Стихи. Китайский цикл

Пекинский двор.

Привет тебе, пекинский старый двор!
Где четверо семей в одно когда-то жили.
Где круглый, резаный из камня серый стол,
он в центре, как старик, дает отпор

тем женам, что юань его любили,
а после, выпив чай — одарит блажью;
названье режет слух: «сы-хэ-юар»,
одетый в холода гордыни, прядью,

на время вечное, иль просто, тихой гладью,
на небе зимнем, светло-голубом —
большой замок, чугунные засовы:
теперь американец тут живет,

не нов он здесь, а здесь и все не ново,
а, может, «оси зла» — наоборот?..
Сороки здесь кричат,почти, как вдовы.
Теперь американец тут живет.

Запретный город.

В безвременье, на зависть снежным львам,
стоит сиреневый Запретный город.
С Жемчужным рынком рядом. И словам
Дает без повода великий повод:

Последний император в нем сидит,
Все подметая улицы плющом.
Из дворика во дворик он глядит,
Как генерал Гуан, смеясь, с плащом.

Читает, как ученый, барельеф.
(Нам не понять уже иероглиф тот.)
Знак помнит он еще, большой, в скале,
Вот город он совсем не узнает.

Где площадь Тянь Ань Мэнь, а где Сидань.
И парк Бэй Хай, что морем щас зовут.
Ни он не узнает, седая длань,
Ни люди старика не узнают!

В смятении, у льва заняв юань,
Купил я, в синем, Борхес, пять томов —
Какая же тончайшая в них грань
связала Хань и короля умов...

Запретный город, он из двора — в двор.
Не так построен летний был дворец.
Пошел на поезд, встретимся потом!
На перевале бьющихся сердец.

На циновке.

(На циновке, в дождь. Любой ритм.)

Мне не жалко моих дней,
Что идут годами,
С каждым днем я все старей,
Руки на татами.

Все толку я в ступе рис,
Стали они грубы.
Влаги нет совсем во ту,
Пересохли губы.

Все на фото я смотрю,
Там – старей!.. – Учитель.
Боль свою к нему гоню,
Оправданьем жизни.

Знаю точно: я умру. Только вот с годами...Мне как валиум — уют с фотографий валит...

Седой аскет.

Учитель наш, седой аскет,
Скажи нам, где ты не был?
И почему ты столько лет,
Где за спиною – небо?

Как будто в этой синеве
Ты сердце растворил!
Скажи, скажи нам всем, аскет,
Как ты все время жил?

Как будто кладезь ты наук,
Как будто знаешь все.
Седой аскет, сердечный друг,
Не уходи!.. Еще

Сидит аскет, а за спиной —
Все время тень орла.
Орел летит, аскет сидит.
А ты меня  ждала.

Чай вдвоём.

Ты не бойся, милая, не плачь —
Это просто стрелки на часах.
Время нас с тобой вплетает в мяч,
Тот, который бьет по волосам:

Был когда-то молод, нынче сед
Игорь Северянин Урумчи.
Знаешь, джани, после стольких бед,
Гаолян достанем, помолчим.

Не грусти, не трогай, не брани:
Время — просто свадебный кортеж.
Ты во сне своем опять усни,
Позабудь на миг всю эту жесть.

Хворост я давно уже принес,
Говоришь, не нужен он теперь?
Я прошу тебя, не надо слез,
Лучше ты запри входную дверь.

Не мудри, не надо, не сейчас,
Это просто медленный обгон.
Знаешь, я сегодня выпил чай,
Тот, который навсегда вдвоем.

Не боли, не мучай, не жалей.
Можешь где-то выйти из себя.
Желтую амриту мне налей,
Чтобы дней усталость не брала.

Будем так варить, пока уйдем,
позабудем стразы круговерть.
Этот вечер, что у нас вдвоем —
больше, чем любовь,сильней, чем смерть.

Бабочка с Тайваня.

Бабочкой с Тайваня
Падает белый пух.
В пагоде без названья
Мой беспокойный дух.

В пагоде без названья
Встречу живых я Будд,
Звездных дворцов сиянье,
Старый забытый пруд.

В пагоде без названья
Чай из бамбука пью.
Не говори названье,
Все я и так люблю.

Маричи. (Когда-нибудь — на Медной Горе.)

У свиней бывает кожа синяя,
И, конечно, золотая шерсть.
Он был просто — человек без имени,
У него на это повод есть.

Он, конечно, поклонялся Маричи,
Той богине Утренней Зари,
Что спасает нас из ада Авичи,
Из того, которого внутри.

Он страдал, он шел из года осени,
Из каких-то старых новостей.
Был давно и молчаливо брошенным,
Никогда не ждал к себе гостей.

Волосы распущены, расхристанный.
В минус сорок — радостно-босой.
Был, конечно, он великий избранный:
Не боялся, что всегда с косой.

Маричи его все время прятала,
Как красавица иглу в шиньон.
И семь звезд, сверкая, были сватами
Книг старинных толщиною в сон.

Ей молитвы бережно начитывал,
Упражнений-мантр не пропускал,
Днем скрывался, шел ночными скитами,
Ночью комментарии писал.

Каждый день он кровью в желтых сумерках,
Рисовал на стенах ее знак.
Сердце у друзей давно как умерло,
А он всё не отступал никак.

Лабиринт играл с ним в эзотерику,
Иногда вдруг сладко убивал.
Иногда закатывал истерику,
В панике всю правду доставал.

Но она ему являлась радостно,
Так, что он мог с нею говорить,
Сообщала дерзко и загадочно:
«Навсегда тебя вплетаю в нить...»

Как-то раз, под утро, испустила свет,
Белый, красный, ярко-голубой.
Жадность, гнев, неведенье сошли на нет,
И поэт все понял сам собой.

Лабиринт исчез, и в посвящении
Ночь, в которую всегда пленен.
Вот тогда и принял он решение,
Только не сказал всего нам он.

Как в горах, когда сажают длинный рис,
Отступая, пятившись, назад,
Годы медитации в одно слились:
Навсегда попал он в ее град.

Вдруг исчез, и постучались в дверь к нему —
Глиняный, без окон, перекос... —
Завернувшись в плед, святой сидел в углу,
За окном полился дождь из роз.

Падали цветы, и тут же таяли,
Как в жару снежинки на песке,
Танцем мы тогда цветы восславили,
Изменила цвет вода в реке.

Отнесли аскета в путешествие
Самое последнее из всех.
Этот был уход для нас, как лезвие,
То, что режет вглубь и насовсем.

Я сижу и вижу в отражении
Небо и — чуть-чуть — его лицо,
И учусь смиренью и терпению,
Чтоб судьбы урок замкнуть в кольцо.

Чанань.

«Вечер душе, как уставшему путь под уклон,
Ночь осенила крылом твои плоские крыши.»
Хорхе Луис Борхес

Вечер душе, как уставшему путь под уклон,
Ночь осенила крылом твои плоские крыши.
Вечно в тебя я, мой город старинный, влюблен,
Только с годами любовь моя тише и тыше.

В парке под утро блестит крепостная стена,
Звуки арху и неслышная поступь танцоров,
Где-то, в беседке, в кафтане, конечно, она.
Вечно тебя я люблю, мой кармический город.

Утром зайду в мусульманский свой старый квартал,
Там, где все варят лиловую пряную кашу.
Где-то здесь мастер, чтоб ката, кунг-фу показал,
Тот, мастерство у которого пагоды краше:

Волос до локтя, вплетает старик мир в Тай-Цзи,
Он бы один победил всех непрошенных гуннов!
Поступь легка, а рука тяжела, господин.
Я бы годами стоял здесь, и думал, и думал.

Чайные — в ряд, как дракон, черный лакъ их покрыл —
Варят неспешно столетние желтые нити.
Я б, им, конечно, сказал про Москву, но забыл.
Может, Москвы никогда я вообще и не видел.

Я б рассказал им про Лондон, но знаю: беда.
Нас не поймут эти старые строгие стены,
Тут про Пекин-то в сердцах говорят иногда —
Город Измены, культуре китайской измены.

Северный варвар, брожу по брусчатке один,
Танской династией выцвел под инеем книжек,
Я бы уехал отсюда домой, господин,
Только, с годами, вы ближе, и ближе, и ближе.

Истории в хрустальном шаре.

Я так люблю хрустальный шар-
В нем можно все всегда увидеть.
И связь, и круг, и мемуар —
Стихов немножко только выпить.

«Поэт,он больше,чем поэт».
И вижу я в хрустальном шаре,
Историй след, которых нет,
И нас, что ими все же стали!..

Стихи идут, стихи плывут,
И излучаются в созвездья.
Аллитерируя, бегут,
Кругами растворяясь в бездне.

Клятва Бодисаттвы. (После прочтения «Алмазной Сутры»).

Закричал бы молчалтвым криком,
Но нарушил бы свои я клятвы.
И стою я в Пустоте великой,
В нерожденном круге Бодисаттвы.

Конь.

Стихи баюкают любя, несут в чужие воды.
Я расскажу вам про коня, и про его свободу.
Был черный конь, почти, как все, но не умел скакать,
И он всю жизнь смотрел на тех, которых лучше стать.

Смотрел, и был чужим конем, никто с ним не играл.
И только мать его — при нем, всегда, как генерал.
В Китае есть иероглиф «мать», там женщина и лошадь,
Вот если понимать, рассказывать все проще.

И так он рос, и так стоял — не знал он, как идти.
В Кантоне есть иероглиф «бью», там лошади в степи.
И так он рос, и понимал поэмы этой суть,
И мать его, что генерал, решился обмануть.

Он ей сказал: «Послушай, ма, раз я такой дурак,
Давай меня в седло поставь, или еще там как!»
Тогда та ма, что лошадь-мать, купила стремена,
Чтоб сына хорошо убрать, погоревать ушла.

Пришла весна, он все стоял, и пристально смотрел.
Зацвел жасмин — он поскакал. Потом — он полетел.
К таким же лошадям ушел, зеленым, красным, беж;
И из загона мать увел, вершиной всех надежд.

В Гонконге есть иероглиф «сын», там просто сын стоит.
Один он был, совсем один…Пошел, же-ву-зан-при.

Луна.

Как далеко, далеко до Луны!
...в небо смотреть, рассеивать сны.

Полустанок летом в Южных горах.

...в покое счастья нет, оно возможно, горы? Но горы не дают ответ, они молчат сухим укором, или прозрением?.. года, что подавили всех тайпинов, сливают звуки – иногда, и мы идем туда с повинной; восстаний нет сейчас, но дверь — всегда открыта вполовину, сны часто нам велят – поверь, и с покаяньем старинным д у ш и скорей туда явиться быстро, до Суда, на миг покинув в нашей боли те пять желаний, пять страстей, что стали для святых — укором, и нам – позором для людей — любви, богатства, сна, и славы; еды, что вроде для души; и прочей радости забавы, не все забавы хороши; тогда, из красного, на миг, становится наш мир весь белым — колодец стал прозрачным, стих, рукою сложен неумелой; и этот свет вдруг растворил весь грех, и, разом, все желанья, и ты, и я, стоим одни, на этом спуске покаянья с Горы – обратно в мир Молвы,(и почитанья силы узкой), бессмысленною Болтовни, без наставлений мудрых устных; и лишь огнем блестит, как сон, над рельсом красный семафор,(довольно, впрочем неуклюжий, как наш обычный моветон, что составляет час досужий)...Мы входим в стих, войдя во сон. Мы входим в стих, войдя во сон. Войдя во сон, мы входим в стих.

Молитва.

О, Кармапа дай мне сил —
Пережить все эти годы
И уйти туда, где сходу
Мимолетом я ходил.

Ни о чем я не прошу,
Не боюсь, и не надеюсь —
Просто я все время зверем,
Карму я в себе ношу.

О, Кармапа, дай мне путь,
Пусть простой и очень трудный,
Где с тобой все время буду
Восходить я как-нибудь.

О, Кармапа, дай мне диск,
Диск из света, очень белый
Мне верететься надоело —
Я боюсь скатиться вниз.

О, Кармапа, лотос дай,
Чтоб сверкал пятью цветами —
И благословенье с нами,
Ты нас всех не забывай.

Китаянка.

Она пришла сегодня ночью,
Так, без звонка, без поцелуя.
Хотел бы я «поставить точку».
Но знаешь...ставим запятую.

Чаша.

Учитель — вечный Ученик!
(Каким же только мимоходом
Ветров и моря он достиг,
Чтоб даровать нам всем свободу...)

Идет арба, за вязью вязь!
Иероглифа, старинной книги.
В Москве судьба моя взялась,
В Китае надо б чашу выпить.

Бамбук.

В полуденной тени бамбука
Монету он саблей рассек.
Изысканной бровью подруга
Его попросила: еще.

О, красная кровь на бамбуке,
Ведь страшен во гневе тот муж!
И в трауре он по подруге
Смотрел в отражения луж.

Если пишешь кистью.

Если пишешь кистью,
То черна вода,
Если пишешь медом,
Горе не беда,
Если пишешь сердцем —
Некому прочесть,
Если пишешь вместе —
Главное — успеть!

Кисть возьму и тушь я.

«Потушу я лампу и зажгу свечу,
И писать не ручкой – месяцем хочу,
Чтобы не бумага предо мной была,
Чтобы не бумага – утренняя мгла.»
Юрий Балабанов

Кисть возьму и тушь я, яшмой разотру,
Чтобы хвост письмен был, как кометы хвост!
Проглочу комету — может быть, умру,
Или под пионом, иль в тени берез.

Крови я добавлю, черной и густой,
Чтоб не выцветала вертикаль тех строк!
Напишу иероглиф, может быть, простой.
Сверху знак луны бы, снизу знак «Он мог...»

А в ключе, что слева, выведу я ночь,
Чтобы с долгой ночью быть всегда на ты.
Говорим мы «время»?  Время нам помочь.
Время это тоже пустоты цветы.

Намо, Аруна.

«Яркая звезда, прояви свое великое сострадание! Так как ты начала появляться и освещать наш мир, Твое великое сострадание может защитить меня. Пожалуйста, поговори за меня с наисострадательнейшим Бодхисатвой Акашагарбхой и попроси его показать мне во сне благие методы, чтобы я смог исповедаться и покаяться в моих преступлениях и обрести искусство спасения других и Глаз Мудрости.»
Из сутры.

(Вторая половина ночи, желто-белый цвет, Восток)

И той великой клятвы перламутром,
Как «Тайная Вечеря» на стене,
Дождливым пасмурным китайским утром,
Как желтый чай, звезда придет ко мне!

Из Старого. Фейхоа.

«Небольшой южноамериканский род фейхоа (Feijoa) относится к семейству миртовых (Myrtaceae). Он включает три вида, из которых в человеческой культуре, к сожалению, распространен всего только один.»
Из одного справочника по ботанике.

Когда мы ели фейхоа —
Смеялись розовым аккордом.
Из белой туфельки тогда
Лилась шампань лиловым медом.

Хрусталь и свет соединив,
Застыли в паузе меж кальпой.
Она красива, он небрит —
Саят-Нова в китайских Альпах.

Тархун, суджук и бастурма.
На что же это все похоже?!
Рассвет зеленый, и она:
Не на свое возводит ложе.

Но жизнь прозрачная была,
Когда мы ели фейхоа.

Нет Шанхая и Багдада.

На нефритовой подушке
Спят нефритовые мыши,
А когда им с нами скушно,
Целый день шалят на крыше!

А на шелковом кафтане
По ночам кричат драконы,
А когда там феникс в паре,
То общаться мы не склонны.

У Шанхая нет начала,
А к вину нужна триада.
Стонут чайки у причала:
— Нет Шанхая и Багдада!

Москва-Сиань, 1995-2010