Авеню Рождества

<Avenue de Noёl>


- НЕТ, - СКАЗАЛА НЮРА.

Примерно в девять утра на Калужско-Рижской линии, коренастый мен лет 35 в костюме, похожем на школьный, рубашка в полоску, между расставленных ног - чёрная сумка, какие носят низкоквалифицированные рабочие. Читал с телефона Samsung.

Потом была женщина с книгой на немецком, но зрение увидеть не позволило.

**

Раньше я был убеждён, что женщины, которые ничем не пахнут, всё-таки пахнут немного кокосом. Прошло несколько лет со дня этого наблюдения, и теперь я могу добавить к нему, что кожа ничем не пахнущих женщин может отдавать ещё немного шалфеем или шафраном.

Неделю за неделей я провожу в цокольном этаже с окнами, задрапированными голубым и розовым шёлком. Мать ругает меня - она считает мой салон красоты, где я работаю администратором, борделем. Её раздражают этот шёлк, эти маты на полу, эти курящиеся палочки с благовониями. Но бордели отделывают бархатом, а не шёлком, говорю я матери.

В ночь перед уик-эндом нет возможности задержать эту проливающуюся сквозь пальцы жизнь. Охватывает чувство страха. Тем более сильного, если дела в пятницу шли гладко. Значит, что-то сделано не так.

Я покидаю салон вконец измотанным. Своим обычным маршрутом - от улицы Красина к Триумфальной площади - я хожу пешком, потому что соваться в центр на машине нерентабельно. Я спускаюсь в подземный переход, где всегда сквозняк, от него знобит. В переходе музыкант, весь синий от холода, поёт песню "Не спеши ты нас хоронить".

Прохожу сад "Аквариум", многочисленные фастфудные павильоны с людьми, которые по случаю пятницы распивают возле них водку, потом мимо арки во двор дома 32-бис - если свернуть в неё, попадаешь к булгаковскому подъезду с почтовым ящиком у двери "Письма Мастеру". Во дворе клуб для театральных артистов и частный мини-отель с почасовой оплатой.

В ожидании поезда рассматриваю, как продвигается обновление станции. На путях, обычно чёрных, с просмолёнными шпалами, серые лужи от размытой на потолках побелки. Даже вагоны подъезжают к перрону запыленные тем таинственным образом, каким бывают запылены вещи в комнате, если в соседней ведётся ремонт.

На перроне я наблюдаю за парой. Яркая незнакомка с кавалером, хорошо, видимо, понимающим, что сегодня она его не осчастливит. Глядя на неё, я вывожу формулу, которая математически доказывает подлинность женской красоты. А именно: если женщина с убранными на затылок волосами продолжает быть красивой, то она доказанно красива. Я не верю, что женщин привлекают мужчины с развитой мускулатурой или интеллектом: больше, на мой взгляд их заинтересовывают те, кто способен оценить их красоту. Свойство быть их комплиментарным зеркалом, свойство видеть в них личность - вот секреты жиголо. Этой, например, достаточно было перехватить одного моего взгляда, чтобы в дальнейшем, уже в вагоне, слушая в пол-уха своего собеседника, время от времени удостоверяться, что я изучаю её профессионально отстранённым взглядом. Чтобы закрепить впечатление отстранённости, я опускаю глаза на её сумочку с надписью Avenue de Noё... (после буквы "ё" стоит ещё одна, а какая, сказать невозможно, я её не запомнил).

Сегодня, в вечер воскресенья, промониторив сеть, ничего не нашёл про означенную Avenue. Но и это не важно. Ведь в порядке букв на сумочке, которой незнакомка прикрывала колени, я прежде всего видел имя ожидающей меня на "Ботаническом саду" моей серебристой ласточки Aveo.

Стало быть, незнакомка обольщалась: я прикрывал глаза и представлял себе, как на Aveo, разбрызгивая паводковую грязь, уезжаю по трассе в какой-нибудь город - ну скажем, Дмитров, только бы прочь отсюда, из нервной и нежилой Москвы.

***

Гадать на чужих книгах в метро - это одно (сегодня была строчка на 125-й странице: ДУША ОЧЕНЬ ЧАСТО САМА ЗНАЕТ, ЧТО ЕЁ ЖДЁТ - у пассажирки в сером плаще). Другое дело - гадать на сигаретных пачках. Труп ты или импотент? О, предупреждение об импотенции приносит тебе нравственные страдания, когда ты вынимаешь пачку на встрече с подружкой. Твоё достоинство уязвлено также тем обстоятельством, что сигаретная пачка жертвы не угрожает ей фригидностью. Ты надеешься, что табачные компании вознаградят тебя как лоббиста-потребителя, если ты подашь в суд на законодателей.

В дополнение общей путаницы судьба подбрасывает последний неразрешимый ребус. Сотрудница банка Северный морской путь, блондинка-юнга с серыми глазами и пятном на шее, похожим на след от помады или любовного укуса, предлагает в качестве бонуса к банковской карте застраховать твою жизнь.

***

Мой ягдташ за последние две недели пополнился одной-единственной цитатой. Это было вечером в пятницу, Калужско-Рижская линия, женщина в плаще, похожем на фантик конфет "Маски" (или "Маскарад") - светлый и с пёстрыми элементами, которые не очень-то меня интересовали - интересовало, что в её книге найду.

- КАКОЕ УЖАСНОЕ НЕСЧАСТЬЕ! - ВОСКЛИКНУЛ МАКСИМИЛИАН.

***
Только три слова: НУ ТАК ПОПРОБУЙ. В моём ягдташе нет ещё и десятка цитат, а эта рыжеволосая женщина, стоявшая в метре от меня, чуть не вытягивала руки с книгой ко мне (между 10 и 11 вечера, головной вагон поезда), словно помогала мне увидеть не только текст (к вечеру, особенно после работы, у меня садится зрение), но и обложку: это был "Милый друг" Мопассана. У женщины лак на ногтях и помада с оттенком рыжего - не мой колор, увы. Но под клёшами угадываются неплохие ноги, это да.

***

Всю неделю - без дичи. Встречался с Entrepreneur на Славянской площади. По телефону сказал, что давай на нашем обычном месте: хотя мы встречаемся второй раз в жизни, полагаю, что этим "нашим местом" уже можно считать пятачок перед входом метро, островок безопасности, на котором мы встретились впервые. У нас ещё было несколько электронных контактов по переводческой деятельности Entrepreneur, совсем немного. Обычные вопросы по лексической сочетаемости в русском языке.

Если предположить, что в этот раз я услышал от Entrepreneur, как обстоят дела с продвижением моих хокку, - это будет неверным предположением, потому что ничего такого я не услышал, равно как и сам ничего не сделал для того, что сделать свои хокку многочисленнее и презентативнее (я написал всего около сотни хокку, и если выбраковать из них 60-70%, то Entrepreneur будет элементарно не с чем работать). От остального же, как только я доберусь до трёх четвертей задуманного объёма, меня начинает тошнить. В сущности, мы друг другу подходим: я уклоняюсь от написания стихов, которых колоссально ненавижу, забрасываю уже начатые тексты (с тем, чтобы если пойдёт фарт, использовать их как заготовки), а от Entrepreneur получаю общие прожекты встреч с издателями и т.д., которые могли бы состоятся в какое-нибудь неподлинное время в неподлинном месте. Таким образом, подлинным оказывается только наше место, где мы встречаемся, как я уже сказал, лишь второй раз. Мы под землёй переходим на другую сторону улицы и садимся в кафе за столик на промежуточной площадке между этажами, к нам подходит бой с заячьими ушами, я заказываю чизкейк - один на двоих и две чашки кофе, и мы разговариваем.

Рассказываю, например, Entrepreneur о своём последнем дерьме (дерьмом в устном обиходе я называю не только свои тексты, но и вообще очень многие невинные вещи - эта привычка у меня сложилась в те времена, когда я работал резальщиком бумаги в типографии), о том, что иногда я удивляюсь, как мне самому удаётся понимать то, что я пишу.

Entrepreneur слушает меня всегда внимательно и сейчас в свою очередь рассказывает о своей встрече с писателем-нобелиатом **. Я перебиваю Entrepreneur, и некоторое время мы обсуждаем, как правильнее писать - нобелиат или нобелеат? Entrepreneur говорит, что к ** подходили на улице люди за автографами. Я не ревную (разве можно ревновать в ремесле, которое коверкает жизнь?), но ловлю себя на том, что спрашиваю у Entrepreneur, как выглядит дом **, а не как выглядит **.  Бой приносит чизкейк и кофе, Entrepreneur достаточно едко замечает, что, наверное, это унизительно для мужчины - носить заячьи уши, и в этот момент у меня холодеет сердце: я осознаю, что только что увидел второго зайца, того самого, которого убил как фигуру речи в философской репризе об одном крымском восхождении, однако слежу за рассказом Entrepreneur и даже вставляю несколько замечаний (о том, что пароход, упомянутый Entrepreneur, есть, скорее всего, паром, поскольку речь идёт о переправе через Босфор). Наконец я уже не могу сдержать этот ужасный и необходимый жест: смотрю на часы - мне пора на работу, и говорю, что с момента нашей последней встречи вижу какие-то изменения во внешности Entrepreneur - какие, сразу не скажешь, учитывая сколько мы не виделись...

- Да, я немного поправилась, - отвечает она, я подаю ей пальто и мы выходим на улицу.

 ***

Сегодняшняя жертва была в розовом с Дэном Брауном:
- ТЫ ЗАНЯЛ МОЁ МЕСТО, ОСЁЛ.
Если это состояние будет длиться на том же градусе до первого снега, то первого снега я точно не увижу.

***

МНЕ НЕ ВЕЗЁТ ВСЁ БОЛЬШЕ И БОЛЬШЕ. В ПРОШЛУЮ НОЧЬ, НАПРИМЕР, Я БЫЛ ОГРАБЛЕН КВАКЕРОМ.

Эту строчку, напечатанную крупно, выудил в литературном вагоне поезда на кольцевой линии всего час назад из книги высокого длинноволосого парня с жёлтой фенечкой на левом запястье. Странно, но на обложке было написанно что-то вроде "Книга счастья".
А между тем я проспал 11 часов и тоска моя прошла. Я правда, выбежал из дома без спичек и мне пришлось прикуривать у бродяги. После чего моя сигарета вновь потухла, и следующий прохожий, который выглядел как заебанный жизнью работяга, протянул мне зажигалку не останавливаясь.
Снились мне реки красного шлама - живописная катастрофа в Венгрии произвела на меня неизгладимое впечатление.

***
Ничего страшного, бывают и плохие времена. За всю неделю не выгреб ни одной цитаты.
В понедельник огляделся в метровагоне: пассажиры разгадывают судоку, читают газеты.
Мы опять погрузились в тьму Египетскую, в царство клинописи: смайлы и стилусы красноречиво говорят об этом.

Во вторник, впрочем, была интересная кокетка в чёрных сапожках, усыпанных стразами Swarovski.
Но её книга, чёрт подери, - в обложке, приближаться я не стал. И в тот же вечер в гостиной нашёл рассыпанный бисер.

Но всего этого мне мало.
В среду запустил глаз в журнал к среднего возраста хачёвочке, но фройляйн, которая ехала со мной, стояла ближе и чуть было не рассмеялась: она знает про моё сумасшествие и успела раньше меня увидеть колонтитул. Она поспешила сообщить мне, что автор - тот самый П., которого я при всяком удобном случае бичую...
На следующий же день я купил фройляйн электронную книгу. В неё закачана демоверсия Толстого "После бала".
Кажется, в этом тексте Толстой говорит о том, что предвкушение бала лучше самого бала.

***

ТОЛЬКО Я ДОСКОНАЛЬНО ЗНАЛ ПО СЕКРЕТУ - дальше увидеть было невозможно - серая макулатурная бумага, мелкий шрифт, и жертва сидела слева, а слева неудобно подглядывать. Коричневые колготки и коричневые же сапожки, клетчатое полупальто, вышла на "Новослободской", брюнетка.

Как обычно, после работы заглянул в магазин, взял пива. В очереди впереди стояла похожая на Бьорк девочка вместе с дылдой. Взяли по коктейлю. Вообще-то мне не нравятся ни Бьорк, ни такие ****анутые на голову особы, но эта привлекла моё внимание. Наверное, я очень сильно голоден. Или она чего-то суетилась. Спрашивала у продавца бесплатные пакеты. Что-то крутилась на месте. Раскосость глаз интересно смотрится на лице северянок. К тому же, кажется, я заболел Исландией. В Исландии нет уникальных фамилий - вместо них к имени отца прибавляется корень "дочь" (скажем, "доттер") или "сын". Брат с сестрой таким образом имеют разные фамилии.
В Исландии всего 400 наших соотечественников. А всего около 300 тыс. населения. Там на одном английском, без знания исландского, не проживёшь.
Бьорк с дылдой пошли по дорожке, лил дождь, я шёл следом и смотрел по сторонам: у нас в сквере спиливают тополя, и я обычно подгоняю машину и забиваю брёвнами багажник - мне нужно печь топить в своей деревне.У меня багажник также весь в иголках от лапника, который я собираю - укрывать розы.
Потом дылда, которая была в капюшоне, отчего-то сбавила шаг, а Бьорк исчезла в темноте.
Я поравнялся с дылдой, обошёл её на узкой дорожке и увидел, что Бьорк присела за деревом и шумит струёй.
Бьорк спросила: "Меня ведь не видно?"

Если случается в жизни что-то долгожданное, как правило, не успеваешь этим насладиться.

***

А вот взять Кафку. Жил человечек, писал в свой блог. Начнёт какую-нибудь вещь и бросит. Всё ему мешает - то канцелярская работа, то навязанный семьёй бизнес, то друзья по анархическому кружку. То эта зыбкая редкая женская благосклонность, эпистолярная по большому счёту. Выйдет на воздух, пройтись где-нибудь по Карлову мосту, подумает: "Маета одна. Cегодня опять не пишется", постоит, посмотрит на речку, развернётся и опять в свою конуру.
В конуре подойдёт к окну. Сумерки. Огни экипажей. Какие-нибудь сторожа с колотушками. Сядет за стол и напишет: ПО САДУ БЕГАЛИ МАЛЬЧИК С ДЕВОЧКОЙ И РАСКАЧИВАЛИ ВЕТКИ. И это будет единственной его записью за весь день.
Проживёт свои 42 года и умрёт, а умрёт плохо, так, что последними его словами будет: "Доктор, дайте мне смерть, иначе вы убийца".
И будет у него в жизни романов наперечёт - и те незаконченные. И женщин соответственно, с ним связанных, будет по совокупности весьма короткий список. Последняя - хорошенькая еврейка Дора Диамант - похоронит его.
И пройдёт много времени, и возникнет бум на Кафку. Исследователи начнут защищать диссертации, например, на тему "Архетипические образы романа "Процесс" в свете парадигмы матримониальных отношений"... Под музыку Альбинони через декорации, напоминающие Карлов мост, условно говоря - Орсон Уэллс потащит смазливого актёра на каменоломню, вентиляторами развевая ему волосы, а Константин Райкин на московской сцене превратится в жука.
И какая-нибудь переводчица Кац навалится на всё наследие этого человечка, который однажды назвал себя самым худым на свете, и неправильно переведёт слово Verteidigungssсhrift.
И пройдёт ещё какое-нибудь время, и про него все забудут, потому что появятся новые человечки, более толстые и самовлюблённые, Дима Быков, скажем. Да неважно - Всеволод Пумпянский, Калистрат Упругов.
Но однажды ты войдёшь в вагон метро, сядешь на свободное место и прочтёшь в раскрытой книге своей соседки: ПО САДУ БЕГАЛИ МАЛЬЧИК С ДЕВОЧКОЙ И РАСКАЧИВАЛИ ВЕТКИ.

***

После работы стали уставать глаза и голова разрывается, как котёл, от информационной каши. Количество сезонных сумасшедших, в основном проявляющих себя в метро, достигает критической массы. Это "озимые", самый разрушительный их вид. Букеты бунтов, резни, насилия, и не только в Первопрестольной. А между тем, под шумок, я, кажется, добил свой рассказ.
Но взгляд, теряя в зоркости, не теряет в цепкости, и добавляется к нему везение. И если пытаешься что-то подглядеть в книге очередной пассажирки - при безумной профессиональной идиосинкразии к тексту и когда буквы расплываются, - она вдруг переворачивает страницу и становится видимым набранный полужирным подзаголовок: БОГАТЫЕ НЕ РАБОТАЮТ ЗА ДЕНЬГИ. Значит, этот день уже обогатил чем-то.

***

Всё очень просто: однажды кто-то уронит самый главный сервер сети, где-нибудь в Пентагоне.
И у тебя останется только пачка пожухлых фотографий. На которых ты маленький. С мамой на крыльце (мама в мини-юбке). Или в парке на Коньке-Горбунке из пустотелого железобетона. Или лезешь на яблоню с никелированным пистолетом под резинкой шорт.
Не будет бумажных свидетельств тому, что ты бывал на Гоа, прикасался к веслу на ботике Петра I, что бродил по светлым кладбищам Крита, прятался от дождя в соборе святого Витта.
Никому не докажешь, что до "Шевроле" у тебя была праворульная "Тойота".
Ты купил её у того парня-кладовщика из магазина на Крымском валу.
В этой пачке фотографий не будет ни одной из твоих бывших. Разве только самые-самые бывшие. С которыми почти ничего не было.
И заглянет тебе в глаза некто, и спросит тебя: "Кто ты? Куда собираешься?"
"Я бытописатель, по-современному - блогер, - ответишь. - Собираюсь сейчас на работу".
"Не надо никуда собираться, - скажет некто голосом, не терпящим возражений. - Нет больше ни твоих блогов, ни того, на чём ты мог бы работать".
Это прискорбно, подумаешь ты. Мне с утра пишет в аську подружка, она и так сердится на меня, что я мало ей уделяю внимания. А какую там погоду обещает Вильфанд? Шесть лет, целых шесть лет я писал в компьютер, и, возможно, что-то из написаннного оседало у кого-то в почте, но вместе с пентагоновским сервером полетели все компьютеры, ноутбуки, нетбуки и проч., а в электронных книгах всё уничтожил книжный троян. Всё, даже "После бала" Толстого. Какой урон, блеать! - воскликнешь и укусишь себя за фалангу указательного пальца правой руки.

Но, может, кто-то успел распечатать твои неприкаянные мысли, чтобы перечитывать их, воображая себе, что получает от тебя письма? Или заимствовал что-то из того, о чём ты думал, и издал книгу? Но кто? Аристарх Иванов? Элеонора Кацнельбоген? Хельмгольц? Кто они?

Легче найти того парня-кладовщика с Крымского вала.

И тогда ты пойдёшь по миру - подсматривать в чужие бумаги и книги, собирая свои неприкаянные мысли.

***

Хуже всего дело обстоит с макулатурной бумагой: буквы сливаются с мелкими чужеродными вкраплениями - видимо, плохо переваренными в бумажной массе остатками предыдущих цитат - искрят в глазах как зерна в марихуане.

Уже на платформе мои ноздри раздуваются от запаха девушек в цвету, я подставляю стреляющее отитом ухо Крейцеровой сонате или маршу Радецкого, мечтаю о жизни взаймы, рассчитывая на Ремарка, который на самом деле Крамер - тот ещё жмот, и обращаюсь к стоящей рядом, поджидающей поезда незнакомке - округлой, с веснушками во всё лицо - с провокационной фразой безумца из Гамсуна: - ВЫ ПОТЕРЯЕТЕ КНИГУ, ФРЕКЕН... Она тут же спохватывается, ищет книгу, которой у неё нет, и даже пуговицы её плаща смотрят на меня как испуганные глаза, она представляется мне книжно-знакомой, или в крайнем случае виртуально знакомой, как Марта, и кажется даже, что она смотрит на меня с тем трогательным прищуром узнавания, который вызывает желание закрыть ей глаза ладонями, чтобы помочь себя идентифицировать - по всем правилам игры, заведённым только у очень близких людей... Конечно, это всего лишь книжная версия моего бескомпромиссного ежедневного поиска чужих плохо лежащих мыслей, среди которых я хочу найти такую, которая позволит мне навсегда прекратить этот поиск.

Пусть кто-нибудь сказал бы мне: "Эй, это моя книга и я за неё заплатил. Кто уполномочил тебя заглядывать?"

Я ответил бы: "Книга твоя, но не ты её написал, и всё, что написано в ней, принадлежит не только тебе. А может быть, и тебе не принадлежит".

Я встаю у дверей, если нет мест, или сажусь, если место есть. В обоих случаях я полагаюсь на импровизацию. Я не налетаю коршуном на кем-то публично открытый текст, моя цель - насколько это возможно цивилизованно похитить цитату и удовлетворённо обмякнуть, потому что уже никто не отнимет её у меня. А потом вынести её из подземелья на белый свет.

Читать у соседки справа гораздо удобнее, чем у соседки слева: я правша, рекогносцировка по правую руку даётся мне проще.

Некоторые особы - а особы слабого пола самые читающие из транзитной публики - даже  облегчают мне задачу, держа в руках книгу словно на пюпитре; отношение к этому у меня противоречивое. С одной стороны, налицо благотворительный жест, с другой - этим жестом они поселяют во мне подозрение, что я разоблачён как тать.

К покушению на воровство люди очень чутки, особенно женщины. Они же сверхчутки к подглядыванию: сколько раз я наблюдал, как у читающей подрагивает верхняя губа или уголки губ - но совсем не потому, что она сдерживает артикуляционный рефлекс при вкусном чтении, а потому, что она силится не улыбнуться при обнаружении подглядывающего.

Высшим пилотажем в стратегии моего метросерфинга является выдёргивание цитаты у той, которая читает на эскалаторе: проходя слева, нужно замешкаться на мгновение под хорошо разыгранным предлогом, чтобы не задеть даже периферийного поля её зрения.

Подобной ценностью, что и добытые на эскалаторе, обладают цитаты, выхваченные у идущих в переходе читающих.

Если осень и на улице ненастье - ненастье чувствуется в метро, как будто искусственное освещение каким-то образом синхронизируется с пасмурностью, я никогда не мог найти этому объяснения.

Харрисон. Но, чёрт, эта серая бумага... И наконец:

ВЫ БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ БУДЕТЕ ОТВЕЧАТЬ НА ТЕЛЕФОННЫЕ ЗВОНКИ В МОЁМ ОФИСЕ: девушка у дверей в фиолетовой кофте, неправильно подобранной к ней сумочке - тоже фиолетовой, но с сильно выраженным розовым тёплым оттенком, и в сапожках цвета оргтехники.

Со временем я начинаю понимать, что в моём сознании радикально всё меняется, как синтаксис в только что приведённом предложении - в нём прямая речь и слова автора сделали рокировку, ибо естественнее было бы сказать: девушка у дверей в фиолетовой кофте, неправильно подобранной к ней сумочке - тоже фиолетовой, но с сильно выраженным розовым тёплым оттенком, и в сапожках цвета оргтехники: - ВЫ БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ БУДЕТЕ ОТВЕЧАТЬ НА ТЕЛЕФОННЫЕ ЗВОНКИ В МОЁМ ОФИСЕ.

***

РУКА ВЦЕПИЛАСЬ МЁРТВОЙ ХВАТКОЙ В ЩЕПКУ... Кинг. Крашеная блондинка. Калужско-Рижская линия, примерно пять вечера.

В мире так много людей. Их много даже если сидишь дома. Тесно от воспоминаний о людях. Вчера вышёл на улицу встречать друга, ночи ещё не антрацитовые, но уже кромешные, и мы долго тщетно крутились вокруг керосинной лавки. Он говорит по телефону: вижу трансформаторную разрисованную будку и отдельно стоящий магазинчик. Да! говорю я, стой там, это керосинная лавка. Там заправляют "Летучих мышей". Когда слышу запах керосина, вспоминаю бабушку. Вместе с ним запахи укропа, какао и креозота для меня сродни галлюциногенам. Обонятельная среда детства оказались более памятной, чем летучая среда зрелости. Вспоминается, как сестра везёт меня на санках, я смотрю в резные окна изб, за которыми горят миньоны ёлок... сейчас те, кто, например, в Италии удивляется электрическим свечам в храмах, забывают о том, что электрогирлянды на новогодних ёлках символизируют живой огонь...

Если бы я был селянином, я открыл бы какую-нибудь такую архаичную лавку - можно скобяную, текстильную или свечную, чтобы иметь возможность поговорить с каждым покупателем о его жизни. Чтобы это было местом встреч людей. У меня за ухом был бы карандаш, в кармане мел, а через шею перекинут из клеёнки сантиметр.

Но я горожанин и о жизни людей почти ничего не знаю.

В мире их столько - живущих и живших, что очень трудно и заставить себя всех запомнить, и самому запомнить многих. Достаточно запомниться одному - сакраментальному человеку, только выбрать такого, который не то чтобы символизировал всех людей, но горел очень похоже.

***

Сегодняшнюю добычу трудно переоценить, ведь я украл цитату из книги, с которой когда-то и сам был знаком. Симптоматично, что жертвой была не девушка и не женщина, а молодой человек. Это случилось, как и вчера, в районе пяти, но на Кольцевой линии. Парень был с "плюсом", то есть с дальнозоркостью, и держал книгу на слегка вытянутых руках. Я стоял у дверей, не шелохнувшись, потому что по графике букв, или, лучше сказать, по шрифту, а также по качеству бумаги и обложке угадывал будущую гордость своей коллекции - артефакт, упустить который было бы больше чем преступлением - ошибкой. Но я не приближался к парню, как не приближаюсь больше ни к кому, потому что отныне мне стало казаться, что про меня могут знать. И чуть не выругался про себя, когда его, как только я стал разбирать первые слова в начале облюбованного абзаца, оттерла от меня хлынувшая на "Белорусской" толпа! Но тут же мой гнев сменился изумлением, потому что парень - невысокий, с рюкзаком за спиной, прорвался обратно, встал прямо передо мной и углубился в чтение - так, что я, всего лишь едва приподнявшись на мысках, прочитал:

- ЕСЛИ ТЕХНИКА, ЕСЛИ ОБЪЁМ МАТЕРИАЛА ИГРЫ ВЫРОСЛИ С ЕЁ НАЧАЛЬНЫХ ПОР БЕСКОНЕЧНО И ЕСЛИ В ЧАСТИ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫХ ТРЕБОВАНИЙ К ИГРОКАМ ОНА СТАЛА ИСКУССТВОМ И НАУКОЙ, ТО ВСЁ ЖЕ ВО ВРЕМЕНА БАЗЕЛЬЦА ЕЙ НЕ ХВАТАЛО ЧЕГО-ТО СУЩЕСТВЕННОГО...

Вернувшись домой, я спешно достал книгу Гессе - правда, в другом издании, открыл эту страницу и перечитал её. Не имея времени привести тот абзац целиком, успеваю только записать его заключительную фразу:

- Технику и опыт созерцания все члены Ордена и игровых общин приносили из элитных школ, где искусству созерцания и медитации отдавалось очень много сил. Это предотвратило вырождение иероглифов Игры в простые буквы...

***

Мне нравятся округлые барышни, а попадаются с волосами цвета воронова крыла. Но жгучие брюнетки почти никогда не бывают округлыми.

Вхожу в вагон и останавливаюсь на преддверной площадке. Справа немного позади - особа с романом Поляковой. Справа же вровень со мной - брюнетка с "Управлением Тарами".

Несомненно, эта книга не по бухучёту, а по буддизму, несмотря на то что в ней последовательный ряд чисел четырёхзначного порядка, а рядом с каждым числом - некий текст с толкованием. Сейчас на "ВДНХ" хлынет толпа и оттеснит меня от магической книги к Поляковой, и при таком раскладе остаётся соседка слева, которая читает что-то на дисплее телефона.

Хлынула толпа, но диспозиция осталась той же. Тара, вспоминаю я, - это женщина-бодхисаттва, Спасительница, достигшая совершенства и отказавшаяся от нирваны из сострадания к людям. Помоги же прочитать, что у тебя. Поделись своим откровением.

Но нет, здесь тот нередкий случай, когда жертва заслоняется книгой от пассажиров. Жёлтые страницы тонут в жёлтом освещении старенького метровагона. В тексте обнаруживаются подчёркивания. Если не выгорит дело, ни о какой Поляковой не может быть и речи: цель поставлена. Волосы брюнетки спадают до живота. Сумка тинейджера висит ниже бёдер. Я совершенно не могу читать по диагонали.

В самый ответственный миг вампирического экстаза всё вокруг плывёт как в тумане. Моё зрение истончается до кровососущего хобота комара. Я не вижу ничего, кроме слов, облако которых навсегда выпадает в осадок в моей печальной душе. И я уношу этот осадок с собой:

1589. ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ВЫШЕ ВАС.

***

Больше всего жертв попадается на перегоне "Белорусская" - "Новослободская".

"Новослободскую" боковым зрением распознаёшь по пламенеющим витражам, "Белорусскую" - по зефирной фактуре полусводов.

- ВРАЧ СКАЗАЛ, ЧТО УДАР БЫЛ НЕ ОЧЕНЬ СИЛЬНЫЙ, КОСТЬ НЕ ЗАДЕТА.

Читательницей была женщина в светло-жёлтой замшевой куртке (в замше я не могу быть до конца уверен, потому что не очень разбираюсь в разновидностях одёжного материала). В моём деле нет проходных цитат - я не гнушаюсь беллетристикой, но, кажется, появились новые, на сей раз внутреннего свойства опасности.

Когда она тоже вышла на "Проспекте Мира", у меня появилось желание пойти за ней. Поднимаясь по ступенькам перехода с нерегулируемым противопотоком, по лестнице с парадом, как правило, умопомрачительных задниц, я увидел её в толпе немного сбоку и некоторое время держал в поле зрения, одновременно вспоминая, что подобной методики придерживались рецидивисты из моего детства, когда отслеживали местожительство человека по номеру квартиры, написанному почтальоном простым карандашом над "шапкой" газеты, - с той лишь разницей, что я владею только психологическим портретом жертвы и вооружён только цитатой, которую могу использовать как пароль для взлома её незащищённой души... Что за дьявольщина!

***
Бумажных книг встречается всё меньше, а больше - электронных, недоступных для подглядывания, с меркнущими под косвенным углом зрения дисплеями.

Небеса, пощадите мою память и вытравите из неё все события этого дня: завтра про него напишут, что он был самым депрессивным в году. Хотя некоторые будут считать, что он был общим бедствием, во всех новостных лентах будет подразумеваться только мой день. Который был сумеречным с самого начала. Когда я поддался соблазну преследования при попустительстве самой жертвы, оказавшейся достаточно благоразумной, чтобы не догадаться об истинных моих намерениях. И достаточно любвеобильной, чтобы не счесть себя пострадавшей.

Феномен, когда женщина совершает падение добровольно, я называю "оверкилем". Она всего лишь отвлеклась на звонок по телефону  ("Мама, я приеду завтра"), чтобы помочь мне сделать точный визуальный срез:

САН-ФРАНЦИСКО, 25 ДЕКАБРЯ 1976 ГОДА, 20:28

ЭЛИОТУ 30 ЛЕТ

 
...Как только она заснула ночью, я поднялся и, стиснув зубы, до утра в гостиной уничтожал всё написанное мною за все годы.

Нет, я уничтожал в написанном то, что казалось мне пошлым и ничтожным. Моя пепельница раскалилась от бесконечно раздавливаемых окурков.

Книгу, за которой я охотился, мне не удалось обнаружить среди её вещей. Ни в её сумочке, ни в прихожей, ни в кавардаке спальни.

Но именно такие дни, попадающие в новостные ленты, - в действительности самые благоприятные, чтобы стирать из текстов явные признаки самодовольства - с одним сожалением: не стоило и приступать к написанию текстов, будучи самодовольным.

Так лунные дни благоприятны, чтобы косить траву.

Ночной ноябрьский ливень, переходящий, кажется, в декабрьский, только усилился к утру, и я только начал засыпать, когда она, уходя, вспомнила, что оставила зонт в машине.

Она разбудила меня и спросила, где ключи от машины. Я сперва ничего не понял и не сразу осознал, кто она. Но вызова в её словах не было, и я ответил машинально: в кармане джинсов. Где джинсы? Вот, на полу. Без остракизма - я всегда бросаю на пол. Тут где-то. Уже сам потянулся к ним с кровати и лихорадочно подумал, что надо дать ей на всякий случай дубликат.

Кто такой Элиот? - думал я, закрывая глаза. Судя по склонению, имя мужское, но и без этого мне, человеку образованному, ясно: речь не о George Eliot, которая жила в  XIX веке. Но это и не Thomas Eliot. Однако почему этот Элиот из книги незнакомки обязательно должен быть известностью? И куда же, чёрт подери, делась книга, из-за которой я преследовал её?

Я выхожу в свой унылый утренний двор. Небеса, она оставила книгу в машине, прихватив только зонт. Это Гийом Мюссо. "Ты будешь там?"...

**
- ШЛЮХА! - РЫЧАЛ ОН.

Впервые мне удалось разобрать несколько слов из электронной книги незнакомки. Этот случай представился сегодня на выходе из вагона на станции "Новокузнецкая". Я не рассчитывал на такой успех - предыдущие попытки безнадёжно срывались. Попутчицы словно дразнили меня, засвечивая страницы перед моими уставшими глазами. Но после каникул люди чтиву в поездах словно сказали "стоп" и - с отяжелевшими желудками, вволю вытрахавшиеся, но оттого не менее нервные, - по моему наблюдению, были озабочены только тем, чтобы до работы доехать. Не видно было, что они испытывают тоску по печатному слову.

Чего нельзя сказать про меня. И если я слышу от друзей, что кабаки и бабы доведут меня когда-нибудь до цугундера (что на идише, кажется, означает долговую тюрьму), то не отрекаюсь от подобной участи и даже нравственно готовлюсь к ней, ибо мне, как мономану, легче было бы переносить массовые психозы в одиночной камере, - а пока же, как в эти праздники, я довольствуюсь беглыми исследованиями лежащих на полу в чужих туалетах книг, в частности трёхтомника Борхеса в Гатчине, дневника Раневской в Купчино, а до Шлиссельбургской крепости, признаться, я так и не доехал.

**
Я ЕВРЕЙ

В вечер воскресенья я уязвим до предела. Всего лишь пережить грядущую ночь, эту метель, шорохи в сердце и невозможность выехать куда-то, потому что место во дворе займут, а надо его держать: всю рабочую неделю моя машина на якоре. Что там в холодильнике? Холодная баранина и кислый суп. Всё это надо разогревать, перекладывать в тарелку. Смывать под краном белую плесень с томатов черри. Это создаёт много не располагающей к аппетиту суеты. Когда со мной рядом была VS, стол сервировался как бы сам собой.

А теперь мне в перспективе - ужинать в компании с Макдауэллом из "Механического апельсина" по телевизору. Но я беру Борхеса и спускаюсь в метро.

Неожиданно для себя, только вроде готовясь к взрослению, вдруг обнаруживаешь, что твой старший сын уже ходит в качалку. А ты начинаешь шамкать. Шамкать или пришепётывать. Тебя перестаёт интересовать даже самое, казалось бы, главное в этой жизни - деньги. В какой-то момент их прибавление уже не волнует тебя, а волнует только твоя борьба за то чтобы в них не разочароваться.

Впрочем, тебя волнует и возможное разорение. Это ли жизнь?

Выхожу на Karlsplatz и иду знакомыми улочками к известному мне ресторану. Борхес - это не человек, а книга. В метро я пытался его читать, но у меня ничего не получалось. Мне сильно хотелось спать, и причиной этому была то ли ненастная погода, то ли нервное напряжение от воскресной уязвимости. Но как только я начинал дремать в поезде, у меня возникало желание подловить человека, который бы, подобно мне, попытался бы из моего Борхеса что-нибудь украсть.

И только на Шварценбергплатц, надышавшись зимнего воздуха, я просыпаюсь.

В такую метель человек, идущий бесцельно, с книгой подмышкой корешком вниз, наверное, похож на шпика. И миссия его провалена. На самом деле мне плевать, что происходит вокруг меня. И что в общем я прохожу опасные для вечернего времени кварталы. Я прислушиваюсь к шорохам в сердце. Раньше я думал, что подвержен паническим атакам, но сейчас понимаю, что мании и мнительность тут ни при чём: это метеочувствительность или стенокардия. Мне безразлично, что мокрый снег испортит книгу - только открыв Борхеса, я прочитал заголовок: "Я еврей".

Он возвеличил клевету на себя, подыграв ей. Личность всякого писателя всегда очень затруднена для объяснений, продолжаю думать я. Борхес мне представляется почему-то клацающим на печатной машинке писателем из "Механического апельсина". В наше время, да и вообще в любое время, перед словом писатель надо ставить определение "подрывной". Все они одного замеса.

В сущности, мне надоело думать о писателях. Неожиданно, на перекрёстке с Марокканергассе, меня осеняет, чего я хочу и о чём мне приятно вести внутренний монолог: я хочу проститутку. Но уже через несколько шагов рефлексия заводит меня в тупик: я хочу бескорыстную проститутку, следовательно, я хочу чего-то другого, отличного от того, что может быть названо этим оксюмороном.

Ресторан, в который я хожу ужинать, находится неподалёку от Марокканского посольства, на Rennweg. Улочка ведёт в Бельведеру и - далее к Ботаническому саду. По ней ездят тихие, по сравнению с московскими, трамваи.