Психологическая эвтаназия

или Жизнь и Смерть в сортире
рассказ не для слабонервных о слабонервных


10.11.2010

- Ну, милая, ну поешь, дорогая, покушай, - юлил Виктор вокруг жены, сидевшей со стеклянными глазами перед наполненной тарелкой. – Ничего такого не случилось! Ты же сама говорила, что никто не удивился, что и ты не удивилась…
Но жена продолжала сидеть и молчать. Муж сел рядом.
- Нет, это невозможно,- сказал он.
- Что невозможно? – очнулась жена.
- Что? – встрепенулся Виктор. – Ты спрашиваешь, что невозможно? Что, собственно, может быть невозможным?
Жена вернулась в молчание.
- Девчонка, которая раз двести уже пыталась угробить себя, наконец достигла цели в твоем паршивом стационаре, а ты от этой очевидности впадаешь в летаргический сон и продолжаешь плевать на свою семью, только теперь ты плюешь на нее с гордостью пострадавшей! Прекрасно! Замечательно! Вам, Алина Марковна, психи, судя по всему, важнее, а ваша семья, с позволения сказать – семья, к сожалению, к психам не имеет никакого отношения, вам… - он запнулся, окинул фигуру жены долгим взглядом, махнул рукой и вышел курить на балкон.
- Витя, не кури, пожалуйста, - только и сказала Алина.

Этим утром в туалете психоневрологического диспансера покончила жизнь самоубийством девушка 23 лет. Она была худой, измученной жизнью, с редкими волосами и синющими глазами навыкате. На большинство сотрудников диспансера событие сие впечатления не произвело, если бы не факт присутствия в момент самоубийства доктора Востриковой Алины Марковны, которая впоследствии довольно сухо описала указанные события.
Пожелавшая покинуть сей мир больная, Петрова Ирина Михайловна, отпросилась на осмотре в уборную, откуда долгое время не возвращалась. Доктор, отпустившая ее в указанное место, решив проверить, как обстоят дела больной по самообслуживанию, застала ее в момент затягивания петли из лоскутов постельного белья на шее. Конец лоскута был закреплен за сливной бачок и трубу. Доктор не препятствовала больной совершить задуманный акт, спрыгнув с унитаза. Она же вызвала санитаров, однако спустя некоторое время, когда спасение больной было уже маловероятно.
Приблизительно такой текст записал со слов доктора Востриковой сотрудник милиции, имени и звания которого та не запомнила, зато весь день по стационару блуждала одна-единственная фраза: «Ну надо же, в сортире!»
С этой фразой Алина Марковна и пришла домой, где ее ждали ужин и муж.

Муж продолжал курить, не взирая на притворившийся просьбой запрет.
- Все, - сказал он, войдя в кухню, - надоело! Сейчас или никогда, - и Алина поняла, что он уходит. Уходит, вполне вероятно, по определенному адресу. И там ждут его, а не он, там женщина не возвращается домой со стеклянными глазами и вышеуказанными словами на губах.
Но губы ее не шевелились, глаза созерцали уже чужого судорожно пытавшегося собрать какие-то вещи взволнованного мужчину, от ушей информации почему-то не поступало, афферентная нервная связь явно имела погрешность, и какой-то противненький голосок нудил где-то в самом центре головного мозга: «Ну вот, могли бы хоть не в один день, подонки. Эгоисты несчастные». Хотя по сути, и Алина Марковна отдавала себе в том отчет, ни убившаяся девица, ни муж не были несчастными эгоистами. Наоборот, они были куда счастливее ее. С мужа свалилась весьма увесистая часть жизненного бремени – из пропадающей на работе жены и домашней любовницы он выбрал домашнюю любовницу. С девицы и вовсе свалилось все жизненное бремя – из жизни в дурке и смерти в толчке она выбрала смерть в толчке.
Когда муж уже был готов закрыть за собой дверь, Алина Марковна поднялась со стула и вышла в коридор, где надевал шапку Виктор. Она с трудом сняла с пальца обручальное кольцо и протянула ему. Он осмотрел его, прищурившись, затем снял свое, сложил их вместе и сжал в кулаке. Сделав пару шагов, он открыл дверь в уборную, занес руку над унитазом и раскрыл кулак.
- Надо же, в сортире, - сказала Алина и бешено рассмеялась.



Спала она плохо, всю ночь, стоило ей закрыть глаза, из темноты подсознания выплывало искривленное предсмертными судорогами скошенное лицо больной Петровой с глазами, как у хамелеона, вывернутыми в разные стороны. Физиологически такое едва ли было возможно, но Алина явственно представляла себе эти развороченные смертью глаза. Точнее это не она представляла их, а глаза представлялись Алине как вполне самостоятельный, обладающий свободой волей объект существующего в некотором пространстве мира. Существовал ли этот некоторый мир во времени, оставалось для Алины загадкой, искать ответ на которую ей вовсе не хотелось.
Когда глаза переставали мерещиться ей в сумраке опустевшей квартиры, этим начинали заниматься попеременно натянутые сплетенные в косичку лоскуты белья, проевшая ржавчиной краску труба со сливным бачком, иссушенные костянеющие руки и соскальзывающие в неуверенном прыжке корявые ноги. И пока сон не отпускал бедную женщину, ее обезумевшее «я» разглядывало в этой некоторой реальности детали каждого являющегося объекта.
Малейшая складочка, остаток рисунка или полосочки на белье, свитом в косичку, виделись Алине. Должно быть, больная давно собирала эти лоскуты, лелея идею собственной смерти по вечерам, когда больные предоставлены сами себе и, выплюнув снотворное, раскачивают маятник своего вывернутого сознания до бешенства экстатических переживаний. Там, где эта косичка охватила ее тонкую жилистую шею, внимательное псевдо-видение спящей Алины разглядывает тонкие редкие растрепанные волосы сизого цвета. Волосы такого цвета встречаешь, пожалуй, только в больницах для умалишенных, они, как и их хозяева, выцветают изнутри, теряют самость и становятся какими-то висящими рудиментарными атрибутами человеческого облика. Еще до смерти такие волосы кажутся со стороны волосами мертвеца. Эти же сизые волосы зацепились за ржавую трубу, как будто еще надеялись удержать свое падающее в небытие тело. Именно свое тело, а не тело Петровой. Никакой Петровой в этом теле давно не проживало. Зато волосы проживали, кормились за счет него и росли. И вот они на ржавой трубе сливного бачка туалета психоневрологического диспансера, и ржавчина уже пробует их на вкус, потому что ей, вероятно, надоедает питаться одним лишь чугуном трубы, обернутым в краску. Ржавчина напоминает раковые клетки, думалось «я» спящей Алины, она также материализуется с первого взгляда из ниоткуда, выживает еще не прохудившийся металл молекулу за молекулой, пока вся конструкция не даст течь и не будет выброшена на помойку. Но пока время помойки еще не пришло, этот недо-симбиоз будут варить, красить, латать или попросту обматывать гниющей тряпкой. И вот эту-то онкологически больную трубу разглядывало квази-существо психотерапевта, силящегося очнуться от кошмара ее созерцания. Но кошмар не проходил, а лишь усугублялся стенками влажного и грязного унитаза, на котором стояла больная.
Пальцы на ее серых ногах были на удивление длинными и походили на пальцы рук, силясь схватиться за неустойчивую опору. Они, вероятно, как и волосы, вовсе не желали прекращения существования тела, поскольку аналогичным образом кормились от него, но субстанция, существование которой до сих пор находится под вопросом и составляет суть психофизиологической проблемы, постановило телу завершить виток своего существования, и как бы то ни сопротивлялось, субстанция брала верх. Как только ноги повиновались ей и совершили неуверенный прыжок вниз, мета-наблюдатель спящей засвидетельствовал судорогу иссушенных костлявых угловатых рук с длинными и худыми пальцами, сжавшимися в агонии и обмякшими с исходом. Руки как-то резко посинели. Больная Петрова опустила их уже давно.

После скелетообразных рук пришло облегчение, и Алина проснулась. Выпутав ноги из сбившейся мокрой от пота и холодной простыни, она легла на спину и попыталась увидеть потолок над своей головой, но ночь была такой темной, что потолок утонул в ней без остатка. Казалось, никакого потолка отродясь не было, и мир, разверзшейся над Алиной всегда был столь непроницаемым и давлеюще темным. Она отерла лицо и встала с постели, переоделась и сняла простынь, включив ночник. Свет его выхватил часть реальности и укрыл Алину от бесконечной темной пустоты мира кусочком потолка. Потом она прошла на кухню и выпила воды, показавшейся ей горькой, сплюнула испорченную вкусом паршивой воды слюну и снова легла. Делала она все монотонно и сугубо телесно, существо, водившее ее по коридорам подсознания, притихло в ее теле и не давало о себе знать.
Но, очевидно, именно его происками стало необъяснимое желание Алины залезть на то самое роковое возвышение, которое избрала своим последним пьедесталом больная Петрова. Она стояла на унитазе, как на карнизе высотки, боясь посмотреть вниз и одновременно того желая. Ноги ее чувствовали холод фарфора, подогревавший зуд желания прыгнуть. Но прыгнуть куда? Петрову задержала косичка лоскутов на шее, а Алину не удержит ничего…


- Кто вчера вызвал милицию, черт вас побери! – орало красное лицо главврача на планерке. – Где это видано, чтоб на тупую смерть психа, по его собственному, между прочим, желанию, привозить еще одного психа в форме? Нам тут теперь только детективов не хватало, окромя наполеонов!
Главврач еще долго рассыпался в эпитетах, заставляя практикантку, набравшую злополучное «02», гореть в пламени собственного стыда как фанатку в акте самосожжения. Девица была еще совсем юной и крайне неопытной, судя по тому, что ее долго рвало после выноса тела самоубийцы из уборной, и санитары потешались на тот предмет, выдвигая идеи о том, как она прогуливала занятия по анатомии, которые проводили на материале. Что заставило это окрыленное инфантилизмом создание пойти в психотерапевты, не было известно никому, в том числе, вероятно, и самому будущему терапевту, если она конечно пройдет весь этот путь до конца.
Как бы то ни было, профессиональная судьба практикантки нисколько не интересовала Алину Марковну, вышедшую на работу против воли главврача, давшего ей неделю отгулов. Она никогда не понимала этого толстого стареющего дядьку и с годами все реже пыталась это сделать. Увидев ее, он взбесился окончательно и находился на грани, которую переступил-таки сеньор-помидор в сказке про Чиполлино.
Но сотрудники зашумели, загукали, как на митинге, и поспешили разойтись по своим делам или хотябы создать видимость работы.
Алина Марковна села заполнять карты, когда практикантка втекла в ординаторскую. Она всегда появлялась как-то незаметно, как будто вливалась, втекала в помещение.
- Простите меня, Алина Марковна, - почти плача пролепетала она. – Я не знаю, зачем я набрала этот поганый номер.
- Какой номер? – посмотрела на нее Алина.
- Ну, ноль-два…
- А… Да брось ты! – махнула рукой психотерапевт.
- Вас теперь будут судить, - всхлипнула практикантка.
Алине Марковне вдруг захотелось утешить ее, даже приласкать, как ребенка, но она поймала себя на мысли, что даже не помнит, как эту текучую девицу зовут, и что жалость к ней выглядела бы в данном контексте крайне глупо. «Как бы ей вообще намекнуть бросить психиатрию?» - мысленно почесала Алина Марковна в затылке.
- С чего ты взяла, дуреха? – попыталась улыбнуться она.
- Я… - девица шмыгнула носом, - я… - снова шмыгнула, - я… - снова шмыгнула она, и договорила, когда Алина уже было начала понимать главврача, - я сказала, что, по-моему, вы не приложили усилий к предотвращению самоубийства больной Петровой, хотя находились в критический момент рядом и могли бы уговорить ее жить.
Алина Марковна молча встала и подошла к практикантке, оглядела ее пристально с головы до ног, поправила сбившейся воротник халата на ее тонкой ключице, еще раз осмотрела ее и отошла к шкафу. В полном молчании она, недолго поискав, извлекла из него историю болезни с надписью «Петрова И.М.» и датой.
- Уговорить жить… - протянула Алина. – Ну-ну… Почитай, милая, почитай, а потом приходи и расскажи мне, как бы ты уговаривала больную Петрову в критический момент готовности спрыгнуть с унитаза в вечность жить. – Размеренно и демонстративно проговорила Алина Марковна и вручила практикантке историю.
«Это точно должно сработать», - подумала Алина и села за стол, как и прежде. Девица вытекла из ординаторской с историей Петровой в руках и больше ее в тот день никто из персонала диспансера не видел.

Алина Марковна сняла очки, в которых заполняла карты и вытерла лицо руками. Она редко красилась, и поэтому не боялась нечаянно стереть косметику подобным движением. Какое-то неуловимое ощущение недосказанности, недоделанности или еще какой-то недо-сти медленно и вязко окутывало ее существо. В порыве желания избавиться от навязчивого незавершенного гештальта Алина Марковна резко поднялась из-за стола, вышла из ординаторской и стремительно направилась по коридору. Дойдя до искомой двери, она выругалась и стукнула кулаком запертую опечатанную дверь.
- Где этот хренов ментяра? – крикнула она и, опомнившись, огляделась по сторонам. Никого не было, и она потихоньку приподняв полиэтиленовую полосатую ленту, постаралась втечь в роковую уборную, как могла это сделать только девица-практикантка.
Закрыв за собой дверь, Алина Марковна внимательно осмотрела место. Бетонный пол, бетонные стены, обычный сортир, коих тысячи. Почему Петрова выбрала именно это убогое место, о котором говорят со стыдом, стесняются спросить у прохожих, где собственно сие общественное заведение находится, и вообще оценивают его в целом негативно? Но этот вопрос не удовлетворил Алину Марковну, и она нашла другой: Выбирала ли Петрова? Вероятно, выбирала, - думала Алина, рассматривая помещение. В типичной дурке, если только она изначально проектировалась как дурка и в том состоянии поддерживалась,  только в уборной, да и то не всегда, можно найти что-то, за что можно с определенной долей уверенности зацепить приблуду для повешения. Чаще всего ухватом и становится какая-либо труба. Алина Марковна читала в свое время какие-то типологии способов осуществления суицидальных попыток больными, находящимися на лечении в стационаре, однако, тогда эта информация была не столь актуальна в ее практике, и она слабо помнила прочитанное.
Думая об этом, Алина ходила взад-вперед по туалету и слушала такт своих шагов, которые, как ей казалось, становились с едва уловимой мелодичностью то гулкими, то глухими. И вдруг она остановилась напротив кабинки, где повесилась Петрова, взобралась на ее последнюю опору и встала во весь рост.
Холод пронесся по ее телу потоком ледяного душа, сверху смыли, труба заклокотала. К черту анализ, - постановило внутреннее существо Алины, и тело инстинктивно схватилось руками за стенки кабинки. Она чувствовала, как пальцы на ее ногах силятся сквозь обувь схватиться за край фарфоровой опоры, и серые ноги больной Петровой из ее ночного кошмара снова стояли у нее перед глазами. Только бы никто не зашел, - успело поймать крохотную мысль ее уходящее в туман сознание. Потихоньку восстановив пошатнувшееся равновесие, тело Алины приняло относительно устойчивее положение и освободило органы осязания от напряжения, мешавшего им функционировать. И хотя ощущение, что проприоцепторы все-таки врали, не покидало теплящееся сознание психотерапевта, глаза стали составлять окружающую картину бетонного пола, деревянных стенок кабинки и стен сортира как такового. «Самого толчка не видно, - улыбнулось что-то внутри нее, - это радует», - и глаза продолжили осмотр. Трубы тоже не было видно. В общем взору открывались только стены, светло-зеленые и коричневые, они как-то противоречили друг другу и не вписывались в трехмерное пространство, взывая к более широкому, вне-пространственному взгляду. Ощущением безвыходного лабиринта могло бы назвать переживаемое сознание Алины, находись оно на адекватном уровне функционирования.
Когда афферентная связь оборвалась и руки отпустили стенки кабинки, Алина скользнула с опоры, но падение оказалось каким-то неожиданно коротким и до обидного убогим, что разочаровало ее разыгравшееся идеальное нутро практически до материальных слез.
- Боже, что я делаю! – буквально вскрикнула она и бросилась вон из лабиринта уборной.


В три часа ночи дежурный врач диспансера с матом сапожника плелся, шаркая отекшими болванками ног по освещенному зеленому коридору с полом в крупную каменную клетку, к входной двери, в которую кто-то настойчиво колотил.
- Чертовы психи, - ругался врач, - сами сдаются, аж до утра потерпеть не могут! Ломится как в сортир по нужде, ей богу! – выкрикнул он, открывая дверь, и остолбенел, открыв ее.
- Чего ругаешься, дурак? – спросила Алина Марковна, входя в стационар. – Где санитар?
- Да пес его знает, спит, поди, раз я сам открываю.
- Понятно, - ответила она и прошла в ординаторскую.
Врач зашаркал за ней. Он был укутан в махровый халат со штампом учреждения, как будто замерз или его знобило, а щетина делал его похожим на алкоголика в фазе абстиненции.
- Петрович, у тебя спирт есть? – спросила Алина Марковна, раздевшись и сев за стол.
- Да пес его знает, - ответил Петрович и направился к шкафу. – Вроде был, на крайняк в процедурку сходим. А что, Марковна, плохо оно, да?
- Да, - процедила Марковна, представляя горечь разбавленного спирта и жжение в пустом урчащем желудке, готовом от одной этой фантазии вывернуться на изнанку.
- Натворила делов эта Петрова, - кряхтел Петрович, накрывая на стол, - все наперекосяк пошло. Еще какие-то психи оцепление сорвали с сортира, где она того… Ох и будет нам от ментов! Кто их вообще вызвал-то, знаете, а?
- Знаю, - ответила Алина Марковна, садясь за стол. – Практикантка, как ее там…
- Да ну!
- Ага.
- Тьфу ты!
Как противно все-таки ощущать свои внутренности, чувствовать движение живой ткани собственного тела, о которой не думаешь, пока она не болит. Медленно, словно густое, питие царапало наждаком спирта пищевод, ползший вдоль трахеи ниже и ниже, в самое нутро, где извивался изможденный желудок, пытаясь увильнуть от попадания в него этой колкой отравы. Но он был несвободен, как бы сильно о том не мечтал, привязанный к телу, он был хуже раба, который хотябы мог покончить с собой, чтобы не переживать собственного рабства. У желудка этого выбора не было, и спасти его мог только рак, даже не язва, которую врачи быстренько бы прооперировали. Рак же всемогущ, он убивает, но, к сожалению, убивает медленно и потому в сообщники органу-самоубийце не годится. То на то и выйдет, что варить это жуткое пойло, что медленно дохнуть, перерождаясь.
- Олька-то, практикантка эта, вам тут папку передала какую-то и записку, - вспомнил Петрович после третьего стакана.
- Историю?
- Да я не смотрел.
Алина Марковна взяла записку и заставила свои глаза содрать с бумаги скупой текст.
«Спасибо, я все поняла», - гласил он, и Алина бросила бумажку в урну.
- Нет у нас больше практикантки, - засмеялась Алина Марковна.
- Как то есть нет? – ошалел Петрович. – Тоже того что ли? – глаза его вываливались из глазниц от удивления, давления и бессонной ночи.
- Дурак что ли? – покрутила у виска Алина. - Не будет она психиатром.
- Тьфу-ты!
Еще после нескольких стаканов Алина Марковна почувствовала, как внутренности ее начали поднимать восстание, не желая повиноваться верховной божественной субстанции сознания, о чем и готовились заявить, пусть и весьма не деликатно. Закрыв рот рукой, Алина вышла из ординаторской и шла по коридору, держась за стену. Петрович уже крепко спал, больных тоже не было слышно. После самоубийства Петровой им давали больше успокоительных, и они, вероятно, даже не прибегали к рвотному рефлексу, душившему сейчас пьяного психиатра, чтобы ослабить их действие. Алине Марковне чудилось, будто этот стационар и его длинный коридор – единственная реальность, окружающая ее, замкнутая с четырех сторон в силу геометрической формы и в то же время бесконечная. Подобным парадоксальным образом подсознание ее формировало вне этой геометрической формы абстрактную еще более бесконечную пустоту, которую в быту называли ночью и описывали как темноту или мглу, относительным доказательством существования которой служили окна, в которые она ломилась всей своей материальностью.
Опустошив внутреннюю полость, предназначенную для пищеварения, с формирования которой собственно и начинается развитие организма, в том числе и человеческого, Алина Марковна попыталась встать, но ноги отказали ей, а в голове гудело.
- И как только нейроны могут производить такой противный гул? – озвучила свой риторический вопрос Алина Марковна.
Посидев немного на холодном полу уборной, Алина Марковна собрала свое тело в некое подобие системы и отправилась в обратный путь.
- Нельзя так пить, - говорила она через шаг, - нельзя.

- Матерь божья! – взревел главврач, увидев Алину Марковну на планерке. – Вы что ж делаете-то с собой? Я ж вам по-человечески и отгулы дал, и зарплату сохранил, а вы черт знает что творите! Мало того, что по стационару как призрак шастаете, так еще и… Впрочем, ладно, потом об этом…
Окончив планерку, главврач, круглый и ватный, взял Алину Марковну под руку и, отставляя руку в сторону, чтобы женщина шла свободно, повел ее в свой кабинет. Путь этот проделали они в молчании, главврач только тяжело и натужно дышал, словно с каждым выдохом надувал по воздушному шарику для детского праздника.
- Алина Марковна, - начал он, - дорогой вы мой доктор, разговор у нас будет серьезный, как бы вам не хотелось обратного.
Алина пожала плечами и главврач продолжил. Пока он булькал из глубин своего водянистого тела вступительное слово, Алина Марковна простраивала в уме содержательную часть его речи. Мысли копошились в ее голове безынициативно и вяло, сказывалось похмелье и бессонная ночь, сказывался стресс, в переживании которого Алина не признавалась даже самой себе. Желудок силился наслаждаться пустотой, но отчего-то не мог, кровь носилась по телу, как умалишенная по палате и билась в виски, как в обитые поролоном стены, и удивлялась, почему это поролон так гулок. Ноги каменели уже от минутного стояния, но сесть Алина Марковна не решалась. Она оперлась рукой о стол главврача и смотрела сквозь его бормочущую тушу на настенные часы. Секундная стрелка ползла, умирая.
- Вы вообще слушаете меня? – спросил главврач. – Вы в состоянии слушать?
- Да, в состоянии, - ответила Алина, испугавшись, как в школе, требования повторить то, что сказала только что учительница с указкой в руке.
- Может, вы все-таки сядете? – поинтересовался главврач, заметив крен собеседницы.
Алина Марковна села, и он начал по пунктам. Расшатанное сознание Алины все-таки весьма точно определило эти пункты и даже антиципировало порядок их предъявления.
Первым шел пункт «Какого черта вы отпустили Петрову в сортир?», вторым - «Какого черта вы не выдернули эту дуру из петли?», затем «Кто, черт подери, вызвал ментов?», далее «На каких, черт возьми, основаниях вы выперли из стационара практикантку?» и наконец «Какого черта вы пили в ординаторской спирт в час ночи, когда я дал вам отгул?». На все эти чертыхания Алине Марковне нечего было ответить, и тридцатипятилетняя женщина сидела, как пристыженная пятилетняя девчонка. Задавая себе все эти вопросы после, она могла ответить только на один – про практикантку, но на момент беседы с главврачом она не нашлась даже в этом простом предмете.

Написав заявление на отпуск, Алина Марковна собрала некоторые вещи в ординаторской и пошла подписывать заявление к главврачу, указавшему ей верное направление действий, если она желала сохранить свое место в стационаре в качестве ведущего психотерапевта. Когда она вошла в его кабинет через приоткрытую дверь, он расточал булькающие улыбки незнакомому человеку, жал ему то одну, то другую руку и уверял в том, что специфика психоневрологического диспансера и еще какие-то факторы неотвратимо влияют не только на личность его пациентов, но и на личность врачей, и что всем требуется какая-то едва ли объяснимая сила, чтобы этому влиянию противостоять, а также, что самоубийства в таких учреждениях не редкость, и вероятно кто-то по не знанию, скорее всего практикантка, к слову ушедшая после случившегося из психиатрии, позвонила в милицию, попусту потревожив служителей закона.
- Но кто все-таки был там после того, как я опечатал дверь? – услышала Алина Марковна вопрос незнакомца.
- Да кто-то из психов, скорее всего, - улыбнулся главврач, - неуравновешенные ведь, неадекватные. Им, может, ваша ленточка навроде тряпки для быка – раздражитель.
Незнакомец пожал плечами.
- Ладно, - сказал он, - я все понял. Будем считать, как у пожарных, ложный вызов. Тем более, что у девицы и родни-то нет… - сказал незнакомец, машинально приставил пальцы ко лбу, отсалютовал и вышел, словно не заметив Алины Марковны возле двери.
Главврач подписал заявление, и Алина Марковна вышла из душной лечебницы на морозный воздух.


- Боюсь, вам лучше не садиться в таком состоянии за руль, - проговорил низкий голос откуда-то из-за машины, которую Алина Марковна уже завела и с лобового стекла которой смахивала острые крупинки первого снега.
Позади нее стоял незнакомец из кабинета главврача и стучал по ладони, затянутой в кожаную перчатку, свернутой в трубочку папкой-файлом с бумагами.
- Очень приятно, Алина Марковна, - сказала она и закрыла автомобильную дверь, разделявшую их.
- И все-таки я бы на вашем месте за руль не садился, - сказал незнакомец и, повернувшись спиной, пошел к своей машине.
Алина Марковна сжала кулаки, сама не поняла от злости или досады, и поймала себя на желании курить. Эту привычку она бросила лет семь назад, но на всякий случай хранила в одном из бардачков машины несколько сигарет. Раскопав это сокровище среди дисков, ручек, болтиков и прочей мелочевки, Алина Марковна попыталась высечь из пустой зажигалки огонь, но пальцы, словно опухшие, не слушались ее, и кремень не поддавался.
- КурИте, - послышался тот же низкий голос, и перед ней появилось скромное пламя черной зажигалки.
- Черт бы вас ментов побрал, - ругнулась Алина, закурив.
- Пожалуйста, Алина Марковна, - ответил незнакомец.
- Хоть бы представились что ли перед тем, как народ пугать, - заворчала Алина, кутаясь в пальто, она начала полнеть и несколько смущаясь этого, стала покупать свободные, бесформенные вещи.
- Валерий Петрович Пальцев, - отрапортовал он, - но можно просто Валера.
- Ну-ну, - шмыгнула Алина носом, - Валера. Холодно тут, Валера, - повысила она тон, - поеду я.
- Может все-таки подвезти? – поинтересовался Пальцев, - путь неблизок, бадун нелегок… Сами знаете… Штраф… Прав лишат не дай боже…
Алина Марковна поняла, что выбора у нее не оставалось и, заглушив мотор и забрав папку из машины, села в автомобиль Пальцева.
Тот аккуратно тронул машину с места, и они поехали навстречу первому не в пример противному снегу, как тогда казалось Алине в никуда.
Но дорога явно была привычна пассажирке и составляла ее ежедневный маршрут от дома к стационару и обратно, из чего Алина сделала вывод, что товарищ уже навел соответствующие справки и, вероятно, даже осведомлен о ее неудачах личного характера.
- Спасибо, что хоть не в отдел везете, - сказала она, выкуривая вторую сигарету.
- Не за что. Но несколько вопросов у меня к вам все-таки есть.
- Какие вопросы, начальник, - съехидничала она, - коли дела нет? Или шить будешь?
Пальцев эту реплику проигнорировал. Он вел машину сосредоточенно и чутко, раскладывая по абстрактным полочкам свои конкретные соображения по поводу ситуации, в которую невольно попал. Вчера в психоневрологическом диспансере покончила жизнь самоубийством молодая девушка, состоявшая, однако, на учете в этом заведении длительное время. При указанном акте смертеразрешения присутствовала врач-психотерапевт стационара, которая сейчас сидела в его машине и курила с похмелья горькие сигареты. От нее недавно ушел муж, и она не стала препятствовать смерти больной. Разумеется, указанные события между собой не связаны, тем более, что муж ушел уже после случившегося. Ход событий был понятен Пальцеву, но один вопрос не давал ему покоя: Почему? Почему врач-психиатр с большим стажем, с наградами, званиями, дипломами, опытом – медик, в конце концов, клятву Гиппократа давала! – и пальцем не пошевелила, чтобы девицу спасти? И этот вопрос стучал о стенки его воспаленного мыслительной деятельностью черепа с болью и звоном.
Машина остановилась возле подъезда, и Алине захотелось помедлить.
- Ну задавай свои вопросы, Валера, - сказала она, складывая папку на коленях.
- Может, все-таки не в машине? – поинтересовался он.
- Черт с тобой, пошли, - вздохнула она и вышла из машины.

На столе развалилась пепельница, и воздух стал вязким от табачного дыма, который с бешенством полоумного захватчика впитывался в ковры и шторы квартиры.
- Не уходи, Валера, - просила Алина Марковна, схватив Пальцева за ворот рубашки. – Снится она мне, понимаешь, боюсь я ее.
- Кто, Петрова?
- Она. Только в сон провалишься, и вот она – висит, глаза вывороченные, руки как плети и ноги серые, как тряпка половая. И все это как будто не ее, а мое, мое, понимаешь. Мои глаза, руки мои, ноги…
 Алина заплакала, что-то бешено клокотало внутри нее и билось, как обезумевшая птица, попавшая в стеклянную клеть. И видишь волю, а все обман, поля за стеклом – обман, деревья, листья, воздух – все обман. Но веришь, и оттого бьешься, бьешься головой своей безмозглой, рефлексами живущей, об это человеческое изобретение, и ничего с собой поделать не можешь, пока не раскровишь головенку и хрупкие кости об эту стеклянную сталь не разобьешь. А там и конец твой. В стеклянном гробу.
- Ну что ты, Алин, брось, - утешал ее Пальцев, вытирал ее слезы, убирал с лица волосы и боялся. Боялся этой рвущейся из глубины ее существа силы, какую он в себе никогда не чувствовал. И тело ее, казалось, искажала и коверкала эта сила, выворачивала суставы, заламывала руки, дергала, как марионетку за ниточки, и хохотала оттуда же – из самого Алининого тела.
Он с трудом отвел ее в спальню, где усадил на кровать, а она все держала его за воротник цепкими, как когти у орла, пальцами и даже расцарапала ему шею. Что-то звериное, дикое и необузданное силилось вырваться из тюрьмы этого обычного женского тела, оказавшегося так скоро в его руках. Она плакала навзрыд, а он раздевал ее и покрывал поцелуями дрожащие плечи и надломленные истерикой руки. С неженской силой Алина прижимала его голову к своей разрывавшейся груди только для того, чтобы удержать ребра на месте, чтобы нечто с горящим фитилем не взорвалось внутри и не разбросало бы эти ребра как щепки от рубки дров в разные стороны. Силы мышц, стягивающих грудную клетку, не хватало, и им нужна была помощь, которую Алина искала в обезумевших объятиях Валеры. В этой адской пляске тел не было любви, не было нежности и желания, в ней не было даже страсти, в ней были только страх и смерть, слившиеся в агоническом экстазе последнего вздоха кого-то третьего, управлявшего до той поры жизнью Алины. Она лишалась всего, и лишала всего несчастного, попавшего под удар человека, как Петрова подставила ее под удар собственной смерти. И Алина дала абсолютную волю телу, так долго и так упорно порабощаемому сущностью, существование которой, строго говоря, находится под вопросом не в одной научной дисциплине о человеке, его появлении, жизни и умирании. Эти минуты она жила только плотью, ощущая пульсацию каждой клетки собственного организма в едином ритме взбесившейся жизненной энергии, носившейся по телу, огибая кору полушарий головного мозга. Она убивала мужчину, попавшего в ее обезумевшие руки, одним оргазмом за другим, и совершенно не разбирала собственных ощущений, они стали одним, единым и переполненным ощущением жизни, которую вот-вот отнимут, и с которой надо успеть наиграться, как ребенку с игрушкой, который все равно разрыдается, когда игрушку заберут, потому что наиграться с нею невозможно по определению. Афферентные и эфферентные связи пульсировали в собственной свободе воли и подчинялись псевдо-логике тела, расторможенной переживанием конечности жизни в ее непрерывности и навязчивой парадоксальности. И все этого могло бы показаться сознанию невыносимым, и было бы для него таковым, будь этот странный механизм в тот момент включен.


Валера вышел из ванной и заглянул в спальню, Алина спала, сбившись в комок под одеялом, в ее теле не осталось и следа того буйства, которое оно учинило некоторое время назад, но этот след пробежал мурашками по спине Пальцева, и он пошел на кухню курить.
На столе ему попалась папка, которую Алина забрала из машины, и которую держала на коленях, пока он вел свой автомобиль. В этой папке была история болезни Ирины Михайловны Петровой 23 лет от роду, покончившей жизнь самоубийством через повешенье на трубе в уборной психоневрологического диспансера. Ниже фамилии больной стояла дата.
Валера взял телефон и нашел в его режимах календарь. Годовщина даты минула совсем недавно, в день самоубийства. С того дня до недавнего прошло 8 лет.
Валера развернул историю.
Даты шли одна за другой и снабжались сухими описаниями, медицинские термины в которых не всегда были понятны ему. Кто-то методично выстраивал линию событий жизни Петровой, как Пальцев бы восстанавливал события, предшествующие преступлению. Картина никчемной человеческой жизни стала складываться перед ним.
Первая дата была датой с обложки.
**.**.1993 - с\п №1.  Петрова И.М. 15 лет, переведена из терапии в психоневрологию по мере стабилизации состояния после суицидальной попытки через порезы вен на руках – запястьях и локтях. Судя по повреждениям, она сперва порезала запястья, затем внутреннюю сторону локтей. В больницу привез отчим. С его слов известно, что суицидальная попытка предпринята после изнасилования неизвестным в машине отчима, где Петрова ждала, пока отчим выйдет из подъезда. В милицию обращаться отказалась, заявление отчим забрал. О матери сведений нет.
Данные диагностики и описание терапии Валера пропустил, его интересовали события.
**.**.1995 – с\п №2. 17 лет. Переведена из терапии в психоневрологию по мере стабилизации состояния после суицидальной попытки через повешенье. В больницу привез посторонний. Выпив и отойдя по нужде от пивного ларька, мужчина заметил, что девочка прыгнула с ветки дерева, но повисла, по его словам «протрезвел в секунду и спас бедняге жизнь». Поводом к попытке послужило оскорбление от молодого человека, после того, как тот узнал об изнасиловании своей подруги. Отчим стал выпивать, мать вернулась от родственников, где задержалась после похорон тетки. С персоналом клиники мать сотрудничать отказалась.
**.**.1997. 19 лет. Переведена из гинекологии. В гинекологию попала после изнасилования отчимом. Обнаружена беременность 4 недели, от аборта отказалась. Хочет рожать, мотивации мщения плоду не выявлено. Переведена на дневной стационар.
**.**.1998 – с\п №3. 19 лет. Переведена из родильного отделения. Преждевременные роды на 27 неделе беременности. Мертворожденный мальчик с физическими увечьями. Найдена санитаркой отделения на подоконнике окна уборной 4 этажа. Потеряла сознание в силу слабости от большой кровопотери, пытаясь взобраться на подоконник. Отчим попал под машину. Мать говорит, бросился под машину, в милиции комментировать отказываются.
**.**.1998. 20 лет. Переведена из гинекологии после операции по удалению внутренних половых органов малого таза в связи с подозрением на злокачественную опухоль. Переведена на дневной стационар.
**.**.2001. 22 года.  Переведена из онкологии. Глубокая депрессия. Умерла мать, квартира передана старшему брату, общежитие не предоставлено.

Валеру затошнило. Он не мог понять, почему ком из его видавшего виды нутра подступил все-таки к глотке и норовил разворотить тело целиком, и рационализирующий мозг подсказывал, что это лишь следствие злоупотребления алкоголем в этот жуткий физиологически отвратный, распростершийся огромным мертвым телом вечер. Он поборол свое тело и умылся холодной водой, предварительно спустив ее минут семь. Потом вернулся в комнату, где спала Алина, и стал одеваться. Она стала противна ему, и хотелось поскорее убраться из этого логова смерти и животной похоти, которые гуляли по нему пьяной парочкой и распевали утробные песни. Он бегом бежал по лестнице и долго искал кнопку, чтобы открыть дверь, охраняемую электрическим цербером домофона, и вырвавшись на улицу, глубоко вдохнул воздух надвигающейся зимы. Он несколько раз резко наклонился вперед, помахал руками в разные стороны, пару раз присел, стряхнул что-то видимое только ему с ног и сел в машину. Несколько минут прогрева двигателя показались ему часами, и он поспешил уехать из этого узкого грязного двора.


Алина Марковна проснулась от боли в иссушенном горле и ощупала свое нывшее тело. Встав с развороченной постели, она наскоро надела что-то, кажется, наизнанку, и пошла в кухню. Сквозь кумар, поселившийся там, она увидела на столе между бутылками, тарелками и стаканами папку с историей болезни.
- Вот черт, - выругалась она и открыла воду.
Даже после десятиминутного сливания вода казалась Алине еще более горькой, чем в позапрошлую ночь. Она села за стол и пролистала историю. Голова была абсолютно пуста, тело тоже казалось таковым.
Она не помнила, как изорвала простынь на длинные лоскуты, не помнила, как сплела их в косу, не помнила, как прилаживала этот лоскут трубе отопления. На беду дома у нее стоял компакт-бачок, недостатки которого стали очевидными для нее в ту последнюю ночь. Она помнила лишь, что перед тем, как залезть на свой начищенный холеный унитаз, она долго сквозь какую-то внутреннюю пелену смотрела на свое опухшее лицо в зеркало. Ее губы были кривыми, глаза опустошенными, и казалось, смотрели в разные стороны, волосы как-то быстро поредели и потеряли цвет, спутались, сбились в клоки и торчали щетиной. Ключицы выступили под кожей, хотя она знала, что толстеет, а мышцы ослабли и провисли на костях, как мокрые тяжелые пододеяльники на бельевой веревке в безветренный день. Собрав всю иссякающую силу в кулак, Алина Марковна Вострикова, психотерапевт и психиатр с одиннадцатилетним стажем, высшей врачебной категорией, званием почетного работника здравоохранения, кстати самого молодого почетного работника здравоохранения, и прочими наградами, размахнулась и разбила свое отражение в зеркале одним ударом. Затем влезла теплыми ногами на холодный фарфоровый обод унитаза, нашла точку равновесия, короновала себя висельной петлей, опустила ее до шеи, подтянула косу из лоскутов и заставила ноги соскользнуть с проклятого пьедестала, чтобы уж этот прыжок привел ее, наконец, в вечность.

- Ну надо же, в сортире, - пролепетал Виктор, оправившись от рвоты, вернувшись к жене.

13.11.2010