Тихий ужас

               













                Т И Х И Й    У Ж А С.
                ( повесть) 





                ...Больные могут совершать внешне це-
                леноправленные действия, предприне-
                мать дальние поездки, а потом не могут вспо-
                мнить, как они оказались в этом месте. Спус-
                тя несколько часов или дней сознание также
                внезапно восстанавливается, при этом обнару-
                живается полная амнезия сумеречного со-
                стояния и собственного поведения в тот пе-
                риод...      
                Справочник Фельдшера под редакци-
                ей А.А.Михайлова.


                П р о л о г.


           Разъяренный школьный звонок истерично возвестил о долгожданном окончании уроков, и не прошло минуты, как бурлящая толпа школьников, подобно гигантской волне, выплеснулась наружу. Кого-то давно ожидали заботливые родители, кто торопился домой самостоятельно. Когда же школьный двор совсем опустел, двери здания вновь неожиданно  распахнулись и из них, словно чего-то остерегаясь, вышло еще семеро школьников, один из которых плелся чуть позади остальных и как было видно, уж больно неохотно, сильно склонив  голову. «Шестерка» же шагала довольно бодро и этого седьмого всячески поторапливала, а он их покорно слушался. Спустившись со ступенек, команда направилась на тыльную сторону школы, где на месте старого заброшенного яблоневого сада располагалась  металлоломная свалка. Там-то компания и остановилась. Седьмого взяли  в плотное кольцо, и что-то едкое сказав в назидание, принялись зверски избивать. Сначала кулаками, затем ногами, а в довершение ко всему, один из шестерых выдернул из груды железа ржавый металлический прут и что есть мочи ударил лежащего бедолагу по голове. Брызнула кровь, но и она не остановила бойню, каждый из малолетних инквизиторов отрывался по полной, и казалось, претворял в жизнь все свои, доселе скрытые, бурные фантазии. Со стороны могло показаться, что весь этот отроческий беспредел должен вот-вот закончиться, но «шестерка» останавливалась лишь на мгновение и снова, с еще большим воодушевлением бралась за дело. Когда же бедняга не только перестал сопротивляться, но даже двигаться, они резко прекратили избиение, но позже, видимо решив, что содеянного недостаточно, поочередно плюнули  поверженной жертве в лицо. Странным выглядело и то, что уходили они с места преступления крайне медленно, никуда не торопясь, хладнокровно не оглядываясь, как будто правота их очевидна.
      Где-то примерно через полчаса подъехала сначала машина «скорой помощи», а затем милиция... Мимо проходящие люди останавливались и подолгу разглядывали окровавленную, едва оттаявшую апрельскую землю. Постепенно собралась приличная толпа, под не стихающий ропот которой обе машины и уехали.
    Когда же, спустя некоторое время, место расправы вновь опустело, на окровавленную землю с одичавшей антоновки слетела черно-серая ворона и пару раз невнятно каркнув, принялась жадно клевать свой неожиданный ужин. Насытившись же, еще пару раз каркнула, и тревожно поглядев по сторонам, улетела прочь. Дело было сделано...





                .     .     .
               
                ( тридцать пять лет спустя)

   ...Уж больно нехорошие сны стали сниться в последнее время следователю по особо важным делам Успенскому Сергею Юрьевичу – злые и кровавые. Самым же удивительным было то, что по своим душераздирающим сюжетам, они никоим образом не вязались с его нынешним, довольно устоявшимся образом жизни. Поначалу бывалый следователь старался не обращать на этот факт никакого внимания, в тайне надеясь, что всё закончится само собой, но вскоре осознав, что «дело» принимает хронический характер, решил подать заявление об уходе, посчитав, что именно его, отнюдь не бескровная работа и является причиной новоявленных кошмаров. Начальство немного помялось, как ему и положено по статусу, но, в конце концов согласилось.
    - Ладно, Серега, черт с тобой. Оттарабанил ты в нашем отделе четвертной с гаком, будет с тебя... Сам знаешь, сыскарь ты, что и говорить, збись, но воля твоя, удерживать не имею права...
    -   Спасибо, Анатолич, знал что поймешь, - хлопнул по погонам  начальника отдела Ковалева, Успенский. - Я, ты знаешь, просто из-за блажи какой не ушел бы. Тут же, чувствую, все - спёкся! Нервишки не те, что двадцать лет назад, да и здоровье так себе...
   -   Эх, Серый, зная твой характер, ни о чем не спрашиваю, - понимающе опустил глаза Ковалев. - Сам разберешься, ну а возникнут проблемы. Что ж, тогда милости просим. Всегда помогу!
   -   Еще раз, спасибо, начальник, пойду я...
Успенский напоследок по привычке оглядел, ставший за двадцать пять лет  родным, кабинет Ковалева  и с грустью выдохнув, вышел вон.
   В городе стояла удивительно хорошая погода. Не такое уже высокое августовское солнце грело, но не припекало, а едва уловимый ветерок, с трудом можно было распознать лишь по верхушкам тополей, которые иногда тихонько покачивались. Сергей Юрьевич любил, когда все в меру, в том числе и что касаемо погоды. А его прошлая жизнь не была такой. Всегда в ней было чего-то через край, а чего-то так и вообще не было.
   Выйдя из управления, он вдруг в первый, и пока, наверное, единственный раз в жизни, взглянул на свой небольшой провинциальный городок с нежностью и любовью. На поверку оказалось, что он не заметил, как слился с ним, пророс в него, подобно тому, как корни дерева прорастают сквозь толщу асфальта. Все вдруг показалось знакомым и родным, но в тоже время, почти забытым и неизведанным. Вот драмтеатр, который он помнил с детства. Единственное пристанище местных жрецов Мельпомены. Родители частенько водили Сергея туда на немногочисленные премьеры и бенефисы здешних и заезжих артистов. Когда-то он был темно-зеленого цвета, теперь ярко-синий. Все меняется... Общеобразовательная школа, в которой  Сергей Юрьевич когда-то учился, осталась почти такой же блеклой и невыразительной, лишь крыша слегка поменялась, заблестела зеркальной жестью.
   - Еще бы! - буркнул себе под нос Успенский. - Тридцать лет минуло. Отремонтировали наконец-то. Правильно, пора бы.. Э-эх... Из учителей, скорее всего, никого не осталось. Хотя все может быть. Последняя встреча одноклассников проходила лет пять или шесть назад. Мария Сергеевна, помнится, была еще жива, да и бодра.
   Успенский шел домой. Ему безумно хотелось принять душ, хорошо поесть, а затем с сигаретой и кружкой крепкого чая, сесть в свое «антикварное кресло» и долго о чем-нибудь думать, мечтать, вспоминать, созерцать, а самое главное – никуда и ни зачем, в этой, почти уже прожитой жизни не спешить.
    Собственно говоря, он так и сделал. Ему в первый раз за четверть века стало необычайно легко на душе и вера, в то, что теперь так будет всегда, крепла. Начиная с сегодняшнего дня ничего не нужно было планировать, в чем-то себя удерживать и урезать, оставалось только одно – жить и жить спокойно и радостно. Можно было, к примеру, думал он, отправиться куда-нибудь на юга, где потихоньку потягивать молодое вино, купаться в море, ходить по горам и любить остатками души и тела, жаждущих мимолетной любви, заезжих женщин.  Или прикупить дачу с огородом и начать копаться в грядках, внушая стареющему сознанию изо дня в день, будто тем самым продлеваешь свою жизнь... Да что и говорить, заняться охотой или рыбалкой. Завести породистого сеттера, назвать его, к примеру, Портосом или Атосом, и высоких сапожищах разгуливать по болотам и оврагам. Чем не душеисцеляющее занятие? Столько возможностей для времяпрепровождения! Умиротворенная улыбка время от времени застывала на его лице и лишь сигарета бесцеремонно нарушала ее. Но раздался телефонный звонок.
 -  Алло, Серега!? Это Ковалев! - донесся голос из  трубки.
 -  Да что там еще?! – по привычке недовольно отозвался Успенский.
  - Ты знаешь, я тут с твоим заявлением сижу. Собрался уже подписывать, впрочем, так могу и сделать...
- Ну, так в чем вопрос? - почуяв неладное, занервничал Успенский.
  - Да знаешь, - неуверенно принялся объяснять Ковалев, - ты только за порог, а к нам дельце тут накапало странное. Глухарем попахивает. Кругом один молодняк. Пронин, тоже вот, заявление притаранил...
  - А он то что?
 -Да хрен его разберет! Тоже, мать его, как и ты, говорит, старый, больной, почки-мочеточки в
общем, конечно дело твое, могу подписать, да и лети ты на все четыре стороны! Но сам
понимаешь, молодняк-то понапортачит щас. А тут выборы еще, будь они не ладны! Короче говоря, Сережа, работать надо, но некому.
  - Ну и что ж ты хочешь?- иронично улыбнулся Успенский.
  - Да что я хочу?! - разразился громом Ковалев. - Стольник до аванса хочу, твою мать! Как будто не ясно!
  - Ладно, - милосердно ответил Сергей Юрьевич, - кстати, мою маму не трогай, она слыла очень приличным человеком и между прочим, когда ей чего-нибудь было нужно, говорила об этом спокойно и прямо.
  - Ну, ты прямо-таки меня пристыдил, на место поставил, - постепенно утихомиривался Ковалев. - ладно, прости старика. Ну так что, Серый? Возьмешь? Сделаешь, как надо? А там иди куда хочешь. Некому работать, понимаешь?! А мы тебе путевку в санаторий...
  - Угу, в шестиместный номер с породистыми тараканами и низкокалорийным завтраком, -ухмыльнулся Успенский. - Бог с тобой, Ковалев. Рассказывай, что там еще? Грохнули что ль кого?
   - Ты давай, если согласен, на месте все узнаешь, - успокоился окончательно Ковалев.
   - Ну, ты хоть примерно растолкуй, а то может...
   - Да грохнули-то грохнули. Просто, понимаешь, сразу двоих и не понятно зачем, хрень какая-то... Приезжай Серый, прошу тебя!
  - Что ж поделать? Через час буду.
  Когда Успенский открыл дверь в кабинет начальника отдела, Ковалев сидел за своим обшарпанным столом, низко опустив голову. Сигарета, находившаяся между двумя закопченными, от частого курения, пальцами, медленно тлела сама по себе и видимо так и не   
была использована по назначению.
  - Ну что сукины дети, не можется вам без старого прожженного сыскаря Успенского? - с ехидцей начал Сергей Юрьевич.
  - Да где уж нам толстым, маленьким и с грыжей!- неуверенно поддержал шутку Ковалев. - Садись Шерлок Холмс ты наш незаменимый. Вот уж не ожидал, что так выйдет.
  - Ничего, ничего... Давай, выкладывай...
  Ковалев неожиданно приободрился, взял в ладонь шариковую ручку и зачем-то придвинувшись к пустующему столу, интригующе начал:
  - В общем, Серый слушай и вникай! Дело закручено в центральном районе, кстати тебе удобней работать будет, твой район. Улица Фридриха Энгельса, дом 14, квартира 58. Двойное убийство. Первый жмурик – Валентин Сергеевич Анучин, он же хозяин квартиры, второй Павел Евсеевич Кашкин, скорее всего, его друг-собутыльник. Проживает, вернее, проживал в этом же доме, только в квартире 56. Оба найдены мертвыми в 58. Время смерти около двух часов ночи, ну плюс, минус, там...Свидетелей пока нет, да вряд ли появятся, потому как народец в этом доме в основном пожилой и пугливый.
  - Как убиты? - успел едва вставить Успенский.
  - Подожди ты,- Ковалев вытер несуществующий пот с  рыхлого мясистого лба, - в том-то все и дело, замочены как-то странно. С одной стороны было два выстрела из «макарыча», причем оба выстрела в голову. Мало того, прямо в висок, тому и другому. Но потом, а это самое забавное, чуваку зачем-то понадобилось огреть своих жмуриков полутораметровым  ломом. И то, что это было после, а не до, экспертиза показала точно... В этом смысле можешь не сомневаться. Ну вот!... Следов никаких, странно даже. Такое впечатление, что убийца – сумасшедший профессионал. Больше, Серый, тебя ничем порадовать не могу...
  - Ну, ты мне хоть отдышаться дашь немного? Дня два, три...- задумчиво улыбаясь, произнес Успенский, - я тут уже о море и женщинах успел помечтать, м-да...
  - Серый, какой я тебе, в пень, начальник? Дыши! Но сам понимаешь, рассусоливать, особо некогда... Сегодня точно можешь догулять...
  И Успенский увольнение  догулял. Без особой радости, конечно, но и без излишней печали.
 Так называемое дело с двумя неизвестными, ему, по правде сказать, не представлялось чем-то из ряда вон выходящим. К тому же, он хорошо знал Ковалева, имевшего в своем характере неискоренимую дурацкую привычку паниковать не по делу. Единственным, что действительно заинтриговало Сергея Юрьевича стало место преступления, да и не то чтобы заинтриговало, а вызвало, давно погасший, мальчишеский интерес. В доме, где произошло убийство, некогда проживала его первая школьная любовь Верочка Сотникова, девочка в свое время ладная и умная. Наверняка, за столько лет все коренным образом изменилось и скорее всего ее адрес теперь иной, но все же, почерневшие от времени стены сулили следователю Успенскому приятные ностальгические воспоминания.
  Следующим ранним утром он уже ковырялся вместе с безусым младшим лейтенантом Кравцовым в злополучной квартире на Ф. Энгельса. Все оказалось в точности, как рассказывал Ковалев, вот только бешеного энтузиазма, с которым тот все преподнес, у Успенского не возникало. Ему, разумеется, с какой-то патологической гордостью продемонстрировали две стрелянные гильзы и чертов лом, но дураку было ясно, что весь этот «праздничный набор» имеет грошовую цену. Были, правда, еще две полые бутылки из под левой водки, да пара граненых стаканов, но и они не внушили в Успенского доверия и оптимизма. Он для порядка опросил еще раз запуганных соседей, которые разумеется в два часа ночи крепко спали, затем опять осмотрел, начертанные мелом, силуэты убитых и, сказав самому себе «довольно», направился в управление к Ковалеву.
  И хотя, набирающая обороты суета продвижению дела вряд ли помогала, по своему недюжинному ментовскому опыту Сергей Юрьевич  знал, что так бывает в большинстве случаев и во всей этой ситуации важен только сам подход. Ежели озадачиться реальным раскрытием дела, необходимо ждать, - время всегда преподносит какие-нибудь сюрпризы, разумеется ждать не сложа руки; и не приведи Боже заниматься, так называемым, скорым раскрытием, собирая лжеулики, как бледные поганки после дождя. Такой подход грозит неминуемым тупиком следствия, где папка с документами пухнет, как на дрожжах, а убийца продолжает беззаботно проветривать легкие озоном.
  Как сообщили Успенскому на следующий день, отпечатков на чудо-ломе не оказалось, на стаканах были, но самих убиенных. Ковалев, с девичьей печалью в голосе, хныкал о том, как  до зарезу нужны хоть мало-мальские подвижки, и что, мол, без них ему чрезвычайно совестно смотреть в глаза начальству.
  Еще через день, Успенский решил пойти в дом на Ф.Энгельса сам и заново расспросить, онемевших от страха соседей, но только сделать это более дружелюбным тоном. Те поведали  тоже, что и в первый день знакомства, лицемерно напоив дотошного следователя вчерашним чаем, и накормив вековыми бубликами, в тысячный раз подтвердив неопровержимую аксиому о полном отсутствии взаимопонимания между населением и органами. Все перечисленное наводило Успенского на скорбные думы о странной и даже таинственно-мистической подоплеке дела, которое ни в коей мере не связанно с бессознательным разбоем или грабежом. Как стало известно позже, в квартире ничего не пропало, да и не могло пропасть, потому как ничего ценного, по скупым словам соседей, в ней не было. Сами же Анучин и Кашкин на поверку оказались антисоциальными элементами, нигде и никогда толком не работавшими. Квартирный вопрос отпал сам собой. В неприватизированных квартирах прописаны они были одни, а родственники уже как лет пятнадцать ими не интересовались.
  Возвратившись домой Успенский наткнулся на истерично трезвонивший телефон и вскоре был неприятно ошарашен голосом человека в трубке:
- Ну, здорово Ус! - мрачно произнес незнакомец.
- Здорово! - машинально ответил Сергей Юрьевич. - Кто это и почему..?
- Что, не узнал? - ехидно продолжал тот.
- Алло! Это кто?! - негодовал Успенский.
- Ну, ладно, - разжалобился незнакомец, - видать ты Серый круто постарел, сдулся и память у тебя, прямо-таки девичья и на следока явно не тянет. Саша это тебя беспокоит, Петров. Не помнишь такого?
- Не помню, - равнодушно отрезал Успенский и положил трубку.
  Через несколько секунд звонок повторился.
 -  Ну, ты! Совсем спятил, что ли?! - настойчиво хрипел незнакомец. - Лысый это звонит, одноклассник твой! Дурила хренов! На похороны пойдешь, или как? Тут, блин, все кто в городе из наших остались, по пятихатке скидываются на гроб, оркестр и прочие причиндалы...
  -  Твою мать! - выругался в сторону Успенский. - Ну прям как до жирафа... Саш, ты что ль? Старость, знаешь ли, та, которая не радость и не в радость...
   - Извини. Бывает, - спокойно ответил Лысый,  - ты что там, по ходу, не в курсе? Кашкин-то, черт с ним, хотя тоже жалко, а вот Пучок, это да, невосполнимая потеря, хороший парень был.
- Да, да, хороший, - не зная что ответить, мямлил Сергей Юрьевич.
- А ты, я слышал, мент, вроде как? Не в курсе кто все это сотворил?
- Да нет, ищут, как говорится, делают все что могут.
- Ну ясно, ясно... Ты знаешь, я там же обитаю, заходи сегодня вечерком. Поболтаем, вспомним школу, водки попьем.
- Ладно, зайду в часов, эдак, восемь, -  нехотя согласился Успенский, - только адрес свой напомни.
   Лысый второпях продиктовал свое местонахождение и на этом  разговор закончился.
   Теперь «дело» с двумя иксами приобретало совершенно иной характер. И как же это он сразу не вспомнил – Кашкин и Анучин по прозвищу Пучок - его одноклассники. Неужели годы стерли в его душе почти все приметы  детства. Когда он первый раз услышал эти фамилии от Ковалева, ни одна жилка в нем не шелохнулась. Зато теперь, зная роковые подробности Успенский безоговорочно решил, что нынешнее расследование станет  последним.
 Сколько раз,«благодаря» своей профессии, Сергей Юрьевич тратил время на поимку всевозможных мелких жуликов, которым в итоге давали условный срок и отпускали прямо из зала суда. Случались, конечно, дела по серьезней, за двадцать пять лет-то, но чтобы под конец своей, так сказать, творческой деятельности искать убийцу горе-одноклассников, это - судьба, а от нее, как известно, не скрыться.
   Спустя несколько часов Успенский шагал в сторону дома Петрова.
   Сам Лысый был немного странным парнем. Странность эта проявлялась во всех многочисленных сферах его деятельности. К примеру, он увлекался собиранием этикеток вино водочных изделий, самостоятельно научился играть на мандолине, занимался йогой по книжке и даже устраивал у себя на лестничной площадке тараканьи бега, благо с тараканами у Саши проблем никогда не было, как в его замшелом жилище, так и в голове. Сильные класса не принимали его в свои стальные ряды, считая инфантильным и придурковатым, а слабых он и сам презирал и чурался. Кличка Лысый пристала к нему после того, как по некой неизвестной причине родители обрили его наголо. Волосы отросли, а прозвище осталось, и помнится, жутко не нравилась Саше.
  - Ты знаешь, - не здороваясь, прямо с порога начал Петров, - невероятно это все. Они конечно не святыми были, но жили, не в пример мне, тихой, однообразной жизнью и, как говорится, никого не трогали. Кашкин, так вообще тихоней оставался при любых обстоятельствах... Не шалил... Ты присаживайся, не стесняйся, сейчас я по-быстрому организую...
  И Петров бойко нырнул в кухню, откуда продолжал вещать Успенскому свои переживания и догадки.
  - Это Пучок его с верного пути сбил, засранец эдакий. Кашкин-то, ты помнишь, небось, в классе с ним почти не водился, а тут видишь как. «Меняется все в наш век перемен», и «звук» и «слог» и даже характер... Жена от Паши лет семь, восемь назад упорхнула к какому-то хмырю, просто так, говорят, ушла, ради смены декораций, Паша-то и запил... А тут, Валя ему встретился на жизненном перепутье, протянул руку и потянул за собой в неведомые дали.
  - Это как же? - с деланным интересом спросил Успенский. Уж больно далек он был все эти годы от пост школьной жизни.
  - Кха-кха, нууу... Пучок еще тот фрукт, вернее овощ! -  профессионально соединил кашель со смехом Петров. - Он, чтоб ты знал, как начал после школы тявками разными заниматься, так и не бросил это вонючее занятие до самой смерти. Дрессура, скажу я тебе, такая не стабильная вещь. А всякая, по моему мнению, нестабильная работенка, вырабатывает жадность до денег и водки.
  -  Так, Кашкин, я помню, всегда был маменькиным сыночком: не курил по туалетам, портвейны за школой не хлебал тайком, на колготки рваные не заглядывался!- вспоминал с невидимой улыбкой Успенский.
  -  Так-то оно так Сережа, а только когда тебе уже скоро полташ светит, а вся прошлая жизнь оказывается бесцветной, как воробей, невольно начинаешь торопиться и творить «чудеса»... В общем, подвязал к себе Пучок Пашулю Кашкина крепко, а тот и привык. Не сразу, конечно, но, как говориться, втянулся парниша... Деньги, какие никакие, водка разумеется. Пучок, чтоб ты знал, в последние времена, выпить был совсем не дурак.
  Лысый вернулся в комнату с большим подносом на котором возлежало множество всякой простецкой закуси и бутылка водки.
  -  Ну, что, Серега, - провозгласил Петров, разливая горькую по надколотым рюмкам, - давай, раз уж встретились, помянем с тобой наших школьных товарищей. Пусть им - бедолагам, чернозем хлопком обернется... М-да...
- Хуже всего то...- хотел было вставить словцо Успенский, - а, да ладно, что теперь говорить, все равно...
  Дрянней этого пойла Сергей Юрьевич в своей жизни ничего не пробовал, но сделал вид, что «хорошо пошла». Лысому же, как видно было все в кайф. Он довольно крякнул, поморщился для приличия, и занюхав выпитое подмышкой, продолжил...
- Да что и говорить, жалко ребятишек... Ты, это... Огурчики пробуй, сам солил... Кто бы мог подумать, что так не весело у них закончится?
- Слушай Саша, а ты часом не в курсе, на счет того злополучного дня? Они вдвоем пили-то, или может кто помогал  время от времени? - без всякой надежды спросил Успенский.
- Ха- ха... Да я и сам с ними в тот день выпивал, - усмехнулся Лысый, - пройтись по Студенческой и никого не встретить? Не смеши! Кстати, помнишь Скомора?
- Конечно помню, - поморщился Сергей Юрьевич.
- Он в тот день из тюрьмы пришел, или как это у них там говорится, «откинулся»...
- Ну, и?
- Ну и повстречал я его по дороге из бани. Ты б его Серый видел! Детина неимоверных размеров. Представляешь, выше нас с тобой на голову и как шкаф платяной в ширину! Ну и вот... Взяли пузырек перцовки и попёрлись, вроде как к нему, а тут блин, Кашкин с Пучком - юные натуралисты.
- Что же дальше? - боясь вспугнуть, лениво зевнул Сергей Юрьевич.
- Дальше? Дальше я домой потопал. Я ж, ты знаешь, не большой любитель «продолжений», а они втроем, видимо, за второй пошли.
- А за что Скомор сидел, не знаешь? - нарочито отвлеченно задал вопрос Успенский.
- Да сидит-то он всегда, как правило, по глупости, - ухмыльнулся Петров, - в этот раз, если не ошибаюсь, бабу свою избил хорошо. Ну, а в целом  парень серьезный, местная братва его за своего держит, уважает...
 «Ну вот, - рассуждал про себя Сергей Юрьевич, - кажется открываются новые перспективы. Теперь Валера Скоморохов, в прошлом неисправимый двоечник и хулиган, ныне первый подозреваемый в этой темной истории... Сколько раз, я с тобой дураком дрался в школе, почти всегда проигрывал, теперь нужно выигрывать».
   Бутылка постепенно опустела. Лысый, было, подвязался бежать за второй, но Успенский сославшись на тяжелое «завтра», наотрез отказался.
- Ну, что ж, тогда чайку? - потирая ладошки дружелюбно предложил Петров.
- Да, пожалуй, чай это хорошо, - задумчиво протянул Успенский, - слушай Саш, а с кем они из наших общались в последнее время, появлялись какие-нибудь не знакомые лица?
- Да нет. Ничего особенного я не замечал. А общались они со всеми понемножку. Со мной, Бурилой, с Шишкином. Короче с теми, кто живет поблизости. Это ты у нас отщепенец, как ушел после восьмого, так и не слыхать тебя.
 И это было чистой правдой. Сергей Юрьевич в принципе не любил пресловутые школьные годы и не усматривал в них никакой романтики. Саша Петров это по-видимому чувствовал всегда и сейчас тоже не забыл.
  - А знаешь, я с самого начала хотел спросить. Делом этим кто занимается, не из вашего отдела часом?
- Я! Я занимаюсь, Шурик. Так что попал ты в свидетели! - цинично, с толикой скрытой иронии, четко выдал Успенский.
- Вот те на! Ну, ты марек еще тот! - ударил себя по коленке Лысый. – Ну, так ты, блин, теперь просто обязан хоть из под земли достать этого отморозка...
- Знаешь, Саша! - без эмоций отвечал Сергей Юрьевич.- Если ты всерьез думаешь, что я испытываю невероятную жалость и сострадание к гражданам Анучину и Кашкину, то ты глубоко ошибаешься. Но свою работу постараюсь вести качественно.
  Лысый в глубокой задумчивости сидел в кресле и  нервно грел руки о недопитую чашку чая.
- К Скомору наверное пойдешь? - угрюмо, и даже чуть обиженно буркнул он. - Валера, по ходу, последний кто их видел... живыми, хотя...
 «Странно,- подумал Успенский, - если Скомор с ними пил, почему на бутылке и стаканах, отпечатки только двоих? А третьего стакана, так и вовсе нет. Убил?! Испугался?! Унес с собой?! Да нет же, конечно нет. Все было совсем не так. А как?!»
- Пойду, конечно, к нему золотому! - спустя минуту ответил Сергей Юрьевич.
- Сходи, сходи...  Только вот, вряд ли он этому обрадуется, после пары лет отсидки...
- Ну уж на это, Саша, мне плевать с очень большой высоты, - отрезал Успенский.
- Ну-ну...




       Валера Скоморохов жил в старом довоенном дом под названием «гармошка». Здание, если на него смотреть издали, напоминало простенькую трехрядку с широко раздвинутыми мехами. Успенский никогда не мог себе представить, какой домашний быт под стать такому хулиганствующему, в дурном смысле слова, элементу, как Скомор. В далеком детстве ему упорно представлялось, что Валера живет, по меньшей мере, в бандитском притоне, среди жуликов, воров и проституток. На самом же деле все оказалось иначе.
  Квартира в которой обитало семейство Скомороховых не отличалось ни чрезмерным великолепием, ни патологической запущенностью. Мебель, приобретенная еще в перестроечные годы, выглядела вполне ухоженно, а современные модели аудио и видео техники говорили о материальном благополучии и высоком достатке. Мать Скомора, которую Успенский помнил еще с детства, несмотря на годы, почти не изменилась. Она стала лишь значительно полнее, но неукротимая бодрость и стервозность до сих пор клокотали в ней  гейзером Ваймангу, выплескивая фонтаны недовольства бытием на окружающих.
  Не поздоровавшись и даже не спросив имени, она громко крикнула:
- Валера, к тебе опять пришли... Когда же это все закончится?!
  В ответ послышалась нечленораздельная ругань, а через несколько минут в прихожую вышел сам Валера.
- Чего надо? - бесцеремонно  и грубо, смотря в упор на Успенского, резанул он.
- Не узнал? - осторожно улыбнулся Сергей Юрьевич.
- Чего надо Ус? - еще резче переспросил Скомор.
« Да, память у тебя отменная, не в пример моей!» - Отметил Успенский и решил, что по хорошему, неофициально, поговорить не удастся.
- Посоветую вам меня так больше не называть, во избежании неприятностей. Я из уголовного розыска, следователь, майор Успенский Сергей Юрьевич и у меня к вам, Валерий очень много вопросов.
- Так, значит! - чуть смягчился Скомор. – Ну что ж тогда делать? Проходи майййор...
  Они прошли в просторную, выделанную светло коричневым паркетом, комнату, где и расселись. Успенский в глубокое кожаное кресло, Скомор расположился полулежа на разобранном диване.
- Ну я тебя, хотя нет, вас внимательно слушаю, майййор!
  Успенский неторопливо достал из внутреннего кармана плаща потрепанный блокнот, затем шариковую ручку и тихо, но твердо спросил:
- Вспомните, пожалуйста, где вы находились 21-ого августа этого года, между 00 и тремя часами ночи?
В ответ Скомор недовольно потушил начатую сигарету о край стеклянной пепельницы, раздраженно усмехнулся и пристально посмотрев в глаза Успенского сказал:
- Ты, что ж мне, Ус, мокрушку пришить вздумал? Я для этого не гож! Навешать кому-нибудь – да, ну украсть, тоже, как говорится, ума хватит. Но, мочить – не мое! Так, что это ты загнул и не по адресу обратился...
- Ну, положим, бьешь ты, Валера, в основном женщин, да бедолаг маломощных и то по пьяне, потому как у трезвого тебя кишка тонка... Но, главное, что имею тебе сказать на будущее... Характеристику свою сраную, на верхней шконке сочиненную, ты на зоне будешь шестеркам, да опущенным толкать, а мне будь ласков, отвечай четко на поставленный вопрос и по меньше деепричастных оборотов. Где и с кем был, спрашиваю?
- Ну, ты, ладно, ладно, не серчай, начальник, - опешил Скомор, много где был в ту ночь...
- После того, как вы выпили и Петров Саша ушел, ты остался с Кашкиным и Анучиным?
- Да, мы остались втроем, взяли еще одну, ну и... снова выпили! - неожиданно рассмеялся Скоморохов.
- Где вы ее выпили?
- Где, где? У меня, разумеется, по случаю освобождения. Я ж, это, как его, с зоны...
- В каком часу это было?
- Бл, ну ты спросил?! Откуда я помню? Ну, может, не знаю, двенадцать. Да, кажется двенадцать, чуть больше, может...
- Что же было потом? - начинал внутри себя нервничать Успенский.
-  Потом?! Потом я пошел прогуляться, а они, наверное, потопали дальше пить.
- К себе?
- Этого я уж не знаю. Даром предвидения не обладаю, -  словно сбросив с плеч непосильную ношу, вымолвил Скоморохов. - Вот так-то все и было майййор.
 Но Успенский не унимался, тем более, что в последних словах своего собеседника невольно уловил непреодолимое стремление закончить разговор, а это означало, что сказано далеко не все. Надо было давить, потому как сам Валера для себя видимо решил, что свою дежурную сказку  рассказал до конца. И хотя применять силу или брать на понт Сергей Юрьевич не очень-то любил, считая, что именно такие приемы в итоге и дискредитировали внутренние органы, тут же ничего не оставалось. Он с высока пренебрежительно глянул на уже расслабленного Скомора, цинично усмехнулся и бесцеремонно прикурив сигарету о взятый из его руки, окурок, сказал:
- Ну не знаешь, так не знаешь. Чтож с тобой делать? Может, в отделении вспомнишь. Ты ж у нас парень непредсказуемый. Собирайся Валера, поедем прокатимся на казенной машине. Посмотришь, где я работаю... Давай, давай, пять минут на сборы, маме скажи чтобы не беспокоилась, дня три...
  Валера снова закурил, и закурил довольно-таки нервно, как будто это была одна из последних сигарет в его жизни. Округлившиеся глаза тупо смотрели, в наполненную окурками, пепельницу и, казалось, тщетно пытались отыскать там ответ на извечный дурацкий вопрос «что делать?». Но делать было нечего. Ехать в отделение решительно не хотелось, потому как опьяняющий воздух свободы еще не до конца расправил скукоженные, в местах не столь отдаленных, легкие. Так, немного поразмыслив, взвесив  многочисленные «за» и «против», Скомор угрюмо процедил:
- Ладно, уговорил. Только уясни майор, убивать кого-либо не по мне, тем более, однокашников своих. Я, хоть человек и пропащий, но свой внутренний кодекс чести «блюду» и буду блюсти до гробовой доски...
- И давно? - оборвав на полуслове откровения собеседника, ухмыльнулся Успенский.
- Что, давно? - не понял тот.
- Блюдешь говорю, кодекс чести, давно?
  В глазах Скомора на мгновение сверкнула злость, затем раздражение, но он уже привычным усилием воли, привитым ему во многих тюрьмах и зонах, проглотил ее, а затем, выдохнув остатки ненависти, ответил:
- Неважно. Чего конкретно хочешь знать?
- То-то! - как будто бы встрепенулся Успенский и второпях потушив сигарету продолжил,
- Той ночью ты еще видел их, или, может, встречался с ними? Если да, то в какое время? Кстати, время советую вспомнить по точнее, потому как от этого будет зависеть твое дальнейшее местонахождение.
- Слушай, Сережа, мне не было и нет резона мочить своих одноклассников! - со слезой в голосе, невероятно побледнев, промычал Скомор.
- Твою мать, а!!! - почти крикнул Успенский, нервно потирая ладони. - Ты прям, ****ь, как целка-переросток кочевряжишься. Не хочешь языком шевелить, тогда шевели культями  и поехали! Ты вроде, как решил... Тебя, хрен, разберешь!
- Ладно, ладно, -  в ужасе отпрянул Скомор, - был я там полтретьего и конечно видел их - развороченных... Только это не я сделал, не я, понимаешь?! Мне на хер, они не нужны... Мать, их, не успеешь откинуться, как в обратку кто-нибудь ненароком подмажет...
- Зачем ты к ним зашел? - удовлетворенный ответом, спокойно продолжил Успенский.
- Теперь это не имеет никакого значения. Я просто хотел догнаться, а денег у меня уже не было. Как теперь выясняется, к сожалению. Я, перед тем как к ним зайти, два часа сидел в игровых автоматах на Студенческой. Все просрал! Что же касается времени, то от туда я выполз  ровно в два часа. Там радио тренькало без умолку и тетка по нему промяукала, что, дескать, в нашем городе два нуль нуль...
- А с чего ты взял, что в квартире оказался в половине третьего?
- Там на кухне на холодильнике будильник тикал, я автоматом и взглянул на него. А вообще, кретин я. Как с зоны пришел, так решил, что хватит минутки да часы отмерять – на отмерялся вдоволь. И закинул свои котлы куда подальше, они у меня знатные, со швейцарским механизмом... Да, что теперь скулить...
- Насколько я могу судить, - продолжал допрос Успенский, - от игровых автоматов до дома Анучина максимум пять минут. Ты что ж, на пузе полчаса полз до него?
- Да не то чтобы на пузе, но вроде того, - осторожно улыбнулся Скомор. - А потом, я ж эту, как ее, Добрынину Натаху встретил, помнишь, может? Проболтали с ней-кошкой маленько. Было о чем. Я с ее хахалем на тюрьме одной сидел, «дорогу» плели из шмотья палого. Поболтали, много чего припомнили, она сладкая к себе звала, а я, дурак, к этим потопал. С другой стороны, не по мне чужих баб мочалить в отсутствии мужа, вроде как крадешь неправильно... Она подтвердит, если че...
- Ну, ладно, положим все так и было, как ты мне здесь напеваешь. Пришел ты, дверь открыта была?
- Ну, да. Я вроде как кулачком постучал для приличия. Смотрю, никто не открывает, я и пнул ее ботинком со злости. Та клятая отворилась, я и...
-  Вошел?! - не дал договорить  Успенский.
- Вошел, - удивленно ответил Скоморохов, - а как же по иному-то?
- А вот это я у тебя спросить хочу! Либо ты дорогой летать там у себя на зоне научился, либо опять дурочку гонишь!
  Успенский чувствовал, что перебарщивает, но остановиться уже не мог. Такие эксклюзивы, как Валерий Скоморохов, понимали только кнут, а пряник, который им иногда, по своему малодушию предлагали, воспринимали, как некую взятку. На нее же покупаться считалось непростительным грехом. Сергей Юрьевич решил, что до тех пор, пока его дотошный мозг в полной мере не поверит рассказанному, давление стоит продолжать, а уж со своей истерзанной совестью он после будет разбираться.
- В ту ночь Валера, если ты  помнишь, шел дождь. Чтобы подобраться к подъезду дома, где проживал покойный Анучин, нужно свои ноги обязательно опустить в лужу, понимаешь!? Ты хочешь сказать, что за все эти годы ты из беспросветного засранца превратился в чистюлю. Никогда не поверю. В квартире и тени грязи нет! Усек?
- А вот тут ты прав начальник, - добродушно засмеялся Скомор, - Пучок, мать его за ногу, хоть и пил в последнее время много, но чистоту поддерживал идеальную. А все из-за его работы вонючей. Клиенты, видите ли, должны от такой чистоты большое доверие испытывать. Пучок всех по этому поводу жучил. Ты начальник у соседей спросить можешь. Меня он тоже приструнил в свое время, давно уже... К нему, говорят, даже если кто-то просто, там не знаю, за спичками, за солью постучится, он дальше придверного коврика не пускает, причем коврика, который с внешней стороны... Сам удивляюсь, пьяный, вроде, в зюзю, все, как говорится по херу, а чёботы снял на автомате... Прошел туда... А там, бл... Надо ж, как их уделали!
- А пойло, чего, не забрал? Испугался?
- А то нет? - виновато огрызнулся Скомор. - После такой картинки, вряд ли она зараза полезла бы! Я, как увидел все это, так ноги чуть не подкосились, думал, мочи уйти не будет. И не от крови, нет, ее я в своей бедолажной жизни понагляделся  во – как! Оторопь взяла от того, что я с ними еще несколько часов назад выпивал запросто... По плечам друг друга хлопали, ржали о ерунде всякой как мерины, а тут, бля... Потом силы понемногу возвернулись, я и к двери. Ботинки побыстрому натянул, даже шнуровать не стал и... А, да, еще краем куртки ручку дверную с обеих сторон протер, на всякий пожарный.. Вышел... Не помню, как до хаты доковылял, там у меня, слава Богу, было, а то не знаю как заснул бы. Кто же их так, а главное за что? Они ж как дети малые, безобидные...
  Успенский понял, что Скомор не врет, интуиция его – следователя с многолетним стажем, редко когда давала осечку. Он снова машинально закурил, пристально поглядел на уставшего от собственного рассказа Валеру и удовлетворенно улыбнувшись подвел итог:
- Ладушки! На сегодня хватит с тебя. Правда, проехаться  все ж таки со мной придется. Подписку о не выезде чиркнешь, а там...






   На следующий день Успенский почти на сто процентов убедился во всех вышеперечисленных  Валерием Скомороховым фактах, подтверждающим его алиби и непричастность к убийствам. Сомнительным казалось одно. Люди, подобные Скоморохову, по мнению Сергея Юрьевича, при виде окровавленных трупов никогда не испытывают страха и душа их остается в привычном состоянии, оставляя пятки не обремененными своим навязчивым присутствием.
- Валера хотел выпить. Значит должен был сделать это, взяв халявное зелье с собой, как пить дать. Тут же, нет, оставил! - говорил себе Успенский. – Впрочем, это даже хорошо. Значит закона боится крепко... Однозначно -  плюс. Нет, не мог он их убить, незачем, а потом ведь только вернулся, вряд ли. Ладно, посмотрим, что дальше будет...
  Встреча с Ковалевым оказалась не очень приятной. Тот, хотя и соблюдал некую субординацию при личном общении с подчиненным, все ж таки пару раз не сдержался, назвав Успенского медлительным, неповоротливым стариком. Сергей Юрьевич, разумеется, наезд стерпел и убедительно поклялся отчаянно стараться и прибавить оборотов. Так уж сложились их отношения за двадцать пять лет: Успенский обещал, Ковалев верил, а дела? Дела раскрывались с той скоростью, которую отмеряла им судьба.
  Вечером того же дня, возвращаясь к себе домой Сергей Юрьевич заметил Петрова, сидящего на одной из недавно вкопанных лавок. В одной руке его красовалась бутылка пива, в другой сборник кроссвордов и шариковая ручка. У Успенского эта картина незамедлительно вызвала кратковременную нервную дрожь. С недавнего времени он больше всего в жизни не терпел людей, с глубокомысленным видом, разгадывающих нынешние пост перестроечные ребусы. Потому как вопросы и загадки в них, по его мнению, оказывались сложности средней группы детского сада, ну что-то вроде: «столица Российской Федерации, или река, впадающая в Каспийское море?» По всему было видно, что Саша Петров был занят решением именно такой проблемы.
- О, Ус! Привет, тут такая задача! – по-свойски начал он.
- Здравствуй. Что еще?
- Крупный чиновник в феодальном Китае?
- Мандарин, - равнодушно ответил Сергей Юрьевич.
- Да, ладно, тебе?! - не поверил Лысый
- Вот тебе и ладно. Книжки надо читать, по возможности умные, Саша. - нравоучительно пояснил Успенский, - ты чего здесь делаешь?
- Ах, да! - опомнился Петров. - У меня для тебя кое- какие новости. Кстати, как продвигается дело с двумя, хотя нет, с тремя неизвестными.
- Нормально продвигается! - немного раздраженно ответил Успенский. - Ты брат не тяни, говори, что там у тебя, а то, честно говоря, подустал я за этот день здорово, спать хочу и все такое...
- Да, вот, имею намерение тебя кое с кем познакомить, - несколько волнуясь и даже чуть ли не оправдываясь выдавил из себя Петров.
-  Зачем это еще? - строго и недоверчиво спросил Успенский. - Может  тебя – тимуровца к нам на полставки устроить? И почему тебе спокойно не живется?
- Нет уж, спасибо. Такой услуги мне оказывать не надо, - почти не обиделся Петров. - А на счет моего предложения... Давай я тебя сначала познакомлю, а ты уж решишь, полезно оно тебе или нет.
- Ладно, черт с тобой, знакомь, но если это все пустое, с тебя бутылка коньяка и причем коньяка той страны производителя, где растет виноград! Идет?
  Примерно через полчаса они оказались у злополучного дома на Энгельса. Словоохотливые хозяйки усталыми, обветренными руками снимали с веревок высохшее белье, их мужья немногословно курили около подъезда, а дети доигрывали в свои незатейливые игры. Не один, проходящий мимо человек не мог бы даже в своих фантазиях предположить, что несколько дней назад здесь произошло убийство.
- Не пугайся Ус! К Пучку заходить не будем. Вряд ли он нас примет, - в своем репертуаре с острил Лысый.
- Надеюсь...
  Пройдя почти весь двор, они оказались напротив двери заброшенного подвала, из которого доносилась невнятная, сдобренная отборным матом, болтовня. Петров взглядом поманил Успенского за собой и уже через минуту они стояли в небольшом подвальном помещении в котором, облокотившись о красно кирпичную стену, рядком сидело четыре престранных субъекта. Все с длинными прокуренными бородами и грязными, засаленными от жары и недавно съеденной селедки, руками.
- Блэк! Надо поговорить! - как всегда без лишней вежливости произнес Петров.
- Водку принес? - прохрипел один из бородачей.
- Принес, принес, небоись, - успокоил незнакомца Лысый, доставая из внутреннего кармана бутылку.
- Господа-товарищи! У меня конфиденциальный разговор. Так что попрошу на выход, - неестественно вежливо обратился к соплеменникам бородач. В ответ те чуть зашевелились, но по прежнему оставались на местах.
 Последовала недолгая пауза, после которой неожиданно раздался пугающий рев Блэка:
- На хер все вышли быстро!!! Шевелим мудями, господа хорошие!!!
- Ладно, ладно, не стоит так нервничать, пошли мы, премного благодарны за теплый прием, сельдь была великолепна... Всего доброго! - совершенно внешне не обижаясь, заторопились те.
  Бородач Блэк аккуратно разлил в пластмассовые стаканчики водку и, не дожидаясь остальных одним махом проглотил свою порцию. Лысый и Успенский единодушно переглянулись и, отставив в сторону пойло перешли к делу.
\- Блэк, расскажи ему, что ты видел в ту ночь, когда замочили «Пучка», - вроде как невзначай спросил Петров.
Ничуть не удивляясь вопросу, Блэк щедро налил себе еще, выпил, после чего вполне приветливо повел свой оплаченный рассказ.
- Знаешь, Санек, я сразу, когда увидел этого торопящегося кренделя в сером плаще, подумал, что скоро здесь запахнет мокрухой. У меня к таким вещам интуиция приспособлена, дай Бог всякому. Кабы я в ту ночь не пил, может оно как-нибудь и по другому завертелось, но я себе не изменяю. Хоть стопарик, но ежедневно... Так вот, говорю, почувствовал я тогда что-то неладное...
- Это с чего? – не выдержал Успенский.
  Блэк в ответ в упор посмотрел на Сергея Юрьевича, потом неожиданно захохотал и резко опомнившись, произнес:
- Рожа! Рожа у него было какая-то невменяемая, словно обкуренная или еще под каким ширивом! Не дай Боже еще раз увидеть.
Блэк на минуту неожиданно замолк, погрузившись, казалось, в некие давние воспоминания, затем чему-то хитро улыбнулся и жадно закурив, продолжил еще более спокойным тоном...
- Было время я крепко закладывал, можно сказать, по черному синячил... Это-то меня потом и сгубило. Почему, отчего, брехать не стану, суть не в этом, но вот случилось со мной однажды, попал я в дурку, надолго загремел, месяца на четыре. Так вот, там таких шизиков, как тот, кем вы интересуетесь, до едрени фени... Кто, как говориться, «белочку словил», кто от ихней гребаной терапии крышу сбросил, а кто сам по себе с рождения такой, но их – последних обычно не густо набиралось. Оно и правильно, может. Чего их юродивых таблетками зря пичкать? Вот я и говорю, значит... Понасмотрелся я... Глаза стеклянные, почти не моргают, ходят как зомби, никого не замечают. Хавчик тоже им побоку... Этот, видать, такой же был, только шибко прыткий....
- Так ты его разглядел, значит? - заинтересовался Петров. - Узнать смог бы?
- Да не перебивай ты, мать твою! - занервничал Блэк. - Я тебе сам все, что надо скажу. Так вот, че я там балакал-то?! А, да... Прыткий, зараза, был. Он так, видать, спешил, что ничего вокруг себя не видел, ну и меня в том числе. Он, даже,  кажется, задел меня маленько... А узнать? Не знаю, даже. Я сам тогда хорошо накушался. Кабы он при новой встрече-то такой же нарисовался пришибленный, как и в ту ночь, узнал, клянусь! А если так, в толпе, не знаю, вряд ли...
- Ну, хоть какой из себя? - не выдержал Успенский. - Здоровый, маленький, худой, косой, кривой, лысый?
- Не-ее! Не лысый! Точно, не лысый! - засмеялся от всей души Блэк. - Он даже напротив, очень даже волосатый, седоватый маленько. А вообще, обычный, ничего особенного, как Санек, как ты... В сером плаще и рожа... Да, рожа была хороша, не дай Бог еще раз встретиться...
- А вы наткнулись на него, когда он обратно шел или туда? - чуть встревожился Успенский.
- Вроде как, туда! Дождь ведь был. Я стоял у ихнего подъезда, прятался от дождя, значит, а он торопился, шизик... Сколько он там пробыл, не знаю, я к себе пошел, то бишь сюда, где мы сейчас. Дождик притих, я и потопал. А потом, господа-товарищи, откуда мне было знать его планы. У него свои, у меня свои! Одно заявляю безапелляционно, это я уж точно решил,  он, сука, их замочил и никто другой.

     - Ну и что ты думаешь обо всем этом? - на обратном пути горделиво спросил Петров.
- Думаю, услышанное нужно взять на заметку, но особенно доверять не следует.
- Понятно, - немного опечалившись протянул Лысый, - а я-то надеялся хоть как-то помочь. Ну, что ж, теперь с меня трехзвездочный, да?
- Ничего ты мне Саша не должен. Одно скажу тебе на будущее. Не лезь ты в красные следопыты. Не надо оно тебе, поверь мне. Тут ведь знаешь как? Сначала интересно, а потом тошнота начинается. Я как-нибудь сам разберусь. Да и помощников мне начальство выделяет толковых. Мы с тобой лучше так общаться будем, как добрые одноклассники.
  Петров понуро опустил голову, разочарованно пожал плечами и теперь уже совершенно безучастно ответил:
- Ладно. Чтож поделать? Извини. Больше я в твои сыскные дела нос не суну. Слово даю.
- Никогда не говори «никогда», - рассмеялся Успенский.

    Наступила суббота. Сергей Юрьевич безоговорочно решил посвятить ее собственной персоне и хотя бы на некоторое время забыть о новоявленном деле. По воле судьбы эти выходные ему  предстояло провести в обществе своей  юной пассии по имени Наташа. А свел их Ваше Величество Случай. Как-то, возвращаясь под вечер из драматического театра Успенский предстал перед, попавшей в беду, девушкой, благородным спасителем. Виной всему оказались некие юные отморозки, пытавшиеся силой впихнуть несчастную пьяненькую особу в свой роскошный автомобиль. Сергей Юрьевич не стал долго взирать на  набирающее обороты, безобразие, вытащил служебный пистолет и весело, но нервно предупредил, что стреляет он хотя и плохо, но с большим удовольствием, а ежели вдруг еще и попадет, то тогда его уже никаким калачом от этого занятия не отвадишь. На юных похитителей прозвучавшие слова произвели неизгладимое впечатление и они долго не раздумывая в спешном порядке забрались в автомобиль и даже не посигналив на прощанье, укатили прочь. Наталья была спасена и как это часто случается, стала благодарной любовницей Сергея Юрьевича.
  Нужна ли была Успенскому эта романтическая связь, он не знал, хотя свыкся с ощущением необычайной комфортности и легкости отношений с двадцатитрехлетним существом. На сегодняшний день его все устраивало, да и не привык он в своей жизни сетовать и роптать на судьбу. Сценарий их совместного времяпрепровождения всегда был одинаков. Примерно в три часа дня они где-нибудь встречались, если погода «шептала», недолго гуляли, затем заходили в какое-нибудь не шибко дорогое кафе, где пили коньяк и ели мороженое. Неотвратимо наступал момент, когда эти два, сопутствующих их встречам, продукта, переставали приносить удовольствие и влюбленная пара медленной нетвердой поступью направлялась в драм театр. Кстати о драмтеатре... Года два назад здание испытало на себе внеочередной ремонт и как позже признала достопочтенная публика, главным его результатом стали новые, обшитые, цвета бычьей крови, бархатом, чрезвычайно мягкие и просторные зрительские кресла. Именно в них-то Сергей Юрьевич и Наташа плавно отходили ко сну, краешками ушей внимая бредовым постановкам новомодных пьес. Концовка представления странным мистическим образом совпадала с окончанием действия алкоголя, от чего впечатление от пьесы, в большинстве случаев, оставалось приятным.
  После спектакля шли к Успенскому домой, где занимались, как это нынче странно называется, любовью. Утром же разбегались по своим делам: Сергей Юрьевич в управление, Наташа в мединститут, пообещав встретиться в следующие выходные. Все это, продолжалось с ними уже три месяца.
- Хорошо выглядишь, - поцеловав девушку в искусно нарумяненную щеку, чуть улыбаясь констатировал Успенский.
- Ну, я пока еще не так стара Сережа, - опустила ресницы  Наташа.
  В ответ Сергей Юрьевич оком римского рабовладельца окинул свою возлюбленную и в очередной раз удовлетворившись увиденным спросил:
- Ну что, пройдемся по местам боевой славы?
Наташа утвердительно кивнула головой, затем ей же недовольно покачав, осторожно взяла Успенского под руку и, пройдя с любимым в ногу несколько шагов сказала:
- Нет, дорогуша, мы пойдем ко мне, знакомиться с мамой и папой.
- Вот те на! - недоуменно воскликнул Сергей Юрьевич. - Ты бы хоть предупредила заранее, я бы костюм надел!
- Да ладно, расслабься! Какая разница в чем ты будешь им пудрить мозги?!- она неожиданно рассмеялась. - Ты ведь будешь пудрить им мозги байками про необузданную преступность и свою исключительную роль при ее искоренении?
- Да уж прямо-таки? Когда я так делал? - искренне удивился Успенский. - А твой папенька наверное много младше меня? Впрочем, будет с кем выпить.
- И не надейся! - нахмурила брови Наташа. - Во-первых, я поздний ребенок и мой padre
 старше тебя на целых восемь лет, а во-вторых, у меня дома ты будешь исключительно моим и более не чьим. Попробуй только позабыть обо мне!
  Сказано – сделано. Через полчаса ходьбы и ритуального топтания в прихожей Наташиной квартиры они четверо вскоре восседали  за овальным столом, покрытым льняной светло-серой скатертью, выпивая, закусывая и болтая всякую, сдобренную бархатной лестью, чушь.
   - Вы... Мне Ната говорила, работаете сыщиком? - демонстрируя добротную кафельно-белую металлокерамику, широко улыбаясь, спросил отец.
- Да, так и есть... Я сыщик, гроза всех бандитов и воров майор Успенский Сергей Юрьевич? - для пущего смеха встал из-за стола гость.
- Опасная, должно быть профессия? - накалывая неподатливый кусок исландской сельди на позолоченную вилку, осторожно поинтересовалась мама.
- Чрезвычайно! - продолжил Успенский тем же тоном, - вы даже не можете себе представить! Сплошной кровавый гуляш! Ночью почти не сплю, ворочаюсь, курю без остановки, все изобретаю, как бы всех этих паразитов собрать в одном месте и взорвать, черт возьми!
- Ну и как, получается? - вклинилась в разговор Наташа.
  В ответ Сергей Юрьевич интригующе пристально посмотрел на возлюбленную, затем на увлеченных трапезой родителей, и подняв, наполненную армянским коньяком, мельхиоровую рюмку, провозгласил:
- Ты знаешь милая, как только всех соберу, тебе, в знак особого доверия, позволю поджечь бикфордов шнур!
 Все дружно рассмеялись и уже более непринужденно и менее натужено продолжили застолье. По окончании же его выяснилось, что родители этим вечером уезжают на дачу и просторная, неоднократно испытавшая на себе чудеса европейского ремонта, квартира останется на целых три дня в распоряжении молодых.
  «Ох уж эта Натали, - размышлял про себя Сергей Юрьевич следующим утром, лежа в одной постели со своей сладко посапывающей возлюбленной, - странная девчонка... Неужели ей, почти ребенку, интересно проводить время, возиться с таким старпером, как я?... Пожелтевшие зубы, морщины и бесконечная проседь, даже на груди... Хм... Значит интересно... Наверное, во мне что-то есть... Может, я умный? Ха-ха...»
  День прошел в счастии и согласии. Наташа постоянно что-то готовила, видимо полагая, что к сердцу мужчины лучше всего продвигаться проторенными дорожками. Сергей Юрьевич тем временем восседал на мягчайшем велюровом диване, самодовольно потягивая дорогостоящие папины сигары и томно улыбался, беспричинно суетящейся всюду Наташе.
  Следующая ночь также была до краев наполнена любовью и страстью, подобно предыдущей, а утро до нельзя напоминало (в хорошем смысле), предшествующее. Затем наступил последний вечер их кратковременной идиллии, привнесший в их отношения небывалую нежность и понимание. Им никогда так не было хорошо. Казалось, сам Бог занимается устройством их счастья... Но ворвалась ночь...

   Понедельник день тяжелый... Сергею Юрьевичу, в принципе не верившему не в какие приметы, сегодня пришлось кардинально изменить свое мнение. Дела не клеились, причем не клеились со всех сторон. Голова трещала с раннего утра и самое примечательное – не совсем ясно с чего. Они хоть и пили с Наташей все выходные, но не столько, чтобы после навалилось такое болезненное похмелье. Разумеется весь этот физиологический дискомфорт Успенский готов был принять, вытерпеть и в итоге усилием своей стальной воли преодолеть, но Наташа... Ранним утром, провожая Сергея до двери, она не проронила ни слова, и даже не поцеловала его на послед… К тому же удивлял и повергал в уныние ее прощальный взгляд -испуганный и вместе с тем опустошенный, лишенный внутреннего спокойствия и равновесия. Сергей Юрьевич, неожиданно для себя, оказался в тревожном замешательстве и всю первую половину наступившего понедельника терзался в странных догадках.
«Может, я был груб с ней? - думал он, - да нет же, нет. Выпил, и нес чепуху? Глупости все это, я никогда не пьянею от трех рюмок... Что же Господи, что же?»
  Вторая половина дня напрочь перечеркнула его, чудом сохраняющийся, оптимизм. В три часа дня позвонил Ковалев и с нескрываемым упреком в голосе, сообщил, что сегодня в четыре часа утра был зверски убит Валерий Скоморохов. Успенский не выдержал:
- Слушай ты, начальник долбаный! Я и так пошел у тебя на поводу, вместо того чтобы греться где-нибудь в Крыму на пляже под тенью пальм и кипарисов! Так ты еще и не доволен чем-то! Я делаю все что могу и не могу, и даже то, что не хочу делать, делаю! Поэтому, если ты мне доверяешь, смиренно жди результатов, если нет – мое заявление у тебя. Росчерк пера и адью!
  Такого Ковалев в свой адрес давненько не слыхал. Он, конечно, попытался что-то сказать на правах старшего товарища, но красноречие и способность логично изъясняться покинули его. Он понял, что вскоре может остаться совсем один, а одному в бескрайнем поле преступности
делать особо нечего и чувствовать себя воином-победителем невозможно. Поэтому крепко стиснув свои, расшатанные пародонтозом зубы, Ковалев оставил попытки возражения и пожелав Успенскому всяческой удачи, положил трубку.
   Уже где-то через полчаса Успенский стоял над телом Валерия Скоморохова и равнодушной рукой записывал в блокнот всяческие подробности новоиспеченного убийства. На сей раз огнестрельных ран не было. Бедняге хладнокровно пробили череп табуреткой, которая от сильного удара лишилась пары  ног. Мать убиенного, находившаяся в трагическую ночь на даче, узнав о случившемся, потеряла рассудок и теперь пребывала  на  попечении медперсонала одной из психиатрических лечебниц. Соседи наперебой рассказывали свои невероятные версии, никак не подтверждающие истинное положение вещей. Якобы в тот день и вечер Скоморохов беспрерывно пил и его многочисленные гости менялись с удивительной частотой. Вскоре, видимо прознав о случившемся, начали подходить те самые гости и чуть ли не в один голос заявлять о необыкновенно оптимистическом расположении духа покойного. По их словам, все празднество окончилось около двух часов ночи и уставший за вечер Валера, провожая многочисленных гостей, намеревался предаться сну...
   Где теперь искать начало и конец страшного убийства Успенский не знал. Его голова раскалывалась от переизбытка информации, странного поведения Наташи и противоречивых фактов. Во всем происходящим он видел теперь одну сплошную мистику, как-то он даже поймал себя на мысли, что никакого убийцы и вовсе не существует, какая-то неведомая сила сметает железной клешней на своем пути неугодных, а он – Успенский, по воле рока является неотъемлемым звеном в устрашающе позвякивающей цепи загадок. Ведь, что ему стоило отказаться от предложения Ковалева? Не отказался, мало того, с какой-то, несвойственной ему, легкостью взял. А теперь? Теперь подобно загибающемуся Моцарту, он как реквием ведет это чернушное расследование, предчувствуя впереди неотвратимую собственную гибель.
  Придя домой Сергей Юрьевич нарвался на истерично разрывающийся телефон. Это звонила Наташа.
- Как ты, милый? - робко спросила она.
- Да ничего, кручусь, как белка в колесе, - подавляя накопившиеся эмоции, ответил Успенский.
- Как ты себя чувствуешь, Сереженька?
- Да нормально все. Почему это тебя так заботит? Или я что, в прошлую ночь, был при смерти?
- Да нет, нет, все нормально, - оправдываясь, затараторила она, - ты правильно делаешь, что не акцентируешь внимание на произошедшем. Хотя, - тут она разрыдалась, - Сережа милый, у меня такой синяк на руке, я... я даже не могу ей пошевелить, понимаешь?
Наташа повесила трубку. Что все это значило и как к этому относиться, Сергей Юрьевич не знал.
  Следующая новость выглядела лучше предыдущих. Сразу после Наташи позвонил Ковалев и радостно объявил, что в деле намечаются кое какие подвижки.
- Ты представляешь, Серый, не все так плохо, как я думал. Взяли тут одного, вернее сам пришел.
- Кого вы взяли? Кто? - оторопел Успенский.
- Бомжара один. По крайней мере, рассказывает он складно, все сходится. Мотив, правда, сомнительный, а так... Приходи, все сам узнаешь... А вообще, я думаю, еще недели две и все встанет на свои места. Поедешь в Крым или еще куда, как ты и хотел.
- Твоими устами! - не мог поверить в услышанное Успенский.
  И правда «взяли»... На следующий день Сергей Юрьевич собственными глазами увидел этого бедолагу, сгорбленного, уныло сидящего в обезьяннике старика-бомжа, по уже знакомому ему имени Блэк.
- Хочешь поболтать с ним? Милости прошу! - самодовольно почесывая бока, предложил Ковалев.
- Да нет, Анотолич, того что ты сам на калякал, вполне достаточно. Мне и так все видно и понятно, - угрюмо ответил Успенский.
- И что же ты видишь? - не обращая внимания на явный скепсис своего подчиненного, поинтересовался Ковалев.
- Да что я вижу? Вижу, что за двадцать пять лет ты почти не изменился, разве что бока нарастил, да полысел изрядно.
- Чего? - выпучил глаза Ковалев.
- Что слышал! Хочешь посадить его? Сажай, но без меня, пусть он будет на твоей совести, и вообще, коли так...
- Но, Серый! - взмолился начальник отдела. - Все же сходится и отпечатки в квартире, да и сам он не отказывается, говорит, давно хотел с этим мерзавцем разобраться!
- Ну, с отпечатками мы разберемся как-нибудь, это ты мне поверь, а на счет всего остального... Ты посмотри на него, посмотри! - разразился громом Успенский, - да он готов взять на себя все что угодно – связь с Алькаидой и дружбу с Бен Ладаном, лишь бы грядущую зиму в тепле прожить и питаться три раза в день. Как говориться – готовь сани летом.  Да, Блэк?
  Успенский вопрошающе взглянул на подозреваемого. Тот медленно поднял голову, равнодушно посмотрел на двух ментов и недоуменно пожав плечами, уставился глазами в пол.
- Блэк! - удивился Ковалев, между тем настраивая себя на более мирный лад. - Владимир Сергеевич Зязиков! Вот кто он, три года назад отбывший наказание за грабеж. А ты мне тут – Блэк! Сам ты Блэк!
- Ну, на это мне наплевать Ковалев, кто он там и по какой статье, -  морщил лоб Успенский. - Я все равно им заниматься не буду, хоть убей.
- Ну, так это или нет, выясним, а отпускать я его все равно не имею права. Порядок такой, сам знаешь. Кравцов с ним поработает, тогда и решим...
- Ну-ну...- еле слышно буркнул себе под нос Сергей Юрьевич и не дожидаясь жизнеутверждающей концовки начальника вышел вон.
  Он шел домой уставший и вымотанный всей этой неразберихой. Ему безумно хотелось покоя и сна, и по возможности скорого и долговременного. Только это могло его хоть как-то привести в порядок.
- Нет, все хватит! Домой, спать... Больше нет никаких сил, - бубнил себе под нос он, - теперь еще и Скоморохов... Наваждение какое-то... Что их связывает? Анучин, Кашкин, Скомрохов – все мои бывшие одноклассники. Вот и все. Кроме водки, никаких интересов. Такое впечатление, что это не последняя смерть, кто следующий?
- Серый! - окликнул Успенского чей-то знакомый голос. Это был Петров, чем нисколько не обрадовал следователя. – Чего, кислый, такой?
- Все тебе расскажи да покажи!! - попытался отшутиться Успенский.
- Я слышал Блэка взяли, думаете, он?
- Да нет, конечно, простая формальность. Не боись, скоро увидишь его...
- На скамье подсудимых, что ли? - расхохотался Лысый
- Да ну, вас всех к чертям собачьим! - раздраженно махнул рукой Сергей Юрьевич.
   В ответ Петров неожиданно успокоился, заметно помрачнел, затем подошел на очень близкое расстояние к Успенскому, вопрошающе взглянул последнему в глаза и тихо произнес:
- Ну что, теперь Скомор?! Ты заешь, Серый, я хоть и обещал тебе не вмешиваться, но тем не менее... Мне с тобой необходимо поговорить... И без всяких там оговорок...Тем более это касается всего, что сейчас творится...
- Ну, говори, - недоверчиво усмехнулся Успенский, - или что, опять водка нужна?
- Да нет, на сей раз обойдемся. Тут трезвость превыше всего... Пойдем, присядем.
- Ну, пойдем, загадочный ты наш, присядем...
 Они неторопливо направились к стоявшей невдалеке скамейке, где Петров, в очередной раз помедлив, выложил и без того измученному следователю, свои очередные предположения.
- Серый скажи, ты хорошо помнишь школьные годы и в частности апрель 63-его...?
 К горлу Успенского неукротимой волной подступил душераздирающий хохот. Он не смеялся, нет, он ржал, как раздраженный, неверно подбитой подковой, конь, время от времени недоуменно поглядывая на Лысого так, как дети смотрят на грустного клоуна в цирке. Теперь он точно решил, что все в этом городе сошли с ума, или, по крайней мере, удивительно близки к этому состоянию.
- Александр, дорогой мой, конечно помню, а как же! - все сильнее закатывался он. - Я, как ты догадываешься, только об этом и думаю... А как же иначе, конечно... У меня ж, ты знаешь, других занятий нет… Только и вспоминаю, апрель, именно 63-его года, а то как же!
Тут Сергей Юрьевич неожиданно замолчал и, мешая воедино удивление со злостью, процедил:
- Ты что, Лысый, совсем рехнулся? Побереги свою глупую голову от всякой гадости. Вот уж действительно, что безделье с людьми творит.
- Значит, не помнишь! - задумчиво протянул Петров, не обращая внимания на более чем странную реакцию Успенского, - тогда скажи пожалуйста, откуда у тебя этот шрам на лице, или тоже забыл?
- Ах, вот ты о чем! - став на мгновение серьезным, сказал Сергей Юрьевич, - что было то было..
- А ведь ты тогда Ус не прав был, - закурил Лысый и пристально посмотрел в глаза Успенского.
- И чем же я тогда всем вам не угодил?
- Ну чем, чем... Всегда ты был, как это по лучше сказать, вне коллектива. - Опустил голову Петров.
- Да, ну?! - оскалился Успенский.- А может все таки тем, что говорил всегда то что думал и поступал по совести, в отличии от всех вас!?
- Ну, вот опять. «От всех нас»! Что в переводе означает - мы все такие козлы вонючие, а ты значит у нас такой правдолюбец непонятый, белый и пушистый, да? А самое главное – безгрешный! Так не бывает, Сережа, понимаешь, не-бы-ва-ет!!!
  Успенский резко повернулся к самозабвенно разглагольствующему Петрову, крепко схватил его за ворот ветровки и с силой прижав его лоб к своему, зло процедил:
- Знаешь, Саша, в этой жизни все бывает и заруби себе это на своем любопытном носу. А в святые, ты сам помнить должен, я никогда не лез.
- Да ты что, с ума сошел? - ни на шутку испугался Петров. - Что с тобой? Ну, ты брат даешь!
- Ладно, извини, - виновато убрал руки Успенский. - Я не хотел. Прости. Так что там у тебя?
- Да собственно тут и так все ясно. Скоро этот печальный список пополнят еще трое. Фамилии их нам с тобой хорошо известны. Искусов, Бабойдо и Павлов. Кто-то мстит за тебя Ус, ну или же ты... - на мгновенье замешкался Петров.
- Договаривай, договаривай, чего замолк? - исподлобья почти прошептал Сергей Юрьевич.
- Ну, словом, ты меня понял... - мрачно, едва слышно ответил Петров и пошел прочь.
   
    По своей природе Наташа  слыла девушкой не злопамятной. (Что кстати, ныне большая редкость.) Успенский уяснил это с первых дней знакомства и потому сегодня направляясь к ней домой ровным счетом не испытывал в душе ни малейшего страха, ни опасения. Тем более он так толком ничего и не понял из последнего Наташиного звонка. Ежели пояснить более точно, то в их, уже довольно продолжительных отношениях, сложилась в негласная практика полнейшего невмешательства в сугубо личные проблемы, комплексы и страхи.  Для кого-то это наверняка прозвучит напыщенно, но если  немного поразмышлять, то в итоге можно отыскать массу плюсов.
  Пока Успенский направлялся к дому своей любимой  с ним случилось довольно примечательное происшествие... Наташин дом находился близ нововозведенной церкви, одной из тех, которые в нынешнее безбожное время плодятся с невероятной быстротой. И хотя Сергей Юрьевич считал себя потомственным несгибаемым атеистом, в храм иногда захаживал  по причине самому себе необъяснимой. Как-то он прочел в некоем эзотерическом опусе, что всякая, даже самая неприметная церковь возводится не просто так и не абы где... То бишь, место выбирается не случайно. А, якобы человек, периодически бывающий на этом святом месте, невольно подпитывает душу тайной божественной силой. Успенскому, прочитанное показалось  правдоподобным, хотя и немного забавным. Руководствуясь такой идеей, он порой по несколько часов простаивал среди молящихся людей, прислушиваясь к своим внутренним ощущениям. Прибавлялась ли сила та в нем или нет, он не понимал, но где-то в глубине души верил в обещанное.
  Так вот, направляясь к любимой через храм он увидел, идущую к нему навстречу, немолодую женщину. Сергею Юрьевичу, обладавшему удивительной фотографической памятью, в одно мгновение показалось, что когда-то он  уже видел это лицо. Причем видел близко и даже касался его. Незнакомка оказалась сумасшедшей, скорее всего шизофреничкой в стадии очередного обострения. Стоит заметить, что одета помешенная была вполне достойно, в том смысле, что никаких признаков неряшливости в ее облике отыскать не удавалось. Мало того, на ее шее висел золотой крестик, а руки крепко сжимали небольшой, в дорогом кожаном переплете, молитвослов. Тем не менее признаки сумасшествия  проявлялись чрезвычайно ярко. Она истерично что-то бормотала самой себе, а иногда, задирая прохожих, прыскала в них накопившейся злостью. Когда же Успенский невольно поравнялся с ней, безумная недовольно фыркнула, и, сверкнув побагровевшими очами, трясясь от смеха запричитала:
- Ну этот-то и вовсе мертвый ходит здесь, дышит!! Дыши, дыши! Чертик песенку поет, мертвый мертвого ведет! Эх ты - мертвечина, тухлятина...
Успенский остолбенел от услышанного, ему стало даже как-то нехорошо физически. Он автоматически закурил, направив взор вслед удаляющейся незнакомки, которая тем временем прошла много дальше, совершенно не обращая внимания на потерявшего внутреннее равновесие следователя.
- Да не слухай ты ее! - успокоил его, мимо проезжавший на велосипеде, старик, - дура она, Верка-то... Несчастье у нее было давно, вот и свихнулась баба... Жаль, но что поделаешь? Ее всякий тут знает... Верка Сотня, слыхал? А, да ну тебя...
  Так, первый раз в своей жизни Сергей Юрьевич Успенский поставил в Божьем Храме свечку за здравие... Что и говорить, боязнь человеческого существа за свою жизнь, творит    зачастую чудеса!
    Наташа встретила его широкой улыбкой, страстным продолжительным поцелуем и котлетами по-киевски, которые Успенский прямо таки боготворил (разумеется в Наташином исполнении) и не проронила ни слова о минувшем инциденте.
 Спустя некоторое время Сергей Юрьевич хотел было спросить про ту «неизвестного происхождения» гематому, но вовремя остановил себя, посчитав, что все ему пригрезилось, ну а если нет, то со временем выяснится, весьма постепенным образом, не причиняющим обоим душевного дискомфорта..
  Наталья в этот день излучала счастье и беззаботность. Добродушие и уверенность в себе  своего возлюбленного вселяли в ее девичье сознание невероятной силы оптимизм и с каждым часом приумножали его. Сергей Юрьевич внимая всеми фибрами души необузданную эйфорию Наташи в итоге напрочь откинул мысль о растущей трещине в их, до селе ладных отношениях.
- Ну как тебе моя стряпня? - гордо оправляя фартук, полюбопытствовала она.
- Превосходно! - похвалил Успенский, тщательно пережевывая румяно-хрустящий кусок котлеты, - ты же знаешь, как я их люблю.
- Не пересолила? А то раньше покупала обычную соль, а тут решила взять «экстру», а ее, как выясняется, нужно меньше сыпать. Пересолила, наверное, да?
- Милая, если бы ты даже ненароком бухнула в них целый стакан , я бы все ровно не поморщился во имя нашей нерушимой любви. Не беспокойся, все замечательно. - констатировал недюжинные кулинарные способности  возлюбленной Сергей Юрьевич.
- Понятно, понятно, кукушка хвалит, - посмеялась она в ответ,- слушай, я недавно поймала себя на мысли, что мы с тобой так долго вместе, а по сути ничего о друг друге не знаем. Рассказал бы о своей работе, мне очень интересно...
- Что?! - делано удивился Успенский. - Откуда это в тебе? Или Конан Дойл со своими персонажами запал тебе в сердце? Бедняжка. Доктор Ватсон в юбке! Оригинально!
- А что здесь такого? Очень даже любопытно. Вот, к примеру, чем ты сейчас занимаешься? Расскажи, ловишь кого-нибудь?
- Да я милая, кажется уже всю жизнь кого-нибудь ловлю... А недавно один умник мне тонко намекнул, что я должен заняться поиском самого себя! И поверь мне, абсолютно не в философском смысле!
- Это как же? - изумилась Натали. - Ты меня заставляешь волноваться!  Я надеюсь ,  подобными глупостями ты заниматься не станешь.
- Я тоже надеюсь, - задумчиво ответил Успенский. - А  знаешь, я тебе пожалуй все расскажу, тем более ты действительно испытываешь искренний интерес.
   И Успенский поведал Наташе все в мельчайших подробностях и даже не упустил свой последний двусмысленный разговор с Сашей Петровым, чем вызвал у нее непреодолимое желание вникнуть в историю поглубже.
- И ты конечно уверен, что его догадки не имеют под собой ничего, кроме идиотских фантазий, - сделала вывод Наташа.
- Да нет, я бы так не сказал... Я, ты ж меня знаешь, беру все и вся на вооружение... А потом, почему тебя так заинтересовали мысли Петрова?  На мой взгляд, это полная чушь. Он – человек ничем не занимающийся, почти никогда и нигде не работавший, короче безрадостно его существование, понимаешь? Вот и лезет он своим длинным носом во всякое дерьмо, чтобы жизнь такой бессмысленной не казалась. Но, даже если все представить, как он вещает, то что я должен предпринять, выставить охрану ко всем троим потенциальным жертвам??? Да меня в нашем долбаном управлении все поставят на смех! Что ты, что ты!
- Да, это через чур, - согласилась Наташа, - но по крайней мере попытаться всех троих как-нибудь предупредить. Кстати, Искусов,  Ис -ку-сов?! Знакомая фамилия. Алексей Дмитриевич говоришь, да сдается, это глава администрации центрального района... Ты должен гордиться своими одноклассниками. Смотри, они у тебя какие!
- Главное, что пока еще живые... - цинично рассмеялся Сергей Юрьевич, - а то чувствую, скоро мне некем будет гордиться. А на счет Леши, прошу прощения, Алексея Дмитриевича, все может быть, он, помнится, всегда верховодил. То в старостах класса ходил, то вожатым, кем только не был! Видать дослужился! А если так, то ему платиновому, нечего боятся, там у них охрана, дай Бог... Что же касается остальных, не знаю. Жизнь Ната, по своей сути штука опасная. Если всего бояться, так лучше и вовсе не рождаться. Как не крути, для всех без исключения, все это недоразумение заканчивается двумя метрами на шестьдесят сантиметров. И Господь Бог ни разу не дал послабления. Ну почти... Эээх... Главная и не пустяшная задача человеческого существа – научиться принимать  бытие таким какое оно есть на самом деле, со всеми его издержками и неотвратимыми последствиями.



      Торжество, посвященное началу предвыборной компании, происходило на даче нынешнего и, по всей видимости будущего префекта центрального района Александра Дмитриевича Искусова. Ощущение всеобщей радости, удивительнейшим образом наполняло, если не сказать, переполняло присутствующих гостей и даже время от времени выплескивалось кипящей магмой на соседние коттеджи.
  - Искренне рад за тебя, Дмитрич, за дела твои праведные рад, -  дружески хлопал по налитому плечу Искусова подполковник Свиридов. -  Не такие еще горы свернем с тобой!
- С Божьей и разумеется с твоей помощью...
- С мой, с моей, - самодовольничал подполковник, - нам же что главное, Леша? Люди! Или как сейчас толкует наш президент, благосостояние народа, электората, а без нас оно, ну никак, понимаешь ли, расти не хочет, зараза...
- Что правда, то правда! - кивнул тройным  гладковыбритым подбородком Алексей Дмитриевич. - На то мы народу и даны! Он без нас никуда, да и мы без него, как машина без бензина!..
  Происходящие несказанно радовало Искусова, вселяло в него стойкую уверенность в правильности некогда выбранного поприща. Еще в далеком детстве он с плохо скрываемой завистью смотрел на холеных обитателей райкомов и обкомов, в тайне мечтая об отдельном просторном кабинете, кожаном кресле, казенном автомобиле с шофером и о гос пайке, пахнущим всевозможными копченостями, шоколадом, дорогим растворимым кофе и еще чем-то очень редким и манящим. Где-то в классе седьмом или восьмом Леша твердо решил стать партийным деятелем и никак не меньше. Частенько, оставаясь один дома он подолгу смотрелся в зеркало, пытаясь хоть на миг представить себя в солидном, даже почтенном возрасте, в дорогом темно-сером, увешанном медалями и орденами, костюме и с каким-то беспредельно искренним, благородным блеском в глазах. Многое пришлось пережить Алексею Искусову прежде, чем его карьера медленно, но верно пошла в гору. Столько в его жизни было кратковременных взлетов, за которыми следовали разочарования и поражения. Но все это, благодаря невероятной воле и целеустремленности он перемолол, поборол , пережил, и в итоге добился, как он сам справедливо считал, неплохих результатов. Разумеется, за что-то ему становилось теперь обидно, многие в его возрасте добились куда большего, но тут клясть себя было бы тоже не справедливо. По мнению Искусова на все имелись  веские причины: развал империи по названием СССР, вместе с ней, экономики, всяческие реформы, дефолты, динаминации и т.д и т.п. И от того он  - сорока семилетний высокопоставленный государственный чиновник чувствовал себя превосходнейшим образом, день ото дня вкушая наиспелейшие плоды своей многолетней деятельности и даже иногда делясь ими с окружающими...
  Наконец-таки прозвучал и отсверкал фейерверк и вдоволь навеселившиеся гости стали постепенно расходиться. Супруга Искусова, будучи с высокопоставленным мужем не в лучших отношениях, тоже заторопилась к поджидавшему ее невдалеке авто.
- Софушка, ты оставляешь меня одного? - псевдо обиженным тоном завопил Алексей Дмитриевич. - Как же я здесь справлюсь без тебя?
Та в ответ, резко остановилась у распахнутой двери темно-синего BMW и пренебрежительно взглянув на своего изрядно набравшегося спутника жизни, зло, сквозь отполированные перлы процедила:
- Чтоб он у тебя отсох когда-нибудь! Кобелина ты неуемная! Дети уже смеются над тобой! А скоро и над ними смеяться станут, не говоря уже обо мне!
- Вот видишь, Григорич, - по братски обнимая подполковника за плечи, как бы сокрушаясь вздохнул Искусов, - не любит нас народ, не любит и все тут! И нет мне по этой причине никакого душевного покоя. Одни  расстройства.... Так-то вот, Григорич. Все, казалось бы делаешь... Стараешься. Напрягаешься из последних сил. Хочешь машину? На тебе машину! Дачу?! Пожалуйста! Три дачи, Григорич!!! Три!!! Каждый бархатный сезон – Доминикана, на худой конец Гоа! Сам, ****ь, в Крым езжу, для прикрытия... Меня при виде Карадага и Ай-Петри трясти начинает, а при входе в Симферопольский аэропорт, все время выпить хочется, м-да, но я терплю... А они нос воротят! Вот  и говорю: не любит нас народ, нет, не любит...
  Подполковник как будто не слышал его, но глотнув из горла фигурной бутылки коньяку неожиданно промямлил:
- Это мы еще сегодня, Дмитрич, посмотрим, как нас не любят. Я уже, чтоб ты знал, позвонил кое-куда, и.... Короче, щас к нам с тобой приедут и полюбят, вот увидишь Леша, как нас полюбят! А потом догонят и еще полюбят! Ха- ха! Я те отвечаю, Алексей. И убедительная просьба, не слушай всяких там недоброжелателей, это у них от бессознательности вырывается... А глупые глупости эти в голову свою драгоценную не бери... Она тебе, Лексей, для других, более важных дел, дана! Так что, как-то так вот...
- Молодец, Григорич! Хвалю...- расплылся в мармеладной улыбке Искусов. - Можешь прокалывать дырки на погонах новые... Это я тебе не по пьяне говорю , заметь... Ты уж мне верь Григорич, верь... Я тебе за то помогу,  что ты завсегда меня, говнюка, за всегда утешить можешь, а такое не каждому дается... Так что, дырявь!
  Агентство, так называемого «досуга» «Элеонора» уже как год сотрудничало с нынешним префектом центрального района города  А.Д. Искусовым и это длительная «деловая связь» объяснялась прежде всего тем, что в отличии от других многочисленных фирм такого, по истине, нового типа, «Элеонора» в состоянии была предложить нечто более экстравагантное и эксклюзивное.
   Алексей Дмитриевич Искусов издавна был неравнодушен к детям, или же лучше сказать – он очень любил детей! Ну, разумеется не совсем-таки детей, но как он сам себе пояснял: «Чем моложе, тем тверже!» А подполковник Свиридов в этом деле приходился ему большим помощником, если не сказать, соучастником, аргументируя, в свою очередь,  не вполне традиционное увлечение, заезженным постулатом: « Понимание приходит с опытом!»
  На сей же раз их ожидал сюрприз – две тринадцатилетние девочки – азиатки, по многочисленным уверениям хозяйки агентства  Элеоноры Валерьевны, не лишенные девственности. Этот факт всегда вызывал в воспаленном сознании А.Д. Искусова некоторое необъяснимое волнение, так тонко и незаметно перемежевывающиеся с патологическим не перестающим зудом в нижней части туловища.
- Ой криков-то сегодня будет ойе-е-е-ой, криков-то! - потирая белоснежные волосатые ,  ладошки запричитал Алексей Дмитриевич. - Люблю я это дело, Григорич, ох люблю!
- А я так что, не люблю?! Я еще больше, чем ты люблю! И вообще, кто все это по-твоему придумал?!
  Сценарий же подобных оргий оказывался всегда одинаковым, не изменился он и на сей раз.
Поначалу два, хорошо подвыпивших «старца», довольно прилично (в плане актерских способностей) изображали из себя неких доброжелателей, желающих чуть ли не спасти заблудших девушек и поставить их, так сказать, на путь истинный. Они весело, даже как-то по-дружески, всячески подбадривали доверчивых гостей, предлагая  всевозможные варианты устройства их судеб. С глубокомысленным видом высказывали мнения о бесполезности получения образования в России, восторженно предлагали ехать в Великобританию, или на худой конец в Соединенные Штаты. Взахлеб вещали о преимуществах жизни, тем более в юном возрасте, за рубежом; о том что культура там стоит на неимоверно высокой ступени развития, что в свою очередь чрезвычайно благотворно повлияет на всю последующую жизнь... Девушки, вернее дети с открытыми ртами слушали новоявленных мудрецов и в  наивных детских мечтах уже где-то плутали то по Бродвею, то по Мэдисон-авеню, не замечая вовсе, как пухленькие волосатые ручонки поглаживают их смуглые бурятские коленки и с каждым разом норовят подняться все выше и выше...
Когда же на лицах юных уроженок Азии отображалось спокойствие и непоколебимая уверенность в том, что ничего плохого с ними уже не случится, уставшие от собственной болтовни старперы начинали нагнетать обстановку.
- Ну, ты что же милая, - ни с того ни с сего, каким-то претенциозным тоном говорил подполковник Свиридов, теребя одну из девочек за волосы, - шутки шутками, а работенку-то исполнять придется, а то что ж это, расслабились, понимаешь ли, как не знамо кто. Икру ложками хавают! Вы что сюда, сударыни, жрать пришли? Плохое поведение однако наблюдается! Ничего, ничего, сейчас вас Алексей Дмитриевич накажет! Ох, как он вас накажет! Расслабились они, видите ли!
В подтверждение сказанного Искусов медленно поднял  налитую задницу с кресла, вытащил из  брюк толстый кожаный ремень и явно не своим голосом с командовал:
- Ну-ка быстро подошла сюда чурка безмозглая, я тя ща научу Родину любить!
- Дяденька, дяденька, - не понимая своей вины плакала девочка, - не надо, прошу вас, я буду делать все что нужно и она тоже будет...
- Вот бл...  ха- ха...да знаешь-ли ты дрянь такая, что мне нужно, твою-то мать?! Я сам, ****ь, не знаю что мне нужно!! Давай, по бойчей, шевелись, скидавай с себя тряпки свои обосранные...
И начинался ад... Два взрослых кретина без устали выплескивали на бедных испуганных детей всю свою, накопившуюся за жизнь злобу и ненависть ко всему миру. Крики, вопли, стенания, плач отчаяния и злорадствующий хохот наполняли дачу Алексея Дмитриевича Искусова. Охрана же, хорошо осведомленная, о своего рода, шалостях префекта, лишь ехидно посмеивалась, считая первоочередной задачей обеспечение порядка во дворе строения.
  Искусову же бояться за свою шкуру было незачем. Он щедро платил «Элеоноре» за поставляемую «клубничку» и, разумеется, знал, как в случае чего, без особых сложностей, ее приструнить. А «Элеонора» в свою очередь, тоже ничем не рисковала, потому как все эти многочисленные секс-рабыни в прошлом являлись просто напросто беспризорниками, которых определенные люди планомерно отлавливали на вокзалах и во всевозможных бомжатниках. Бедные дети, вращаясь в беспредельной среде и подумать не могли, что где-то совсем рядом кипит абсолютно иная, нормальная жизнь, потому как сравнивать им было, увы, не с чем.
   Глумились «старые», что и говорить, по полной... Их лица искажала то звериная ярость, то неподдающиеся описанию безумие. Дети на глазах превращались в загнанных в угол   крошечных зверьков. Последнее, особенно забавляло и воодушевляло «хозяев жизни»... Когда же оргия на некоторое время прекращалась Искусов и Свиридов торопливо заправлялись каким-нибудь изысканным пойлом, по-быстрому ополаскивались под прохладным душем и с еще большим энтузиазмом принимались за кровавое действо.
   Но тут случилось нечто... В очередной раз возвратившись из душевой кабины  подполковник Свиридов застал страшную картину. Испуганные девочки-азиатки, связанные, с кляпами во ртах, сидели чуть постанывая в одном из углов гостиной, а по среди комнаты лежал мертвый, окровавленный префект центрального района  города Алексей Дмитриевич Искусов.



- Все Серый, пиши пропало! - взявшись обеими руками за голову, будто бы сам себе плакался Ковалев. - Теперь к нам подключились фээсбешники, а они, сам знаешь, роют даже там где сплошной бетон!
- Свиридов у них?
- Где ж ему еще быть? Мы теперича не при делах. С него конечно подозрения сняты, шлюхи в один голос пищат, что он в душевой на тот момент находился. А вообще, ****ец ему теперь и его карьере, допрыгался - педофил в погонах, Джексон местного значения.
- А девченки-то, получается, видели этого хмыря? Что говорят? Какой он?
- Да что толку-то?! На голове дрянь какая-то, то ли чулок, то ли шапка и нем, как рыба! Зато у этих двух прошмандовок теперь впечатлений на всю оставшуюся жизнь. И так по русски еле-еле, а после всего увиденного и вовсе понимать перестали.
- Ну, хоть, как одет был, запомнили? - настаивал Успенский.
- Серый длинный плащ с поясом, черные ботинки, в тряпичных перчатках. Потому и отпечатков нигде не оставляет, высокий, что еще? Да дохлое это дело, Серый!
-  А охрана где на тот момент находилась? - не отступал Сергей Юрьевич. Ковалев в ответ  не спеша прикурил, порядком помятую сигарету, снисходительно взглянул на дотошного коллегу и тоном матери утешительницы ответил:
- Один крепко спал, Сережа, два других в карты резались, под пивко, конечно же, а последний, как раз в ту минуту по большому в сортир отправился. Да, еще... камера наблюдения сработала, но запись никудышная, темно, в общем, что есть, что нет! Чертовщина какая-то!
- В сером плаще, в сером плаще, - бубнил себе под нос Успенский, - значит «Блэк» был прав, ну хоть что-то! Мне скоро этот плащ снится будет...
- Да, совсем забыл! Стреляли из того же оружия, что и на Энгельса, - упаднически добавил Ковалев, - но самое хреновое Сережа не это! Теперь мы без согласования с ФСБ ни то что шагу ступить не можем, а даже в клозет с разрешения ходить должны... Как цепные собаки – скажут кусать, будем кусать, скажут на месте сидеть, сложа руки, будем сидеть.
- Ну, это уж ты загнул! - одернул начальника Успенский. - Быть такого не может...
- Да что, не может? Вот возьми почитай, здесь все четко советским языком написано, -  аж позеленел от возмущения Ковалев, протягивая  лист бумаги. Сергей Юрьевич недоверчиво прочел написанное и небрежно бросив постановление на стол, зло прокомментировал:
- Когда, значит, мочат какого-нибудь неизвестного Васька, тут мы должны резко напрячься, а ежели кто-нибудь по выше, как например товарищ Искусов, страдающий хронической педофилией, мы здесь не причем... Ну-ну... Значит, если я правильно понял, недельку другую можно прокочумать?
- Ты правильно понял Сергей и вообще, вижу теперь, зря тебя тогда потревожил. Сам  понимаешь, как оно теперь получается! Грелся бы ты сейчас где-нибудь в Геленджике с пивком в руке... Да, совсем забыл, тут тебя мужик какой-то спрашивал, кажись одноклассник твой. Велел передать, чтоб ты к нему зашел сегодня...
 
   Конечно же это был Саша Петров, который, видимо, передумал ожидать Успенского у себя дома и потому с очередным кроссвордом караулил последнего у подъезда.
- Ну что ты там еще по навыдумывал? - нервно улыбаясь, сразу же бросил Сергей Юрьевич.
- Что, надоел тебе? - исподлобья, виновато ответил Петров.
- Ладно, не бери в голову, пойдем ко мне. Я сегодня, чтоб ты знал, пить буду по взрослому, - отрезал Успенский и они зашли в подъезд.
Где-то после третьей рюмки Петров закурил и, заглядевшись на одну из висевших на стене фотографий сказал:
- У меня для тебя Ус две новости. Одна никакая, другая плохая.
Успенский снисходительно взглянул на хмелеющего одноклассника и неожиданно для себя самого расхохотался:
- Мне плевать с какой ты начнешь.
Петров медленно и почти профессионально выпустил изо рта длинную, пушистую струю табачного дыма, еще раз мельком взглянул на фотографию и голосом заговорщика произнес:
- 19 сентября в нашей школе состоится встреча одноклассников. В 19.00!
- Ну, а плохая?
- Ха-ха, почему ты решил что это хорошая? Ладно, шучу... Помнишь Бобойдо Витька?
- Ну и?
- Он, ты наверное не в курсе, тренер, вернее был тренером по автоспорту... Ну, там всякие формулы один, я в этом не бум-бум. Короче, преуспел он в сием деле порядком. А за последние десять лет добился офигенных результатов. У него, говорят, пацан какой-то чуть ли не Шумахера обогнал, так вот после этого Витек просто нарасхват стал. Перебрался в штаты, поближе к свободе и к ее статуе, оброс многочисленными регалиями, ну и деньгами за одно... И вроде все ничего, да только слабость у него была одна...
- Водка, что ли? - поморщился Успенский.
- Она самая, Ус. А что делать? Оно что Америка, что Россия – одна хрень! Думаешь, там народ выпить не любит? Ха! Еще как любит и пьет не меньше нашего, и всякие там тоники-***ники дела в корне не меняют, а может даже усугубляют... Помнится, где-то лет шесть восемь назад, а может и по более, приезжал он к нам, как говорится, в родные пенаты. У него тогда только-только все получаться стало. Так вот, приехал, всех сукин сын обошел и меня не забыл. Принес, помню, бутылку какую-то  немеренной емкости, говорит, пей, мол, Лысый, наслаждайся жизнью (типа, мы здесь все такие лохи, что прям еб твою мать!). Ну, я и пил, разумеется, какая разница  какой дрянью печень тревожить, лишь бы градус был нормальный. Уговорили мы ее с Витьком, как не хуя делать, минут за сорок. Я уж было собрался в ларек за водкой, а он тут и выдает, дескать, поехали Лысый кататься на моей новой тачке. Тачка кстати, невъебенная, толи «Ягуар», толи еще как... Ну я конечно опешил от такого предложения. Во-первых, говорю, под бухлом мы Витя, а во -вторых, забыл ты, милок, где находишься, негде здесь в нашем Жопинске кататься. Он же ни в какую, типа, если есть машина, дороги сами сыщутся, ну и поехали. Для наших жлобоградских ментов этот великий день запомнился наверное на всю оставшуюся жизнь... Тормозили нас через каждые триста метров, мы даже толком разгоняться не успевали. Как сейчас помню, была у Витька тогда в кармане штука баксов, как он говорил, на сигареты и жвачку, всю по раздали. Менты, как поняли, что бабло имеется, начали докапываться ко всему. То, ****ь, аптечка без йода, то йод без спирта... В общем, достали суки. Он поначалу хорохорился, говорил: « Не ссы, Лысый, прорвемся!». А потом сник. Отдал мне последний полтинник зеленых, вроде как за моральный ущерб и уехал...
- Так к чему ты это все говоришь? Случилось что? - перебил Успенский.
- Конечно, случилось. Стал бы я...- мрачно ответил Лысый.- Разбился он. Там  у себя разбился. Вдребезги! Кости полдня собирали.
- Ну и дела! - опешил Успенский.- Откуда узнал?
- Откуда, откуда?! Сестру его встретил вчера вечером. Как, чего, она сама не знает, но чую, все из-за водки проклятой. Сказала, привезут его сегодня, завтра в цинке... Он видно тоже не дурак был, написал, чтоб хоронили обязательно здесь... Так-то вот Сережа... Давай выпьем что ли...
После того как выпили, Лысого развезло окончательно и он, казалось, уже находился в состоянии близкому к отключке, но разговор был еще на закончен...
  - А знаешь, Ус, - продолжал он в полудреме,- в деле-то твоем всего двое осталось, получается... Павлов да Искусов.
- Ты Лысый плохо осведомлен! - ласково улыбнулся Успенский, - Один. Один остался. Павлов! Искусова вчера ночью на даче грохнули. Так что только Павлов.
Протрезвел Саша Петров после этих слов моментально, даже глаза блестеть перестали. Он все ж таки сделал попытку выдержать удар, то бишь переварить страшную весть молча, но, увы. Прошло несколько секунд и он, поддавшись искушению взорвался репликами.
- Ну и что!!! Ты теперь также убежден в том, что все происходящие не имеет к тебе никакого отношения?!
- А что ты хочешь от меня услышать? - не заставил себя ждать Успенский. - Или ты впрямь думаешь, что кто-то до сих пор помнит ту несуразную историю столетней давности и теперь, как ты себе фантазируешь, мстит за меня любимого?! Да нет, Саша, таких людей на свете и не может быть!
   Успенский на минуту замолчал и, прикурив, равнодушно посмотрел на Петрова. Тот, казалось, совсем не слушал и пребывал где-то далеко в своих безумных, как считал Сергей Юрьевич, мыслях. В какое-то мгновение Успенский даже возненавидел его за то, что тот  сидит  теперь  вальяжно с ним, пьет водку, делится впечатлениями, догадками, рассуждает, дает «дельные советы». И все настолько бесцеремонно, как будто так оно и надо. А он – бывалый следователь с двадцатипятилетним стажем терпеливо выслушивает всю эту ахинею и мотает на ус...
- А может это ты, Петров? А?!!
  В ответ Лысый, с ядовитой ухмылкой на лице, повертел указательным пальцем у виска, махнул сожалительно рукой и равнодушно отвернулся к окну... Прошло несколько минут, и он уже без излишнего энтузиазма спросил:
-  Так как? Ты решил? Пойдешь 19-ого или...
- Конечно, пойду, - твёрдо ответил Успенский. - А то, чувствую, такими темпами, скоро от нашего класса останется пшик.


   Поначалу встречи одноклассников с завидным упорством проводились чуть ли не каждый год, но спустя некоторое количество лет организаторы поняли, что лучше реже, но эффективнее. В итоге мероприятие случалось один раз в пять лет. И хотя Сергей Юрьевич, как говорилось выше, не особо чтил пресловутые школьные годы, встречи прилежно посещал, испытывая в душе необычного характера удовольствие, если не удовлетворение, сродни тому, которое ощущают больные чесоткой при расчесывании до крови зараженной кожи. Там, на этих сборищах, он с величайшим злорадством отмечал про себя, что жизнь расставляет все и всех на свои места и никогда, нигде, не для кого ничего не перепутает. В многотысячный раз подтверждалась библейская истина о том, что последние, со временем превращаются в первых, или подступают как можно ближе к оным. Так, к примеру, так называемые рубахи-парни постепенно мутировали, либо в беспросветных алкоголиков, (а безбашенные девочки в их синюшных спутниц), либо настолько делались похожими на серых неприметных мелких грызунов, что уж лучше бы хлестали водку, блудили и сквернословили, по крайней мере, последнее выглядело бы куда живее и ярче. Что же касаемо, вечно задирающих носы, отличников, так они тоже, вместо того чтобы продолжить дальнейшее покорение интеллектуальных Джомолунгм и к середине своего существования достичь каких-либо удивительных результатов, оказывались простыми служащими, а то бишь такими же матово-серыми, какими финишировали рубахи-парни.
  Но интересней всего оказывалось то, что те одноклассники, о существовании которых вообще иногда забывали учителя, к середине своего жизненного пути выдавали нечто такое о чем и предположить никто ранее не мог. К примеру, не проявлявший себя в школьной жизни Рома Вертманов, стал довольно успешным актером и снялся чуть ли не в Голливуде. Оля Мороз, бывшая беспросветная двоечница, по окончании школы неожиданно взялась за ум и поступила в мединститут, а впоследствии защитила сначала кандидатскую, а затем и докторскую диссертации. И понятное дело, это далеко не единственный пример....
  По своему обычаю вечер протекал по давно закрепившемуся сценарию. Сначала  врывалась торжественная часть. Одна за другой выступали престарелые учительницы, которые восторженно, с качественно взбитой пеной у рта, рассказывали поседевшим питомцам о своей не угасающей любви к ним. И конечно же о том, что в каждом из  подопечных, они без исключений и пристрастий, еще в те далекие годы усматривали недюжинные способности и таланты. К примеру, Вера Владимировна (классный руководитель) с нескрываемой гордостью поведала о Роме Вертманове, который по ее словам в каждом не броском поступке обнаруживал в себе рьяного последователя Станиславского и это тем более звучало забавно и комично, так как все присутствующие отчетливо помнили, как бедного Рому дрючили по каждому поводу и без, а все из-за того, что Рома, по природе являлся слабым мальчиком, не имеющим ни родительской, ни какой либо иной защиты и поддержки… В течении нескольких минут Успенский простаки ловил кайф от своего все нарастающего злорадства и хотя в отношении него самого подобного беспредела не происходило (ну за редким исключением) он все ж таки почти всегда испытывал солидарность с теми, чье человеческое достоинство в школьные годы было так грубо и запросто попрано.
  Обычно в такие вечера из учителей присутствовали двое. Это классный руководитель - Вера Владимировна Черняева и преподаватель алгебры и геометрии Мария Васильевна (ее фамилии Успенский никогда не помнил), но в этот раз пришла еще одна - учительница русского и литературы Нина Михайловна Шацкая. Ее появление вселило в душу Успенского смуту и злость. Он еще тогда, тридцать пять лет назад, дал себе слово никогда не вспоминать о той кровавой истории, закончившейся для него, тогдашнего шестиклассника более чем плачевно, но сегодня, глядя на постаревшую, хотя и в чем-то сохранившую некоторые прежние черты Нину Михайловну, Успенский впал в пожирающую изнутри ярость и невольным образом припомнил весь этот кошмар.
   В те годы Нина Михайловна Шацкая часто хворала по месяцу, а иногда и по три находилась в больнице. Учащиеся, чья успеваемость была не ахти, узнав об очередном заболевании преподавателя, искренне радовались случившемуся и, конечно же настроение их в этой связи заметно поднималось. Те же ученики, которые по русскому и литературе имели у Шацкой «4» и «5» теряли присутствие духа, потому как, приходящий на замену учитель оказывался полностью равнодушен к ранее сложившейся традиции и в основном выставлял оценки, исходя из реальной действительности, которая оказывалась совсем другой. Так Успенский для Нины Михайловны числился беспросветным троечником; редко когда старушка удостаивала его не твердой четверки, а тут вдруг Сережа стал упорно их получать, и ясное дело, для отличников и хорошистов это выглядело более чем странно и не вполне заслуженно. Успенского же такое «повышение» настолько воодушевило, что он всерьез занялся русским языком и литературой и, в конце концов вплотную приблизился к крайне редчайшему состоянию, когда учащийся начинает стараться не для оценок, а для самого себя.
  Но тут ко всему сказанному необходимо внести одно существенное добавление. Тот рейтинг, сложившийся в классе при Нине Михайловне определялся ни сколько знаниями или их отсутствием, а теми многочисленными подарками (а это было время тотального дефицита), которыми одаривали «любимую учительницу» заботливые родители. Чем дороже преподносился подарок, тем благосклонность, а соответственно и оценка получалась выше. Особенно Нина Михайловна, впрочем как и всякая иная женщина (и в этом нет ничего плохого) любила духи, желательно французские, неравнодушно дышала так же к шоколаду, финскому сервелату и косметике. Родители Успенского, узнав о такой «славной» традиции сказали, что из вышеперечисленного ничего дарить не собираются, но после, немного остыв, предложили двенадцатилетнему сыну подарить книгу А. Гайдара «Школа». Сын так и сделал... Взгляд Нины Михайловны при виде столь скромного презента (а  на уроках литературы она не уставала твердить, что лучший подарок именно такой) перекосился так, как если бы она понюхала испортившееся мясо. Но мгновение спустя, внимательным взглядом окинула свой любимый класс, пытаясь угадать, кто бы такое мог себе позволить, но так и не угадав, спокойно спросила:
- А это чье?
- Это мое! - с гордостью ответил Сергей.
Та выдержала некоторую паузу, которая вопила своей немотой - «Вы только посмотрите на него!!!». Но потом все же, усмирив пыл, как-то невероятно по доброму несколько раз повторила:
- Спасибо, Сережа. Спасибо. Садись, пожалуйста.( жаль ее актерские способности так и не были по существу оценены).
  Прошло несколько недель после этого и Нина Михайловна устроила сочинение, за которое Успенский получил тройку за грамотность и просто тройку за стиль. Несложно догадаться, что сочинение такой оценки не заслуживало. Родители пострадавшего тоже опешили, но вмешиваться, как ни странно, не стали. Спустя еще некоторое время Шацкая  вынесла на повестку дня экскурсионную поездку в город Ленинград, но с тем условием, что весь класс к моменту возобновления учебного процесса прочитает некое многостраничное  художественное произведение и если будет нужно, знания продемонстрирует. Успенский к тому времени ни на шутку пристрастился к литературе и заданное произведение  прекрасно знал, и был в состоянии знания уверенно показать, но не тут то было...
  Никто, конечно же, из остальных учащихся читать  «трехсотстраничную муру» не собирался, поэтому кто-то из верховодящих, а в частности Павлов предложил демонстративно и официально отказаться от экзаменовки и по возможности перенести ее на более поздние сроки. Успенский же, то ли по большой случайности, то ли по воле злого рока на этом соглашении не присутствовал и соответственно ничего не знал. Когда же начался урок, первым поднял руку и вызвался отвечать. Павлов начал было объяснять Нине Михайловне ситуацию, но та ее резким образом проигнорировала, пояснив, что, дескать, договор есть договор, а он как известно дороже денег, духов, шоколада и сервелата и нарушать его недостойно высокого звания учителя и ученика! Весь класс в ответ дружно застонал, но Шацкая была непреклонна, как египетский сфинкс, язвительно отметив, что даже такой хронический разгильдяй как Успенский «... и то, что-то хочет нам поведать», а значит остальные на его фоне обязаны выглядеть не хуже... Кстати, к доске первым она вызвала именно Павлова, который оказался немее горячекопченой скумбрии. За ним следом пошли отвечать Искусов, Бобойдо, Кашкин, Анучин и Скоморохов. Все без исключения получили колы. Успенский же, вызванный в самом конце для сравнительного примера получил единственную у данного преподавателя пятерку, чем вызвал у большинства класса, невероятной силы ненависть к своей персоне. Его поступок расценили, как непростительное предательство. На следующий день дружной стаей прилетели родители потерпевших и каким-то немыслимым образом уговорили Шацкую аннулировать поставленные оценки и та, как говориться, пошла им на встречу, ну конечно за соответствующий презент. Но, пожалуй, самым удивительным отказалось то, что вместе с единицами она зачеркнула и пятерку Успенского. Неправда ли экстравагантный поступок? И вроде бы все остались довольны, но семя ненависти, так ненавязчиво посеянное в юных сердцах, стало потихоньку прорастать,  затем цвести, а еще позже плодоносить...
  Так, после окончания последнего урока, еще в классе Успенского обступили все шестеро и один из них, а именно Павлов требовательно заявил:
- Ус, тебе это с рук не сойдет, ****юлей получишь по полной!
Скоморохов же добавил:
    - Попал ты, сучара, попал!
  Анучин едва усмехнувшись неожиданно ударил кулаком Успенского в нос. Сергей попытался было ответить, но его жестко осадили и Бабойдо ехидно улыбаясь, сказал:
- Хочешь ответить? Ответишь, не ссы! По полной ответишь, по взрослому, только не здесь...
  И они отправились за школу в сад, где и приступили к своей экзекуции...  Далее читатель знает, что было... Добавить можно только одно, Успенский пролежал после случившегося в больнице почти полгода и вышел из нее не в лучшем состоянии. Не стану особо вдаваться в подробности медицинских терминов, но нужно отметить, что помимо всевозможных ушибов, переломов и сотрясений, Сергею констатировали недюжинное повреждение спинного мозга, которое впоследствии могло повлечь за собой нарушение двигательных функций и эпилепсию..К тому же, вплоть до окончания школы его мучили сильнейшие головные боли и только благодаря родителям, которые за баснословные деньги возили свое чадо в Москву, Сергей с большим трудом все-таки восстановил едва не утраченное здоровье...
      Торжественная часть медленно, но верно подходила к концу и спустя некоторое время все присутствующие оказались за предлинным столом, накрытым скромной закуской. Сидя в зале, Успенский довольно плохо рассмотрел своих одноклассников и поэтому на своем нынешнем месте старался наверстать упущенное.
  Время не пощадило никого...Еще лет пять назад все выглядели намного иначе. Мужчины походили на мужчин, женщины на женщин, но теперь бесполая старость многочисленными морщинками, сединками и плешинками вплотную подобралась к бывшему, для кого восьмому, а для кого десятому «А»...
  Неожиданно для Сергея Юрьевича рядом оказался Саша Петров, хотя неожиданно ли?
- Здорово сыщик!
- А, это ты? Привет. Нигде от тебя не скрыться.
- Как тебе старушка Шацкая? - наливая себе водки и незаметно разглядывая присутствующих, спросил Петров.
- Ты же знаешь Шурик, и знаешь это хорошо, что от сколиоза, кифоза и лордоза существует только одно верное средство...
 Петрова  такая жесткая формулировка изрядно развеселила и он принялся через чур внимательно и даже несколько бестактно разглядывать свою бывшую учительницу.
- М-даа...- задумчиво протянул он, - годы берут свое. А помнишь, какая бодрая мадам была? Маргарет Тетчер ей сандалии не достойна застегивать!
- Эта типа шутка?! - иронично осадил Петрова Сергей Юрьевич, - растешь!
- Да ну, тебя! Циник и сноб несчастный! - обиделся Петров и выпил еще водки.
Успенский же тем временем искал глазами Лешу Павлова и вскоре нашел. Теперь это был не в меру упитанный коренастый мужик с заплывшими, толи от частого принятия алкоголя, толи от какой-то болезни, глазками, но сохранивший тем не менее былую подвижность и густую, зачесанную назад шевелюру. Павлов был всецело погружен в еду, с чего можно было сделать вывод, что пища занимает в его нынешней жизни одно из главенствующих мест. Он тщательно пережевывал своими хорошо сохранившимися зубами довольно крупные куски свинины и всякий раз жадно запивал их большими глотками красного вина. Казалось, он полностью равнодушен к произносимым речам и личностям выступающих, и  почти не замечает смены ораторов, но когда из-за стола поднялась Нина Михайловна, его челюсть резко остановилась, вилка послушно легла на белую скатерть, а маленькие поросячьи глазки невероятным образом округлились и внимательно уставились в сторону выступающей.
- Дорогие мои! (Тут Шацкая вроде как пустила слезу.) Дорогие мои ребята. Мальчики и девочки. Мой любимый восьмой «А»! Сколько же лет прошло?! Я, как видите, постарела...
- Да что вы Нина Михайловна, - донесся тонкий голосок где-то рядом с Успенским, - вы такая же как и были!
- Да нет же, Оленька, я постарела, а вы повзрослели и помудрели. Я, поверите ли, помню каждого из вас. Оценки в дневниках в конце года... Все помню... Но вот, что хочу я сегодня сказать… Сколько бы лет не прошло, как бы не изменились вы, как бы не изменилась я, для меня всегда то далекое время останется самым лучшим и неповторимым! И пускай теперь вы уже совсем взрослые дяди и тети (тут она как-то странно улыбнулась) в моей душе вы навсегда останетесь мальчиками и девочками. Пусть иногда не сносными, не всегда дисциплинированными и хорошо выпучивающими домашние задания, но бесконечно родными, а значит любимыми, подающими светлые надежды! За Вас, дорогие мои!!!
 Все дружно подняли бокалы и сумбурно чокнувшись, выпили.
- Да, - угрюмо сказал Петров, наливая себе очередную порцию водки, - старость многих ставит на место, заставляет думать об окружающем мире позитивно. Напомнить бы ей , как она портила мне кровь своим Гоголем-моголем. Помнишь Ус? Не всякая птаха доползет до середины Днепра, а?
- Да брось ты Лысый, хороший писатель. Тебе б дурню почитать его как следует на досуге.
- Нет уж, увольте, - поморщился Петров, - она мне еще тогда к родному языку и литературе любовь отбила. Ну, разве можно такие сложные произведения в столь юном возрасте проходить? Их то и взрослый человек едва понять может, а тут... Нет, Ус, не люблю я всех этих Гоголей, Достоевских и Чернышевских с их породистыми тараканами! Мне извольте чего-нибудь по проще. Кроссворды, анекдоты, это да, и то не слишком замороченные и длинные...
-  Ну, ясно, ясно, как говориться, туда тебе и дорога, - вздохнул Успенский и тоже налил себе...
   Затем объявили танцы. Сергей Юрьевич считал себя не большим знатоком хореографии, а следовательно не шибко любил это развлечение, но к нему неожиданно подпархнула некая женщина и представившись Лизой, пригласила на танец.  Музыка на ту минуту звучала довольно быстрая, отчего Успенский долго и упорно отказывался, но Лиза, угадав его опасения, предложила, несмотря на весь этот галопный ритм и гул танцевать так, как если бы музыка была тихой и медленной... Танцуя, Сергей Юрьевич изо всех сил пытался вспомнить Лизу - одноклассницу, но безрезультатно.
-  Что, не получается? - хитро усмехнулась она, - и не пытайтесь. Я училась в вашем классе девятый и десятый год.
- Ах, вот оно что! А я то... - смутился Успенский..
- А вот я вас очень даже хорошо знаю. Леша мне про вас часто рассказывал. Ну что, догадались? Я супруга Павлова Алексея.
Успенский внимательно посмотрел на Лизу и на мгновенье попытался представить ее лет тридцать назад. Получалась довольно-таки симпатичная девушка, правда немного полноватая, таящая в уголках тонких губ некое тайное обаяние и озорство.
- И что же он вам обо мне рассказывал? - почти не надеясь на искренность, спросил Сергей Юрьевич.
-  Многое, - отвечала она, рассматривая на своем безымянном пальчике золотое, с каким-то словно магическим черным камнем, кольцо, - как учились, кто вы сейчас, многое..
- Понятно, - как будто с неким необъяснимым облегчением выдохнул Успенский, - вроде как все и в то же время ничего... Ничего существенного, я имею ввиду.
- Да, именно так, - вдруг как-то загадочно подтвердила Лиза, - это вас трогает?
- Да нет, - равнодушно произнес Сергей Юрьевич, - а, потом, странно получается, вы меня сами поначалу заинтриговали, а потом свели интригу на нет...
 - А вы, я смотрю, с Алексеем не особо-то общаетесь, можно даже сказать игнорируете, - задумчиво произнесла она, - пойдемте, я вас заново познакомлю.
- Да нет, что вы, это как-то...- попытался было отказаться Успенский, но так вышло, что Алексей Павлов вдруг каким-то странным образом оказался возле них.
- Лизонька, лапушка, ты здесь, а я тебя ищу...
- Узнаешь, Лешенька? - игриво и как-то неестественно звонко прощебетала она.
 Павлов внимательно посмотрел в глаза Успенскому и вдруг, как бы опомнившись, воскликнул:
- Господи, Боже мой! А я все смотрю, смотрю, вспоминаю, вспоминаю… Сергей, ты что ли?! Дайка я тебя обниму. Ух ты, какой стал! А я – обалдуй, только на двух встречах-то и был. И то сразу после школы...
- Здравствуй, здравствуй! - натужено вежливо ответил Успенский и похлопал Павлова по плечу, - а вот я тебя не забыл! Я тебя Леха всю оставшеюся жизнь помнить буду!
- Шутит, шутит, ты смотри Лизонька, как он шутит, - не переставая хохотал Павлов, - он всегда такой был, сукин сын!
  Успенский молча слушал всю эту нарочитую бессмысленную болтовню своего одноклассника, глядя последнему прямо в глаза, силясь найти в них хотя бы капельку того редкого вещества под названием совесть. Но вдруг он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и обернувшись увидел Петрова...
  Необычайной силы злоба  вспыхнула у него в сердце и нисколько даже на всю эту, покрытую толстым слоем пыли, историю, которую он – непосредственная ее жертва, уже успел, как следует забыть, а злоба на то, что до сих пор находились и находятся люди, умеющие так лихо возвращать Успенского к тем злополучным  роковым дням...
  Павлов же все это время тараторил и тараторил, успев поднять на поверхность многие позабытые истории и случаи из школьной жизни. Разумеется, молчал он только об одном... В конце концов, Леша договорился до того, что пригласил Успенского, по окончании встречи выпускников, к себе домой, в надежде там продолжить банкет. Сергей Юрьевич согласился. Для него самого это решительное согласие было отнюдь не признаком малодушия. Просто от природы он был очень любопытным человеком, да и профессия наложила свой отпечаток, а в отношении такого субъекта, как Павлов это любопытство усиливалось. Успенский на сто один процент ощущал уверенность в том, что как бы Леша не крутил, не заговаривал ему зубы всякой ерундой, все равно так или иначе коснется неприятной для него темы. (Скорее всего, ради абсолютного примирения.) Для Сергея Юрьевича примирение было неприемлемо. И совсем не от того, что он по сути своей слишком злопамятен, нет, а по той причине, что люди, как он считал, сотворившие в своей жизни несправедливый выпад в сторону близкого, должны принести раскаяние, прежде всего самому себе. А если у них не получается, значит совесть их где-то вовсе и не совесть, а какая-то фальшивая вставка, консоль. Человек же с консолью вместо совести, подлежал, по мнению Успенского, жесткой моральной инквизиции. Ради нее-то Сергей Юрьевич и согласился отправиться к Алексею Павлову в гости.
 Павлов жил обыкновенно. Его квартира предстала ярчайшим примером рационального отношения к бытию. Обои недорогие, но со вкусом подобранные к интерьеру, мебель дешевая, но абсолютно нулевая, ковры синтетические, но однотонные и как следствие, ни к чему не обязывающие, на полках книги, которые периодически читаются, видеотека без порнухи и криминала... Увидев все это Успенский испытал даже некое духовное единство со своим давним обидчиком, но тут вдруг услышал фразу, которая в один миг расставила все на свои места:
- Ты, Сережа, не смотри на всю эту убогость. Это Лиза все, жена моя, организовала. А я скоро грант получу, так все здесь живо изменится в другую сторону...
- Это в какую же? - в душе посмеиваясь, поинтересовался Успенский.
- В ту, в ту... В ту самую Сережа! Нынче время, сам понимаешь, не то, чтобы расхаживать в серых плащах и ездить на проржавленных копейках! Так-то, вот! Но, ты меня, особо, тоже не слушай, лучше садись, где нравится, сейчас нам Лизок что-нибудь эдакое да смастерит.
- А ты где работаешь? - снова полюбопытствовал Успенский, усаживаясь, в обтянутое  бледно-желтым велюром, кресло. - Где ж это нынче, в такое срамное время, в нашем, всеми забытом захолустье, грантами разбрасываются?
- Есть места! Есть... - сыто ответил Павлов. - Тут же что важно, Сергей? Не то место, где  вкалываешь, а что ты при этом из себя представляешь. Любое, даже самое приземленное занятие, если вкладывать в него не только силы, но и душу, станет приносить плоды. И иногда, редко правда, они оказываются сладкими... А, вообще и сам не пойму, как в науку пришел. Нынче вспоминаю, так все представляется случайностью. Даже смех разбирает. Случайно после школы стал на химический факультет захаживать, а все почему думаешь? А потому что после восьмого к нам в класс, тоже случайно, Лизоньку Деревлеву перевели. А она была в химию девушка влюбленная ни на шутку... Потом случайно в институт поступил, а там аспирантура, кандидатская...Ха-ха-ха, все случайно! Ты же помнишь, я по химии так себе был, а тут...  Любовь! Теперь вот тоже случайно лабораторией руковожу! Изобретают там, под моим чутким руководством, всякую гадость, Сережа. За нее – то нам гранты и выделяют... Так-то вот... А ты, я слышал, следователь?
- Правильно слышал, - равнодушно подтвердил Успенский.
- Ну и как?! - пытался не менять темп разговора Павлов.
- Что, как?
  Тут появилась Лиза, катившая маленький сервировочный столик с наскоро приготовленной закуской.
- Ну как вы тут? Наговорились, поди, без меня?! Ой, а я не знаю, прямо, что думать! Вы же Сережа, следователь? Вся эта история с нашими мальчиками... Куда власть смотрит? Вы-то я знаю, работаете как лошади, да что толку-то?! Все равно, пока начальство не захочет, чтобы бандюков по-настоящему ловили, так оно все и останется стоять на одном месте! Как думаете, Сережа?
  Успенский натужено улыбнулся и кивком головы подтвердил ее бабьи догадки.
- Последним, я слышал, Лешу Искусова? - опустил голову Павлов. - Какой, помню, парень был, положительный со всех сторон. Все его любили... Да… Что-то видно неладное с нашим классом происходит... Видать нагрешили мы где-то, сами того не ведая...
 Тут он неожиданно улыбнулся, а потом, едва не засмеялся, казалось от некой неожиданно пришедшей в его голову  мысли.
    - Вспомнил тут! Ты представляешь Серый, мы же с ним, я о Лехе, даже в одной рок-группе, в классе десятом поиграть успели. Вот ведь времечко было! Сейчас, подожди-ка…
  Павлов поднялся с дивана, подошел к одной из книжных полок и достал оттуда аудиокассету.
- Вот она! - гордо сказал он. - Поставь Лиз, там первая песня, как раз Лешка поет! Ой, записывали-то как! Табалевич, помнишь такого? Ему отец «Грюндик» на черном за стольник купил, по тем временам приличные деньги. Так мы на него и писали...
  Тут зазвучала музыка, вернее то, что называлось ею. Алеша Искусов, каким-то странным, гнусавым голосом пел заунывную лирическую песню, по всей видимости  свою:
                «В который раз по телефону
                Тебе звоню,
                Хочу тебе сказать тихонько,
                Тебя люблю!..
- Это он про Ирку Чернышову, - пояснил Павлов.
                Но трубку ты бросаешь
                И не даешь договорить,
                И хоть меня ты огорчаешь
                Я все ровно берусь звонить!»
«Полный бред, - усмехнулся про себя Успенский, - надо же... Сейчас бы эту шедеврятину, да к делу приобщить, для полного куража...»
- Талант!!! - сокрушался Павлов. Он ведь знаешь, как ее любил, а она глупая вертихвостка за Бобойдо замуж выскочила, а тот наигрался с ней  за год или два, не помню, а после нашел себе спортсменку – акробатку. О, Господи! Что я несу?! Сегодня утром похоронили Витюшу...
Павлов раздраженно выключил магнитофон, разлил по рюмкам какой-то замысловатый коньяк и с неподдельной горечью в голосе сказал:
- Видно не получится у нас с тобой Сережа за здравие сегодня выпивать. За упокой душ их светлых давай тогда выпьем.
 Успенский послушно поднял рюмку и перед тем как выпить на несколько секунд задержал  взгляд на этой, немного странной, по его мнению, чете Павловых. Он подумал о том, что как все-таки снисходительна жизнь к таким персонажам. « Все у них ясно и просто. Всякая мелочь на своей полке. Этот прав, тот виноват, этому судьба за «то» недодала, тому за «это»! А про нашу с ним историю он, наверное, и думать забыл! Ну, так может оно и правильно! Глупо здоровым мужикам о детских обидах трепаться. Хотя, интересно, помнит ли?»
- Да вы ешьте Сережа, - улыбалась Лиза, - тут все свежее. Кушайте ради Бога.
 Но Успенский в сей знаменательный вечер решил напротив, меньше есть и больше пить, дабы не думать слишком серьезно о предлагаемых Павловым темах. Вскоре последнему пришла, как потом оказалось роковая идея, полистать школьный фотоальбом...
- Вы мальчики пейте, кушайте, а я вас вынуждена покинуть, мне завтра рано вставать...- неожиданно провозгласила Лиза и, поцеловав немного озадаченного супруга в лоб, незамедлительно удалилась.
   Спустя несколько минут Павлов открыл темно зеленую бархатную обложку фотоальбома и гордо прокомментировал первую заглавную фотографию:
- Это я! Пятый класс! Узнаешь? Каков был, а!? Самая удачная фотография за все время, проведенное в стенах школы!
Следом шел снимок под условным названием «Павлов, Петров и Анучин на фоне входа в здание Дома Пионеров»
- Гвардейцы! По иному не скажешь. Ух, было время! А Петров-то Сашка, чудной какой! Я так и не удосужился к нему сегодня подойти. А надо было. Нам тоже есть с ним что вспомнить, перетереть... А вот гляди, наш класс с практикантками! Нынче смотрю, какие все-таки симпатичные девахи нас пытались уму разуму учить, а тогда казалось – старухи! Помнишь, как мы им сопротивлялись, нервы трепали, до слез порой доводили, ироды... Вернуть бы все...
  Следующая фотография была сделана на уроке труда. На ней Павлов пытался выточить нечто с помощью токарного станка, но по всей видимости это не слишком ему удавалось. Лицо преподавателя Олега Николаевича было исполнено тревогой и ужасом.
- Как он тут за тебя переживает, будто ты не деревяшку, а лимонку с поврежденной чекой точишь. - Выставлял напоказ чуть ли не врожденный цинизм Сергей Юрьевич.
- Славный мужик, переживал за нас обалдуев, как за родных. До сих пор, представляешь, жив. Ему уж лет под девяносто, если не больше. Давай Серега выпьем за него и за всех кого добрым словом помянуть можно.
  И они выпили от чего-то не чокаясь, потом еще выпили и вскоре уже не Павлов, а Успенский переворачивал толстые картонные листы фотоальбома. Вся школьная жизнь, казалось во всех подробностях запечатлелась в нем. Под каждой фотографией обязательно стояла подпись с годом, месяцем и местом действия. Все это говорило о необыкновенной привязанности Алексея Павлова к тем, безвозвратно ушедшим годам, которые по всей вероятности являлись основой его жизни. Большинство людей, как известно, детство и юность бросает напропалую, то есть как бы на подготовку к будущей жизни, надеясь, что все самое замечательное и значительное у них где-то впереди, другие же, каким,  по мнению Успенского был Павлов, очень трудно, даже болезненно переживают расставание с детством и его сопутствующими признаками. Сергей Юрьевич даже представил, что если бы его однокласснику всемогущий добрый волшебник предложил вернуться в те годы, в тот невинный возраст и остаться там на всегда, он - Павлов безоговорочно согласился и вряд ли бы впоследствии пожалел о том.
  Так постепенно они подобрались к самому концу. На последнем снимке на фоне гипсового памятника юному Ильичу гордо стоял семнадцатилетний Алексей Павлов с хорошо пробившимися усами, волевым подбородком и упрямым взглядом в будущее.
- Вот такая история, Сережа. Теперь мы почти старики и в состоянии только вспоминать о том классном, как теперь говорят наши детки, времени, когда все еще было впереди...
  Успенский же заметил, что в конце альбома, обратной стороной лежало еще несколько фотографий и он, будучи человеком любопытным и решительным, без тени страха их перевернул. Павлов прямо-таки опешил и даже несколько протрезвел от такой бесцеремонности, но не промолвил ни слова. Он резко замолчал и обижено отвернул голову в сторону.
  Это были три роковые фотографии. На первых двух неизвестный фотограф запечатлел поездку в Ленинград с Ниной Михайловной. (Веселящиеся «цветы жизни» на фоне Исаакиевского собора). На третьей, также весь класс первого сентября у здания школы, в тот самый день когда все они перешли в седьмой... Успенский на этом снимке стоял в верхнем ряду с правого края с многочисленными пластырями на голове, что сильно бросалось в глаза.
- Хорошие снимки Алеша! - грустно улыбнулся Сергей Юрьевич.
Павлов молчал.
  - Я говорю, прекрасный снимки Алеша! - еще более настойчиво повторил Успенский.
Павлов грустно взглянул на Сергея Юрьевича и, стряхнув пепел на пол, утвердительно кивнул головой. Наступило молчание, длившиеся, хотя и не долго, но ставшее несносно тягостным для каждого из присутствующих.
- Ну что ты на меня смотришь?! - взорвался Павлов. - Чего ты хочешь, чтобы я тебе сказал?!
Успенский молчал.
- Или, может ты ждешь, чтобы я у тебя прощения попросил?! Не дождешься! Никогда не дождешься! Я, чтоб ты знал, и сейчас считаю, что ты тогда по заслугам получил! Ты предатель Успенский! Пре-да-тель! И заруби себе это на носу!
Успенский молчал.
- Нужно всегда быть человеком, - продолжал распыляться Павлов, - прислушиваться к людям и соблюдать интересы большинства! Ведь как интересно жизнь в то время распорядилась с нами!- довольно усмехнулся он, - как не пытались всех шестерых в интернат упечь для этих самых, неблагополучных... Таскали и нас, и родителей по всевозможным гребаным инстанциям по делам несовершеннолетних, ничего не вышло!!! Даже на учет, кроме Скомора, никого не поставили! А теперь ты хочешь, чтобы я у тебя прощение просил?! Хрен тебе с маслом, Успенский!
  Он вдруг резко замолчал и подошел к окну. Прошло несколько секунд и Сергей Юрьевич услышал несуразное хныканье почти пятидесятилетнего мужчины.
- Ну что же мне делать, Сережа? Что мне теперь делать?! - взмолился Павлов, присаживаясь на край дивана и прикрывая заплаканное лицо вспотевшими ладонями. - Я больше так не могу, Сергей! Вот уже почти тридцать пять лет я так или иначе вспоминаю весь этот кошмар. Если б ты знал, как я устал за прошедшие годы винить и казнить себя... И каждый раз… оправдывать... Мне иногда кажется, что я тем самым, день за днем вбиваю в свое сердце осиновый кол... Но я не такой, нет! Хотя... Неужели мне жить с этим до конца?! А сейчас еще добавился этот душераздирающий страх...
   - Какой еще страх?! - оживился Успенский.
- Всех, понимаешь, всех кто тогда так сказать поучаствовал, судьба к рукам прибрала, даже Алешу Искусова... А Витька-то, вообще, черт знает где смерть нашел... Как жить с этим? Как жить?!
  Успенский со всепоглощающим злорадством взирал на трепещущего одноклассника и гадал, что говорит в нем сейчас трусость или раскаяние? А может просто коньяк сделал свое дело... Он не знал, верить ему или нет, простить или оставить все как есть... Но одно он видел и чувствовал наверняка: перед ним сидит теперь не взрослый, здоровенный мужик с отвисшим брюхом и заплывшими глазенками, а тот маленький засранец с красивым обаятельным лицом, которое так любили все половозрелые девочки из их класса... Успенский внимательно вглядывался в каждую морщинку на лице Павлова-мужчины и удивлялся тому, как они на глазах, разглаживаются и исчезают полностью... Он смотрел в потускневшие, почти старческие глаза своего помудревшего одноклассника и не понимал, как они за какие-то секунды способны стать ясными и приобрести невероятно притягательный юношеский блеск. Сергей Юрьевич взглянул на голову и седина, одно что смылась густой волной, черных, как сажа волос. Так незаметно и скоро он увидел перед собой безнадежно юного Лешу Павлова образца 1963 года. Теперь он не плакал, а, казалось, смотрел спокойным, даже чуть ехидным взглядом на Успенского и будто бы вновь твердил ему о не достойном поведении, о том что Сергей никто иной, как предатель и его необходимо как следует проучить. Он так спокойно это говорил... Так спокойно...
   Рука Успенского незаметно для него самого потянулась к почти опустошенной бутылке, которая вскоре, почти беззвучно раскололась об голову Алексея Павлова. Кровь брызнула алым фонтаном и без труда залила маленький столик с объедками. Павлов вдруг куда-то удивленно посмотрел, потом сделал попытку что-то сказать, но казалось, невероятно пронзительная боль парализовала его и он бездыханный рухнул на пол.
  Успенский довольно спокойно, по крайней мере, внешне это выглядело именно так, налил себе в бокал красного вина, выпил, закурил сигарету и тупо уставился в потолок. Страшная картина открылась перед его мысленным взором. Он вдруг отчетливо вспомнил до безобразия пьяные лица Анучина и Кашкина, которые тоже, с несвойственной пьяным последовательностью, объясняли, как он был тогда не прав и наказание получил по заслугам.
- Два выстрела в их дурные головы решили все, а ржавый лом прошелся по ним лишь из-за упрямого чувства мести, запертого в потайных ларцах души моей... А как молил о пощаде Скоморохов, даже деньги, урод, предлагал... Ха, мне - деньги?! Да что вспоминать о нем! Вошь поганая! Наташу только жаль! Не пускала меня тогда ночью... Ударил ее, накричал... Боже! Что же со мной происходит? Что? Искусов? Тоже я! Голое, жирное животное! Просто мерзость какая-то! Толстый хряк с оттопыренными боками и подбородком до пуза! Сука - ненавижу! Надо же, ха-ха! Неужели я бы в Америку поперся? Ни за чтобы не поехал! Хотя!.. Нет, это судьба! Это не я! Нет, не я! Павлов трясся всю жизнь! Трясся! Сволочь! А вот Витя, Витя-то как без меня будет? Нееееееет! Никуда вы от меня не денетесь! Твари! Я вас всех и каждого в отдельности достану! Из под земли достану! Я вас всех выкопаю и достану...
 Он так еще довольно долго сидел в уютном кресле, закинув ногу на ногу и говорил, говорил всякую злобную чушь, совсем не замечая, как вылетевшая на шум из соседней комнаты Лиза, с широко раскрытыми от ужаса глазами, через несколько мгновений тоже упала замертво к его ногам...
   


- Ну что, Анатолич, теперь ты без пяти минут полковник! - крутя баранку милицейского Уазика, весело смеясь, говорил лейтенант Кравцов своему старшему товарищу.
- Ты давай лучше на дорогу смотри. Сейчас, в темень такую напороться на кого-нибудь, как два пальца обоссать...
- Да, ладно, чего там, - не унимался тот, - товарищ полковник! А вообще, конечно, таксист молоток. Сообразил парень! Я когда звонок принимал, сразу по голосу все понял. Это ж надо, говорит, на кладбище меня вези, а сам тем временем «Макаров» заряжает, шизик... Он что надгробные плиты расстреливать собрался? Вот, блин, дела! Жаль только, скорей всего не посадят его – дурака!
- А что его сажать-то? - хитро усмехнулся Ковалев. - Он же с оружием...
  Кравцов вдруг мгновенно сделался серьезным и с тайным недоумением посмотрел на своего начальника.
- Да, Вася! Да! И не гляди ты на меня так! Работа у нас такая, понял!
  У кладбищенских ворот их уже почти как час поджидал сторож. А через минуту указывал им дорогу к злополучной могиле Виктора Семеновича Бобойдо.
- Плохая здесь дорога, служивые! - кряхтел он, закуривая папиросу, - помедленнее, помедленнее, нам в самый конец...
- Ты отец, когда подъезжать будем, скажи, - возбужденным шепотом приказал Ковалев.- А ты Кравцов сразу же фары погасишь, понял...
  Но вышло все по другому... Минуя ту часть кладбища, которая именовалась старой, выехав на широкую дорогу, по обеим сторонам которой расположились свежеиспеченные могильные холмы, сидящим в машине послышались выстрелы...
   Белая, с большими мутными глазами луна хорошо освещала человека в сером плаще, стреляющего в упор по мраморному надгробию одной из могил. Он стрелял беспрерывно, с немыслимой жадностью и упоением. Когда же кончались патроны, спокойно вставлял новую обойму и продолжал...
- Сергей! - крикнул Ковалев, держа пистолет наготове, - брось оружие и иди сюда...
  Но Успенский продолжал стрелять и как будто никого не слышал...
- Последний раз говорю, брось пистолет! - снова крикнул Ковалев и выстрелил в воздух.
  В ответ Успенский медленно повернул голову в сторону милицейской машины, а его рука автоматически направило дуло пистолета в ту же сторону. Этого оказалось вполне достаточно для того чтобы положить конец всей этой невероятно странной истории.