Главы из романа...

                Глава 40. Родина

       В первый же день своей новой службы, с самого утра, в голове Степанова навязчиво кружилась банальная мысль о тухлой рыбе. Он почему-то вспомнил, как однажды на рыбалке забыл выдрать жабры огромному, полуторакилограммовому лещу, подготовленному к засолке. Через несколько дней, с грустным сожалением о напрасно загубленной рыбьей жизни, с отвращением наблюдал, как из-под его жаберных крышек ползут, извиваясь, белые прожорливые личинки.
       Шестьдесят стареньких автобусов «Львив» каждое утро привозили с разных концов Москвы хорошо выспавшиеся полторы тысячи человек и ровно в шесть вечера, выстроившись длинной вереницей, развозили полторы тысячи человек по домам, сладко спать. Разведчики страны разъезжались по всей Москве. «Если бы я был директором ЦРУ, - думал Степанов - знал бы в лицо каждого нашего сотрудника! Как говориться, было бы желание. Наверное, уже всех знают».
       По средам секретарь отдела распределяла талончики на колбасу, сосиски и сыр - магазины на спецтерритории еще снабжали этой экзотикой. По вторникам и четвергам Степанов  стрелял из табельного «макарова» в тире и плавал в бассейне. Один раз в месяц строго предписывалось ходить по врачам. Сначала Степанова смотрел терапевт, потом к нему в рот заглядывал стоматолог, в уши - «лор», в глаза - окулист, в задницу - проктолог. Обычно, ничего там не обнаружив, ставили штамп и свою роспись - практически здоров. Два раза в год выдавали талон на греческую дубленку или финский пуховик. После очередной раздачи в народе всплывала на полгода забытая идиома,  даже в городском автобусе водители вместо «Ясенево», иногда объявляли, по народной привычке:
«Дубленый лес».

    - Разрешите? - Степанов приоткрыл дубовую дверь кабинета. За столом сидел сухопарый старик в темном, хорошо подогнанном костюме.
    - Что вы спрашиваете, Саша? Входите. - Георгий Александрович, привычно перевернул лист с мелко отпечатанным шрифтом текстом вниз.
    - Георгий Александрович, это вам. - Степанов положил на стол маленький квадратик бумаги с синей печатью управления и надписью «икра».
    - Нет, Саша, я не возьму, не могу взять. В этом месяце ваша очередь, и вам это выдали по праву. - Генерал в отставке встал.
    - Георгий Александрович, завтра исполняется сорок лет вашей службы. От лица последней совести Союза Советских Социалистических Республик я прошу принять эти сто грамм воспоминаний о лучших годах вашей жизни. Мне передали, что вы обращались с просьбой к руководству главка о выделении спецпайка и вам отказали. Сволочи… Возьмите, Георгий Александрович, это от нас, от всех, кто знает и помнит. Возьмите, товарищ генерал. Я бы вам и на водку талончик отдал, да в этом месяце не моя очередь!
       За полированным канцелярским столом стоял высокий седой человек с военной выправкой и беззвучно, одними глазами, плакал.
       В управлении сначала не знали, что со Степановым делать: опытный «подкрышник», почти доктор наук, хороший специалист по организации специфических мероприятий, или, как шутили в управлении, «активист», Степанов явно был не при деле в интерьере ясеневского, с видом из окна одиннадцатого этажа на заснеженный лес, кабинета. Несколько раз Степанова приглашали «на беседу». Наконец в какую-то генеральскую голову пришла красивая мысль послать Степанова в Женеву, да непросто так, а назначить на должность советника полномочного представителя  СССР во Всемирной организации здравоохранения! Судьба откровенно хохотала. Степанов ответил: «Есть», - и с головой нырнул в тайный механизм ускоренной спецподготовки.
       За окном автобуса крутилась давно надоевшая картинка знакомого пейзажа кольцевой дороги. Торчащие бетонные обломки, ржавые трубы, бумажный хлам. Покачиваясь на своем месте у окна, Степанов никак не мог сосредоточиться. Автобус медленно, рывками продвигался в автомобильном заторе. Было жарко и душно. Кто-то из сидящих впереди открыл окно. С жарой и пылью в салон автобуса натягивало бензиновую вонь. Автобус медленно проезжал место аварии. На разделительной полосе на спине лежал молодой мужчина с покрытым грязной тряпкой лицом. Сквозь дырку в носке на правой ноге торчал большой палец с нестриженым, длинным ногтем. В луже пенящегося пива валялся опрокинутый серый алюминиевый бидон. Мешаясь с пивом, из-под головы лежащего текла медленная  струйка крови.  Деловито ходил потный, уставший милиционер с рулеткой. На пороге распахнутой двери служебной «Волги», обхватив голову руками, сидел пожилой водитель. Автобус слегка тряхнуло, сначала спереди, потом сзади. «Переехали отброшенный ударом ботинок», - машинально подумал Степанов.   
   
       Степанов осваивал немыслимые навыки, изучал язык и по пять часов в день, с перерывом на обед, тренировался. Особенно нравились ему занятия с личным инструктором по специальному вождению автомобиля. В закрытом ангаре, увешанном по периметру, словно портовый причал, автомобильными покрышками, пожилой капитан Попереченко, каждый раз на другом автомобиле, учил его «правильно рулить». Степанов учился ездить на полуспущенных колесах, разгонялся и так хитро тормозил и крутил руль, что авто разворачивалось то на  девяносто, то на сто восемьдесят градусов. Пока учился  ездить, попутно выучил все двести восемьдесят восемь четырехэтажных попереченковских ругательств, разбил восемь фар, одно лобовое стекло головой капитана и в конце удостоился погонять на «мерсе» с автоматической коробкой – гордости местного гаража.

                Диалоги
    Судьба.  Господи, какой же ты карьерист, Степанов. Наглый, отъявленный карьерист. И как тебе везет! Могли бы выгнать, а ты не только выходишь сухим из воды, но получаешь новое назначение. Не настораживает?
    Степанов. Не знаю. Настораживает. Ну и что?
    Судьба. И с Ларисой вновь все в порядке. Игры не чувствуешь? То сплошная, но тайная ненависть за все твои кульбиты «в поисках радости», то любовь-морковь и тишина. Или ты стал совсем ручной? Может, ты просто уже сдох, спекся? А, ты тупой, Степанов. Все-таки ты очень тупой. Ну скажи, может ли женщина искренне поверить, а паче чаяния, быть уверенной в том, что ты опять не поднырнешь под чью-нибудь юбку? Она же видит, что она для тебя давно уже превратилась в предмет мебели, от которого невозможно избавиться.
    Степанов. Не мебели, тюрьму. Я ищу, или искал, только свободы. Дурацкая мысль была, что уйти от этой су…и, набраться духу бросить детей можно только, через новую любовь, через женщину. А получалось так, как получалось. Ты лучше меня это знаешь. Ложь и предательство. И разочарование. И сожаление. И вырастающее до астрономических размеров чувство вины.
    Судьба. А тебе не приходило в голову, что у нее было тридцать три любовника? И самое смешное, что она в этом права. Ее отношение к тебе давно стало потребительским. Просто ты для нее «свой», -  что-то делаешь, несмотря на все извивы, куда-то к благополучному сытому, будущему идешь. Она это чувствует и действует сообразно обстоятельствам. Ведь ей от  тебя нужна только упаковка. Все годы она рыла всеми правдами и неправдами этот свой блиндаж, а ты ей помогал. Мы мягкие, мы добрые. Мы любим детей, только издеваемся над их чувствами: то уходим навсегда, то приходим до следующего «навсегда». Мы смелые и бравые, только переживающие, как институтка. Ох, какие мы переживающие и сантиментальные! Ты прямо как та барыня: собачку свою жалела, поэтому и хвостик ей рубила по маленькому кусочку каждый день, а не сразу. А ты не только своим детям, а и себе так же. Тюк! Ой! Еще раз - тюк! И опять:«Ой!» Мазохист хренов!
    Степанов. А ты редкая сволочь, оказывается. Не ожидал! А я то думаю, чем я за притолоки цепляюсь все время, оказывается – рогами. А ты знал и молчал?
    Судьба. Я не имею права тебе об этом говорить. Не мое это дело.
    Степанов. А впрочем, ты, наверное, прав. Мы добрые, мы мягкие, мы артисты, мы такие.
    Судьба.  Артисты?! Я не ослышался?
    Степанов. Да, да, да, да, да! Что, не нравится? Да, я был не прав. Во всем не прав! Катерина. Катя никуда не делась. Вот она где! – Степанов сильно постучал себя по лбу.- Не избавиться мне от нее никогда. Черт побери! Снится до сих пор. Все было ошибкой. Все! Ты был прав, - от себя не убежишь.
    Судьба. Не верю! Это ты мне сейчас говоришь?
    Степанов. Да, я, я!
    Судьба. Так. Я тоже не ожидал. Успокойся. Тебе так волноваться нельзя. Я перегнул палку, извини. Просто Лариса тебя сделала. Слепила из того, что было. Прости за каламбур. Тебе самому не противно?
    Степанов. Противно, ну и что? А что можно сделать? Идти некуда. Назад в театр дорога отрезана. Что делать-то? Что, опять все бросить? Во-первых, не отпустят,во-вторых, ради чего? Ты не хочешь ехать в Женеву?
   Судьба. А ты туда и не поедешь. Еще раз извини, мне не надо было тебе этого говорить.
   Степанов. Да пошел ты к черту! Какого хрена каркаешь? Да, даже если не поеду. Может быть, что-то еще пойму, чему-то научусь. И вообще, не лезь. Жизнь давно проиграна, отстань.
    Судьба. Ну вот, только что говорил умные вещи - и опять туда же. Дурак ты, Степанов. Полный дурак… И про черта ты это зря, я по другому ведомству прохожу, совсем по другому. Но тебе этого пока не понять.   
 
                Глава 41. Бессмысленный рывок

    «А она симпатичная». - Степанов разглядывал своего нового преподавателя английского языка.
    - Садитесь поближе, майор.  Давайте знакомиться.  Я – Екатерина Филипповна. У нас с вами пятьсот часов. Говорить мы будем только на английском, поэтому давайте учиться понимать друг друга, даже если не хватает слов или  вы не знаете, как это выразить. Русская речь в нашем общении исключена. Работать будем методом погружения. Моя задача не только научить вас говорить без акцента, но и мыслить на их языке. - Без паузы она перешла на английский.
    Они играли в детские игры, много писали, Степанов заучивал бесчисленное множество английских пословиц и скороговорок.
    Однажды, холодным зимним днем, она опоздала. Торопливо вошла в маленький класс, где они  занимались. Степанов, как обычно, помог ей снять короткую шубку. Она села на стул, начала расстегивать молнию на высоком французском сапоге. Молния заедала. Степанов присел перед ней на корточки, отстранил ее руки, стал разбираться с заевшей молнией застежки. Замок не поддавался, упрямо застряв в самом начале. Степанов оставил правый, аккуратно расстегнул молнию и снял с нее  левый сапог. Протянув руку, достал из пластикового пакета летние туфли, поставил на пол, левую надел, держа за лодыжку ее холодную ногу.
    - Дерните посильнее, - тихо, на английском, произнесла она.
    Степанов с усилием дернул. Замок поехал вниз вместе с выдранными нитями капрона.  Широкая дорожка разъезжавшегося чулка быстро побежала по внутренней стороне ее бедра под неширокую юбку.
    - Теперь не поймаешь, - на английском сказал Степанов.
    - А вы попробуйте!
    Их глаза встретились. Из-под длинных, аккуратно подкрашенных ресниц на Степанова смотрело Желание. Степанов быстро поднялся, запер дверь класса. Вернулся. За локти поднял Екатерину, поставил в одной туфельке на стул. Все это он делал быстро и легко. Она в изумлении и скором ожидании смотрела на его движения. Расстегнул, ослабил ремень, удерживавший плотную юбку. Нырнул под нее руками, быстро спустил эластичные белые трусики. Взял в руки. Сложил. Прижал к губам. Она положила руки ему на плечи, смотрела со своей высоты на него рассеянным, туманным и одновременно горящим взором. Степанов нырнул головой под ее юбку.
    - Поймал,- на английском сказал он.
    - Я это чувствую,- на английском ответила она.
    Двумя руками он осторожно и медленно снимал с нее испорченные колготки. Почувствовал щекой шелк завитков ее волос, тайную теплоту ее лона, чувствовал, как  медленно, тихонько, двигая ступнями, она раздвигала ноги на сиденье стула, как упала на пол туфелька. Он целовал ее все настойчивее. Она гладила его по голове и тихо-тихо что-то шептала. Взяв ее за талию, спустил ее на пол. Скользнувшая с головы юбка на миг приоткрыла белую, беззащитную наготу ее тела. На мгновение оторвавшись, Степанов сдернул с вешалки свой пуховик, бросил его на пол. Увлекая друг друга, они почти упали…
    Продолжая занятие, он на английском рассказывал ей о театре. Она внимательно слушала, поправляла ошибки и гладила его по голове, изредка приникая к его виску губами, и тихо шептала, что-то ласковое.
    На следующее утро, придя в класс, Екатерина села на стул и, смотря и улыбаясь  Степанову, тихо произнесла на прекрасном, музыкальном, распевном английском:
    - Молния опять заела.
    Степанов легко расстегнул плавно разошедшуюся молнию сапога. Она схватила его руки, положила себе на бедра и, резко выдернув, накрыла их юбкой. Степановские руки оказались лежащими на  холодных берегах ее бедер, между закраинами оканчивавшихся чулок и зимним кружевом трусиков, соединенных тонкими, натянутыми мостиками-резинками невидимого пояса.
    - Заприте дверь, - тихо, на английском, приказала она.
    Степанов встал, закрыл дверь на ключ. Она в одном сапоге подбежала к нему сзади, сильно развернула  его к себе, обхватила руками, прижалась изо всех сил и, лихорадочно целуя в глаза, в губы, в щеки, все повторяла и повторяла:
    - Люблю, люблю, люблю….
    - Ни слова по-русски, - отвечая ей в горячие губы, шептал Степанов.
    Лихорадка. Болезнь. Тревога. Отчаяние. Он целовал  ее лицо. Раскинул руками ее каштановые волосы, играя, свил их в пучок и медленно тянул ее голову назад. Едва касаясь губами. Ожогами поцелуев шел по «улице роз» ее губ, подбородка, изгиба шеи. Споткнулся о впадинку между ключиц. Скатился по упругой мякоти груди. Упал на колени, сбросив руки на ее запястья. Крепко прижался щекой к ее животу и замер. Пахло Парижем… Спазмом схватило горло. 
    - Если сейчас ты ничего не сделаешь, я изойду дождем твоих слез. - Катерина, скользя всем телом, опустилась на пол, на спину…
    После они почти два часа лежали, закрыв глаза, обнявшись, на расстеленном  пуховике. Она, - закинув на него свою ногу, плотно прижавшись животом к его бедру, так что он чувствовал влажный жар ее не остывающего желания. Он обнимал ее рукой, раздумчиво поглаживая пальцами ее бархатную маленькую упругую грудь.
    - Так будет завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, так будет всегда?! - Она водила пальцем с коротко остриженным ноготком по его носу, переплыла губы, двинулась по шершавому, в пробивающейся завтрашней щетине подбородку, спустилась по шее вниз, заскользила по груди, дернула за волоски внизу живота, накрыла ладонью, мягко обхватила пальцами ...
    - Я знаю, как бьется твое сердце, - на английском сказала она.
    - Я знаю, как бьется твое, - ответил на английском он, плотно прижав ладонью ее левую грудь. – В поэзии это называется ритм.
    - В музыке это называется «пиано». Я знаю, о чем ты  думаешь.
    - О чем?
    - О том, что тебе со всем  этим делать. О том, как вести себя дома.
    - Нет.
    - Не ври мне, я все про тебя знаю.
    - Что ты знаешь? Только служебные характеристики, отзывы и доносы. И потом - у тебя нет доступа к личным делам, так что ты тоже мне не ври. Никогда. Я тебя очень прошу.
    - У меня есть  доступ. У меня доступ, которого нет даже у тебя. - Она перевернулась на живот, оперлась скрещенными ладонями на его грудь и теперь смотрела на него сверху вниз очень внимательно и строго. - Так что я действительно все про тебя знаю.
    - А ты опасна, как опасная бритва. Я надеюсь, ты не пишешь в подробностях о наших отношениях в отчетах.    
    - А ты, Степанов, пошляк и хам. - Она больно ударила его по груди.
    - Это тебе только кажется. Я гораздо хуже.
    - Я поеду с тобой в Женеву в качестве твоей жены.
    Степанов даже приподнял голову, посмотрел ей в глаза, снова лег и накрыл лицо капюшоном куртки. Екатерина сбросила капюшон и озорно вскочила на колени.
    - Да, я поеду в Женеву вместе с тобой.
    - Ты бредишь, не приходя в сознание.
    - А ты быстро учишься. - Придумал такую сложную фразу  без единой ошибки.
    - Стараюсь. Я бы посоветовал тебе немного одеться, хотя бы сверху. Из соседнего здания сейчас прекрасно видна твоя голая спина, и всем известно, что поликлиники здесь нет, так что легенда с врачебным осмотром не пройдет. Ах, извини, ты же на спецзадании. Одно радует, - что испытание на страстность я прошел с честью.
    - Степанов, я тебя на самом деле люблю.
    - Ты все врешь. Я даже не знаю твоей настоящей фамилии, но ты мою знаешь. Ничего печального в этом, конечно, нет. Очевидно то, что я попался, как молодой щенок. Но ты знаешь, я спокоен, я вновь абсолютно спокоен, и этого тоже жаль. Мне казалось, что я влюблен, что внутри у меня что-то происходило. Пусть, но даже ты многого не знаешь обо мне.
    - Знаю. Я знаю, что ты ее будешь помнить всю жизнь. Скажи, а Катерина была похожа на меня?
    - Нет.
    - Врешь, иначе зачем тебе я?
    - Пока не знаю. Сейчас мне кажется, что я готовился всей своей жизнью к этому короткому броску, - к тебе, на тебя, в тебя. Я прошу тебя, давай помолчим. Ты другая Катя.
    - Как луч света в темном царстве?
    - Зря смеешься. Сейчас ты мое желанное окно света. Света, проникающего под толстый мутный лед моей жизни, растворившегося в ледяной воде жестокости и лжи окружающих людей. Короткого зимнего света, света, где кончается лед, где воздух спасения, к которому рвешься изо всех сил. Но вновь касаешься его пальцами, и они скользят, и между тобой и солнцем толстый слой все того же льда, и он обманчиво прозрачен, и дышать больше нечем, и твоя последняя мысль, не окончившись, захлебнулась, и нет никакого дальше…
    - Тебя надо записывать, Степанов. Твой театральный монолог был прекрасен. Это из какой пьесы?
    - Пьеса называется «Жизнь Степанова».
    - Ну и молодец. Я еще из тебя писателя сделаю, обязательно, вот увидишь. - Екатерина вновь легла, притиснувшись к нему маленькими грудками, и гладила его по голове.
    - Давай одеваться, холодно.
    Степанов не вставая, лежа на спине, стал натягивать белье и брюки. Екатерина, вновь встав на колени, помогала ему.
    - Одень меня.
    - С удовольствием. - Степанов застегивал маленький замочек бежевого бюстгальтера, умело, - откуда что бралось, - пристегнул к поясу такого же цвета чулки. Поставив Екатерину на пол, заправил в юбку темно-вишневую блузку, надел туфли, все аккуратно расправил, проверил, оглядел и сел напротив, за стол.
    - Ну что ж, майор, с этого дня я назначаю вас моим мужем и присваиваю звание генерала.
    - Ваше Величество, не забудьте пожаловать мне орден Бежевой подвязки за умение оперативно снимать и надевать ваши чулки.
    - Сегодня я напишу в рапорте, что вы успешно прошли курс обучения и вполне соответствуете должности советника по международным делам. Наши дипломатические паспорта будут готовы через две недели. Кстати, моя фамилия - Степанова Екатерина Филипповна, мы женаты пять лет. Все остальное вы прочтете в командировочных документах.
    - Ты что это, серьезно? - ничего не понимая, Степанов перешел на русский. – Объясни.
    - Привыкай, любимый. Твоей бабе и детям все объяснят. Они будут гордиться тобой. Раз в год будешь приезжать в отпуск. Первые две недели тебя будет пасти и слушать наша контрразведка. Две недели нам нужно будет вновь быть вместе. Так что, если все сложится, впереди у нас счастливая семейная женевская жизнь с перерывом всего на две недели в году. Теперь поцелуй меня, обними, погладь и скажи что-нибудь ласковое...
    Ночью Степанову снился сон. Он, в генеральских штанах с красными лампасами и белыми подтяжками, одетыми на голые плечи, босой, сидел в снегу перед просверленной рыболовной лункой на середине замерзшей реки. Вдали прямо перед ним виднелись колеблющиеся на ветру заросли мерзлого камыша. По узкой, в один след, тропинке от берега к проруби длинной очередью вышагивали разноцветные колготки, трусики, туфельки, быстро, взмахивая бретельками, порхают бюстгальтеры, бегут меховые сапожки и с маху, заливчато смеясь, с пузырями и брызгами ныряют в ледяную воду. Степанов успел заметить, как в прорубь, в числе прочих, молча нырнули голубые панталончики. Он склонился над прорубью, пытаясь что-нибудь разглядеть, но вода была темной, почти черной, и ничего не увидел.
   
    Заканчивались восьмидесятые годы. Ранним утром ясного зимнего дня Степанова пригласили в большой, залитый солнцем кабинет, пожали руку, поздравили с успешным окончанием спецподготовки и торжественно объявили, что советником в Женеву назначен другой офицер, а Степанов переводится на новую должность с повышением.
    За распахнутым окном весело чирикали воробьи и черные вороны. Быстро таяли снега. Степанов медленно курил «Беломор» и прицельно расстреливал обойму личного ПМ, сшибая верхушки дальних елок. Подтаявший снег лавинами обрушивался с колючих ветвей, оставляя в синеватой корке наста темные, почти черные, дыры. По окончании обоймы ожидавшие за дверью технично, «на раз», высадили дверь, отобрали пистолет и вкололи в задницу какую-то снотворную дрянь.
    В семь вечера в дверь позвонили. Степанов лежал на диване в спальне, отвернувшись к стене, и разглядывал обои. Голова гудела, его поташнивало. Кто-то из домашних открыл дверь.
    - Ну, как вы себя чувствуете, майор?
    - На пороге комнаты стояла Екатерина в белом халате, с медицинским чемоданчиком.
    - Будьте любезны, оставьте нас, - обратилась она к жене, вошедшей в спальню следом за ней. После того, как та вышла, прикрыла дверь.
    - Нервы у тебя, Степанов, ни к черту. - Екатерина придвинула стул к дивану, села, открыла чемоданчик, разлила по маленьким рюмкам коньяк из принесенной бутылки.- Пей, настоящий «Арарат».
    Степанов подвинул подушку, сел, взял рюмку.
    - Ну, Степанов, мне тебя жаль. Такого, как ты, я еще не встречала. Но так нервничать из-за сраной командировки не стоит.
    - Не в командировке дело. - Степанов залпом выпил коньяк и теперь, внимательно смотрел на Екатерину и вертел пустую рюмку между пальцами. - В этой говенной стране все шиворот-навыворот, все вверх ногами, все через жопу. Ей никто не нужен. Ей не нужна ни любовь, ни верность. У нее нет ни Бога, ни Царя, а значит, нет веры. Страна идиотов. В ней даже князей Мышкиных и то нет. Вывели, как тараканов. Тараканов, кстати, полно.
   - Слышь, майор, в кадрах лежит приказ о присвоении тебе подполковника. Так что ты поаккуратнее на поворотах.
    - А, вы-то как, Екатерина Филипповна? В Женеву едете?
    - Еду.
    - С этим засранцем?
    - С ним.
    - В той же конфигурации?
    - В той же.
    - Поздравляю. - Лицо Степанова налилось нездоровым румянцем.
    - А, ты разволновался. Аж покраснел весь, как скороспелый помидор. Налить?
    - Налей, - на английском ответил Степанов. - Ты будешь жить долго, но умрешь нехорошей смертью, Катя.
    - Я знаю. Прости меня. Найди силы и прости. Я люблю тебя. Тебя, такого, как ты есть, сильного и жалкого. И буду любить, по крайней мере, этого мне запретить не могут. Ты единственный настоящий человек, который был в моей жизни. У тебя будет свой театр, обязательно будет, Степанов. А ты никогда не забудешь, что тебя любит женщина, которая никогда ничего не выбирает.
    Екатерина залпом опрокинула рюмку, уложила всё обратно в чемоданчик, встала левым коленом на льняную, в синюю полоску, простыню, на диван, поцеловала Степанова в губы и вышла.
    Через год, в июле, в «Правде» Степанов прочел некролог о смерти в автомобильной катастрофе на Можайском шоссе дипломата, советника по международным делам полномочного представителя Советского Союза во Всемирной организации здравоохранения и его супруги. На следующий день в огромном холле, в Ясенево, он внимательно читал написанный рейсфедером текст под двумя обведенными черными рамками фотографиями.
    - Говорят, круто ребята попали. - Подошедший знакомый, с дымившейся сигаретой в углу рта, неспешно закрыл красно-белую коробку «Марльборо» и положил ее в карман пиджака. - Но вообще чисто сработано, - пять тонн жидкого бетона в салоне «Волги», и никаких следов.
    Степанов, долго провожал взглядом удаляющуюся, ненавистную спину. Посмотрел еще раз на фотографию Екатерины, выщелкнул из надорванной пачки папиросу, пережал по-своему мундштук, прикурил и пошел прочь.    

                Глава 42. Да пошли вы все!   

    Летом Степанов, уже почти двадцать лет, ловил рыбу. Приезжал всегда в одно и то же место на тенистую, закрытую со всех сторон от любопытных и праздных глаз, лесную поляну на любимом Озере. Оболочка души потихоньку оттаивала. Степанов кормил рыбкой своих ручных ёжиков, солил в большом эмалированном баке килограммовых лещей, подолгу лежал под соснами и смотрел в синее небо. Подъехал на подводе Алексей, местный егерь и лесничий по совместительству: «Леонидыч, тебя в сельсовет требуют, к трубке, из Москвы!» Глаза у Алексея всегда были хитроватые, а сейчас они совсем превратились в узкие щелочки и целились в Степанова камерами скрытого наблюдения. Сели в подводу и медленной рысцой потряслись в сельсовет.
    Место, в которое приезжал Степанов, было практически недоступно для посторонних. От ближайшей деревни с экзотическим названием Чебурахнутое озеро отделяли три километра непроезжей дороги, бесконечные, терпко пахнущие мятой луга и кое-как засаженное горохом огромное поле. Всю эту неспешную поездку Степанов с раздражением думал и жевал бумажный мундштук потухшей папиросы. Нехотя поднялся на крыльцо сельсовета и еле удержался от смеха: в кабинете председателя под портретом Ильича,  стоял почти такой же лысый, вспотевший от ответственности человек в мятом пиджаке. В затекшей руке, наперевес, он держал черную телефонную трубку. По-видимому, в такой позе он стоял уже больше часа. Недоуменно посмотрев на босого Степанова, он сказал только одно слово: «Вас!» - и, передав трубку,  с облегчением тихо  вышел из кабинета.
    Возвращаясь с Алексеем обратно на Озеро, Степанов лежал в подводе на сене, свесив ногу, и снова умиротворенно смотрел в далекое небо, бежавшее легкими облаками, и думал о том, как можно было бы назвать единицу измерения человеческой глупости и чем ее измерять -  метрами или литрами. Степанову звонил «большой начальник». Весь отдел стоял на ушах по поводу наконец-то назначенной поездки Горбачева  в Испанию. Эта злосчастная поездка откладывалась много раз. Материалы к ней готовил Степанов. На двух страничках, - больше генсеки не читали, - была изложена история королевской семьи и основные моменты протокола, - своеобразное переложение для взрослых «Что такое хорошо и что такое плохо». Большой начальник не смог в подобострастном угаре сообразить, что давно утвержденный степановский материал, отпечатанный и готовый к передаче в ЦК, уже три месяца пылился на его собственном генеральском столе. Как все-таки Салтыков-Щедрин был прав, как прав!
    По «ящику» стали еще больше врать. Вся страна взапой слушала и смотрела, как на первом съезде народных депутатов травили вернувшегося в Москву Сахарова. В стране началась цирковая жизнь. Без перерыва одних клоунов сменяли другие. От калейдоскопа мрачных шуток народ перманентно пребывал то в шоке, то в экстазе.
    Степанова снова переставили. Какой-то особо продвинутый секретный начальник вспомнил театральное степановское прошлое. Теперь он занимался кино. Спокойно, без эмоций, с каким-то странным выражением закаменевшего лица, Степанов снимал короткометражные политические фильмы в помощь умирающему больному. Ездил по бывшим советским вотчинам. По фальшивым паспортам, под разными именами. Степанов снимал, когда скрытой камерой, когда в открытую, - если в кармане лежал американский или голландский паспорт, советские варфоломеевские ночи и дни. Снимал беснующиеся антирусские толпы на фоне «Старого Томаса» в Таллинне. Литовских фашистов на ликующих улицах Вильнюса. Отрезанные детские и женские головы на заборах после массовой резни русских семей азиатскими ментами. Кровавые погромы в солнечном Баку, тбилисский беспредел и  много разнообразного другого. «Бурлящая река крови и воды, с пеной и яростью бьющая в сливную канализационную решетку» - эти кадры, многократно потом растиражированные разными  телевизионными агентствами, Степанову сначала приказали вырезать, потом вставить. Мнения генералов разделились: трое голосовали - оставить, трое – убрать. Все решил голос «самого» - оставить.
    Иногда его тошнило от чудовищных в своей откровенности картин. Иногда он пил черный кофе без сахара. Иногда в нем вскипала минутная ярость. Иногда хотелось достать из наплечной кобуры «табель» и перестрелять всю эту сволочь. Иногда просто «от всей души» дать в морду. Но никакой пальбы Степанов больше себе не позволял и всегда допивал свой кофе до конца.
    Фильмы крутили по первому каналу. Степанов их никогда не смотрел. Когда он привозил в Останкино смонтированный материал, бывший фигурист - редактор политической редакции первого канала, - вставал по стойке смирно и протягивал всегда скользкую, влажную ладонь. Гавкающая и квакающая, захлебывающаяся в розовых соплях бестолковой свободы критика Степанова не волновала. Он ко всему был равнодушен.
    За один особо выдающийся фильм, имевший широкий резонанс на Западе, его наградили именным оружием. Приказ «главного» торжественно зачитали перед офицерским строем, чем немного возбудили степановское любопытство. На следующий день Степанову позвонили из хозуправления и предложили заменить ТТ, которые закончились ну буквально вот-вот, на «макарова». Степанов согласился. Еще через неделю оттуда же раздался второй звонок – предлагали заменить «макарова» на «сайгу». Еще через день – на какой-то другой карабин. Дальше еще интереснее – чего ему только не предлагали. На первые звонки Степанов реагировал, потом перестал. Когда, наконец, перед тем же офицерским строем начальник назвал его фамилию и вызвал для получения почетной грамоты и наградного радиоприемника «Спидола» - в приказе была выписана формулировка: «эквивалентным по цене», - Степанов вместо «служу Советскому Союзу» громко и внятно ответил: «Идите вы все ко мне в жопу!»
    Вернувшись в отдел после трех суток домашнего ареста, он подал рапорт об увольнении. За окном стояла весна 1991 года. Каждый день в управлении что-то случалось: то выгоняли прапорщиков КПП, напившихся во время дежурства «до последних чертей»; то вывешивали белые ватманские листы с фотографиями в траурных рамках «безвременно ушедших из жизни товарищей»; всему управлению были известны подробности этих уходов: в основном пуля в висок из личного ПМ, а кто послабее – петля на кухне или в ванной. Резко активизировалась суета с командировками. Отзывали одних и посылали других, в основном генералы посылали либо самих себя, либо своих родственников. Иногда доходило до полного маразма: генеральские сынки и даже тещи, порой толком не знавшие даже английского, срочно выезжали советниками по культуре в Японию или Южную Корею, - за самыми дешевыми «видео» и прочей хе…й. Родина захлебываясь в собственной блевотине, в смертельной горячке и бреду доживала последние часы.
    Степанов целыми днями читал газеты или плавал в бассейне. В августе поступил приказ «самого» о переходе на казарменное положение, запрещалось без разрешения покидать «объект». Горбачев заперся в Форосе, из «ящика» полились бессмертные звуки «Лебединого озера», из Кантемировской дивизии – танки. Степанов на служебной машине, тайно, помчался в Домодедово, - забирать из ведомственного пионерлагеря сыновей. Повсюду навстречу двигалась бронетехника. На одном посту ГАИ машину не хотели пропускать, проехали только с помощью «попереченковского» мата и угрозы применения оружия. К счастью, все обошлось, в управлении Степанова никто не хватился. Через два часа после возвращения, всем офицерам в подразделении  выдали по АКСу, бронежилеты и по четыре рожка боевых. Все стихло в ожидании приказа.
    По внутренней телесети постоянно транслировали картинки от Белого дома и въездного Ясеневского КПП, запруженного разношерстным горланящим народом. На крыше КПП кроме телекамер были установлены два тяжелых пулемета. В ту ночь Степанов не спал. Медленно, сидя в кресле за чисто прибранным столом, разобрал и вычистил автомат. Тщательно протер все патроны, выстроив их в два ряда на полированном столе.
    Утром трансляцию прекратили. Все вышли на лестницу покурить. Пришел степановский начальник и с дурацкой улыбкой, которую не в силах был удержать, объявил, что «сам» ночью получил с фельдъегерем приказ «главного», но исполнить отказался. Степанов убрал оружие в сейф, под недоуменным взглядом дежурного вложил ключ в специальный пенал, опечатал личной печатью, расписался в журнале и вышел из здания на улицу. Светило солнце, слегка накрапывал мелкий грибной дождичек. Через полгода разговоров, угроз, уговоров и обещаний Степанов вышел за ворота «объекта», - без пенсии, без документов, дипломатического паспорта и водительских прав, разжалованным в капитаны.