СНЫ

       
               
                Памяти моих родителей, Евгении и Моисея               
               
               

        С моря донесся протяжный гудок парохода. Доктор Цамакион вздрогнул и оторвался от рисунка. Он пристально вглядывался в темноту через раскрытую балконную дверь, как будто старался выследить нечто витавшее в пространстве. Ему почудилось, что меж деревьев скользнула тень, или то было дуновение, вызвавшее движение веток... Нет-нет... Оно затаилось... Оно следило за ним... Он медленно повернул голову к дверному проёму, прислушиваясь к ночным звукам...  Ничего... Должно быть, убежало... спряталось... но Оно вернётся, ещё сегодня... во сне... Доктор бросил взгляд на рисунок - оскалившийся в злобной усмешке паук в центре паутины, из которой рвётся терзаемый мозг...
        Георгий Дмитриевич отложил перо и вышел на балкон. В ночном воздухе запахи ощущались острее - пряность акации и дурман цветов путали мысли. Он поднял голову, когда над ним пронеслась летучая мышь... Снова что-то зашевелилось в листве. Доктор глубоко вдохнул и решительно шагнул к решётке, широко расставив руки, словно собирался взлететь. Мысли его устремились к морю, замерли на мгновение над ночной водой и растворились в её толще:  где-то на самом дне прятались они, огромные рыбы с пастью дракона... Голова закружилась... Он поник над перилами и долго стоял склонившись...
   
       Дни завершались ритуальной проверкой замков и кефиром. Марфа Викторовна целовала мужа в лоб и отправлялась в спальню; он, перед тем, как взяться за перо или кисть, запрокидывал голову и растирал виски... Рисование сделалось  отдушиной - занятие будоражило  воображение и отвлекало от тревоги, ставшей назойливой спутницей.
       Письма от Лиды на грубой жёлтой бумаге приходили  два раза в году из далёкого полярного края, куда её отправили на бессрочное поселение. По прочтении письма, Марфа Викторовна уносила его в спальню, прижимала к губам и долго молилась перед поблекшими образами, которые извлекла на свет после ареста дочери.
       Вслед за Лидой забрали брата и золовку Марфы Викторовны, потом друзей и коллег Георгия Дмитриевича по медицинскому институту... С тоскливой неизбежностью приближался момент знакомого визга тормозов в ночи, топота сапог по мраморной лестнице... Странно, но за ними не приходили, хотя они чувствовали,  что о них не забыли и участи их не отменили. Георгий Дмитриевич продолжал читать лекции в медицинском институте, консультировал  больных в городской психбольнице и, не вникая в суть “громадья”, голосовал за всё, что предлагали  “пошлые товарищи”.
      Теперь они редко выбирались в гости – всё больше сужался круг знакомых, всё тревожнее становилось общение... Случалось, Георгий Дмитриевич запирался в кабинете и напивался до “ползучего просветления”. И уже не было прогулок у моря и разговоров обо всём на свете. Марфа Викторовна беспомощно взывала к чести, упрекала его в малодушии и завершала увещевания рыданиями перед запертой дверью. Георгий Дмитриевич считал запои “профилактическим противостоянием реальности”, ни в чём не раскаивался и едко иронизировал по поводу жениных причитаний.
      В пору “профилактического противостояния” ему стали являться фантастические фигуры... С каждым дурным событием их число росло, и делались они  изощрённее. Он вёл с ними доверительные беседы... соглашался с их доводами, сокрушал свою «наивность», отметал и первое и второе, плакал и обнимал их, когда они душили его из сочувствия. В пору «ползучего просветления» сознание его мчалось впереди страхов к морю, спускалось на плот и зажигало семисвечник, чтобы демоны не сбились с пути за время их совместных странствий порознь...   
      Доверительнее прочих звучал Трубный Голос... Он исподволь подговорил доктора взяться за краски, а со временем принялся нашёптывать ему диковинные стихи. Самый удачный Георгий Дмитриевич показал Марфе Викторовне. Она, не говоря ни слова, вынула из шкафа томик Джона Донна. Доктор растерянно смотрел то на жену, то в книгу, в которой прочёл знакомые строки. Спустя несколько дней он принёс новое стихотворение, отличное по стилю и ритму от предыдущих. На всякий случай они просмотрели весь сборник Донна, но ничего похожего не нашли; и тогда Марфа Викторовна решила, что Жорж сочинил “самостоятельный шедеврик из незнамых форм”. Его захватило писание “нечитанных” стихов. На какое-то время он отставил рисование, более того - перестал пить.
       Долгое время мозг преследовала строфа, но как только он пытался записать её, она ускользала.  Он поймал её во сне, поднялся из постели и пилочкой для ногтей нацарапал на ставне четыре строки. Через несколько дней Марфа Викторовна обнаружила повреждение. Георгий Дмитриевич смущённо всматривался в знакомые буквы, проводил пальцем по плоту и парусу, задерживался на семисвечнике, и недоумённо пожимал плечами. Четыре строки беспокоили и одновременно притягивали. Он сразу запомнил стих.   
       В последнее воскресенье октября  Марфа Викторовна проснулась раньше обычного и поняла, что муж не ложился спать вовсе. Она подошла к двери кабинета и прислушалась: голос Жоржа звучал неожиданно радостно, а глухой, незнакомый - всё время смеялся.  Марфа Викторовна постучала:
    - Жоржик?
    - Входи... входи, Марфуша... Мне не терпится познакомить тебя с Отражённой...
      Марфа Викторовна казалось не слышала мужа. Она застыла в дверях, недоверчиво разглядывая странную фигуру, нарисованную в простенке меж балконными дверьми. Это было толстое создание, похожее на Ганеша. Голову  его прикрывал парик с длинной косой, какую носили в Англии XVIII века. У него не было ушей... Шесть ушных раковин попарно разместились на хоботе, как клапаны на кларнете. Пальцы  заканчивались лиловыми когтями. В правой руке оно держало трость с набалдашником в форме сфинкса. Через пуговичную петлю на животе был пропущен тонкий  хвост с львиной кисточкой на  конце. Правая нога, выставленная далеко вперёд, была намного длиннее левой на заднем плане. Но самое главное - оно шевелилось! Оно двигалось, не выходя из стены!..
  - Позволь представить тебе, - Георгий Дмитриевич улыбнулся, - Отражённую Мудрость, или Присиента. Он необыкновенно осведомлён о множестве вещей, потому что... Ради Бога, не делай такое лицо! Я вполне в себе... Более того, моя суета, кажется, обретает смысл...
   - И ещё, - голос  Георгия Дмитриевича  упал до шёпота, - он будет копить для нас время, чтобы мы могли дожить до счастливой поры. Я теперь ясно представляю, когда Лидочка вернётся, настанет новая жизнь... Уверяю тебя, мы ещё доживём до внуков! Марфуша, ты плачешь? Ну что ты?..  Представь, все, кому интересно общаться с Отражённой Мудростью, невольно станут делиться с ним своим земным временем. Он будет наматывать его на хвост, а мы, усекая хвост, будем продлевать нашу жизнь... Теперь  поняла?
        Марфа Викторовна стояла с закушенной губой. Её тело содрогалось от мелких всхлипов. Георгий Дмитриевич подошёл к ней, поцеловал и  повёл  к дивану. Она припала к нему, обхватила его голову и зарыдала:            
 -  Жоржик, дорогой, это и есть наша жизнь! Вся! Другой не будет! Ты бредишь... Для Лидочки уже...
  - Позволю себе заметить, - голос из стены деликатно прочистил горло,- ваше расстройство очевидно, но не оправдано с точки зрения факта, поскольку  расстройства Создателя как такового не наблюдается. Проецирование оного вследствие имманентной интерпретации непонятных вам явлений вызвано вашими же опасениями. Вы, многоуважаемая, живёте под воздействием накопленных предрассудков, которые почему-то именуются  здравым смыслом. В этом отношении...
        Доктор недовольно махнул рукой, и Присиент  замолк. Марфа Викторовна отодвинулась от мужа. Со смесью ужаса и любопытства смотрела она на двигающееся в стене... 
- Оно... Он...   разговаривает?
- Ну, разумеется! Я  пытался тебе объяснить, а ты решила, что я помешался…
 - Жоржик, но ведь он неживой? Как же он говорит и двигается? Он может выйти из стены? Но тогда... Господи, а вдруг они услышат его?
 - Опять твои страхи! Никто его не услышит. Он - мысль, которая не слышна, пока не высказана. И бегство его невозможно... разве что от самого себя. Сознание не способно быть автономным. В результате наблюдений над пациентами я пришёл к выводу, что иррациональность их реальности является отклонением лишь с точки зрения рациональной ирреальности, в которой  живём мы и которую считаем  нормальной. Поэтому судждение о том, какая форма большее помешательство, само по себе нелогично...
  -  Но те, кто решают за нас... Они же не допустят...
  - Они-то как раз представляют аномалию. То есть они реальны, но их рациональность абсурдна. Она деформирована субъективными обстоятельствами, скажем, жаждой власти или собственным страхом, результатом которого являются им же насаждаемые нелепости, что, в свою очередь, только усиливает их паранойю. То, что они возводят в абсолют своего представления о реальности, противоречит объективному течению времени. Рассуди сама, время подобно крови в сосудах истории. Оно сжимается и расширяется в лёгких Вселенной, бежит, скачет и тянется, останавливается, но никогда не исчезает. Оно, как заброшенная рухлядь, хранится в памяти живой и неживой материи, а его эффект остаётся неизбежным. Стоит потревожить реальность прошлого, и время побежит волнами памяти, вызывая неподконтрольную турбулентность. Поэтому любая попытка исказить прошлое на самом деле скажется на  искривлении настоящего и будущего, а это, как я только что объяснил, иррационально  с точки зрения необходимого развития...  Естественно, насилием возможно достичь компенсаторной деформации и даже значительной, но тогда...   Мда-а... Судя по выражению твоего лица, я  несу чепуху. Давай попробую по-другому...
  - На мой слух и разумение, вы, доктор, изложили мысль кристально! - Присиент  поджал короткую ногу и отвесил поклон. Одной рукой он опирался на трость, а второй поддерживал удлинившийся хвост.
       Марфа Викторовна приблизилась к стене. Георгий Дмитриевич подошёл сзади и обнял жену за плечи. Вдвоём они молча разглядывали застывшую меж балконами фигуру.
      Перед Рождеством  Георгий Дмитриевич показал жене триптих “Искушение”, над которым трудился больше двух месяцев. Когда Марфа Викторовна увидела картину, она прижала обе руки ко рту, затем присела на край дивана и робко спросила:
 - Жорж, ты, конечно, понимаешь, что это не твоя работа?
      Георгий Дмитриевич насторожился... Марфа Викторовна, опережая реакцию мужа, выдохнула:
- Она же абсолютная копия Боша! Я только пару дней назад перелистывала его альбом на работе. 
       На следующий день они вместе поехали в консерваторскую библиотеку. Марфа Викторовна нашла дореволюционную книгу, и Георгий Дмитриевич ревностно принялся разглядывать детали “Искушения святого Антония”. Сомнения не было... Его... то есть, не совсем его... Вернее его работы вовсе не было... потому что он воспроизвёл нечто давно существовавшее... У него мелькнула мысль, что и стихи, нашёптанные ему  в последнее время, возможно, были написаны кем-то иным  или, скорее, будут написаны кем-то иным: ни Марфе, ни другим любителям поэзии они не были известны.
     К полуночи он записал новое стихотворение. Чтобы не будить жену, Георгий Дмитриевич лёг на диване. Во сне складки его лица разгладились. Он чему-то улыбнулся и прошептал: “ Тогда непременно...”

     Тёмное море...  Тихие всплески воды на лунной дорожке... Плот, покачиваясь, скользит вдоль берега... Под бронзовым семисвечником на верхушке мачты в ожидании  ветра замер поникший парус...
      Посреди плота Огла-Голы, чёрная крыса с моноклем на длинной стальной цепочке,  нетерпеливо  вскидывает костыль и  властным голосом отдаёт команды. Бурые крысы с голубыми погонами суетливо перебегают с одной стороны на другую...  принюхиваются дрожащими носами к воде, задирают морды со слипшимися волосками и кучкой кидаются к противоположному краю. Огла-Голы опускает костыль и расстёгивает ворот генеральского кителя. В его гортани бушует визгливая смесь  проклятий. Крысы настораживаются и замирают от страха. Из воды с воем выныривают свирепые рыбы, зависают в воздухе и со свистом втягивают в себя несколько обмякших тел с деревянного настила. Одна из крыс теряет равновесие, в отчаянии скребёт воздух тремя лапами  над водой...  и   падает в разинутую пасть. Оставшиеся мгновенно бросаются на противоположную сторону... Но там их уже поджидают  новые драконьи морды...  Последние крысы исчезают в чавкающих челюстях огромного хохочущего чудовища, которое  взбивает хвостом воду и скрывается в глубине моря. На плоту, укрытый парусом,  ни жив, ни мёртв, Огла-Голы...
        Лунная дорожка всё сильней подёргивается рябью... Парус с хлопаньем расправляет складки... Плот вздрагивает и  по всклокоченной воде уносится в рыхлую темень. Ветер нагайкой хлещет воздух... Волны пенятся на загривках, возносятся и, грохоча, сваливаются в пустоту. Бьют часы в тёмной дали! Время скитаний пускается в бег по лабиринту отмеренной жизни...
        Над обрывом всадник  скачет на синей лягушке. Он впивается шпорами в широкие бока и выкрикивает диковинные слова, которые уносит безумный ветер. Лягушка разбегается, отрывается от суши в затяжном прыжке... и шлёпается  на пол в  кабинете доктора Цамакиона.  Её голова почтительно припадает к копытам. Чёрная крыса неуклюже выползает из седла и склоняется  перед Создателем. Костыль падает рядом.
     - Вставайте, Огла-Голы! Оставим церемонии... Мы рады видеть вас: я и Присиент, - доктор переходит на шёпот, - прошу уважить его... Он постоянно жалуется, что им пренебрегают... Ко всем заботам  приходится ещё внимать не чужим мне капризам.  И снова обычным голосом: - Вы могли бы переслать отчёт с курьером снов Фитц-Ригизи. Странно, что вы не пользуетесь его услугами. У меня мало времени. В приёмной Посол Нирвандии... Отпустите вашего квапрыгу...
      Огла-Голы цыкает на лягушку. Та вздрагивает, раздувает грудь и выпрыгивает из сна. С костылём подмышкой крыса настороженно поднимает глаза к пространству между балконами: 
 - Отражённая Мудрость, позвольте преподнести вам мгновения моей жизни...   
      Хобот Присиента  шевелится. Нижняя губа раздвигается в улыбке:
 - Удовольствие видеть вас снова превосходит удовольствие видеть вас прежде. Как прошла ликвидация, любезный Огла-Голы?  Вы избавились от нежеланных свидетелей... Не расстраиваетесь? Ну и славно! Думаю, вы позаботитесь об их вдовах по схеме... Хе-хе... Не в смысле заботы, конечно, а в смысле, чтобы не было умысла... От страдальцев всегда одни пакости... Вы понимаете? Удивляет, что  даже вас отвращает насилие ... Впрочем, вы целы, и плот ещё плывёт... Доктор наверняка разделяет мои опасения...  Доктор, я постоянно забываю спросить вас...
     Присиент  поджимает длинную ногу и на секунду задумывается. Тело его подаётся назад,  голова откидывается глубоко в стену:
-  Доктор, сумеете ли вы сказать  значительные слова или того лучше - каламбур перед смертью?.. Мне бы хотелось, когда сия наступит, иметь предмет для долгих рассуждений. К примеру, Джон Донн...  Помните, “The Kingdom come, Thy will be Donne.”* Замечательно! Даже после жизни он позволил себе волновать Воображение... Или, вернее, Воображение позволило ему... Я всё пытаюсь вспомнить того, другого, который напишет элегию о Донне. Не припомните ли имя, доктор? На будущих пророков память слаба... Дробски?.. или что-то близкое к этому... Не помните?  Жаль! Его свечи уже зажжены... И страж, подгоняющий славу, заступил на вахту...  Что вы?.. 
       Присиент вытягивает хобот в сторону доктора и все шесть ушных раковин замирают:
 - Вышло время?
       Доктор корчит гримасу и ладонью рассекает воздух.  Хобот Присиента  медленно втягивается  в  стену.  Ему  хорошо  знаком цамакионовский  жест  раздражения.

* игра слов: “Царствие Твое грядёт, и Твоим будет Донн” или “Царствие Твое грядет, и да будет воля Твоя”.

      Однако доктор  не вопит и не мечет  чернильницу в стену.  Он  подносит руку ко рту и постукивает по нижней губе указательным пальцем:
 - Я всё же поразмыслю над твоим вопросом и, возможно, сочиню впрок что-нибудь подходящее. Уверен, преподобный Донн обдумал свои последние слова загодя. Экспромт на смертном ложе? Сомневаюсь!  Для  подобных  экзерсисов   впереди
у меня  достаточно времени. Много лет назад в Неаполе Марфа Викторовна затащила меня к гадалке – по картам мне выпал долгий век... Однако пришло Марфуше такое в голову! Не иначе, как хотела удивить меня...
- Ах, Доктор,  сентиментальные причуды неофитки! Накануне великой мясорубки молодые дамочки были изрядно экзальтированны. Новая поэзия...  новая живопись... и эти... как их?.. внебрачные дети просвещения - ”революционные иллюзии”! О чём это я?.. Ах да! Если Донн сочинил прощальную шутку заранее, то почему Марфа Викторовна не могла забежать к гадалке загодя и подговорить её ублажить ваш слух доброй вестью?  Ведь ваша жена знала, как  гнетёт вас груз наследственности!  Я вот, размышляя о пользовании временем...
       Огла-Голы нервничает. Диалог между Доктором и Присиентом ведётся за счёт  его крысиной жизни. Отражённая Мудрость, когда дело касается чужого времени,  пропускает замечания мимо хобота. Огла-Голы поворачивается к доктору Цамакиону и издаёт просительный писк. Доктор всплескивает руками. Присиент  умолкает.
     Создатель переводит глаза на Огла-Голы и виновато покачивает головой:
- Меа culpa... Сколько ни даю себе слово, забываюсь... Вам следовало пискнуть много раньше, милейший.
- Заслушался, доктор...  занятно... вас неловко перебивать... и потом писк может стать губительным.
- Писк? О да! Каждый писк несёт риск! Ха-ха! А ведь он шельма! Всегда это делает сознательно! Тянет разговор как можно дольше за чужой счёт... Знает, как увлекает его пустословие...  Всякий раз ловлюсь на одном и том же. Недаром во снах кажется, что всё происходящее уже происходило...
    
     Закат... Бронзовое море мягко катит завитки воды... Смутная точка  выплывает на горизонте и, постепенно увеличиваясь, превращается в плот. Уже видны оплывшие  огарки  на мачте... Ветер  выгибает парус с большими буквами J.D. То ли из воздуха, то ли из воды долетают размеренные слова: 

To him for whom the passing bell next tolls,               
I give my physick books; my written rowles               
Of Morall counsels, I to Bedlam give;               
My brazen medals, unto them which live               
In want of bread; To them which passe among               
All forrainers, mine English tongue.    
Thou, Love, by making mee love one    
Who thinkes her friendship a fit portion    
For younger lovers, dost my gifts thus disproportion...  (1)    

               
       Описав круг посередине бухты, плот удаляется  к горизонту, постепенно сжимаясь в блуждающую точку. И снова то ли снизу, то ли сверху доносится голос, но на сей раз другой, распевный... как будто падает и взлетает на качелях...

     Почему-то стало трудно дышать... Что он делает?.. Огла - Голы!.. Убери лапы! Ты же душишь меня! Прекрати немедле...
     Что-то тяжёлое многократно обрушивается на голову доктора. И вслед за ударами холодный металл впивается в судорожно дёргающееся горло. Огла-Голы замирает на минуту. Сквозь багровый туман в умирающем мозге доктора та самая удавка, которую он пытался разорвать всю жизнь, затянулась, и сон остановился. Огла - Голы боязливо толкает тело костылём... Убедившись, что оно безжизненно, разматывает стальную цепочку вокруг шеи мёртвого и поправляет волосы, раскиданные по лбу благодетеля.

      Наутро Марфа Викторовна обнаружила в кабинете остывшее тело мужа. Минуту - другую смотрела она на изумлённое лицо Георгия Дмитриевича... потом безвольно упала на колени и завыла...
      Приятель Цамакионов, Николай Алексеевич Полторацкий, обратился с просьбой произвести вскрытие к ведущему патологоанатому, профессору Житковскому. Тот тщательным образом изучил внутренние органы, мягкие и костные ткани, но ни к какому выводу прийти не смог. Причина смерти оставалось неясной... до  момента, когда санитар, гримирующий трупы, обнаружил множественные кровоподтёки, переломы костей черепа и аккуратный черный обвод на шее. Профессор Житковский был потрясён открывшейся картиной. Всего за два дня  до того признаки насилия отсутствовали. После похорон Николай Алексеевич встретился с Марфой Викторовной и подробно описал ей состояние тела со слов профессора. Ни у кого не было объяснения неестественным явлениям, последовавшим за вскрытием.
      Марфа Викторовна долго не решалась приступить к разбору картин и рисунков мужа. Когда же, наконец, открыла двери стенного шкафа, ничего, кроме нескольких фотографий и двух незавершённых акварелей, не нашла. У неё мелькнула мысль, что они... Но как они могли проникнуть в дом? Впрочем, они всё могли! Непонятно было, зачем понадобилось делать это тайно... ведь могли запросто прийти с обыском... А, может, то были не они?.. Ответа Марфа Викторовна не находила. Работы пропали. Только после смерти Жоржа, разве это имело значение?
- Всё так, - повторяла она про себя, - а что не так, уже произошло...

      Марфа Викторовна дождалась возвращения Дочери, которая, согласно личному делу, пересланному из отдалённых мест исправления чуждого сознания на правильное, по-прежнему исповедовала ”не нашу мораль”. Тем не менее, обновлённая власть проявила снисхождение. Когда Лидия Георгиевна появилась в городе,  её вызвали повесткой в главное здание ЦСБ, где предупредили, чтобы впредь не вела “ненужных разговоров”. Она поинтересовалась, какие разговоры считаются “ненужными”, и  её отправили в камеру “за  хулиганство во время беседы в Центральной Службе Безопасности”.
      В сорок три Дочь выглядела не моложе Матери, отчего они были похожи на сестёр с той лишь разницей, что глаза Марфы Викторовны лучились, а у Лидии они  потухли.
      В последнюю среду каждого месяца, за исключением скользкой зимней поры, Марфа Викторовна отправлялась в Успенский собор и ставила свечи за упокой души усопших родителей, мужа и расстрелянного брата. Дочь провожала мать до входа в православный храм и шла в польский костёл, в котором повторяла всего одно мужское имя из предссыльной жизни. После службы она поджидала мать у собора, чтобы вместе возвратиться в комнату с двумя балконами. Другие комнаты власть передала полковнику, которому барская квартира приглянулась ещё в бытность его майором. Он был в ней два раза, когда приводил на консультации малолетнюю дочь, и оба раза безуспешно предлагал доктору обмен, который на его взгляд, был даже выгоден  доктору. После смерти Георгия Дмитриевича, полковник добился административного уплотнения старух, пригнал четырёх солдат, прочертил мелом линию на полу и приказал разгружать кирпичи: - Вот тута!
      Солдаты под присмотром доверенного капитана отсекли от  длинного коридора закуток, через который старухам Цамакион оставался проход в их комнату, строго по линии возвели стену и установили в ней дубовую дверь с глазком. Так в пяти отчуждённых комнатах полковник упрятал свою драгоценную для отечества жизнь за двумя входными дверьми. Кухня, туалет и ванная, естественно, оказались по его сторону кирпичной стены. Полковник  рассудил, что сроку двум беспомощным “тварям” отведено немного, и за то время, что будут кружить их жалобы по инстанциям, то ли мать  то ли дочь непременно отдаст душу, а той, что выживет, будет  не до тяжбы. При удачном же раскладе, обе не протянут долго, или того возможнее: жалобы изотрутся на очередном кругу и растворятся сами по себе. Полковник рассчитывал жить вечно. По крайней мере, собственная смерть  в его рассуждения никогда не входила.
      Но старухи тянули и тянули... Они даже приноровились готовить еду на керосинке. Проблема заключалась в доставке воды. Поэтому те знакомые и даже незнакомые, кто навещали их, приносили бутылку-две обыкновенной воды. Вскоре большая комната превратилась в хранилище стеклотары. Но и тогда выход был найден: каждому уходящему при прощании вручали две пустые бутылки... Однажды у них произошёл пожар. От керосинки, пристроенной в проёме между балконами, загорелась копившаяся рядом стопка “L’Humanite”. (Марфа Викторовна полагала, что новости по-французски звучат привлекательнее и потому читала единственно доступный на этом языке “поганый орган”). К счастью, сгорели только газеты. Копоть толстым слоем укрыла  фреску покойного доктора. Лишь в яркий солнечный день видны были контуры хобота, взметнувшегося к потолку.
     Приятельница Марфы Викторовны по немыслимым гимназическим временам, Леонтия Казимировна, настоятельно рекомендовала пригласить маляра Василия Харитоновича, который по старой памяти взял бы недорого за покраску стены. (”Да знаешь ты его, Марфуша. Сын дворника в доме моего деда на Размалиевской... с веснушками и синими глазищами... Мы ещё с тобой дразнили его “Рыжеглазик“... Как же ты не помнишь?.. Ну, тот, что получил десять лет за шутку про вождя... Чтобы я рассказала шутку?.. Нет, ты явно не в своём уме!”). Только мать и Дочь никак не соглашались, а всё поговаривали о том, чтобы позвать Тамару из музея и посоветоваться с ней, как удалить сажу с фрески.

- Во снах проблемы обычно нелепы, приключения страшны, а жизнь привычно аномальна... Иногда в сжатом пространстве открывается сокровенное, но смещается время... Быть может, сны являются преломлением реальности в более объективной форме, потому что в них нет необходимости подавлять сознание усилием воли... Интересно, какого цвета Надежда? - рассуждал про себя Присиент. - Пожалуй, она салатная  или нежно-персиковая... Лазурный - тоже красивый цвет... Красная? Нет, красный тревожит... Надежда, она легкая, призрачная... как шуршанье времени в ворохе отживших обольщений... неуловимая и обещающая...  Впрочем, Надежда не обещает... Она и есть обещание...  И ещё: она может стекать каплями, грязными от сажи каплями...

      В какой-то день в дверь к Цамакионам постучал участковый и прокричал через щель, что прислан разобраться в жалобе. Мать и Дочь переглянулись и, поспешно отстегнув дверные цепочки, радостно приветствовали посланника Справедливости. Младший лейтенант, размахивая картонной папочкой, которую назвал “ваше дело”, строго посмотрел на старух и представился: “Участковый уполномоченный И. Требухов”. Затем по-деловому подошёл к простенку, поскоблил пятно двумя пальцами и удовлетворённо буркнул: “Понято!”
      Марфа Викторовна втянула голову в плечи и замерла с полуоткрытым ртом.  За долгую жизнь у неё выработалось дурное предчувствие  при звуках этого странного слова.  От слабости в ногах она опустилась на стул.
 - Что же вам “понято”? - строго спросила Лидия Георгиевна.
      Участковый не отвечал: он писал  в серой папочке. Закончив, он ещё раз оглядел комнату и громким голосом объявил:
 - Значится так! Зачитываю акт проверки. “Акт проверки. Проверка показала что  гражданки Цамакионы в количестве двух занимают жилплощадь непригодную для проживания изза чего подвергают общестность опастности воспламинения. По заявляному факту установлено что Цамакионы систиматичиски  живут в нарушение  законнодательства. Самавольно развадя открытый огонь в условьях с тремя кошками  без водоправода  в одной комнате создаётся возможность вспышки масовых забаливаний. Огонь паддажённый гражданками Цамакионы привёл к загаранию внутринности наружной стены. Врезультате нанисённых разрушений с фактом подгарания поверхнасти щитаю целисобразным отселить обоих  в семейное общижитие барачново типа”.
      Младший лейтенант поднёс папку к Марфе Викторовне и приказал:  “Распишитесь, гражданка!”   
 - Молодой человек, моя мать прожила здесь всю жизнь. Этот дом построен нашими предками.  Мы отсюда никуда не уедем, как бы вы ни желали угодить тем, кто вам поручил выселить нас...
 - Ну, с этим у нас просто: не понимаете важности момента, подгоним машину и вывезем... ко всем собачьим... для пользы дела...
      Младший лейтенант усмехнулся наивности старух и помахал на прощание могущественной папочкой.

       Марфа Викторовна сидела на балконе в плетеном кресле и костлявыми пальцами стягивала  на груди края вязаного платка. Напротив, на маленькой  скамейке  примостилась  Лидия.
- Мне страшно... - в который раз повторила Марфа Викторовна. - Надо что-то делать... Куда-то надо пожаловаться... Они не имеют права...
- Мама, о ком ты говоришь? Они даже слова лишили значений... Я считаю, пришло время освободить Отражённую Мудрость... Ты говорила, папа оставил тебе секрет вызволения Присиента из стены...
- Нет-нет... Это опасно... Он непредсказуем... Ты разве не понимаешь, что Присиент унаследовал конфликты папиного ума?
- Именно поэтому мы обязаны его выпустить. Иначе он погибнет  под слоем извёстки или масляной краски...
 - Думаешь, комната достанется  полковнику?
 - Скорее всего...  Надо сегодня же позвать Тамару. Я пойду, позвоню ей?
 - Нет...  Мы никому не можем раскрыться ...
 - Что же ты предлагаешь, мама?
 - Давай попробуем отмыть его... В худшем случае он поблекнет...
 - Ты помнишь заклинания? Их, кажется, два?
 - Господи, как же они?..  Первая строфа из Джона Донна, а вторая ...э-э... забыла имя того поэта... Как у сахарозаводчика до переворота... Вторая строфа... Она записана... Бог мой! Она же на ставне в нашей спальне... то есть у полковника…
   
      Плот стремительно нёсся к скале. Неверным огнём догорала последняя свеча. Парус спутался вокруг мачты; и выбившийся снизу кусок метался на ветру. Скрипели брёвна.  Вдруг всё сникло, и наступила тишина...

Джон Донн уснул. Уснуло всё вокруг.
Уснули стены, пол, постель, картины.
уснули стол, ковры, засовы, крюк.
весь гардероб, буфет, свеча, гардины.
Уснуло всё...*
 
      Присиент почувствовал, как его слеза проступила внутри стены. Ему хотелось вздохнуть, но не позволяла скованность. Единственно доступным занятием было размышление. Впрочем, не единственным! Давным-давно, ещё при жизни Создателя, когда тому случилось заснуть в кабинете, Присиент обнаружил, что способен тайно подглядеть его сновидение. Волнение по поводу состоявшегося открытия было настолько велико, что вопреки законам плоского пространства, он изогнул хвост дугой с такой силой, что  хвост переломился, и в стене образовалась лунка. Впоследствии доктору пришлось перекрасить весь хвост в зелёный цвет, потому что коричневая краска кончилась. Разумеется, Создатель ни о чём не догадывался, а Присиент не считал необходимым раскрывать свои побочные способности. В конце концов, в стене он имел право на  тайные радости ...
      Сны Матери были на итальянском и французском. Благодаря ним, Присиент  ознакомился с двумя языками в дополнение к “блевотной фене-дряни” (выражение доктора), на которой взращён был современный ромерийский народ. Марфе Викторовне помногу раз снился Жорж в пору его иссиня-чёрных волос и бирюзовых глаз; Италия, куда они молодожёнами отправились в путешествие;  зимние очереди перед тюрьмой, в которой держали Дочь до приговора... другие многочисленные очереди, именовавшиеся “продовольственными”. Иногда снилась дача родителей на Французском бульваре... В последний год стали одолевать кошмары - целыми нашествиями. Она даже испугалась, что заразилась снами мужа. Одна акварель всплывала чаще других: пупырчатый Cancer Rex в золотой короне с длинной мантией, наброшенной  на женскую грудь... Присиент пришёл к заключению, что сон её был симптоматичен и, скорее всего, свидетельствовал о латентной опухоли. 
 
* И.А. Бродский, “Элегия Джону Донну”

     Сны Дочери были сложными, со сценами истязания, латинскими молитвами, с изнурительными походами в горы, которые неизменно завершались падением в пропасть. Иногда ей снился высокий блондин, с которым Присиент  не был знаком. Она называла его СтанИслав или “мой пяст”. Несколько раз Присиент наблюдал сцену его расстрела в холодном подвале: он с открытыми зелёными глазами - они за деревянным щитом, чтобы кровь и мозги  не забрызгали мундиры.
     В наблюдениях Присиент  всё больше уверялся, что прогресс в Ромерии  прослеживался в методах устрашения и способах удовлетворения нужд отдельных граждан. Странные отношения были у людей со временем. Оно бессмысленно награждало опытом живые тела, по мере того как само же их разрушало. Душа не занимала умы граждан... Такая категория, по-видимому, была отменена. Зато часто слышалось о производственных обязательствах и “витаминизированных болванах”. Последнее выражение волновало Присиента своей таинственностью, потому что комментировалось всегда шёпотом. Что-то было навсегда утрачено в этой семье со смертью Создателя, но, поскольку опыт Присиента сводился лишь к созерцанию жизни в одной комнате, ему трудно было сформулировать свои ощущения окончательно. С тех пор, как  две женщины стали проводить всё время в бывшем кабинете доктора, знания Присиента о бессонной реальности существенно расширились, хотя   впечатления не менялись.
      Мать и Дочь дряхлели. Комната ветшала. Стены от копоти и пыли сделались жёлто-коричневыми. Одну балконную дверь пришлось заколотить, потому что она стала разваливаться. Крыша протекала уже много лет. Дочь не раз обращалась в жилищную контору по поводу течи в крыше, но до ремонта всё не доходило. По расчётам Присиента потолок должен был рухнуть через семь месяцев после смерти Марфы Викторовны. Трагедия произойдёт в пять часов утра. Обломки балок и камни искромсают тело Дочери. Несколько часов агонии - и она скончается под завывания Натальи Филипповны, сестры СтанИслава, и всхлипы  сморщенной черепашки - Леонтии Казимировны. Его собственная судьба была неясна. Присиент мог только догадываться, что его ожидает вечный плен под штукатуркой, нанесённой солдатами полка особого назначения.
 - Странная  участь: быть - и бесследно исчезнуть. Как сны...
      Раздражала сажа, из-за которой он не видел комнаты. Информация поступала к нему  через звуки. Постоянно вздыхала Марфа Викторовна.  Её “охи” стали подобны тиканью часов. Дочь гремела кастрюлями и тазами, реже - отхожим ведром. Звенели пустые бутылки, недовольно мяукали коты и что-то падало мимо стола... Были и приятные звуки: постукивание ложечек о чашки, переборы гитары. Эти случались, когда к Цамакионам приходили гости. Иногда старые знакомые приводили новых посетителей, чтобы представить “последним носителям”. Что “носили” Мать и Дочь, Присиенту было непонятно. От визитёров Присиент  почерпнул сведения о диалектике совпадения противоположностей, об аврале в конце месяца на производстве, о полевых работах младших и старших научных сотрудников (почему-то “средних” никуда не посылали), о просодии английской поэзии, о строптивом академике, о чёрных дырах и потере бдительности...
      Дыр, видимо, было много, потому что о них спорили страстно настолько, что Присиенту в собственных снах иногда мерещились тысячи дырочек и дырищ с “витаминизированными болванами”, руководящими совпадением противоположностей на каждом научно-полевом аврале, в котором сотрудники увлечённо “теряли бдительность”. “Потеря бдительности” скорее всего, была новой игрой, которая, судя по “недосказанностям”, пользовалась необычайной популярностью, потому что число участников росло.

      Сны... В поэтическом варианте грёзы. По-французски,   rеves,  но и они же  мечты и бред, и безумные желания, и недоступное волшебство, потому что rеves.  В ромерийском - примерно то же, но ещё и печаль... мечтательная тоска, романтический порыв...  Только рифмуется со словом “слёзы”, оттого что ромерийское... В английском “сон” и “мечта” совпадают. Большое удобство в одном слове  “dream”.

После стольких зим уже безразлично, что
или кто стоит в углу у окна за шторой,
и в мозгу раздаётся не неземное “до”,
но её шуршание. Жизнь, которой,
как дарёной вещи, не смотрят в пасть,
обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека вам остаётся часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.*
 
      Надо бы подучить английский от кого-нибудь, - рассуждал Присиент,- в нынешнюю пору нужнее иностранного нет. Только как научатся, уезжают... Что-то есть в этом языке непоседливое... 

      Марфа Викторовна подошла к закопчённому простенку, потрогала пятно и по-старушечьи  потрясла головой:
- Потерпи немного... Уже недолго... Мы тебя отмоем... и, вдруг получится, - освободим...
      В голове Присиента что-то тревожно щёлкнуло и, если бы не стена, он наверняка   свалился бы в обмороке. Как обойдётся его выход из плена? Странное чувство сковало мозг. Неужели страх?.. Он и не предполагал, что способен на переживания. Ему была доступна  игра ума, сарказм... наконец,  эгоизм, особенно когда дело касалось счетов с чужой жизнью... Его охватывал азарт,  как игроков  в карты... Он любил философствовать, выказывая интеллектуальное преимущество... перед самим собой... Теперь  же, когда  свобода  была  так  реальна,  его охватила паника:  что ждёт ущербного? Покой возможен был в заточении, но среди людей без хоботов..? С другой стороны, исчезнуть под слоем цемента..?
      Лидия Георгиевна сняла с примуса ведро, окунула тряпку в тёплую воду и достала мыло. Потом взобралась на стул и принялась тщательно увлажнять хобот.
      Голова его кружилась. Видения в беспорядке сменяли друг друга: священный Ганг, обыкновенная грязная река... Чавкающее перо неутомимо строчит чужую судьбу... Гофрированная совесть в судейской мантии... Шут в средневековых латах и цилиндре на колене, выкрикивающий одну и ту же фразу: “Вся разница - в отсутствии разницы!” 


* И.А. Бродский, “Часть речи”


- В меня вселяются ужасы доктора! -  мелькнуло под париком Присиента. Он зажмурился от сильного света, а когда открыл глаза, впервые после многих лет увидел перед собой запущенный кабинет Создателя. Дочь старательно протирала хобот, в то время как Марфа Викторовна очищала ноги и хвост. С улицы доносилась трескучая песенка:

   Эй, красотка,
   хорошая погодка,
   А на мне пилотка,
   как морская лодка...

 - Почему они не реагируют на эту гадость? А, может, она продолжение наваждений?    
      Присиент  попробовал опустить вздёрнутый хобот - ничего не вышло.
 - Ну,  как? - Дочь сошла со стула  и оглядела очищенную фреску.
 - Мне кажется, он готов... - прошептала Марфа Викторовна, - я сейчас... Она подошла к книжному шкафу, достала растрёпанный томик:

      If they be two, they are two so               
          As stiffe twin compasses are two,          
     Thy soule the fixt foot, makes no show
          To move, but doth, if th’other doe. (2)

        Хобот Присиента  свалился сам по себе. Скованность исчезла. Он легко покрутил рукой, другой, скорчил гримасу и подпрыгнул на длинной ноге.
- Получилось! Получилось!- закричал он и тут же осёкся... сделал шаг в стену и церемонно поклонился обеим женщинам.
 - Доктор - мой Создатель,  но Спасительницы мои - вы!
      Марфа Викторовна и Дочь улыбались. Они радостно прикладывали ладони к изображению, как будто пытались пожать лиловые когти. Однако движения Присиента по-прежнему были ограничены стеной.
- Он  выйдет, если мы прочтём вторую строфу... ту, что на ставне в спальне... Как ты думаешь, если я постучу к полковнику и попрошу впустить меня на минуту?
- Ты сошла с ума, мама! Полковник на тебя натравит собаку или вызовет милицию.  Мы ничего этим не добьёмся. Надо придумать  что-то другое... Может быть,  Присиент  знает?
- Не забудь, с ним можно вести разговор только в счёт собственной жизни.
- Мама, у меня уже столько украдено...
- Нет... Лучше я...  Я поговорю с ним сама!
       Марфа Викторовна подняла глаза:
 - Ты всё слышал, Отражённая Мудрость? Что скажешь?
       Присиент церемонно покрутил хоботом:
 - Мне доставляет необычайное удовольствие...
 - Прекрати! У нас нет времени. Особенно у тебя. Если они отберут комнату, ты погибнешь!
       Марфа Викторовна погрозила пальцем... Хотела сказать ещё что-то, но неожиданная боль пронзила грудь и живот. Она согнулась и повалилась на пол.  Дочь в тревоге заглядывала матери в глаза и каждую минуту переспрашивала:
 - Может, всё-таки вызвать скорую?
        Марфа Викторовна качала головой... Боль отступала, но тело охватила слабость... Лидия помогла ей добраться до кровати... Голова  упала без сил на подушку...
- Подойди к нему... Спроси, что делать...
       Лидия повернулась к Присиенту:
 - Как  заполучить вторую строфу?
 -Увы,- отозвался Присиент, - сие мне неведомо, ибо собственная жизнь не подвластна моему сознанию... Мне бесконечно...
 - Чёрт побери! Твоя болтовня невозможна! Как только отец тебя выдерживал?
 - Мы были противоположностями единства, в котором каждый считал себя первичным...
       Лиидия Георгиевна махнула рукой и повернулась к матери:
 - Мы должны посоветоваться с друзьями, мама. Другого выхода нет. Может быть,  раздобыть бинокль... или ещё что-нибудь...  Наверняка что-то можно придумать. Но нам не обойтись без посторонней помощи...
 - Я согласна... - Марфа Викторовна тихо плакала.
 - Что случилось, мама?
 - Я думаю, мне осталось недолго...
 - Ну что ты? Что ты, мамочка? Прошу тебя...
 - Иди, позвони Тамаре... и ещё Полторацким... только ничего не объясняй по телефону... Скажи Николаю Алексеевичу, я хочу его видеть.
 - Хорошо... Я скоро вернусь. Поспи...      

      Где-то там, за горизонтом, невидим и неощутим, а только ожидаем, плывёт плот, и горят все свечи, а на парусе “тужатся” под напором ветра две буквы J.B. Плот облетают чайки; самые нахальные садятся на него и по-хозяйски мостятся на семисвечнике. Анемичное солнце едва различимо на северном белом небе.  Жизнь ещё не наделена воспоминаниями, но колесо уже свалилось с оси... Участь! Тусклая, пёстрая, рваная...  сбилась в чёрствый ком на краю земли... Странствия! Его ожидают странствия и одинокая слава в коротком лабиринте времени... А после - запах табака, застрявший в книгах, пледе, мебели... в  доме c одиноким котом...

Разрастаясь, как мысль облаков о себе в синеве,
время жизни, стремясь отделиться от времени смерти,
обращается к звуку, к его серебру в соловье,
центробежной иглой, разгоняя масштаб круговерти *   

      Плот прибило к противоположному берегу. Три свечи погасли. Одна, ещё горевшая, опрокинулась и скользнула по материи. Огонь проел дыру в парусине и уверенно подкрадывался  к  буквам.  Волною плот выбросило на пологий берег. Ещё две свечи свалились в воду.  Плот накренился. Мачта сломалась, но
последняя свеча горела всё ярче... быть может, оттого, что всё больше сгущались сумерки...

* И.А. Бродский

- Алло, это квартира Полторацких? Николай Алексеевич? Да, Тамара... Вы уже знаете?  От Леонтии Казимировны?.. Она мне тоже звонила... Ужасно!  Не могу поверить... Несчастная! Нет, без  сознания... В  бреду  повторяла  “ставень”...   Вы  думаете, они  разрешат  похоронить в одной могиле?  Поговорите с Увяловым...  Он согласится, если его заинтересовать... К ним в дом?.. Ради Бога, не ходите! Я только что оттуда... Жуткое зрелище! И крыша, и камни, и балки... Сплошная груда мусора! Только стена с уродцем  уцелела... Лидию Георгиевну?.. Когда разгребали завал, нашли под  ставнями... Наверно с чердака... На одном нацарапаны стихи и плот с семисвечником...  Похоже, стихи Георгия Дмитриевича. Ставень у меня. Нет, никто не спрашивал. У вас дома после похорон..?  Конечно, приду.
        Тамара повесила трубку, сделала несколько шагов и остановилась напротив ставня... с сомнением осмотрела парусник со свечами, а потом присела на корточки, провела рукой по семисвечнику и медленно прочла:    

А если ты дом покидаешь - включи
звезду на прощанье в четыре свечи,
чтоб мир без вещей освещала она,
вослед тебе, глядя, во все времена.   

И.А. Бродский

     Присиент соскочил со стены на гору щебня и стал пробираться к лестнице. Длинная нога мешала сохранять равновесие. Он то и дело припадал на короткую и с силой отбрасывал тело назад, отталкиваясь тростью от ступенек. На улице за ним увязалась собака. Она пыталась ухватить зубами волочащуюся зелёную кисточку. Двое мальчишек остановились рядом. Сначала они строили рожи, а когда он поднял хобот, чтобы отогнать их, отбежали и принялись швырять в него камни. Со второго этажа синего дома разнёсся вопль “Ёмаё!”  Старуха, мывшая балкон напротив, замерла с тряпкой в руке. Потом спохватилась и опрокинула ведро с грязной водой на Присиента. Спустя несколько минут вся улица визжала и свистела... В него летели палки, арбузные корки... Кто-то выстрелил из рогатки - он взвыл от боли...
     Затравленный, в ссадинах, Присиент беспомощно озирался, крутил хоботом и ревел Трубным Голосом... Всё ближе вой полицейской сирены... Скрежет тормозящих колес за спиной... Присиент поджал короткую ногу и, подпрыгивая на длинной, дотянул до канализационного люка, поддел крышку  и свалился в черноту... 
     Он погрузился в жижу, и тот час на него обрушился град камней. Крики и гадкий смех сверху сникли, когда он свернул в боковой тоннель. Он подгибал длинную ногу и с хлюпанием переставлял её в сторону, а затем, припадая всем весом на трость, подгибал короткую ногу и выбрасывал её вперед... Тело его дрожало от пережитого напряжения.  Чем дальше продвигался он в темноте, тем больше проникал в его сознание страх, что  он не сумеет выбраться из канализации.   
      Неожиданно перед ним сверкнули два красных глаза. Он вздрогнул и стал вглядываться во тьму. Красные глаза пробежали по стене, совсем близко. Затем позади раздался легкий всплеск.
       Обернувшись, Присиент наткнулся на что-то мохнатое и замер. Существо обнюхивало его у самого плеча, потрогало уши на хоботе и перебралось к хвосту. Мягкими движениями тонких лапок оно ощупало кисточку и вскрикнуло:
- Присиент! Неужели вы?.. Не догадываетесь, кто перед вами? Тогда позвольте  напомнить о себе, Отражённая Мудрость! Когда-то доктор выделил меня из маниакальной депрессии областного вождя, и переселил в собственные сны. Мне даже не пришлось менять специализацию... Вспоминаете? Ещё вы изрядно поживились моим временем, упражняясь в пустозвонстве. Не пытайтесь всматриваться. Без привычки здесь не увидеть и белую крысу. Я был уверен, вас ликвидируют... Как вам удалось выбраться из ирреального? Помню, вы удивлялись моим переходам из снов во сны... Представьте, мне удалось материализоваться, когда сознанье покинуло доктора. Должен сказать, никакого каламбура на исходе не было... Хе-хе... Только хрипение... Хрипение и отчаянье в глазах...
- Огла-Голы? Это вы? Но ведь... Я сам видел, как вы расправились... 
- Если и видели, то вряд ли поняли... Не расправился - а избавил его от худшего! Вы не бросились на защиту вашего Создателя! Стало быть, вас что-то удержало...  Трусость? Или неприязнь к нему?
- Я... Я сомневался... Мне было страшно, что вы и меня...  что я тоже лишусь... 
-Помилуйте, Присиент! Разве такое возможно? У вас ведь ничего своего нет! Даже время вашей жизни не ваше... А то, что боялись – похвально. Храбрые ломаются первыми... Я избавил доктора от куда более жутких мучений и вовсе не потому, что вы думаете... Его  арестовали бы следующей ночью вместе с женой... У неё был шанс уцелеть и дождаться дочь... Марфа Викторовна не представляла для них интереса. Поэтому уход доктора был для неё спасительным. Мне было любопытно наведываться во сны областного вождя-психопата и копошиться в его сознании. Из него доктор высвободил меня в далёкие годы... но по старой привычке я желал оставаться в курсе запланированных безумств...  Вот там я и увидел развязку! Он лично подписал постановление об аресте. Их должны были подвергнуть истязаниям, хотя бы потому, что доктор знал о психической неполноценности местного царька. Вдвоём они были обречены...
       Присиент вытянул руку и стал шевелить когтями, словно желал дотронуться до голоса, который с уверенностью продолжал:
-  Если бы не губительное совпадение жизни Создателя с катаклизмами времени... Не сомневаюсь, он загонял себя в “ползучее просветление” и населял мозг кошмарами намеренно... Доктор знал... У него не было выбора... Может быть, так он ограждал себя от безумной реальности? Хотя теперь об этом судить... Столько лет минуло! И вся семья давно покинула этот мир.
-  Странно! Я никогда не думал о губительном совпадении во времени... Нет, Огла-Голы, я не разделяю ваше мнение... На мой взгляд, не катаклизмы времени, скорее катаклизмы боли и гулящей крови раболепской толпы...  Знаете, именно  такое сочетание ведёт к нескончаемым трагедиям. И происходят они на протяжении всей истории от собственной неполноценности и несовместимости осознания...
- Присиент, Вы, кажется, взялись за старое! Ваши словесные пируеты затмевают мозг... До меня только сейчас дошло, что за наши разговоры, как прежде, плачу я!
- Простите, Огла-Голы. Вы правы -  мне не следует злоупотреблять... Представить себе не мог, Огла-Голы, что мы когда-нибудь свидимся в кромешной тьме, и предадимся дискуссии... Каюсь – я действительно не понимал того, что видел...
-  Потому нелепых суждений всегда больше. Но, теперь вы видите... Впрочем, здесь ничего не видно... Даже того, чем промышляю... Я, знаете ли, более не истребляю неугодных участников снов... Заказчики исчезли... Новые причуды наверху не требуют тонких навыков... Теперь больше по финансовой части... украсть-укрыть, сбежать-укрыться... Так что, пришлось специализироваться на доступном... Хе-хе...
- Вы довольны?
- Что значит, доволен? Не курорт, но всё же лучше страдальческих поворотов прошлого... В ирреальном славненько жилось таким, как вы, Присиент. Витали в фантастических планах... плели затейливые разговорцы... копили время чужих снов...и прятались в стене... Вы ведь ни в чём, кроме пустых иллюзий, не участвовали!
- Вы что же, считаете, что между ирреальным и реальными абсурдом существует разница? Все иллюзии от внушённых фантазий, Огла-Голы, и потому почти все способны уверовать в иррациональное. Тем немногим, которым внушить не получается, иррациональное запихивается в душу страхом. Уверяю вас, каким путём и какой ценой достигается нужный результат для правителей Ромерии никогда не имело значения. Истерзанных и нищих ромерийцев десятилетиями пичкали иллюзиями, что живут они в счастливейшей стране. И в новых сказках – тот же расклад... В очередной раз им не под силу построить светлое будущее и потому на развалинах настоящего их дурачат мифическим прошлым. И вновь они славят нелепое величие, вновь клянут несуществующих врагов, вновь присягают на верность портретам и, как прежде, верят в надуманную миссию, но избавиться от ментальной увечности...
- Не так уж и верят, Присиент! И в этом наверняка спасение для многих - трезвое неверие удерживает от безумных крайностей. Что до надуманного, то иллюзии иллюзиям рознь...
- Но ведь иллюзия настоящего, Огла-Голы, отличается от иллюзии прошлого только мерой скептицизма и степенью беспросветности... Главное остаётся незыблимым... Помните слова художника, которые повторял Создатель: “В Ромерии всё сумрачно и имеет серовато-коричневый оттенок”? (М. Шагал, из письма к невесте, Париж, 1912) Удивляет, что до сих пор даже вы верите... 
-  Знаете, Присиент, во снах доктора вы играли сомнительную роль. Я и тогда относился с подозрением к вашим разрушительным чарам... Всё, что вы можете - это убить надежду и поживиться чужим временем. О каких иллюзиях вы говорите?  Спёртый дух не располагает... “по большому счёту”, как говорят новые носители. Вот моя реальность, Присиент! И, если нет разницы между реальным и нереальным, как вы изволили меня поучать, то логично будет заключить, что и в вашей жизни ничего, кроме дерьма, не было и нет! 
-  Зря вы так, Огла-Голы. Ни в реальности, ни в утопии  невозможно отделить правоту от неправоты руганью и оскорблениями. Чтобы посеять заблуждение, без которого не может существовать вздор, нужны изощрённые пассажи: сомнительное должно представляться очевидным, чтобы исповедоваться как истина, а всё чужое объявляется вражеским, подрывающим устои... Вот и вы следуете тем же принципам... Собственно, для чего я вам доказываю  алогичность иррационального? Мы только впустуем расходуем время вашей жизни... Помогите мне выбраться отсюда!   
-   Решили вернуться? Зачем же вам назад? Хотите к полковнику? Он, кажется, единственный, кто оказался в выигрыше? Хе-хе...
- Представьте, полковник проиграл по правилам новой жизнии: дочь  приватизировала квартиру, папеньку выписала из свежеприобретенной собственности и заперла в психбольнице Создателя. Иронично, не правда ли? Двумя днями позже сосед по палате проломил ему голову табуретом. Похоронили полковника в общей яме, на казённый счёт... с молодыми солдатами, павшими на очередной бойне невеликого безумца. Знаете, Огла-Голы, чем плохи перемены? Именно перемены, а не мои слова, разрушают иллюзии. В какой-то момент оказывается, что из прошлого уцелели только предрассудки и гонимое чувство вины. Наверно потому в утешение старики цепляются за бронзовые побрякушки на пиджаках... и ходят с хоругвиями из старой жизни, как с куклами. Других ценностей не осталось... Правда, остаётся вечный сценарий национального величия и родина в опасности!Но это в основном для пустого народа!
- Присиент, вам не приходило в голову организовать бизнес по созданию массовых иллюзий? Вы были бы идеальным закройщиком рациональных заблуждений. Ромерийцы обожают, когда их морочат... Ухватятся за ваш хвост и поплетутся за вами в замордованное прошлое или в путаное будущее... Вы бы “стояли”, извините за выражение, покруче нынешней шпаны в царских палатах. Ну, и я бы вернулся к исполнению, так сказать...
- Нет-нет... Увольте! У Ромерии плохая наследственность и нелепое представление о надуманной миссии, Огла-Голы. Два тюремщика, Анти и Псевдо, обласканные многими поколениями ромерийцев, стерегут их сознание вопреки их же интересам. Ромерия не случайно обречена на провал. Ей не нужны ни чужие наставления, ни чужой опыт... Она жертва невозможной реальности. Вроде рвутся ромерийцы из мерзости, но и сами себя удерживают в ней изо всех сил. Омнизия их поразительна и потому проигранное прошлое остаётся их реальностью.
- Но ведь всё меняется!
- Только не ментальные завихрения... От проигрыша футбольной команды ромерийцы впадают в депрессию, а от постыдных войн с невинными соседями у них развивается мания величия. Рациональная функция ромерийской ирреальности как раз и заключается в сохранении её иррациональности... Потому участь этого места остаётся неизменной. Ромерия всегда выбирает один и тот же путь в любом кризисе. Качнётся вправо, качнётся влево... и снова погружается в ту же топь... Внутри множества униженных рабов живут демоны-тираны. Если хоть один такой раб получает власть, он не проявляет сочувствия к себе подобным для облегчения их участи, а упивается  силой над ними. Вы молчите? Пожалуй, я снова намудрил... Мне бы выбраться отсюда, Огла-Голы... Да и вам лучше избавиться от моей болтовни...
- Вот, что вам скажу, Присиент, насчёт смутного будущего... Любое смутное время рано или поздно заканчивается, а за ним устанавливается новый порядок... Всё повторится в этой стране: и прозорливый вождь, и общие враги, и охота за национальной уткой, и мой “долг”... Хе-хе... Кстати, пока Ромерия держится на своих глиняных, то, что у других вторично, в Ромерии остаётся первичным! Вот увидите, мой прежний опыт ещё пригодится...
- Не смею возразить, Огла-Голы... но не вижу, что может вывести ромерийскую ментальность из иррациональной реальности. Я, безусловно, отдаю себе отчёт в том, что в собственном видении вы предполагаете некий элемент выгоды, который я бы назвал “личным перспективизмом”, но ведь всякая иллюзия есть лишь фрагмент гораздо более сложного...
-  Опять вас понесло! Всё! На этом поставим точку! Отведу вас к городской управе... Я этот маршрут лучше других освоил. Беритесь за костыль, Присиент... В какую сторону потяну – туда и поворачивайте... Чувствуете, как бьёт в нос вторичное... Вот моя реальность и никаких иллюзий! Не отвечайте! Вы и так поживились за счёт моей жизни!
      
        Присиент решился покинуть канализацию ночью. Он вытолкнул себя из люка, разогнул короткую ногу, привстал на колено длинной и тут же испуганно пригнулся: перед самым хоботом зависла чья-то рука из белого мрамора. Присиент скользнул глазами по затертой надписи на пьедестале и с удивлением обнаружил на нём обнаженного греческого воина с разбитым фиговым листком. Грек сидел на корточках и ждал с заискивающей миной. Присисент приблизился и растерянно заглянул внутрь  ладони, сложенной лодочкой. Мраморный нетерпеливо встряхнул рукой раз-другой и разочарованно скривил губы. Через минуту выпрямился, смачно сплюнул под ноги Присиента и замер в торжественной позе.
         Над головой статуи, башенные часы городской управы пробили два. Присиент не решился спросить у мраморного, какой дорогой ближе идти к разрушенному дому. Не оглядываясь, он взмахнул рукой на прощанье, и его лиловые когти на секунду сверкнули в электрическом освещении фасада управы. На лице мраморного застыла презрительная ухмылка, но глаза внимательно следили за удаляющимся уродцем.
       Стук трости в темноте то затихал, то становился  тревожно громким... Странно, как мысли перекликались со звуками: чёткие с воспоминаниями, затухающие с сомнениями... Дойдя до моста, Присиент остановился, поднёс руку ко рту и постучал когтем по нижней губе. Он улыбнулся и несколько раз кивнул. Ему сделалось очевидным, что было диковинного в последних носителях… Они оставались рациональными в иррациональном времени... Ну, конечно! И, как все неприкаянные,  “с умом и честью...” - так или почти так повторяла Лидия слова почитаемого пророка... - прожили не свою жизнь, а надиктованную чуждой реальностью.
        За квартал от дома Присиент разглядел растерзанные балконы и дверные провалы, подсвеченные луной. У горы строительного мусора, он набросил лассо из хвоста на балконную решётку, затянул петлю  и вскарабкался на второй этаж. Наконец, одолел перила и остановился, чтобы перевести дух. Внимательно оглядел обломанную балку, которая упиралась в проём, и с кряхтеньем взобрался по ней на родное место.
 - Может быть... - шептал он, - может быть... Если когда-нибудь здесь произойдёт спрямление  реального с рациональным... Тогда непременно...

 


            Стихи Джона Донна в переводе С. Степанова:

           1

И колокол звонит по ком, пусть тот               
Лечебник и лекарство заберёт;               
Том поучений отдаю в Бедлам;               
Античные монеты - беднякам;               
Тому, кто за границей жить привык,-
Даю английский мой язык.
Любовь, ты много лет подряд
Гнала туда, где юных лишь дарят
Любовников. Мои дары днесь столь же невпопад!


           2

Двойная доля нам дана -
Как ножки циркуля, мы вместе:
Когда в движении одна,
Другая тож, хотя на месте.