Она верила, что и ЕМУ они тоже понравятся.
Вдруг двери испуганно вскрикнули, Валя вздрогнула… Стали выходить первые актеры. Уставшие, осунувшиеся, они проходили мимо худенькой фигурки в кроваво- красных сапогах и нелепом зеленном плаще, не обращая на неё никакого внимания.
Они все были поглощены собой, своими мыслями. Она пыталась узнать в них тех, кто несколько минут назад заставлял весь зал замирать от счастья и негодовать от возмущения.  Она смотрела на мужчин и женщин, спешащих мимо и, никого не узнавала.
Тут ей впервые стало страшно от мысли, что вдруг она и  Его тоже не сможет узнать, и он пройдет незамеченный мимо...

А люди всё выходили и выходили, что-то объясняли, что-то говорили друг -другу и постепенно растворялись в темноте.

– Интересно, - думала Валя, такой маленький театрик, а сколько людей там работает. Ведь играют то на сцене немного, а что остальные делают?
Посмотрев за угол, она заметила, что зрители тоже выходят из театра, тоже что то обсуждают…

–  А вдруг он уже ушел, и я не успела, -  опять тревожно мелькнуло в голове, но тут же она прогнала эту мысль прочь.

– Чепуха, этого не может быть. Когда, я выходила из зала, он шел на поклон. Пока переоденется, пока разгримируется, а это всё время. Надо ждать..
И  она опять посмотрела на дверь.

–  А всё таки интересно, как, когда это случилось, что я в него влюбилась…
Валя вспомнила тот день, когда ей и её подруге  предложили два билета в театр. Если  честно, то к его творчеству она была равнодушна…  Не любила она когда на сцене понарошку любили или дрались.

– Враньё всё это, – говорила она, –  неправда.
Зато любила цирк, эстраду, кино. И если была такая возможность, она могла пойти сразу же на несколько концертов. А тут билет в театр. Посоветовались они с подругой и решили, что для разнообразия можно разик сходить. И вот они в театре.
С виду то он так себе, а вот изнутри, красивый, В фойе фотографии артистов висят, в буфете пирожные, мороженное, сок…

Купили программки и стали искать знакомых по фильмам артистов, но как на зло, в этот день играл второй состав и они никого из них не знали. Да и пьеса какая-то малоизвестная.
Постепенно полупустой зал заполнился людьми, медленно погас свет и раскрылся занавес. На авансцену вышел  мужчина, и стал с кем-то говорить по теле¬фону, кому-то что-то доставать, с кем-то ругаться. Потом все в доме забегали, засуетились, замахали руками. И тут появился ОН.

От неожиданности Валя даже вздрогнула, на что подруга удивленно спросила: – Валюха, ты чего?"

Она ничего не ответила, а только почувствовала вдруг, как сердце её жалобно заныло... Валя улыбнулась своим мыслям. После этого она забыла про эстраду, цирк, кино, она стала ходить только в театр. И каждый раз перед его выходом сердцу в груди становилось тесно, и она испуганно оглядывалась по сторонам , а вдруг кто-нибудь заметит, что она вся пунцовая, и услышит, что сердце её так громко стучит.

Забыв всё, она смотрела на сцену, на то как он ходил, говорил, как смеялся и страдал, и она вместе с ним смеялась и страдала. Он всегда играл добрых, честных, справедливых. Ей казалось, что так и должно быть, что он и в жизни такой же. Ведь не может же быть, чтобы так, что на сцене он был одним,  а в жизни другим.

Ей невыносимо захотелось познакомиться с ним, просто поговорить. Она видела в нем родственную душу, такую же добрую, отзывчивую, как у неё. Сразу же после школы, из-за того что мать её част-то болела, а у неё был ещё младший братик, она поступила в ПТУ и подучив специальность штукатура-маляра работала на стройке. Дело свое делала хорошо, быстро, за это её ценили, уважали. Иногда, правда,  ребята подтрунивали беззлобно, дразнили Матерью Терезой, за то, что она воспринимала чужую боль как свою. Все знали, что она ходит помогать больной старушке, у которой никого нет. Она покупает ей продукты, готовит, стирает, ухаживает за ней. Хотя Вале и самой  очень трудно. И дома и на работе и вот теперь эта старушка. Все её отговаривают, что, мол, тебе больше всех надо. Для этого – говорили ей, –  дом престарелых есть. А она свое, жалко ее, и всё тут.

Её знакомый парень, которому Валя очень нравится окрестил её Мальвиной за голубые глаза и соломенные волосы. Имя ей это больше понравилось чем её собственное. Но она испытывала неловкость, когда его произносил Женька. Маленький, толстенький, с вечной улыбкой на губах и собачьими глазами, ей он казался рохлей, размазней.
Вечно он дарил ей по цветочку и ли по плитке дешевенького шоколада. И всё. Ей с ним было не интересно. Он ничего не хотел, ни к чему не стремился. Для него главное  было поднакопить деньжат и жениться. А как жить по другому он не знал. Его единственным ответом был: – Че тут мудрить, Мальвина,  жить как все, детишек нарожать, огород завести, машину купить. Че ещё надо...

А она не хотела  «как все», она хотела жить интересно. А когда он спрашивал у неё, – «а как интересно», она тоже не могла ответить, пожав плечиком, грустно улыбалась и добавляла: – Интересно – значит интересно...
Валя ещё раз придирчиво осмотрела себя. Коротенький непромокаемый болоньевый плащ,  взятый у Верки,  сидел на ней хорошо, ей так казалось, только вот от дождя он что-то плохо спасает, она чувствовала, что под плещем на ней теперь и кофта мокрая.

А тут ещё и эти дурацкие сапоги. Валя взглянула на них. Изящные, изогнутые, они делали её выше, но вот беда, они были на размер почти меньше её ноги.
Еле –  еле их одела, и вот теперь мучается. Она попыталась пошевелить пальцами ног, но не смогла этого сделать так как не чувствовала своих пальцев.

– Вот уж действительно, – усмехнулась Валя, –  хочешь быть красивой, страдай. Какая же я дура, что надела эти сапоги, а теперь мучаюсь.
Но её мысли прервал скрип двери. Она сердито хлопнула, и появился ОН. Перебросившись несколькими словами с товарищем, попрощался, скользнул взглядом по ней, и, хотел было идти как она, забыв про все на свете, окликнула его.

Он остановился. Ступая осторожно, она протянула ему букетик со словами: – Это вам...
И густо покраснев, уставилась в землю. Он в ответ что-то буркнул и, повернувшись, чтобы уйти,  вдруг резко развернулся и, увидев сникшую, растерянную фигурку в нелепом одеянии, почувствовал к ней жалость…

Провинциалка, – подумал он, – и, видимо,  давно меня ждет, что её в пору выжимать, такая она мокрая от дождя.

Он подошел к ней, улыбнулся, большой черный зонтик укрыл ею от дождя.

–  Ну, чего тут стоять, пошли что ли?

–  Пошли, –  еле слышно прошептала Валентина, и, не глядя ему в глаза, взяла его под руку. И они пошли...

Изредка  она подымала голову и смотрела на него, на профиль, на волосы, глаза и счастливо улыбалась. Он не обращал, казалось на неё ну никакого внимания. Шел и молчал, нахмурив брови, и о чем-то думал.

Она не очень - то смотрела, куда они идут, не всё ли равно, главное не отставать от его широких, размашистых шагов, главное, чтобы идти рядом с ним.

За всю дорогу он не проронил ни одного слова. Так же молча вошли в лифт, вышли на восьмом этаже нового блочного экспериментального до¬ма. Он вытащил связку ключей и долго колдовал к замков. Наконец дерматином оббитая дверь поддалась и впустила хозяина. За ним следом вошла и Валентина. В прихожей он разделся сам и помог снять с неё мокрый плащ.

–  Ну, вот, наконец, то мы дома. Снимай свои обувку, облачайся в тапочки, пусть ноги отдохнут, – наконец- то произнес он, – а потом иди мыть руки, сейчас будем ужинать. Действуй. А я пока что-нибудь соображу...

Пока Валя сдирала с ног промокшие сапоги, он успел вымыть руки и пройти на кухню.

– Да, слушай, ты, что будешь пить? –  он появился неожиданно, – пиво, вино сухое, марочное, водку, коньяк, шампанское, бренди, виски? Ассортимент богатый. Так что мы будем пить? Ну?

Валя посмотрела на него, беспомощно пожала плечами и улыбнулась.

-Понятно, вопросов больше нет. Я сам что-нибудь придумаю.

-Может помочь? Я умею, правда, – робко предложила свои услуги Ва¬ля, на что он зацокал языкам и  с восточным акцентом выпалил:

– Вай, что ты гаварищь! Ти мой гост, я не имею права! Сиди дарагой, отдихай, я сам всё сделаю. Ах, генацвали!.. – и он очень смешно покрутил указательным пальцем перед собой.

Валя засмеялась громко:

– Здорово…Похоже.

Он развел руками, и бросил небрежно, – фирма гарантирует, – собирался идти на кухню, как да опять что-то, вспомнив, вернулся.

–  Кстати, сударыня, а как вас зовут? А то, как то не ловко получается, вы у меня в гостях , а я и имени не знаю… Не порядок… . И вам  бы тоже не мешало знать кто будет сейчас вас травить кулинарными яствами… Ну,  дак и, как же нас кличут? Ась? Меня ты можешь спокойно звать Максом, или Максимом, как тебе нравится.

– А меня Валей,

– И всё?

 –  что ещё?

– Ну, как что, титул, какой у вас, Валентина, графиня, баронесса, герцогиня?

– Нет, просто Валя.

– Понятно. Давайте познакомимся, просто Валя. А меня просто Максим.
Валя протянула ему свою ручку, и он пожал ее, и какое-то мгновение своей подержал в ладони…

«Господи, какая нежная рука у него, мягкая, теплая, не то что моя» – подумала Валя.  И как бы угадав её мысли, Максим с лег¬кой иронией заметил:

–  У тебя такая крепкая ладонь, что я не завидую тому, кто получит от тебя  пощечину.

 Это ирония Валю окончательно смутило, она спрятала руки за спину, не зная как ей себя вести в таких случаях, только улыбнулась в ответ. А он, резко развернувшись, ушел опять на кухню. От этой шутки на душе стало как -то неприятно, неуютно.

– Фу, дуреха, успокаивала сама себя, – ну ведь правда же, что рука у меня тяжелая. Вон, как однажды трахнула Костю с седьмой бригады по щеке, что он потом неделю с синяком ходил

Она прыснула, вспомнив долговязого Костю, как она, подпрыгнув, ударила его за то, что он при ней ругался матом. Его все боялись, а он, зная это, позволял себе всякое хамство. И тогда он его попросила раз, другой, чтобы он вел себя нормально, а он паразит только ухмыляется и смотрит на неё сверху вниз…

Тут её злость и накрыла. А когда он очередной раз отпустил сальную шутку в адрес её подруги, Валька положила мастерок, слезла с лесов, вытерла руки от раствора, и, подпрыгнув, врезала ему по наглой морде…

Вначале никто ничего не понял. И он тоже. А потом вдруг весь позеленел и пошел на неё с кулачищами, и если бы не ребята, он бы наверняка её зашиб.
Но прав¬да после этого Константин при ней не ругается, только смотрит  исподлобья…

– И всё равно, –  Валя ещё раз посмотрела на свои руки, жилистые, мозолистые, с ободранными ногтями, в мелких шрамиках и ссадинках, и подумала, –  мог бы и не говорить про них.

Она стояла посреди комнаты и смотрела по сторонам. Прямо напротив её, на стене висели две фотографии, на одной был портрет седого  человека в  очках, а на  другой, старик  с большой окладистой бородой.

– Максим, а эти, на фотографи¬ях, кто такие? Родственники?

– Вроде того, – донеслось с кухни, – тот, что седой, Константин Сергеевич Станиславский, режиссер. Написал массу книг по актерскому искусству. В институтах преподают «Систему Станиславского». Слыхала про такую систему? Тот что с бородой, Владимир Иванович Немирович -Данченко, писатель, драматург, режиссер, соратник и друг Станиславского. Они организовали МХАТ. Если хочешь, могу рассказать,  как начинался этот театр.

– Хочу…

– Ладушки. Сейчас я закончу с  готовкой и иду к тебе.

Он вышел с кухни, повязанный в передник и с полотенцем в руках.

–  Об этом позже, хорошо. А это, –  он сделал рукой жест, – мои актерские работы.

-А я их все видела, – с улыбкой ответила Валя, –  и подошла к снимкам, – это- Гамлет."Быть или не быть, вот в чем вопрос"…
Она так смешно спа¬родировала его, что он невольно улыбнулся, – а это ты в Островском, а это в Фарятьеве, а это в Чехове...

Она потупилась, – некоторые спектакли я по два, три раза смотрела, где ты играешь.

– Нравиться?

– Ой, конечно, очень.

– Слушай, а как же ты билеты покупаешь? К нам ведь трудно попасть на эти спектакли. Это же самые кассовые.

– А я знаю. Я когда не могу купить в кассе, покупаю с рук, по спекулятивной цене.

– Интересно, и за сколько?

– По разному бывает. Иногда двести, иногда триста, иногда и пятьсот рублей…

– Сколько –  сколько? Пятьсот рублей?

От удивления он даже присвистнул.

– Ну, ты даешь, мать, а зачем тебе надо так тратиться, тебе что деньги некуда девать, Непонятно? Ты что театралка?

«А что тут непонятного, не ужели он не догадался, что я ради него хожу на эти спектакли???» –  подумала Валюха, и посмотрев на книги, по театру, спросила:

– Ты  что, все их прочитал, все до одной.

–  Нет, конечно, все и невозможно прочитать. Я просто собираю книги. А читать буду на пенсии. Тогда делать будет нечего, вот и буду духовно обогащаться. А сейчас жить надо, всё успевать надо, радоваться счастью надо. Пока молод, надо получать от жизни все блага.
Увидев на подоконнике хрустальную вазу с розами, Валя всплеснула руками:

– Ой, Максим, а ведь мы забыли цветы положить в вазу, ландыши ведь могут завять.

– Прости, пожалуйста, совсем забыл про них, – засуетился Максим, – сейчас их быстро в воду и будет полный порядок. Сейчас только вспомню, куда я их положил. Он стал искать их всюду, и вдруг неожиданно вынул их из кармана своего плаща. Они были сморщенные, помятые.

-Машинально сунул в карман, склерозник, –  попытался пошутить Максим.  Он поднес цветы к лицу, принюхался:

– М-м-м, а как пахнут, сума можно сойти…
Это Вале не понравилось, было заметно, что Максим фальшивит…
Забыть цветы, которые ему подарили... – думала Валя, – небось, розы свои он нес перед собой, а не прятал в карман….

  – А тебе, правда, нравятся ландыши? Из всех цветов они мне больше всех нравятся, а ещё ромашка полевая. А тебе?

– И мне тоже нравиться ландыш, но люблю розы.
Он стал искать, куда бы положить букетик. Валя увидела в серванте красивую вазочку и она, достав её, протянула ему. Он, молча, положил вазочку обратно, и закрыл сервант.
Сходив на кухню, принес граненый стакан с водой и небрежно положил букетик в него, даже не развязав ниточки. Потом взял с подоконника розы,  поставил их на стол, а стакан с ландышами на подоконник и… задернул шторы.

Валя смотрела на него с изумлением, а он, казалось, на нее не обращал никакого внимания… В комнате наступила гнетущая тишина… И тут засвистел чайник…Максим резко повернулся:

– Закипел чайник, пойду, выключу, а ты накрой стол, несу ужин. Ровно через минуту появился он, держа на подносе бутылку вина и лафитник водки, рюмочку и небольшую стопочку. На блюдечках лежали несколько бутербродов с ветчиной и плитка шоколада и несколько долек нарезанного лимона.

– Садись в кресло, а я сяду на диван.
Валя села на краешек, посмотрела на часы. Он поймал этот взгляд.

–  Ты  что уходить собралась? Рано ещё, я тебя провожу. Устраивайся удоб-ней и давай выпьем за наше знакомство.
Валя смотрела на него, и ловила себя на мысли, что ей что то стало мешать. Каине то невидимые путы сковывали ее…

– «Ну, зачем он так, – думала она, – зачем он врет, что ландыши ему нравятся. А сам их в граненый стакан и на подоконник, да ещё и шторы задвинул»…

– Ты, что, отключилась? Не слышала, что я спросил?

– Прости, нет?

– Я спросил, где ты работаешь? Если не военная тайна, конечно.

– Нет не военная тайна, Я работаю на стройке штукатуром-маляром. Жи¬ву с мамой и братиком.

– А сколько тебе годиков. Я, конечно, понимаю, что поступаю бестактно, но ничего не могу с собой поделать, с детства был любопытен.

– Двадцать. А ты подумал сколько?

– Я, честно говоря, в возрастах путаюсь. Иногда женщине далеко за тридцать, а она выгладит как 18-летняя. А иногда и наоборот.

– Это я из -за своего маленького роста малолеткой кажусь... А тебе сколько лет. Если не государственная тайна.

– Ух, ты, а ты оказывается, и царапаться умеешь? Ровно месяц назад, мне стукнуло 25 лет. Считай, что четверть века прожита.
Он откупорил бутылку вина ей, а себе налил водки.

– За знакомство, – выпив залпом, он откусил кусочек бутерброда и улыбнулся:

– хорошо пошло.
Увидев, что она не притронулась к рюмке, воскликнул:

– Я приказываю, на правах старшего, выпить за знакомство! Тут отказ не принимается.
Валя выпила и отломив шоколадку, закусила, почувствовала, как ви¬но теплотой разлилось по ней.

– Ну, давай ещё по одной и потанцуем. Теперь твой тост, -он пять налил ей вина а себе водки.

– Я не знаю что сказать, –  Валя держала рюмку за тонкую ножку, и пристально смотрела на Максима, – давай выпьем за доброту. За то, что она есть на свете. За то, чтобы она была вечно, – она, говорила эти слова, видела как он жуя свой бутерброд, доже не слушает, что она говорит.

– Ну, поехали, за то чтобы мы были здоровы, – и он опять выплеснул в себя водку.

– А теперь танцевать. –  Он даже не заметил, что она не стала пить, и даже не пригубила.

-Маэстро, музыку, –  крикнул он зычным голосом, и в тоже мгновение, комната погрузилась в полумрак, заиграла музыка, вдоль стен и по потолку заискрились разноцветные лампочки в ритм мелодии.

Он подошел к ней и взял ее за руку:

– Можно вас ангажировать...
Он прижал её к себе, и они начали топтаться в ритме музыки.

–  Нравиться? Сам сделал. Люблю иногда между репетициями и гастролями что-нибудь собирать.

Валя пыталась ещё раз осмотреться, понять, что его окружает, каким воздухом он дышит. Вот красивый ковер свисает со стены и укрывает часть кожаной тахты, которая занимает почти половину комнаты... Маленький журнальный столик, лежат какие-то журналы иностранные в суперобложках, кресло-качалка, электрокамин.... Картины и фотографии на стене. Гитара с невероятно большим розовым бантом.... Хрусталь, фарфор, скульптурки, книги.... Кругом чисто, аккуратно, ухожено.

Но именно эта ухоженность, этот блеск и создавал какой-то не уют. Вроде бы все есть, а теплоты, простой, человеческой - нет.
Все было как-то нарочито - фальшивое, неестественное, показное не искреннее. Такая же нарочитость и в Максиме чувствовалась. Он стремился казаться простым, естественным. А Валя ловила себя на том, что он как будто играет какую-то роль.

– Я ведь раньше радиотехникой увлекался. – вдруг заговорил Максим, – школу кончил кое-как. Хотел в пролетарии податься, да в армию призвали.. А потом были два года службы в десантных войсках.

 Вернулся, куда деваться. Предки мои свое дело туго знают. Надо - говорят тебе диплом заиметь. Без бумажки ты –  букашка, а с бумажкой  – человек.

А человек  – это звучит гордо. Сказал Горький. Вот мне и захотелось звучать гордо. Посовещались мы с родителями, взвесили все мои за и против, и решили, что у меня хорошие актерские данные есть. Я ведь в школе всю жизнь в самодеятельности был. Пел, плясал, играл в сценках.

...Вообщем,  мамахен наняла репетитора, и начались мои муки адовы... Я не скажу, что у меня было какое-то особое дарование нет, просто я был более менее прилежней, чем мои товарищи, а потом тут и другой фактор, мамахен изрядно потрудилась в приемной комиссии, чтобы меня приняли.

И я поступил. А раз я решил чем-то заняться всерьез, то все, железно. Пока не освою всех тонкостей, не оступлюсь. Мал-по-малу, и талант во мне закрепился, окреп.., И я сейчас, один из лучших молодых актеров в нашем театре. Талант, это терпение, перемноженное на труд.
Потом когда я окончил институт, предки, сбросившись, соорудили мне эту уютненькую берложку со всякой мебельной мишурой, чтобы их чадо, то бишь я, мог спокойно творить.

 И теперь они с вожделением ожидают того момента, когда я попадусь на крючок какой-нибудь провинциалке, и она меня женит на себе....
Он как-то захихикал гнусавым голосом, и продолжил, – но это очень трудно сделать, так как я животное свободолюбивое, сын степей, как говориться. Ну, что ты как-то скукожилась, сникла? Тебе что не интересно, что я рассказываю? 
Валя с тру¬дом улыбнулась. Музыка стихла, в комнате наступила тишина. Валя стояла напротив его и часто- часто дышала, чувствуя как все она все сильнее чувствовала, что она задыхается в этой обстановке, как ей мерзко слушать его пьяную хвальбу и упивание собой…

Ей хотелось на воздух, на улицу, под очистительный дождь… Максим же, полуобняв её за плечи, пытался целовать ее в волосы, в шею, бесцеремонно гладил рукой по спине. Не встречая отпора, стал целовать её в глаза, губы. Нащупав выключатель, он погасил в комнате свет, оставив только ночник…

Одной рукой он крепко держал ее за талию, а другой за плечи.
Валя словно окаменела, не сопротивлялась, не отворачиваясь от его пьяных губ,  только шептала:

–  Включи... свет вклю¬чи...
Валя стала задыхаться… А Максим цепко держала её в своих когтях и жарко шептал Вале на ухо, не сходи мол с ума, зачем нам свет, и что-то в этом духе, а сам незаметно все подталкивал и подталкивал её к тахте.

– Вкл- ююючи-и-и свет!!! –  что было сил закричала Валя…тяжело дыша,–  включии, вклю-ю-ч-и-и-и !!!

Тогда он попытался нажать ей рот ладонью. Она что есть силы, оттолкнула его от себя и, вырвавшись, истерично завизжала. Максим не ожидал такого и, отскочив, он дернул за шнур включателя, –  ты что, ненормальная, что ты визжишь? Тебя что режут? Предупреждать же надо, что ты психованная, что тебя без намордника в приличное общество впускать нельзя…

– Я, пожалуй пойду... Прости...
Максим стоял у выключателя и с изумлением смотрел на неё.

–  Одну минуточку, один вопрос можно тебе задать? Для чего ты сюда пришла? Что тебе нужно было? Или захотелось просто острых ощущений?

–  Я пришла, потому что была в тебя влюблена...

– А почему была, ты, что уже разлюбить успела?

– Не знаю. Просто мне показалось, что ты не тот за кого себя выдаешь. Ты не настоящий, не добрый. Я тебя испугалась. Я тебя боюсь, Я и твоей квартиры боюсь. Здесь холодно и неуютно. Когда ты играл на сцене,  мне казалось что ты и в жизни такой, добрый, отзывчивый, честный. А ты кроме себя, никого не любишь, никого не замечаешь... Потому что душа у тебя холодная.

– Очень интересно, это почему же она у меня холодная?  С чего же это сразу такой вывод ты сделала? '

– Почему, это не сразу, я ведь вначале поверила тебе. А потом... Ты очень недобрый, ты жестокой, сам по себе. Ты просто играешь добрых, честных, благородных, а сам ты не такой. Я полюбила тебя придуманного, а ты не такой.

– А какой?

– Сам знаешь...
Валя стояла перед ним не такой, какая пришла несколько минут назад, робкой, напуганной, незнающая как стоять, как говорить, а независимой, как воробышек, готовый броситься на коршуна, чтобы спасти своего птенца.
Он ухмыльнулся, несколько раз дернул за шнур включателя то, наполняя комнату ярким светом, то опять погружая её в темноту.

– Так. Значит, ты меня любила? И поэтому ходила на все мои спектакли.  Я не ослышался? …

-Нет.
Наступила пауза. Он пристально посмотрел на нее и вдруг залился хохотом:

– И только то и всего-то. А я то думал... Джульеточка ты моя разнесчастненькая, Изольдочка моя бедненькая, у тебя, оказывается, была ко мне лямур, а я всё опошлил. Как там в популярной песенке то поется:

–  А ты любви моей не понял, и напрасно... Запомни деточка, я не Ромео и не тем более не Тристан, и во все эти игры в любовь и прочую чепуху я играю только на сцене. А в жизни я живу. Как все нормальные люди 20 века. Как все…
Слова его звучали сухо, хлестали как пощечины.

– Прости мне надо идти, поздно уже. Мать будет волноваться...Я пойду.

– Иди,  тебя никто не держит, –  он демонстративно отвернулся, пропус¬кая её к выходу.
Валя подошла к вешалке, надела свой мокрый плащ, и, попыталась одеть сапоги. Он стоял и с ухмылкой наблюдал за ней, потом сел в качалку стал раскачиваться.

– Моя помощь нужна? Или вы сами влезете с  43 в 39?
Валя взяла ненавистные сапоги в руки и стала пытаться открыть дверь,

– Куда ты, дура,  автобусы уже не ходят. А вдруг на тебя бандиты нападут, тогда что? Ой, я же совсем забыл, –  Максим стукнул себя рукой в лоб, ты же у нас каратистка, такой ручкой можно грецкие орехи, без молотка колоть.
Он взял гитару и стал что-то наигрывать...
Валя выскочила из квартиры с сапогами в руках и услыхала вслед его презрительное:

– Плебейка, деревня...
Она не стала ждать лифта, по¬шла пешком.
На улице было так же сыро. Моросил дождь, никого из прохожих, у кого можно было бы спросить дорогу домой, не было. Ока посмотрела на его окна и увидела, что он смотрит на неё сверху вниз.

Вдруг около неё что-то упало.
Ландыши.
Подняв их, Валя огляделась и пошла наугад.
Долго ли коротко ли она шла, Валя не помнит.

Она ничего не чувствовала. Ни холодного ветра, ни замерзших ног, ни промокшего платья. Она шла и шла. Неожиданно увидела очертания знакомого здания.

– Театр, – с грустью подумала она, –  ну вот, считай, пришли, ещё полчаса и я дома.
Проходя мимо афиши, она встретилась взглядом с Максимом.
Он был крупным планом снят в какой-то новой роли. Посмотрев на него Валя вытащила из кармана размокший билет на премьеру и, скомкав его бросила в урну. Где-то по радио транслировался бой Кремлевских курантов.

– Ровно час, мама, наверное, не спит, ждет меня, где – ни будь на углу, вся промокла, небось...
 И она прибавила шаг...
А дождь всё моросил  и моросил...