Светлана Валерьевна

                I

Светлана Валерьевна была любима учениками. Не только те, кто ещё учился у неё сейчас, но и те, кто давно кончили, те, кто и к литературе теперь никакого отношения не имели, не теряли с ней связи, звонили и навещали её. У неё устраивались довольно регулярные "чаи", где всегда собиралась дюжина старых и новых учеников, где много, весело и шумно говорили и спорили о том и о сём, а больше всего о литературе и ещё о музыке, чаи, на которых Светлана Валерьевна чувствовала себя лучше всего, лучше, чем даже на уроке, когда ей временами  чего-то не доставало, может быть именно простой чашки чая, соединявшей её душу с душами учеников, стиравшей, сглаживавшей ту дистанцию, которая, как она чувствовала, лежала между ними, сближавшей, согревающей всех их у одного очага, у одного большого овального стола. Она любила видеть в этом нечто культовое, символическое, а не просто чайный стол. И когда изредка, во время паузы, или для того, чтобы ещё раз поставить на огонь чайник, она выходила из комнаты и
заглядывала в спальню, где сидели её муж и сын и смотрели телевизор, то их всегда поражало то сияние, которое исходило от неё в эти минуты, и муж обычно говорил в таких случаях:
 - Ты, Света, словно из церкви, - и улыбался, глядя на неё. А она, лишь на секунду прижавшись к его красивой большой голове разгорячённым лбом с растрепавшимися по нему от возбуждения кудряшками, уже летела обратно в гостиную и, не дождавшись, не дотерпев, пока ноги донесут её до двери в комнату, откуда слышались голоса её гостей, уже оттуда, из полутёмного коридора выкрикивала в открытую дверь что-нибудь смешное, так что, когда её лёгкая, порывистая фигурка возникала снова за столом, то все уже хохотали взахлёб, а она, молча и ласково оглядываясь и только поворачивая своей головкой туда-сюда, одаривала всех своей чудесной улыбкой, такой неповторимой из-за лёгкой неправильности в зрении. Светлана Валерьевна была чуть-чуть косоглаза, и когда она смотрела вам в лицо, могло показаться, что одним глазом она смотрит прямо на вас, а другим - в некую растворённую в пространстве и ей одной доступную даль. Это нравилось людям и делало всё, что говорила Светлана Валерьевна ещё более необыкновенным.

В отличие от многих других женщин её обаяние, казалось, не знало, что такое усталость. Вернувшись поздно вечером домой после утомительного трудового дня в школе, Светлана Валерьевна никогда не позволяла себе внутренне погаснуть даже за ужином, сидя с красивым мужем и с начинавшим сильно на него походить, что с некоторой завистью отмечала она в последнее время, сыном, она подробно рассказывала про всё, что происходило на уроках, про учеников, кто и как успевает, что сказал интересного и про разговор, который у неё состоялся с кем-то из начальства, причём начальство очевидно боялось Светлану Валерьевну и, по её словам, не смотрело ей в глаза. Это её смешило.

 - Представляешь, - говорила она мужу, - разговаривает со мной, с дамой всё-таки, - тут она улыбнулась нарочито чопорно,чтобы все представили её "дамой", - и при этом смотрит в окно, да к тому же ещё и мычит что-то себе под нос. Ну просто невежа какой-то, да и только!
 - А как у вас дела, мужчины?, - спрашивала она, рассказав всё, что хотела рассказать и делая необходимый перерыв, чтобы что-нибудь поесть.
 - А у нас, - переглянувшись с сыном, говорил муж, - у нас всё то же, сидим, задачки решаем, ничего особенного.

Светлана Валерьевна понимала, что после такого рассказа, после е ё рассказа муж-умница просто не хочет пытаться подражать её таланту говорить и рассказывать, он признаёт это право, эту способность только за ней одной. И она ценила в нём эту черту.

Дмитрий Николаевич Лемкель, муж Светланы Валерьевны, был математиком. Занятие его было наследственным, поскольку и отец его и дед, потомки выходцев из Германии, тоже были непосредственно причастны к точным наукам. Может быть именно поэтому он с детства привык сталкиваться с задачами скорее отвлечённого порядка. Нравственные задачи, задачи "души" перед ним не ставились, как-то не случалось, да и времени на них не было. Если же на пути Дмитрия Николаевича всё же вставал вопрос, относящийся к области, к математике отношения не имеющей, то он по привычке или по семейной традиции, что было для него, наверное, одно и то же, прежде всего старался подойти к нему с математической, аналитической и рациональной меркой; вопрос обычно довольно легко решался. В поведение же людей, решавших свои проблемы скорее при помощи интуиции и эмоций, чем с помощью рассуждения и анализа обстоятельств, он не очень верил, во всяком случае не верил в возможность для себя так жить и поступать. В конце концов он имел перед ними то преимущество, что, ошибившись, он всегда мог точно установить причину ошибки и иметь гарантию в будущем не повторять её. Он не смог бы себе сказать даже будучи очень расстроенным: я сделал глупость и наверно при случае опять сделаю её же. Это для него было невероятно, невозможно. Дмитрий Николаевич принадлежал к людям, не склонным потакать своим слабостям, был постоянно требователен к себе и расслаблялся редко, разве только в минуты отдыха.

Почти все его увлечения обычно носили на себе печать предварительного рассуждения. Не то, чтобы он влюблялся по заказу, но увлекался более, так сказать, целенаправленно, чем неожиданно. Он любил музыку, и у него были знакомые девушки, тоже любившие музыку, и он любил спрашивать и говорить с ними о музыке. Впрочем, никто из этих девушек не умел играть ни на каком инструменте и не увлекался пением. А когда изредка ему доводилось знакомиться с игравшими, они его обычно отпугивали своеобразной, ему непонятной неорганизованностью, а главное - нежеланием обсуждать с ним музыку. Он был готов, конечно, их просто послушать, послушать как они играют или поют, но после этого его тянуло проанализировать свои впечатления от услышанного, поговорить о нём, словно ему чего-то ещё не хватало, а они в таких случаях предпочитали с ним целоваться.

Дмитрий Николаевич нравился девушкам. Лицо его было несколько вытянутым за счёт подбородка - особенность его расы - и, приставив к нему мысленно бороду и усы, легко можно было вообразить,что перед нами испанский дворянин с картины Веласкеса. Девушки могли и не знать Веласкеса, но что-то т а к о е  в Дмитрии Николаевиче они всё-таки чувствовали.
А его раздражало их неумение, как он себе это объяснял, о чём-нибудь думать серьёзно.

Но когда он случайно познакомился с девятнадцатилетней студенткой педагогического института Светой Абрикосовой, то, столкнувшись с её вечно сияющим лицом, с её поразительным умением увлечённо рассказывать о чём угодно, с её покоряющей пристальностью внимания к собеседнику, вернее - к своему слушателю, с таким напряжённым смотрением ему в глаза, что казалось, что она боится там что-то недоглядеть, наконец, с её умением хорошо играть на рояле - роскошный дар для Дмитрия Николаевича, то он вскоре просто ошалел и от испуга и от влюблённости в неё. Эта влюблённость пугала его потому, что с ней к нему приходила непривычная для него неуверенность в себе, неустойчивость ощущения окружающего и ещё почему-то страх смерти, страх что-то потерять; в общем приходила путаница, и бедный Дмитрий Николаевич совсем не знал теперь как себя вести и что говорить, чего с ним прежде никогда не бывало.

 - Одно плохо, - зачем-то твердил себе тогда ошарашенный студент-математик, мне надо на неё молиться, ведь иначе нельзя, а смогу ли я?
Он был равно сильно влюблён и озадачен.

Неожиданность её поведения, непредсказуемость её поступков, слов, жестов, взглядов, резкие перемены в её настроении, словом всё то, чем в избытке может обладать любой избалованный ребёнок, как ни странно, оказали на него сильное действие. Он готов был считать себя тупым, однообразным, скучным и жутко робел, когда она вдруг отменяла свидания или вовсе не являлась на них. Если правда, что мы больше всего любим в людях и в себе именно черты детства, то понятно, что в женщине, как часто бывает, нас прежде всего трогает детскостъ, непосредственность, некая даже инфантильность. Светлана Валерьевна не была инфантильной. Её непосредственность - это был талант, талант привлекать и очаровывать людей, притом без разбора возраста, звания и даже пола. Она чувствовала в себе некую непонятную силу, которая привлекает к ней людей, делает её незаменимой, необходимой им.

    Дмитрий Николаевич иногда уже был готов поссориться с ней, рассердиться, обидеться, но столько неподдельной искренности, преданности и радости от встречи было в её лице, так нежна была она после вот таких неожиданных ходов, исчезновений от него, так трогательно объясняла она, - понимаешь, Митенька, наткнулась на письма Достоевского и, представляешь, ну никак не могла оторваться, просто лежала и дрожала, и читала и - нет, не забыла про тебя, как раз наоборот, но просто не смогла сдвинуть себя с места, совсем очумела.

И она с колоссальной увлечённостью, с помощью всего нескольких фраз или даже слов, сметала с него всякое подобие недоверия, ревности, тоски, оставляя лишь беспорядочно-счастливое ощущение невыносимой радости и тяги к ней. Он уже был готов потерять совсем контроль над собой, но она, всегда смеясь при этом, вырывалась и грозилась убежать от него снова, навсегда, и тогда ему, пристыженному, ничего не оставалось, как сидеть рядом и с благоговением слушать пение её голоса, не понимая уже ничего из того, что она говорила, а только улыбаться глупо и думать про себя - как всё-таки чорт возьми она хороша и как он любит её.

Всё, что он привык ценить в себе и в людях - умение мыслить сосредоточенно, распределять время, работать ритмично, целенаправленно, тщательно обдумывать предстоящее, иначе говоря - размеренность жизни, всё это теперь потеряло для него всякую цену. В нём зародилась надежда, питавшаяся тем даром, который она сообщала ему, и эта надежда была - стать другим, стать достойным её, интересным ей, нужным и, потому, думал он, любимым ею. Сам того не замечая, он начал подражать её манере говорить, стал высказывать мысли, которые оказывались похожи на её мысли, даже левый глаз у него стал тоже чуть-чуть подёргиваться, совсем как у неё. Он стал вести себя странно для окружающих, но ещё не знал об этом, а родители совсем не узнавали его и боялись о чём-либо спрашивать. В их семье ничего подобного припомнить не могли. Он даже почти забросил учёбу, на неё теперь не хватало ни сил, ни времени, пока однажды Света, случайно узнав об этом не сказала, что будет презирать его за слабость, если его выгонят из университета. Ей теперь захотелось видеть его сильным и независимым, а раньше он нравился ей доверчивостью и робкой улыбкой. Тогда он начал стараться ради неё, впрочем, старательность для него была естественна.

И как блуждает человек, внезапно потерявший контроль за собой пока другой человек не покажется ему спасительным маяком, и он пойдёт скорее всего на свет этого маяка не задумываясь, что именно и кто ему светит, так и Дмитрий Николаевич, потеряв управление собой, шёл на луч, посылаемый ему Светой, шёл за ней, натыкаясь на всякие неожиданные для него препятствия. Он шёл ещё более упрямо, так как свет, к которому он шёл, казался ему важнее удобства и правильности жизни, важнее даже может быть самой жизни, он ведь думал, будто его жизнь теперь  была она.

    Если раньше, до знакомства со Светой, он был уверен, что не женится до окончания университета, то теперь ему было совершенно ясно, что женится он очень скоро, и что ему это ужасно нужно, просто он не выдержит, как ему казалось, и месяца. А она, Света, не задумываясь над тем, что она делает, отказав ему и превратив всё, как она это умела, в шутку, как будто и он сам только шутя предлагал ей пойти за него замуж, довела его этим до самоубийственной тоски, но, сжалившись над ним, увидев его полное замешательство и расстройство (он действительно потерялся окончательно и не знал, что ему с собой делать - лежать ли, ходить ли, есть ли), позвонила ему дня через два, предложила как будто бы ничего не произошло, ничего не было сказано, сходить ... в кино.

Они поженились через полгода, но ещё много раз он, то теряя надежду, то получая даже какие-то обещания от неё, не досыпал ночей, когда ему снилась она в ужасных ситуациях, чаще всего умирающей, и он всегда не успевал её спасти.

        Он тогда сдавал наспех кое-как весеннюю сессию за третий курс, и жили они эти первые годы почти врозь, так как она ни за что не захотела уезжать от своей мамы, а к ней переезжать было нельзя, из-за тесноты и из-за болезни мамы.
 - Пусть хоть теперь мамочка будет жить спокойно, ведь она всегда так волновалась из-за меня, - говорила она, и он, конечно, соглашался и уходил ночевать к себе, полный любви к ней и тоски по ней. Один из его друзей, встретив его однажды в метро, спросил, не случилось ли чего дома, настолько несчастным показалось ему лицо Дмитрия Николаевича. Тот пролепетал только:  - Нет, что ты, что ты, я так счастлив, я очень счастлив.

                2

Когда у них появился сын, счастье и гордость Дмитрия Николаевича, само собой сделалось, что мамкой и нянькой ему был именно он. Он добился разрешения временно работать дома, переехал окончательно к жене и ухитрялся одной рукой качать кроватку, а другой писать и выстукивать одним пальцем на машинке, когда было нужно, и когда ребёнок не спал. Когда он гулял с ним, в сетке под коляской всегда была стопка книг. Он так уставал, что в воскресенье, когда Светлана Валерьевна бывала дома, уезжал к родителям отсыпаться. А Светлана Валерьевна, если знакомые приглашали её с мужем в гости в этот день, обычно говорила:
 - Мы бы с удовольствием, но Дима сегодня отдыхает, а я сижу с ребёнком, так что вряд ли, а было бы вообще замечательно встретиться. Вот когда Сашенька подрастёт...

Той зимой Дмитрий Николаевич сильно и долго болел гриппом. Так получилось, что болеть ему пришлось в тесной квартирке жены, и Светлана Валерьевна вынуждена была собирать учеников дома, и они занимались на кухне по вечерам. С тех пор и полюбила Светлана Валерьевна сиживать с учениками за чаем вечера. Больной Дмитрий Николаевич становился капризен, и с ним бывало нелегко. Сын, к счастью, рос здоровым и болел редко, не чаще, чем это положено детям, и Светлане Валерьевне почти не пришлось с ним мучаться. Почему-то, когда сын начал говорить, то стал звать её просто - Света, а Дмитрия Николаевича - папочкой. Иногда он, расшалившись, даже кричал "папочка-мамочка моя", имея ввиду одного отца. Светлана Валерьевна и её мама смущённо улыбались - надо же, такая преданность ребёнка отцу в наше время!

Всё это было когда-то, а теперь у них была отличная квартира, Дмитрий Николаевич уже защитил кандидатскую. С ними, по-прежнему болея, жила Светина мама, но всем хватало места, и гости всегда находили в их доме радушный приём. Чаще всего бывали конечно ученики Светланы Валерьевны. Дмитрий Николаевич давно понял, что он никогда не сможет быть таким же талантливым, ярким, щедрым как его жена, что он как человек не более чем серость, и вообще в этом плане поставил на себе крест. Он обычно говорил:
 - Ну, сын, куда нам с тобой до матери, мы с тобой серые крысы, счетоводы. -
Это же он говорил, улыбаясь, и тогда, когда им удавалось решить какую-нибудь заковыристую задачку. Сын любил математику, и они отлично ладили и проводили много времени вместе. По воскресеньям Светлана Валерьевна теперь назначала дополнительные занятия, на которые у неё уходил почти весь выходной день, а отец с сыном уезжали куда-нибудь за город побродить пешком. Раньше они ездили втроём, но скоро стало понятно, что Светлане Валерьевне интереснее общаться с учениками, чем месить грязь в лесу или в поле. Она вообще-то любила природу, могла как никто говорить о ней и знала немало прекрасных стихов о природе. Особенно хорошо С.В. декламировала Тютчева, которого ценила больше всего. Но почему-то с каждым годом она всё яснее чувствовала, что, во-первых, времени становится всё меньше, что занятия с учениками всё более поглощают силы, и, во-вторых, что и муж и сын не особенно нуждаются в её обществе. И ещё с некоторых пор Светлана Валерьевна почувствовала, что ей как то не по себе оставаться по вечерам вдвоём с мужем (мама обычно ложилась рано, а сын уже вырос, часто пропадал с друзьями и приходил поздно). Не то, чтобы им с Дмитрием Николаевичем  не о чем было поговорить, но так уж повелось, что и он и она привыкли к тому, что говорила в основном она, а она чувствовала, что устала, что говорить уже не хочется, что сил нет, а он молчал, как и раньше, нисколько не смущаясь, что теперь он слушает уже не её, а невыносимую для Светланы Валерьевны тишину за столом - тихое чавканье ртов и стук ложечки, размешивающей чай. Он просто и дружелюбно молчал, а однажды за ужином взял газету, положил ее на хлебницу и стал читать. Светлана Валерьевна широко раскрыла глаза, будто испугалась чего-то и не знала что сказать. Но он не видел этого и продолжал читать.

 - Милый, что с тобой? - спросила она, кладя свою красивую, кремового цвета руку, до половины укрытую шалью, на его плечо. - Тебе что, не здоровится?
И если бы он прямо ответил бы ей тогда, что ему просто надоело ждать, когда она скажет хоть что-нибудь, если бы он ответил ей грубостью, послал бы её к чёрту, это было бы ещё ничего. Но он тут же подхватил её версию о себе, как он всегда её подхватывал, сказав:
 - Да, ты знаешь, что-то я себя неважно чувствую в последнее время. Наверно переутомился. И ушёл из-за стола к себе. Не попрощавшись, не поцеловав, и, что самое для неё непонятное и обидное, остался спать в кабинете, на старом кожаном диване, переехавшем с их бывшей квартиры, словно какой-нибудь классически изгнанный из спальни романный муж. Это бывало, положим, и раньше, когда случались ссоры, но сейчас ссоры не было, было отчуждение. Светлана Валерьевна была достаточно начитана и хорошо знала, что значит отчуждение. Она со своими учениками часто толковала об отчуждении, никогда не относя того, что она говорила, к себе самой, к своим семейным проблемам.

 - Старею, - подумалось ей тогда, и она, пересилив себя, пошла по парикмахерским, по портнихам, преодолевая отвращение, принялась делать себе массаж лица, косметику, словом стала делать всё то, что делают в её возрасте стареющие женщины. Её хватило ненадолго. Однажды она уловила, даже не в глазах, а в уголке мужниного рта некое подобие усмешки, и тут же всё бросила.

 - Бог с ним, буду какая есть, - решила она и забросила косметику, парикмахерские и перестала ходить в комиссионки. А муж вдруг захотел поставить второй телефонный аппарат к себе в комнату. Светлане Валерьевне не понравилось это, потому что за этим она увидела опять попытку отгородиться от неё, попытку создать себе некую отдельную жизнь, непонятную и неприятную для неё. Но признаться, что она ревнует, она не решилась. А Дмитрий Николаевич теперь подолгу говорил с кем-то из своей комнаты, а она, хоть ей и очень хотелось, не решалась поднять параллельную трубку. По голосу Дмитрия Николаевича, глухо доносившемуся из-за стенки, догадаться было невозможно - голос у него был почти всегда ровно-бесстрастный и не было случая, чтобы он шептался по телефону или наоборот повышал голос, волновался. Кроме того, он, как человек любивший послушать, что говорят другие, подолгу молчал в трубку, так что совсем было непонятно, о чём речь.

В отсутствие реальной почвы её мучили изматывающие подозрения. Может быть, именно тогда ей впервые пришло в голову, что отношение мужа к ней, его любовь, его постоянство есть вещи отнюдь не сами собой разумеющиеся, как это ей раньше казалось, и что они вовсе не фон, не задний план её жизни, но возможно нечто большее. Думать так ей было неприятно. Думая так, она неизбежно приходила к мысли, что её жизнь не так уж красива и безупречна, как она была уверена раньше.
На какое -то время Светлана Валерьевна потеряла интерес к ученикам. На неё находила (чего раньше не бывало) какая-то рассеянность, задумчивость, что обычно называют "уходить в себя", так что однажды её любимая ученица после урока, когда рядом никого не было, спросила, уж не больна ли она, а то все так волнуются... Светлана Валерьевна сразу же взяла себя в руки и ответила весело:
 - Да что ты, Машенька, просто погода такая, вот и грустно.

Вечером дома она села за пианино и заиграла что-то из Шопена. Она в молодости много времени отдала музыке, хотя всегда себя считала более одарённой к литературе и играла хоть и не  профессионально, но для любителя вполне сносно. Обычно Дмитрий Николаевич в таких случаях приходил и неслышно садился позади неё: он любил слушать как она играет. Вернее было бы сказать - он  е ё  особенно любил, когда она играла. Её игра было верным средством вызвать его нежность, она знала это, но старалась не пользоваться этим сильным средством слишком часто. И сейчас она надеялась услышать его шаги, его приближение и услышав, заиграла с особенным подъёмом и увлечением, притворяясь, будто она погружена в игру и не замечает никого вокруг. А его шаги действительно приближались. Но, вместо того, чтобы войти в комнату и сесть, он остановился в дверях, постоял, будто что-то искал здесь и, повернувшись (каждое его движение и даже дыхание она слышала и понимала очень точно, словно заяц, прислушивающийся к осторожным движениям охотника и стремящийся своей осторожностью перехитрить осторожность охотника), ушёл, прикрыв за собой дверь. Значит он именно за этим и шёл, чтобы закрыть дверь, значит её игра просто мешала ему, была для него сейчас не более чем шумом. Сила воли была жива в Светлане Валерьевне; она доиграла пьесу до конца и даже не смазала в последнем бурном, длинном и трудном пассаже (в своё время она долго его разучивала).

Потом она лежала одна в широкой кровати, где можно было бы лежать втроём и где они иногда раньше валялись по утрам с маленьким сыном и конечно с мужем. Она рассказывала смешные случаи из школьной жизни, а они хохотали; муж хватал сына на руки, прыгал по комнате и кричал:
 - Почём фунт селёдки? По полкопейки! Почём фунт селёдки?
И они, уже хором, вторили:
 - По полкопейки!
Она думала о том, что её влияние на мужа, его увлечённость ею, сила её обаяния, в которую она свято верила, наверно прошли, и муж, очевидно, разлюбил её. Она мысленно сравнивала себя с Наташей Ростовой (она в молодости любила это сравнение, придуманное когда-то её мамой) и спрашивала себя, почему же Пьер не разлюбил эту опустившуюся и располневшую Наташу и почему её Дмитрий Николаевич всё же разлюбил её - словом задавала себе те самые вопросы, которые задают себе тысячи женщин, почти никогда не умея ответить на это, потому что понять это  - возможно самое трудное на свете.

 - Может быть Толстого подвела его гениальная интуиция и знание жизни? - продолжала думать про себя Светлана Валерьевна, - и он просто приврал и правдивее было бы Пьеру разлюбить Наташу? Или, ещё страшнее, может Пьер заранее всё знал и заранее любил Наташу именно такой - поздней, заматеревшей, или может...

Тема Наташи была её любимая тема на уроках литературы и она развивала перед совершенно млевшими от этого учениками, особенно, конечно, девочками, одну из своих многочисленных версий любви Пьера к Наташе. Князя Андрея в глубине души она ненавидела. И теперь ей показалось, что её муж Дмитрий Николаевич и есть настоящий князь Андрей, едкий, умный, неталантливый и сухой человек.
 - Неужели он вдруг умрёт? - почему-то думалось ей при этом, и она начинала представлять себе как её муж внезапно умер, и как она ухаживает за ним. Но если он умер, то как же она ухаживает за ним? Нет, он не умер, он ранен...
Но где, при каких обстоятельствах его, математика, могут ранить? И она старалась, непонятно зачем придумать такие обстоятельства, при которых... Ей нужно было, чтобы что-нибудь случилось и чтобы он не успел разлюбить её совсем, чтобы он не умер совсем, но умер как теперешний, как  э т о т, читающий газету и улыбающийся ей как-то слишком мудро и ясно, словно видя её насквозь.

 - О, господи, какая чушь! - прервала она свои размышления, - о чём это я думаю, совсем с ума сошла.

Переведя ход своих мыслей с мечтаний на суровую и неприкрашенную действительность, она подумала, что наверно ошиблась, выйдя замуж за человека в глубине души чёрствого, который по настоящему её понять, а, следовательно, и любить не может, что её последняя теперь радость, поскольку изменить ничего нельзя, - не муж и даже не сын. Почему то сын у неё всегда находился в мыслях где-то возле мужа; получалось, что, любя мужа, она любила и сына, и напротив, не любя мужа, получалось, что она не в состоянии любить и сына. Не муж и не сын теперь становились дороги ей, а её работа, ученики. Уж они-то никогда не разлюбят её. Хотя ученики всё время менялись, одни приходили, другие уходили, Светлане Валерьевне казалось, что они всё время одни и те же. Все они любили её и были привязаны к ней. Она решила ничего не говорить мужу, может всё ещё не так страшно, может всё кончится само собой и она будет снова счастлива. Ей вдруг ужасно захотелось вновь быть счастливой как в молодости, без тревог и без страха.

Теперь она старалась поменьше показываться на глаза у себя дома, рано уходила и поздно приходила, а по воскресеньям стала устраивать разные экскурсии с учениками, то в музей, то в картинную галерею, то даже за город, в какое-нибудь памятное место. С увлечением рассказывая окружившим её ребятам историю какого-нибудь дома, монастыря, картины, она иногда ловила себя на том, что говорит как бы автоматически, по инерции "говоренья", сделавшейся у ней профессиональной привычкой за долгие годы работы, а сама пытается вообразить, что "они" там, в городе, делают без неё. Она всегда брала себя в руки и доводила рассказ до конца, а в конце всегда был апофеоз, гимн чему-нибудь или кому-нибудь. Ребята всегда верили её рассказам и никто не пытался усомниться в правильности её сведений и проверить их, настолько убедителен и бесповоротно красноречив был её тон, её жест, настолько одухотворённо было её лицо. Пройдя много километров пешком, надышавшись воздухом и ветром и устав от вопросов детей, она, придя домой, сразу же падала в постель и почти сразу же засыпала. Нежность между ней и мужем теперь стала редкостью.

Новый год они всегда встречали вместе и дома. Но нынче, дня за два до праздника Дмитрий Николаевич пришёл с работы более возбуждённый, чем обычно, и сказал, что хочет поехать в Ленинград к другу, там у него собираются однокурсники по университету, и что просто в другое время это сделать нельзя, не получится. Впрочем, он даже не пытался отыскивать какие-либо аргументы. Было видно, что он уже всё решил. То, что сын едет с ним, подразумевалось само собой. Светлана Валерьевна не решилась позвать к себе учеников на Новый год, сочтя это несколько неприличным. Но с тех пор все праздники она проводила с учениками, иногда даже уходила в гости к кому-нибудь из них. Учеников накопилось за все годы так много, что не было проблемы быть у кого-нибудь в гостях, когда ей этого почему-либо хотелось. Всегда подвёртывалась свадьба, день рождения или ещё что-нибудь и всегда можно было найти повод и без всякого настоящего повода быть в гостях или позвать гостей. Светлане Валерьевне казалось, что это она первая дошла до такой простой и мудрой мысли - вместо того, чтобы выяснять отношения с мужем, быть всегда на людях - тогда можно ничего не выяснять. Получилось, что квартира оказалась словно поделённой негласно на две неравные части: кухня и гостиная принадлежали ей и её гостям, когда они приходили, а кабинет (кабинетом эту самую маленькую комнату в квартире назвала Светина мама  просто для cолидности) - мужу, кроме того сын иногда пользовался им в качестве спальни. Их супружеская спальня оказалась так сказать нейтральной территорией, никто из супругов вслух не заявлял о своих правах на неё, но никто теперь и не требовал присутствия другого. Если же это и происходило, если они спали вместе, то потом об этом не вспоминалось, не говорилось, словно речь шла просто о технической подробности быта, о которой и говорить не стоит.

Авторитет Светланы Валерьевны на работе всё более  утверждался и, когда ей присвоили звание заслуженной учительницы, то, несмотря на её сравнительно молодой возраст, никто не удивился. Квартира просто не могла вместить всех пришедших её поздравить; пришлось заказывать зал в ресторане. Дмитрий Николаевич был тогда в отъезде и не встал вопрос о том, должен он быть или нет. Ей теперь так много звонили по вечерам, даже из других городов, делясь, советуясь, приглашая для участия в конференциях, встречах, просто разговаривая, что он перестал подходить к телефону и только изредка звонил куда-то сам. Светлана Валерьевна видела, что ему как-то не по себе, но, считая,что всё это просто от самолюбия или от ревности к её теперешним успехам, к вниманию со стороны всех окружающих, решила выдержать и не начинать разговоров. Она считала, что он виноват перед ней и ждала, чтобы он сам признал это. Тогда она, конечно, простит его и всё будет хорошо.

                3

Дмитрий Николаевич давно заметил, что у него дома что-то не ладится.
Но он решил быть терпеливым (он всегда был таковым) и не досаждать жене выяснением отношений.

Кроме того, докторская диссертация отнимала у него много сил и времени. Он поневоле старался их сберечь, не тратя себя на семейные проблемы. Да
и друзья, когда он пробовал обсудить с ними домашнюю жизнь, обычно только рукой махали - у кого их нет, этих проблем, плюнь и не обращай внимания, а то и проблем не решишь и диссертация полетит. Выпив с ними ресторане водки, посмотрев на сидящих вокруг красивых накрашенных женщин, ему показалось, что и ему и всем весело, и конечно не приходило в этот момент в голову, что и им, этим мужчинам и женщинам далеко не всем так весело, и что то, что они сейчас обещают друг другу глазами и улыбками, почти всё не будет сделано, потому что быть постоянно таким весёлым может только очень весёлый человек, к тому же ничего не делающий. Дмитрий Николаевич вообще перестал думать о том, что у него происходит с женой.  Иногда он и вовсе сомневался, есть ли у него жена. Ему было достаточно,что с сыном всё в порядке и что сын растёт "свой", понимающий его и всегда готовый согласиться с ним, о чём бы они ни говорили. В сыне он был уверен и потому мог не думать о нём. О жене, в которой он многого не понимал и не был уверен, он тоже думать не мог. С сыном Дмитрий Николаевич последнее время о матери вообще не говорил, не упоминал её, употребляя такие выражения, в которых она не упоминалась. Когда в доме становилось слишком шумно, уходил куда-нибудь в гости, или просто гулял допоздна по улицам один.

    Случалось, он попадал на вечеринку в кому-нибудь из своих друзей. Раньше он почти не пил, но однажды, придя с морозу, и отчего-то вдруг развеселившись, решил выпить, и конечно, сразу захмелел.
 - Ну, ребята, становлюсь алкоголиком, - говорил, блаженно улыбаясь и не в силах встать из-за стола, где несколько его друзей, ввиду отсутствия за столом дам, шумно и яростно решали какие-то свои проблемы без всякого стеснения в выражениях и эпитетах. Услышав его фразу, они перестали говорить, окружили его и успокоили, и вечер пошёл чудесно и все были жутко весёлые и все эти математики и физики, кандидаты и доктора были уже готовы в прятки играть, но боялись слишком расшуметься, потому что у хозяина болела жена и они не хотели её беспокоить.
Когда все стали расходиться, Дмитрий Николаевич, едва дойдя до двери, вдруг уронил очки,а не найдя их, отчего-то вдруг расстроился. Кто-то нашёл ему наконец очки и водрузил их на место, а Дмитрий Николаевич ни с того ни с сего ткнулся ему в плечо и весь затрясся. Его раздели, снова усадили, заставили чего-то опять выпить, а потом не пустили домой и уложили спать.

Светлана Валерьевна этим днём прилично вымоталась. Готовила детей к экзаменам, разбирала типовые сочинения, занималась с отстающими. Легла пораньше, заснула, но среди ночи её разбудил телефонный звонок:
 - Это Светлана Валерьевна? Говорит Хронов, друг Дмитрия Николаевича. Видите ли, он себя неважно почувствовал, нет-нет, ничего серьёзного, просто выпил немного лишнего, и мы решили, что будет лучше оставить его ночевать у нас.
Светлана Валерьевна сначала решила, что тотчас поедет и привезёт его домой, но подумав, что быть может Дмитрий Николаевич заснул и сам не захочет ехать, согласилась и даже поблагодарила за заботу. Потом положила трубку, не дослушав пожелания спокойной ночи.

    Прецедент был создан, и Дмитрий Николаевич довольно часто стал ночевать вне дома. С женой они об этом не говорили. Но и по глазам и по лицу Дмитрия Николаевича было заметно, что он выпивает.

 -Что ж, - говорила себе Светлана Валерьевна, когда Дмитрий Николаевич появлялся в доме и закрывался с сыном в кабинете, - Что ж, пусть пьёт: бездарный человек, если понимает, что он бездарен, начинает пить. Когда он немного попривыкнет к этой мысли, мне нужно будет его приласкать. Он поймёт всё тогда, ведь он не глуп, мой Митенька.

Однажды, услышав, как муж возится на кухне, пытаясь что-то себе разогреть (мама давно уже не вела хозяйство, а только изредка делала замечания зятю и внуку за оставленные не на месте ботинки, после чего с видом сделанного доброго дела удалялась в свою комнату) Светлана Валерьевна зашла в кухню и поразилась какому-то скрюченному виду мужа, согнувшемуся над плитой с никак не зажигавшейся спичкой в руке.
 - Митенька, - воскликнула она, - Митя, что же ты не скажешь, что хочешь есть?
И она принялась бегать по кухне и что-то делать. В ней вспыхнула жалость к нему, к его заброшенности, так что она немного почувствовала себя даже виноватой.

Дмитрий Николаевич сидел за столиком молча и вертел в руках грязную вилку. Он молча и хмуро посматривал в окно. На неё он не смотрел.
 - Митенька, ты сердишься на меня? - спросила она, когда он, наконец, что-то поел, и его лицо несколько подобрело.
 - Ты не сердись, это... у тебя пройдет.
 - Что пройдёт? - спросил он обрывистым, сухим голосом.
 - Вот, начинается, - со страхом подумала она, но остановиться уже не могла.
 - Нам надо объясниться, - заговорила она с жаром, сразу олитературив важный и сложный для них обоих разговор. - Я замечаю, что ты переменился
ко мне, я вижу, что причина этого в тебе самом, я вижу...
Но он перебил её, быть может впервые в жизни.
 - Боже мой, да говори же просто, неужели ты не видишь, что здесь не кафедра, не ученики, что некому здесь восхищаться красотой твоего языка, что мне, наконец, надоела твоя высокопарность, твоя неискренность, твоя поза...
 - Ради бога, замолчи, - вскрикнула она, - я не желаю слушать этого, - и убежала из кухни. И вдогонку получила:
 - Да, это высокопарность, это неискренность - то, чем ты так гордишься; всё это придумано у тебя, тоже мне... артистка!
В общем разговор не получился, а Дмитрий Николаевич не стал искать повода продолжить его.

Вместо этого на следующее утро он явился к ней в спальню довольно рано, почти разбудив её, присел на кровать и заявил, что, поскольку у него горит диссертация, ему надо сосредоточиться, иметь покой и главное не тратить нервы, иначе у него ничего не выйдет. Он просил у неё прощения за вчерашнее и сказал, что пока переедет к матери, поживёт там... до защиты, по крайней мере.
 - Это лучше для нас обоих, - сказал он при уходе, не глядя ей в глаза. Тупой и глупый, как ей показалось, страх вновь вошёл в неё. Она сразу забыла как была оскорблена его вчерашними грубыми и несправедливыми словами. Она ходила по квартире, не зная, за что взяться. Ей впервые было на всё наплевать. На уроке в тот день, чего с ней никогда не бывало, совсем запуталась и договорилась до того, что "у Достоевского постоянная путаница в выборе добра и он, говоря об одном, подразумевает другое, и наоборот". Видя вопросительные непонимающие взгляды учеников, заторопилась, затараторила что-то, уже совсем ерунду. Сразу после урока бросилась в учительскую - звонить ему.

С тех пор в течение шести месяцев, остававшихся до защиты, она звонила ему каждый день, надоедала расспросами, и всё под тем предлогом, что она заботится о нём, приезжала к его матери, но только когда его не бывало дома, при нём она почему-то стеснялась, привозила какую-то еду, сидела подолгу (это бывало в её выходные дни) и разговаривала с его мамой. Мама кажется ничего не понимала, и только думала, не сошла ли с ума её невестка, так странно та себя вела. Когда звонил звонок, у Светланы Валерьевны начинали дрожать руки. Это была ужасная жизнь. Он уже раз сто обещал ей, что как только защитится, переедет обратно, что это временно, что надо успокоиться, что надо следить, чтобы у сына всё было в порядке - тот кончал школу, готовился в университет, на тот же математический факультет, где учился отец. Если бы Дмитрия Николаевича не поджимали обстоятельства, он ни за что бы не стал в тот год защищаться, но так уж вышло.

        В день защиты, сидя с ним в такси, после слишком  шумного и, как ей показалось, слишком длинного банкета, она вся прижалась к нему, дрожа и с замиранием сердца заглядывая ему в лицо, словно боялась, что он вдруг оттолкнет и прогонит её. И когда они приехали домой, то ни слова не говоря, долго стояли в комнате, прижавшись друг к другу, и она, кажется, плакала, и смеялась и обнимала его, но ничего не говорила, что было на неё вообще-то совсем не похоже. Всё было опять хорошо.

        Они теперь решили заняться сыном вместе. Она в этом нашла возможность общего с мужем дела, которое, как она чувствовала, необходимо между ним и ей именно сейчас, когда её счастье и мир в семье и в её душе с таким трудом восстановлены.

Дмитрий Николаевич снова был прежним Митенькой. Но некоторые свои привычки, приобретённые за время, когда он не был "прежним", когда он был не свой, а чужой для неё, почему-то остались. Например, теперь он не мог отвыкнуть от газеты на столе, не мог отвыкнуть от потайных (с её точки зрения) телефонных разговоров, потом у него появились новые друзья, которых Светлана Валерьевна совсем не знала и ревновала к ним. Она представляла их себе как "типичных" математиков, чудаков- очкариков со странными манерами и неумением вести себя в обществе. Порхая теперь по утрам по квартире, мурлыча любимые мотивы, целуя мужа и сына перед расставанием на весь день, она в глубине души всё же чувствовала, что немного играет, что былой безбрежной чистоты и синевы в её сердце нет, и что тревога, однажды зародившаяся в ней, не так то легко истребима, возможно она и вовсе неистребима. Дмитрий Николаевич, ныне доктор математических наук, хоть и был всё так же прост и непритязателен, стал как-то, в голосе ли, в повадках, всё же несколько посолиднее, даже иногда и басил по телефону. Светлана Валерьевна, сама смеясь тому, что замечает эти ничего не значащие мелочи, начинала немного завидовать ему.

 - Везёт же людям, - думала она, перемывая по вечерам посуду, за что она взялась после примирения, считая это негласной контрибуцией с себя за это примирение. - Везёт же людям, уже доктор наук, почти завкафедрой, а я? Всё та же простая школьная учительница и только.

Светлана Валерьевна, впрочем, никогда не считала себя "простой" учительницей, и говорила себе сейчас так только в целях усиления собственной мысли, не дававшей ей покоя.
 - Его, видно, уважают и ценят и никакого темперамента, никакого..., - она хотела сказать - яркого дарования, но не решилась даже сама себе говорить эти опасные слова. Она теперь боялась даже наедине с собой повторять свою старую версию о муже из страха вернуться к прежним сложным отношениям. Она чувствовала, что между этим её мнением о нём и его отношением к ней есть какая-то связь, и она боялась, чтобы эта связь, эта сложность снова не вылезла наружу и старалась прятать её подальше от себя.

                4

Приближался день рождения Дмитрия Николаевича. Светлана Валерьевна решила сделать ему приятное - пригласить только тех людей, которых он сам выберет, хотя была почти уверена, что сделать это он не решится и всё равно попросит её помощи. Она приготовилась быть расторопной изящной любезной хозяйкой. Но одно малозаметное обстоятельство немного испортило ей настроение с самого начала, с выбора гостей.

Ещё накануне она слышала как муж по телефону уговаривал кого-то обязательно придти. - Нет, Вы не правы, это будет совершенно удобно, ничего неудобного здесь нет, - говорил он. Когда он положил трубку, она заметила на его лице какую-то странную улыбку, то ли радости,то ли чего-то ещё. Потом, расспрашивая его о числе гостей, а на самом деле, скрытно - о качестве гостей, она услышала, наконец, что помимо нескольких прежних друзей с жёнами и без жён, будет и некая новая сотрудница Лариса Павловна.
 - Понимаешь, Лариса Павловна так много помогала мне с диссертацией, что не пригласить её сегодня будет просто свинство. И притом она очень милая женщина, я уверен, что тебе понравится.

Хотя ей очень хотелось сказать ему, что ведь он уже пригласил  е ё  и, следовательно, не о чём говорить, но сдержалась. Может быть настроение было испорчено именно тогда, когда она только догадалась о чём-то, ничего не зная наверняка. При этом, во внезапно нахлынувшей ревности она не придала особого значения тому, что Дмитрий Николаевич счёл нужным так подробно "вводить" эту безвестную Ларису Павловну и отнесла весь этот разговор на счёт безнадежной наивности мужа в делах светских и моральных. Так она и решила, возясь с закусками и погружённая в расчёты количества еды и питья.

Гости собрались довольно точно - к семи. Лариса Павловна, очевидно, была среди них, но, знакомясь с гостями (многие из них редко бывали в их доме), с напряжением вглядываясь в лица и платья женщин, улыбаясь им и о чём-то необходимом для такого случая с ними говоря, она упустила момент представления ей Ларисы Павловны, инстинктивно не желая услышать её имя, когда оно было произнесено. Вечер пошёл удачно, гостей было много, мужчины наперебой танцевали с хозяйкой и ей уже начинало казаться, что элегантнее математиков мужчин просто не бывает. Словом, она была очарована, и даже почти закрыла глаза от удовольствия, отключилась в полутьме комнаты, танцуя с каким-то доцентом, чьё имя она забыла, как, впрочем, и имена всех других, что-то ворковавшим ей на ухо, как вдруг возле занавешенного окна, в самом тёмном месте комнаты она увидела силуэт мужа, с кем-то серьёзно и задушевно переговаривающегося. Слов она, конечно, расслышать не могла, но вид  мужа, исполненный какой-то странной в данном случае грусти и его нежный взгляд, обращённый явно не к ней, она ухватила сразу. Кто-то неожиданно зажёг свет, кто-то рассмеялся, кто-то даже немного завизжал, хотя дел было только в том, чтобы переменить пластинку на проигрывателе. И тени у окна исчезли.

 - Не мираж ли это?, - подумала Светлана Валерьевна. - До чего же я бываю глупа и ревнива, - повторяла она себе, бегая между кухней и комнатой и с помощью двух ещё совсем не старых профессорш расставляя чашки для чая. Ей снова стало очень весело, и она поняла, что кроме общения с молодёжью, учениками, есть ещё неизвестная ей прелесть общения с людьми зрелыми,  умными, равными и может быть даже высшими в своей отрасли, общения с людьми опытными, умеющими сказать любезность, умеющими поухаживать. Оказалось, что всё то, что она раньше почти презирала и во всяком случае недооценивала, всё это очень и очень может быть ей приятно и ей ещё хочется, чтобы это было. Мысли такого рода так распалили вдруг её воображение, что она уже готова была поверить, что потом будет сцена ревности, и что муж рассержен на неё за её чрезмерную весёлость и за её, как она сама думала, фривольность в обращении с мужчинами. Она настолько распустилась, что кого-то даже расцеловала за удачно сказанный комплимент.
Но  е г о  что-то не было видно. Он словно исчез. Она ещё не успела сообразить, куда он мог подеваться и как следует разволноваться, как прозвенел дверной звонок, она открыла двум раскрасневшимся с мороза лицам, радостным и полупьяным: это был Дмитрий Николаевич и молодая, моложе Светланы Валерьевны, хорошенькая женщина, оба  припорошенные снегом (ей показалось, даже вывалявшиеся в снегу), счастливые и весёлые.
 - А мы гуляли. У Ларисы Павловны (ах, вот, оказывается, кто эта Лариса Павловна!) разболелась голова от шампанского, - говорил он, смеясь и глядя прямо в глаза Светлане Валерьевне.
 - Ну и прекрасно, пусть теперь попробует закатить мне сцену, - решила она, тоже смеясь и тоже глядя прямо на них.

И почти с удовольствием представила, как она, в ответ на упрёки, в шутку закатит ему такую лёгонькую пощёчину, и как потом они вместе будут смеяться над этим, и как потом...

Дмитрий Николаевич вдруг подумал, что его жене не  так уж и важно, с кем он проводит время и кого он может полюбить, ей важно что-то другое, что он про себя называл "литература", хотя ничего смешного и унижающего в этом слове не было. Глядя сейчас в её смеющееся, совсем весёлое, как ему показалось лицо, он неожиданно для себя решил, что сможет сегодня наконец сказать ей то, чего боялся сказать раньше - что он любит другую и хочет уйти несмотря ни на что.
Он понял, что скажет это сегодня непременно. Ему стало почти плохо от всех этих мыслей, и он побежал, увлекая за собой Ларису Павловну к столу и принялся судорожно, расплёскивая и смеясь этому, разливать всем шампанское, которого никто уже пить не хотел.

Около часу гости начали расходиться, Дмитрий Николаевич пошёл их провожать до метро. А она, убрав со стола и всё перемыв, сидела в спальне и неторопливо расчёсывала на ночь свои тугие длинные волосы. Это её всегда успокаивало. Ей хотелось быть сейчас счастливой и красивой. Когда она услышала, что пришёл муж,  у неё приятно закололо сердце и ей захотелось немного побезобразничать, подразнить его. А он, сняв только пальто и не раздеваясь больше, очень нарядный и красивый сегодня, подошёл к ней, сел рядом и положил руку ей на плечо. Они посмотрели друг другу в глаза - она шутливо, смеясь, а он почему-то серьёзно, даже грустно, словно испытывал её.
 - Ну что скажешь? - спросила она, отвернувшись к зеркалу, видя его лицо в зеркале и всё ещё надеясь на что-нибудь смешное.
 - Как тебе Лариса Павловна показалась? - ответило ей его лицо из зеркала, и так похоже и всё же непохоже было оно на него, что она обернулась, словно сравнивая его зеркального и настоящего. Он сидел всё так же и водил пальцем по переносице, что он делал всегда, когда волновался.
 -Что ж, очень не дурна, я бы даже сказала, что красива, красивее меня - ответила Светлана Валерьевна, будто приглашая его это опровергнуть. Она снова посмотрела на себя и на него через зеркало и вновь принялась расчёсывать волосы.
 - Да, красива, - вопреки ожиданиям повторил за ней Дмитрий Николаевич. - Нам надо поговорить.

Тут уже она бросила расчёсывать волосы и искала его глаза, искала посмотреть в них ещё раз, словно мгновение назад недосмотрела, недоглядела в них самого главного. Она смотрела на него и перебирала теперь цветы в вазе, которая стояла на туалетном столике.

Он молчал. Для неё это было всегда невыносимо.
 - Ты знаешь, Света, - начал он голосом, который был совсем чужим, как будто это говорил не он, а некий ненужный неприятный посланник от него, пришедший чтобы несколькими скрипучими фразами сломать всё то, что у неё было. И в сердце наступила боль от предстоящего.
 - Ты знаешь, Света, я никогда не врал тебе. И я скажу тебе сейчас, потому что лучше наверно сказать сейчас, сразу. Впрочем, это уже не сразу... В общем, - тут он начал яростно тереть переносицу, словно она ему мешала говорить, - в общем... я люблю  е ё.

И он зачем-то стал объяснять как он  е ё  любит.
Говорил он медленно, противно как-то и каждое слово било её как в кабинете стоматолога, куда она до смерти боялась ходить, где дёргает за сердце, кусает и бьёт сверлящая больной зуб бормашина. И это его "в общем", и "я" и последнее, совсем непонятное ей в начале, не осознанное, самое страшное -"люблю", сказанное им не о ней, а о ком-то вне её, помимо неё, по ту сторону её, тоже причинило ей ту же сверлящую вибрацию боли. Она всё упорнее смотрела в своё отражение в зеркале, видя и не видя, как всё её лицо, начиная от шеи, покрывается густой краской. Ей было больно и стыдно за себя. Даже обиды она почти не чувствовала, только странный, почти детский по остроте, непереносимый стыд.

    Она почувствовала потребность сказать что-то очень важное, что-то такое, что потрясло бы его, что разом сломало бы ход его мыслей, сломало бы все его планы, ей захотелось напугать его чем-то. Но сил пока не было, и её хватило лишь на традиционно-беспомощное:
 - А как же я, Митя? Что будет со мной? - И заплакала, хотя только что дала себе слово не делать этого, быть стойкой. Заплакав, вскочила и убежала в гостиную. Села к пианино и начала зачем-то гладить, слегка и беззвучно нажимая клавиши, словно ласкала чьи-то пальцы, один, другой...

Ей больше всего досадно было за то, что она не угадала, не определила раньше, о чём будет разговор. Она ругала себя за тупость. Ей казалось, что всё можно было исправить, если бы она предугадала его слова и не дала бы ему возможность высказать их. Она была уверена, что всё сказанное им - ложь, всё не так, всё иначе. Несмотря ни на что надо попробовать ещё раз.

 -Ты знаешь, - сказала она уже спокойно, вернувшись к нему - всё это немного у нас напоминает какой-то роман из прошлого века.
Она попробовала улыбнуться, но он не замечал ничего и продолжал хмуро тереть себе пальцы и теребить лацкан пиджака. Ему было трудно ещё и оттого, что он не курил и ему теперь нечем было занять руки.

 - Муж в будуаре жены признаётся в любви к другой женщине, - продолжала она. - Романтическая ситуация! Что остаётся желать жене? Проклясть его? То есть - тебя? Хорошо, проклинаю, гоню, не желаю видеть, всё!
И она не выдержала, замолчала, чувствуя, что опять заплачет.

Дмитрий Николаевич наблюдал все эти судороги уязвлённого самолюбия, и ему всё это было невыносимо тяжело. Но так же как Светлана Валерьевна не могла предугадать, с чего начнётся их разговор, так и он теперь не угадал, куда он придёт и чем кончится. Он уже настроился на скучное пережёвывание разных мудрых фраз, которых он знал у неё множество, на бессмысленные в данном случае упрёки в неверности и прочее, как вдруг был оглушён, ошарашен, и именно тем, что его жена, столь самолюбивая и себялюбивая, его жена, ещё не потерявшая красоты женщина с роскошными, рассыпавшимися сейчас по плечам и по лицу волосами, упала неожиданно перед ним прямо на пол, обхватила его колени своими красивыми руками, сжала его очень сильно и зашептала словно в бреду, словно забыв себя, совсем забыв себя:
 - Но я же люблю тебя, Митя, я люблю тебя больше всего, больше всего на свете, больше работы, больше всех учеников, мне на всё это наплевать, я люблю тебя и не могу жить без тебя, не буду жить без тебя, я что-нибудь сделаю с собой, я не буду без тебя, не буду, не буду...
Она рыдала и тряслась как напроказничавшая девочка, просящая прощения и боящаяся наказания.

Он, вырываясь из её цепких рук, испытывая отвращение не к ней самой, а к своей жалости, которую он не мог не испытывать сейчас, неловко вскочил, опрокинув цветочную вазу, стул, ещё что-то, почти выбежал из комнаты, судорожно пытаясь на ходу одеть пальто, роняя то шапку, то шарф - всё это на одном дыхании, в страхе не за неё, а за себя, что, если он теперь не убежит, то всё пропало, она задавит его, задушит своими словами, своей интонацией, она будет говорить не переставая всю ночь и задавит его, а ему нужно непременно встретиться с той, новой любовью, возле которой он чувствовал, что ему тепло, ясно и покойно. Главное - это была женщина, готовая поддержать его во всём, что бы он ни делал. Наверно, она верила в него, а Светлана не умела или не хотела верить в него. Ей было это неинтересно и необязательно. Потому наверно его мысли о Ларисе Павловне всегда приносили с собой что-то тёплое и нежное, а мысли о жене - тревогу, неуверенность и недовольство собой. С Ларисой Павловной он чувствовал себя полным, достоверным и кем-то настоящим, самодостаточным, а дома всё чаще сломленным, малоинтересным, даже противным самому себе. Хотя обе женщины были достаточно хороши собой и нельзя было сказать, что кто-то из них был не в его "плане", их отношение к нему с самого начала было абсолютно разным. Близость с Ларисой Павловной, которой Дмитрий Николаевич как мог избегал и опасался, случившаяся так сказать "вопреки" его воле, эта близость только утвердила Дмитрия Николаевича в этих мыслях. Может быть только теперь он впервые осознал себя тем, кем никогда себя не считал, он осознал себя мужчиной, способным вести за собой кого-то. Он обрадовался этой мысли и  сразу помолодел от неё. Ему хотелось тогда - после первой близости - прыгать, бегать, скакать и дурачиться. Впервые в своей жизни он узнал,что можно чувствовать себя после этого лёгким и свободным от всяких мыслей, и - главное, ни о чём, решительно ни о чём не говорить. Это нравилось ему, пожалуй, больше всего.

Пройдя по улице два квартала, не разбирая дороги, а только волнуясь, достанет ли он сейчас, в такую метель, такси - он вдруг ясно представил себе, что она сейчас может натворить там всяких дел, и что он потом себе этого не простит и понял ещё, что покоя, того, на который ещё три часа тому назад он сильно надеялся, этого покоя у него никогда не будет, она не даст ему успокоиться, она будет его тормошить, пока будет жива  и даже если не будет жива.

 - Нет, пусть уж лучше живёт, - думал он, повернув внезапно обратно и зашагав туда, где по его предположениям мог быть его дом.

Метель была такая, что он не смог сразу определить, где находится. Это был какой-то парк в центре города, имевший форму сильно вытянутого треугольника, довольно большой, но в котором в ясную погоду было не заблудиться. Теперь же он не мог понять в какую сторону ему надо идти. Он выбрался из парка на какую-то незнакомую улицу, где были всё старые дома; улица была темна и бела от хлопьев снега перед глазами и на земле, и на крышах невысоких домов, свет почти нигде уже не горел, а там, где горел, был тусклым и неясным. Может быть из-за этого в каждом тёмном силуэте дома, плохо различавшемся сквозь пургу, ему чудился её профиль, чудились её тёмные волосы, разбросанные по постели и внимательные, направленные на него глаза с немым вопросом в них. Он стоял в засыпанном снегом телефоне-автомате и вертел запотевший от морозного дыхания диск, вертел, пока не услышал её захлёбывающийся от плача голос, кричавший ему:
 - Если ты сейчас же не вернёшься, то меня не будет, ты слышишь? Меня не будет!
Дмитрию Николаевичу ужасно захотелось ударить кулаком по стеклу, он ощутил потребность что-нибудь натворить так, чтобы его забрали, чтобы он не отвечал дальше за свои действия, чтобы их, этих действий вообще больше не было, чтобы он не мог, не был в состоянии что-либо делать и говорить, потому что всё, что сейчас он будет делать, всё будет не то, что нужно. Первое "не то", что он тут же сделал - позвонил Ларисе Павловне и сказал ей испуганным и глупым голосом:
 - Радость моя, любовь моя, всё так сложно, она сказала...что умрёт, радость моя, я не знаю что  делать, я хочу к тебе, но она не пускает, она держит меня каким-то страхом, мне больно, мне стыдно говорить тебе это, но я боюсь...
Он ещё бубнил что-то, пока не услышал одинаковые глухие гудки.
Перезванивать он не стал.

                5

Возле дома стояла длинная белая машина, из-за слепящего перед глазами снега казавшаяся тёмной. Он не обратил на неё внимания, целиком уйдя в свои мысли. Перед подъездом он остановился, обдумывая свои дальнейшие действия. Он всегда так делал, но сейчас мыслей не приходило.
 
Его жизнь казалась ему теперь разорванной на мелкие и бессмысленные клочки, и он, слившись сейчас с одним из этих клочков, не знал и не представлял, какой будет следующий и что он сам будет представлять из себя в следующем клочке жизни, будет ли он хороший или плохой, добрый или злой, будет ли он глуп и беспомощен, - всё могло быть и ни за что он не смог бы теперь ручаться, словно потерял где-то сам себя за эти несколько беспокойных часов своей жизни. Всё становилось непредсказуемо. Он подумал зачем-то, что это наверно её мстящая душа переселилась в него, и ему стало донельзя жалко её и сразу захотелось скорее её увидеть.

Он решительно вошёл в подъезд, весь засыпанный снегом и побежал на третий этаж пешком, потому что лифт был занят, а он не хотел, не мог ждать. На площадке третьего этажа он увидел, что дверь в их квартиру полуоткрыта и за ней услышал чьи-то негромкие мужские голоса. Он расслышал, как кто-то сказал, что всё будет в порядке, если только её не тревожить, если будет полный покой, потом дверь приоткрылась шире, и он увидел длинное, бледное лицо тёщи, а рядом с ней двух мужчин в белых халатах (в первый момент, ещё не ничего не соображая, он подумал было, что они, эти двое тоже, как и он  в снегу), одного немолодого, с чистым и немного красным лицом, а другого моложе, с бородкой и чемоданчиком. Эти двое, как ему показалось, хмуро и даже с презрением взглянули на него и тут же отвернувшись, прошли мимо быстрыми шагами к лифту, дверцу которого они, как видно, забыли закрыть, когда поднялись сюда. Тёща смотрела на него странно, не двигаясь с места.
 - Туда нельзя, - только и сказала она ему.
 - Что, что со Светой? Что там? - и он посмотрел на тёщу так, что та, тверда решив минуту назад не пускать его, да и нельзя было пускать его в такой момент, ни по каким правилами и логикам нельзя, теперь поняла, что у неё ничего не выйдет - столько решимости и испуга, неподдельного испуга было в его глазах.

Почти оттолкнув тёщу, он быстро, почти бегом кинулся вглубь квартиры, словно повторяя в обратном порядке все свои движения, сделанные несколько часов назад, когда он удирал отсюда. Отшвырнув по дороге пальто и опять чего-то опрокидывая, он влетел к ней и увидел её, страшно изменившуюся, с какими-то пятнами на лице, даже не бледную, а жёлтую, постаревшую и измученную. В комнате был беспорядок, пахло чем-то резким, валялись скомканные полотенца и стоял зачем-то на столике чайник. Она молча, будто не узнавая, смотрела в его сторону. Руки её шевелились поверх одеяла и что-то искали. Он приблизил, наклонившись над ней, свою руку чтобы поправить съехавший угол подушки. Она тут же крепко схватила его руку, и он не решился отнять её. Потом она заснула.

Дмитрий Николаевич осторожно высвободил свою уже сильно затёкшую руку, встал и осмотрелся.Тёщи не было слышно, а сын ещё позавчера уехал на каникулы в горы. Было очень тихо, Светлана Валерьевна дышала тоже почти неслышно. Он вспомнил, что на голове у него шапка. Он снял её и бросил на кровать и ему было лень о чём-нибудь думать. Ноги промокли и ныли в тесных лаковых ботинках, в которых он танцевал и которые забыл переобуть, когда убегал отсюда. Он подошёл к окну. Метель уже кончилась. Уже светало;  к утру заметно потеплело. Снег потемнел, следы от машин были почти чёрными. Он посмотрел на часы, было семь утра.

 - Будет таять и снова будет тепло, - подумал Дмитрий Николаевич. - Всё будет тепло. Всё будет хорошо.
Последнюю фразу он повторил наверно раз десять, пока не понял её бессмысленность.
 - Ладно, теперь всё кончено. Да, всё кончено.
Эту фразу, прижав нос к стеклу, как он делал, задумавшись о чём-нибудь в детстве, он вновь повторял раз за разом и опять убедился, насколько она не имеет смысла.
 - Ничего не может повториться. И всё же всё повторяется.
Тут он понял, что начал заговариваться, и что нос мёрзнет на холодном стекле. Светлана Валерьевна застонала, и он повернулся к ней, подошёл и опять поправил подушку.
Она успокоилась, замолчала.

Когда через час тёща осторожно заглянула  в комнату, она увидела, что Дмитрий Николаевич сидит возле кровати на скамеечке, уронив голову на руки и спит, а рука Светланы Валерьевны держит его руку. Она вспомнила как жутко болит у неё голова от бессонной ночи и решила всё-таки пойти и принять снотворное. И ещё она подумала, что надо отключить телефон, чтобы никто не разбудил их неожиданным звонком.

                1976