Прочерк между датами

                Светлой памяти отца моего...
                ________________________________________________

           Ноябрь…
           Уже не цветущая тёплыми красками осень, но ещё не зима. Унылая, слякотная пора преддверия стужи с плаксивым небом, сыростью и необъяснимой тревогой и тоской…
           Сколько их, ноябрей, проходит чередой в течение отпущенного нам времени жизни! И все «на одно лицо», все как трещина «между» – между теплом и холодом, активностью и спячкой, проводами несбывшихся надежд и новыми планами.
           Но иногда в ноябре происходит нечто, что скрашивает этот смурной месяц, или, напротив, делает его незабываемым из-за несчастья.
           В России из «той жизни» были объединяющие нас ноябрьские праздники – весьма весёлые и, главное, они были выходными днями. Ещё был широко отмечаемый День милиции. Это всё уже в прошлом.
           Но и ныне случаются в ноябре запоминающиеся события, например, в карьере. У кого-то празднуются дни рождения – свои или родственников и друзей, у кого-то в ноябре рождаются дети, семьи растут и обретают новые смыслы существования.
           А кто-то теряет своих близких…
          
          
           Уж так повелось, что как бы мы не готовились к беде, она всегда приходит неожиданно. Я знала, что дни отца сочтены, но телеграмма о его кончине застала меня врасплох. Помню, как закаменела поначалу, потом почему-то стала раскачиваться, как маятник, затем также молча и с сухими глазами и сжатыми в замок зубами собиралась в аэропорт на самолёт до Ростова…
           Шла, летела, ехала два часа автобусом до отчего дома – и всё это время кроме горестных мыслей я вспоминала отца и пыталась понять чего во мне больше: любви или… Даже страшно сказать, какой сгусток чувств бродил во мне во время пути! Пока я не увидела его на последнем ложе: отрешённого от нас и свободного от боли, вожделения, сомнений, вины и  сожалений о том, что мог бы сделать, если бы не болезнь, если бы он не пил…
          

           Наверное, не одну меня посещали недоумённые и печальные мысли при созерцании в надписи на памятнике роковых дат, богоданных и неотвратимых: рождение и смерть – а между ними тире, воспринимаемое как прочерк…
           И в этот прочерк вмещается целая жизнь, а порой и историческая эпоха страны, в которой родился, жил и прошёл свой Путь человек. Ибо жизнь – это не отрезок времени между датами, а дела наши и то, что осталось людям.
           Мой отец ушёл из жизни следом за Леонидом Брежневым, через двенадцать дней после похорон «вождя» СССР, а вместе с ним и эпохи застоя, как сейчас называют время правления этого политика.
           Родился, рос, женился и сотворил меня он в Сибири, в городе Улан-Удэ.
           А до этого – обычное для тех времён детство в многодетной семье железнодорожника, пять классов образования, работа пастухом, война, госпитали… И любовь, плодом которой стала я – его первенец, любимица, «папина дочка».
           И снова госпитали, операции, лечение… Затем смена места жительства на Украину и позже на шахтёрский городок в Ростовской области. Рождение двух сыновей и работа, работа, работа…
           Вроде бы ничего особенного, жизнь, как жизнь, как у многих людей в те трудные и, по сути, счастливые годы становления великой страны по имени СССР – но речь идёт о моём отце, а значит его жизнь после появления меня на свет Божий – это и моя жизнь, и жизнь всей нашей семьи…
          
          
           Последний раз я видела отца за полтора месяца до его ухода.
           Он лежал один в летней кухне и не сразу узнал меня. Мне пришлось напомнить, что у него есть дочь.
           – Что же ты так долго не ехала? – обиделся он. – Дотянула до того, что я тебя не узнал. В глазах темно…
           Я смотрела в потухшие, недавно ещё живые, глаза на жёлтом лице и заходилась отчаянием… О, нет, только не это! Ничто так не добивает безнадёжно больного, как жалость окружающих: ведь в груди у них до последней секунды тлеет надежда…
           И мне пришлось крепко зажать себя в кулаке, чтобы выглядеть бодрой:
           – Разве тебе не сказали? Я не могла раньше приехать, лежала в больнице, операция была срочная и сложная… – он поднял на меня пустой взгляд и я смяла скороговоркой окончание оправдательной речи: – У нас ведь вредное производство. Свинец. Камень с голубиное яйцо застрял в протоке. Но всё обошлось! Врач сказал, полгода строгой диеты, поездка на воды – и я забуду обо всём до конца жизни…
           – Да, вспомнил… – без какого-либо выражения прервал меня отец и неожиданно ожил: – Принеси мне бутылку водки, дочка! Мать не даёт мне пить, говорит нельзя. А я знаю, что это мне поможет, всегда помогало…
           – Хорошо… – растерялась я и попятилась к выходу: – Подожди, я скоро!
           Минут через пятнадцать он получил вожделенное зельё, выпил полстакана… и затребовал электробритву… и баян! И вскоре чисто выбритый отец сидел на лавочке у летней кухни и наяривал свой любимый вальс «На сопках Манчжурии». Глаза его влажно блестели, он улыбался – и в какую-то минуту у меня проскочила шальная мысль: «А вдруг!..»
           – О, Николай Васильевич! – сотворила жизнерадостную улыбку проходящая мимо соседка, – вижу, вижу дело на поправку пошло! – и поспешила восвояси.
           Но отец не заметил натянутости в приветливости женщины и кольнул меня нечаянной радостью:
           – Вот увидишь, я выскребусь! Я обязательно выскребусь! Не из таких болячек выскребался. Из вредности. Сколько раз смерть приходила за мной, а я всё ещё жив! Я всю жизнь прожил вопреки ей…
           – Конечно выскребешься, папа, – сразу согласилась я, – нас с тобой голыми руками не возьмёшь!
           Он довольно улыбнулся:
           – Ты всегда меня понимала. Всё лучшее, что есть во мне, досталось тебе. Пацаны, как были маменькиными сынками, такими и остались. А ты в меня пошла…
           Бутылки водки хватило на два дня.
           Отец был на ногах и вышел проводить меня к такси. Мать предусмотрительно простилась со мной заранее и не мешала нам. Он деловито наблюдал, как я укладывала вещи в багажник, как усаживалась в кресло рядом с водителем, и в последнюю минуту сказал то, что считал главным:
           – Я знаю, кроме тебя никто не будет по мне горевать… Слишком много горя принёс я матери и всем вам, но ты… ты моё продолжение…
           Сказал и, захлопнув дверцу, скомандовал водителю: «Езжай!»
           Мне казалось, что, онемев от последних слов отца, я была как камень, но водитель почему-то достал из бардачка салфетку и протянул её мне – папиной дочке…
          
          
           Своё раннее «сибирское» детство я помню смутно, картинками, запечатлевшимися в памяти. Помню светлое свежее струганное крылечко дома, где мать снимала комнату, и себя, сидящую на нём и любующуюся новым плюшевым голубым пальтишком. Ещё чёткой картинкой отпечатались кружевные салфеточки на комоде, на которых стояло множество безделушек, среди коих особенно притягательными были белые костяные слоники, мал мала меньше. Помню блестящие никелированные шишечки, украшающие большую кровать  с упругой сеткой, на которой я прыгала…
           Самым  ярким воспоминанием осталось моё восхождение, а, точнее, заползание, на серебристую гору трепещущих байкальских омулей. Я добиралась до вершины и с визгом скользила вниз, и снова ползла, потому что там, наверху, рыба была ещё живой. Я брала её в руки и делилась восторгом со взрослыми: «Киса! Это киса!»
           В памяти от тех лет остались чьи-то голоса, лица, руки, подхватывающие меня или шлёпающие за частые проказы – но не было среди них ни лица, ни рук отца, поскольку он несколько лет провёл в больницах.
           Практически, первая наша «сознательная» встреча состоялась, когда мне было уже три года и мы приехали за ним в госпиталь в Москву. Я сразу узнала отца в толпе чужих мужчин и стремглав бросилась к нему с криком: «Папа! Это мой папа!» – а он неловко подхватил меня на руки и прижал к груди: «Моя синеглазая кукла…».
           Всю эту сцену я описываю со слов матери, сама же я запомнила лишь испуг от соприкосновения с твёрдой, как камень,  грудью отца, упакованного в корсет после операции на позвоночнике.
           Война оставила на нём много отметин, но главная её «отметина» дала о себе знать позже…
          
          
           С того дня я обрела отца и многие годы он был рядом, не уставая повторять, что я главная его радость и надежда – даже после рождения сыновей. Он называл меня то Куклой, то Ёлкой и говорил, что с моим упрямым характером я должна была родиться мальчишкой, но он совсем не жалеет, что я девчонка, и всё равно научит меня всему, что умеет сам.
           Так и сталось. Отец работал художником-оформителем и кроме сотворения плакатов и лозунгов подрабатывал заказами на расписные прикроватные коврики, гипсовые плафоны и карнизы под «барокко», бюсты вождей и копилки. Мать была бухгалтером и у неё на работе я могла лишь рисовать, сидя тихо в уголочке – а это было совсем не интересно и утомительно.
           То ли дело коротать время у папы в мастерской! Там было много-много баночек с красками, которые пахли как руки отца. Не менее привлекательными мне казались ощетинившиеся широкие флейцевые и круглые с мягкими хвостиками кисти, планшеты, из которых можно было строить дома и пароходы и даже иногда красить или разрисовывать.
           Помню, как совсем ещё малышкой впервые приняла из рук отца кисть, как он учил меня наносить лёгкие мазки и работать скошенным флейцем, смешивать краски и мыть кисти после работы. Мы вместе с ним делали новогодние хлопушки  и расписывали шарики, надутые из медицинских перчаток. Позже, когда я была уже школьницей, он учил меня делать отливки из гипса и доверял его просевать и заливать в форму. Самым приятным занятием была раскраска копилок и готовых изделий. Старшеклассницей я была уже полноправной помощницей и он брал предпраздничные подряды уже с расчётом на моё участие. А, будучи студенткой, я вместе с ним расписывала летний кинотеатр.
           Отец учил меня ненавязчиво, спокойно и уважительно – как равную себе. Показывая ему свои самостоятельные работы, я всегда радовалась его единственной и не такой уж частой оценке: «а этот рисунок у тебя с настроением…».
           «Ничего не бойся, просто бери и делай, – наставлял меня отец, – не Боги горшки обжигают! Нет ничего, чего не сумел бы сделать человек. Чем больше будешь уметь делать своими руками, да с выдумкой, да с настроением – тем меньше будешь зависеть от других! Учись, дерзай, пробуй и добивайся результата! И не халтурь, работай честно».
           Он никогда меня не наказывал и частенько буквально «вырывал» из рук строгой матери – и я платила ему тем же. Малышкой, не понимая ещё, за что его ругает мама, я прикрывала его собой и сердилась: «Не ругай моего дорогого золотого папочку! Мы с ним немного выпили! Тебе что ли жалко?» Запах масляной краски и алкоголя, исходивший от отца, был привычен и не казался мне причиной для ругани.
           «У тебя же золотые руки! – часто возмущалась мама. – Если бы ты не пил, мы бы как сыр в масле катались!».
           И это было так: отец всё умел – и всё у него получалось! Работал он упоённо и споро, никогда никого не подводил. И ещё он был необыкновенно аккуратен и в одежде и в работе. И каким бы пьяным не приходил домой – ни единого пятна на брюках! И всякий раз, даже в невменяемом состоянии, проверял, не потерял ли он партбилет, который всегда был у него в нагрудном кармане.
           Что и говорить, я была папиной дочкой! И была таковой, пока его «выпивки» не превратились в запои со скандалами, а иногда и с драками…
          
          
           Помню, однажды в приступе пьяной агрессии отец принялся нападать на нас с матерью с чем ни попадя в руках. Мне тогда было уже лет четырнадцать и хватило сил и ловкости обмотать его бельевой верёвкой и толкнуть на кровать. Это было потрясением для нас обоих. Он плакал и изумлялся: «Моя Ёлочка… Ты… На отца руку подняла? Как ты могла? Я для тебя всё… А ты?!» А я долдонила одно и то же: «Сам виноват… Сам виноват… Сам виноват…». И лишь позже, уже впавшему в пьяный обморочный сон отцу излила всё своё недоумение: «Ёлочка? Куколка? А чужим товаром кто меня называет? А мокрохвосткой? А проституткой?! А кто меня душил, чтобы я трёшку дала из маминого тайника? Папа, что ты творишь с собой и с нами?!»…
          
          
           – Ты не злись на отца, – сказала как-то мама в один из периодов затишья домашних неурядиц, – он не виноват в том, что пьёт. Это всё война. Там спирт был и лекарством и средством от страха. А потом госпиталя, операции – и опять спирт от всего подряд. Лекарств не хватало…
           – Я его ненавижу… – цедила я, умирая от жалости и стыда. – Лучше бы я была сиротой! Почему ты его не выгонишь?!
           – Не болтай! – сердилась мать. – Мала ещё, чтобы судить родителей!
           Мала не мала, а всё хозяйство висело на мне! Лет с восьми я уже заботилась  о младшем брате, бегала с судками в столовую за готовыми обедами, следила за чистотой в доме. А с одиннадцати лет стала нянькой-мамкой младшему, новорожденному, братишке, поскольку мать вышла на работу сразу по окончании декретного отпуска.
           Она страстно желала достатка, постоянно работала за кого-то из отсутствующих и не ходила в отпуска, чтобы получать компенсацию деньгами. Нас было трое и она поставила себе целью выучить нас, пристроить к «хлебному месту». Мать пропадала на работе, отец то в запое, то в ЛТП, то в санаториях – и мы были предоставлены самим себе. Но мечту свою мама осуществила: всех троих выучила. Ну а «хлебные места»… Мы как-то и без них устроились в жизни…
          
          
           …Конец ноября, метёт первая зимняя пурга. Я в отчем доме. Люди со свечками в руках, дымка, запах смерти. Монотонно молятся старушки, отпевающие усопшего… Моего отца. Я смотрю на него и уже плохо представляю его живым, будто он всегда был таким отрешённым от всего, со свечой в руках, с венчиком на лбу, свободный…
           Нет! Это чужой! Ухожу в другую комнату, смотрю на его осиротевший баян и думаю о нём, о живом. И о трезвом, каким он был в последние годы жизни после очередного лечения в ЛТП. Он был ещё достаточно молод и полон планов. Решил заработать на машину – и сделал это: новенький москвич стоит во дворе. Только он стоил отцу жизни, потому что, набрав подрядов, он почти на два года запер себя в вагончике, пропитанном вредоносным запахом синтетических красок, не отдыхал, не досыпал. Но зато вернул к себе уважение. Хотя он и так был его достоин: фронтовик, прошедший всю войну и имеющий ордена славы второй и третьей степени и медаль за отвагу; трудяга, мастер, самородок, какими богата земля русская. Он жил честно, не воровал, не изворачивался, не лгал. И нас этому учил – жить и работать честно, без халтуры…
           Но водка! И наше пропитое детство! Любовь и ненависть во мне тогда, в детстве, словно душили друг друга, но всего больнее было разочарование и стыд. Это теперь я повзрослела и на многое смотрю иначе, многое могу понять…
           И простить? О, как трудно прощать! Особенно тех, кого любишь самозабвенно, кто приручил и обманул доверие, кто разочаровал.
           Не буду лгать, в день похорон отца я еще не простила его окончательно, хоть и скорбела глубоко и убедилась, как он был прав, когда говорил, что я одна буду горевать по нему по-настоящему, искренне…
           Полное прощение пришло намного позже, оно очищало меня день за днём:  во снах, когда отец являлся мне и жаловался на то, что его поспешили похоронить, когда обнимал за плечи и вёл с собой, а потом отталкивал и исчезал… Когда я ловила себя на мысли, что равняюсь на него в некоторых поступках, когда убеждалась в правоте его советов никогда и ничем не одалживаться, если могу добиться желаемого сама. Когда поняла, что тоже живу вопреки и что он жив во мне, и одёргивает, и хранит…
          
          
           Прошло много лет…
           Я стояла у осевшего в землю памятника и смотрела на прочерк между датами, в котором была часть и моей жизни.
           Смотрела и думала: а ведь отец мог бы ещё жить, его век не истёк! Мог бы – но ушёл, не дожив и до шестидесяти.
           А сколько их, таких как мой отец бывших фронтовиков, кого сгубила водка? А тех, кого сгубили реформы, сколько? Сколько их ушло до срока в землю, которую они спасли и обустроили и которую спешат продать за бесценок бессовестные временщики?
           А, может, это Бог во благо прибрал их? Чтобы они не видели, что творится в стране, за которую положено столько жизней. Как уничтожаются нация, роды, внуки. Как, того и гляди, отстроят пришлые люди лицемерный памятник России и канет она в прочерк между датой рождения и смерти…
           Господи! Не дай мне дожить до этого!








Иллюстрация. Отец. Любимые девочки-первенцы: дочь и внучка.