Что человеку нужно. два чувства дивно близки нам

   Наделённый даром видеть сокровенное, прозорливец Пушкин обнаружил два чувства, питающих русское сердце:
          Любовь к родному пепелищу,
          Любовь к отеческим гробам.
   К пепелищу – это и в самом деле очень русское. У нас то горят, горят пожары, горят всю неделюшку, то враги сожгли родную хату, то мы сами взяли и разрушили весь мир насилья:
          Подпусть петуха,
          Подымай вилы,
          Эх, не потухай,
          Петух милый!
          Чёрт ему теперь родня.
          Головы – кочаном.
          Пулемётов трескотня
          Сыплется с тачанок.
          Эх, яблочко
          Цвета ясного,
          Бей справа белого,
          Слева – красного…
                (В. Маяковский. «Хорошо!»)
   Будто бы в самой душе русского человека веками не унимается, будоражит, томит, подстрекает бес бунта, бессмысленного и беспощадного. Я другой такой страны не знаю, где так беспечно и лихо ломают вековой уклад, учиняют революции, разрушают храмы и семьи, гнобят в узилищах и устраняют неугодных. Такую страну – да не пожалеть, не оплакать?
Вот слёзно поют в подземном переходе то ли «афганцы», то ли «чеченцы», собирают деньги увечным собратьям и семьям погибших. О родине поют, за которую шли в бой, хотя на неё вроде бы никто не нападал. Покой нам только снится, и родное пепелище, вековая неустроенность и безбытность (без быта не означает ли и без бытия?) привязывают к себе тем крепче, чем больше кровушки пролито и голов сложено в очередном братоубийстве. Недаром же поставил Пушкин рядом с пепелищем – гробы.
   И всё же два чувства, дивно близкие нам, связаны более тонко и сложно. Александр Сергеевич говорит о гробах отеческих - о могучем родовом тыле, что даёт единственную незыблемую земную опору тем, кого то ли Бог, то ли Его оппонент догадал родиться в России с умом и талантом, как самого Пушкина, и тем, кто, не умея переводить божественные глаголы на внятный людям язык, ощущает это интуитивно, нутром.
   Когда-то давно жизнь семьи, одного её поколения за другим, протекала в родовом доме, который становился первой, малой родиной. В отчий дом возвращались, образ его хранили в памяти на чужбине, защищая родную землю от врагов, защищали в первую очередь его, свой дом. Теперь почти ни у кого из нас такого семейного гнезда нет: современные люди более подвижны, легко меняют квартиру на квартиру, город на город, страну на страну. Это как будто неплохо – есть выбор, есть чувство свободы, открытости мира, единства разных народов. Обратная же сторона этой медали – риск потерять духовную оседлость (термин академика Дмитрия Сергеевича Лихачёва), укоренённость в культуре той земли, где Бог – всё-таки Бог! – догадал тебе родиться.
   Многие, особенно помоложе, возразят: «Да что она такое, эта оседлость, и зачем нужна? Не более чем консервативная привычка, добровольная тюрьма, внутренняя несвобода! Не лучше ли быть “гражданином мира”, чем патриотическим лаптем щи хлебать? Жизнь даётся человеку один раз, и прожить её надо». Конечно, послушав играющих на уязвлённом национальном самолюбии, говорить вслух о любви к родине постесняешься. Но почему-то в образцово демократической Америке быть гражданином своей страны и патриотом не стыдно, а естественно (правда, там не делают из этого профессии).
   Как всегда, ясный и простой ответ даёт христианский педагог протоиерей Борис Ничипоров: «Подлинными гражданами могут стать только те… которые проникнутся духовной истиной и правдой своей земли, почувствуют и узнают сердцем природу её духовности, её веру. Можно быть коммерсантом, парикмахером, врачом, актёром – кем угодно. Но нельзя ничего создать, будучи чужим на своей земле» (Времена и сроки. Книга вторая. Проповеди, беседы, эссе. М., 2002).
   Одна из важнейших и неотъемлемых черт российской духовной культуры – любовь к отеческим гробам. Именно любовь. Когда Пушкин писал о родном пепелище, он, несомненно, имел в виду и осиротевший дом в Михайловском, неподалёку от которого, на Савкиной горке, на смиренном кладбище, покоились его умерший в младенчестве брат и другие Пушкины. В том, что и его гроб привезли на Псковщину, под стены Святогорского монастыря, - великая правда и мудрость Божьего Промысла: здесь, а не в холодном мраморе петербургских некрополей его душа обрела покой и волю. Давно, усталый раб, замыслил он побег в обитель дальнюю – и так оно и вышло.
   Как мы меняемся возле родных могил! Как стихает и мягчеет душа, вспоминая ушедших! В нашем церковном календаре не счесть дней поминовения. Великим постом, пишет о. Борис, «каждая суббота – родительская… Это есть ответ Церкви на наши самые сокровенные чаяния. Какие? Исполнить долг благодарения, восстановить мир со всеми, живыми и усопшими… утолить пронзительную жалость об ушедших “преждевременно”… хотя умом-то понимаем: не мы устанавливаем времена и сроки жизни. У Бога нет ничего преждевременного».
   Человек не может полноценно жить в безопорном пространстве, в духовной невесомости. Должно быть у него место, где встречаются, соединяются, ведут безмолвную беседу земное и небесное, тленное и не подвластное тлению. И если это не храм, то что же ещё, как не зелёный холмик с крестом, обнесённый незамысловатой оградой? Есть у тебя такое место – и ты не безроден, потому что есть у тебя родня и есть родина. А если нет…
   Мог ли представить себе Александр Сергеевич, с надеждой окликавший племя младое, незнакомое, что через полтора столетия после него породит Россия новых варваров? Что одни, устыдившись казённого равнодушия военных и прочих ведомств, спустя шесть десятков лет после Победы будут собирать по лесам и оврагам кости непогребённых солдат Великой Отечественной, а другие, налившись для пущего куража водкой, осквернять фашистской свастикой могилы с неславянскими фамилиями? Или родители не удосужились хотя бы раз в жизни взять их с собой на кладбище в родительскую субботу – «день великой мудрости и покоя»?

   В детстве мне очень нравилось делать книжки-малышки. Вырванные из какого-то детского журнала листы надо было сложить определённым образом, не перепутав страниц, разрезать по сгибам и сшить обыкновенными нитками. Их накопилось у меня много, но в памяти осталась почему-то только одна, с отрывком из того же Пушкина:
          Зачем же, поле, смолкло ты
          И поросло травой забвенья?
          Времён от вечной темноты,
          Быть может, нет и мне спасенья,
          Быть может, на холме немом
          Поставят тихий гроб Русланов,
          И струны громкие Баянов
          Не будут говорить о нём?
   Цитирую, как запомнилось тогда, в дошкольном возрасте. Наверное, впервые, ещё ни разу не столкнувшись со смертью лицом к лицу, детская душа испытала такую пронзительную печаль и ясно представила себе бескрайнее пустынное поле, погружённое в вечную тьму и поросшее травой забвенья. Прошло много лет, и мой маленький сын, которому я читала вслух «Руслана и Людмилу», неутешно расплакался на том же самом месте.
   Нам не напрасно заповедано иметь память смертную. И день поминовения «нужен всем: и живым, и усопшим. Как-то по-особенному мы стоим в храме в этот день. Как будто на берегу вечной реки Леты. Она уже унесла многих моих. А что же я-то стою против них?! Что же я-то перед лицом своей совести, перед лицом Божиим?! Великие вопросы! И часто нет ответа… Но приходишь домой, а в душе уже нет той вины и тоски. Есть чудо покоя и примирения. Душа сегодня потрудилась. В сердце сошлись вечное и временное, человеческое и Божественное» (о. Борис Ничипоров).

   Вечное в нас не приемлет смерти, не верит в неё. Человеческое, плотское – тоскует и оплакивает безвидно лежащую земную красу, искажённый тлением образ Божий. Примирить то и другое могут лишь вера, надежда на то, что
              …у гробового входа
          Младая будет жизнь играть
          И равнодушная природа
          Красою вечною сиять...
Вера, надежда - и любовь.

          Два чувства дивно близки нам.
          Лишь в них находит сердце пищу:
          Любовь к родному пепелищу.
          Любовь к отеческим гробам.

          На них и зиждется от века
          По воле Бога самого
          Самостоянье человека,
          Залог бессмертия его.