Ровно в девять ты улетала

   Ты стояла на том конце регистрационного зала и, время от времени поднимая тонкую руку, махала мне. Я смотрела на тебя из-за стеклянной перегородки, видела твое немного растерянное, но счастливое  лицо, и отвечала, улыбаясь в ответ.
   Мы смотрели друг на друга издалека, так, словно между нами было непреодолимое водное пространство или ров, или пропасть, а не выстланный светлой плиткой пол регистрационного зала.
   Ты взмахнула рукой еще раз и скрылась за дверью. В прозрачном проеме я еще видела твои пышные длинные волосы, ты еще постояла за дверью, обсуждая что-то с Аленой и Юлькой, но уже не повернулась ко мне, не взмахнула опять своей узкой рукой. Ты была уже "там", а я "здесь" за перегородкой, такой легкой и хрупкой, но отделяющей тебя от меня крепче кирпича и металла.
    Еще вчера были предотъездные хлопоты, беготня по магазинам за последними подарками туда, во Францию; придирчивый отбор вещей: зачем тебе эти брюки, они же черные, а там юг – все ходят в светлом, отдохни от черного цвета, нет, мама, без них я никуда не поеду, …эта блузка белая и очень мнется, непрактично, возьми лучше голубую…и так далее, вплоть до мелочей.
    А теперь, туго набитый одеждой и подарками чемодан уплыл и исчез куда-то, и ты, взмахнув белой тонкой рукой, исчезла за дверью, откуда просачивался  бледный голубоватый свет.
    Я постояла еще, глядя сквозь перегородку на каких-то людей в синих комбинезонах. Они  спокойно и деловито сновали по залу, такому недоступному для меня, по которому я не смогла бы и шагу ступить без предупредительного оклика, без недоуменных вопросов.
    До отлета оставался час с небольшим… Ты, наверно, сидишь вместе с подружками  в мягких креслах уютного зала, там за той таинственной дверью, из-за которой льется такой странный нездешний свет.
   А может быть, прогуливаясь по залу, разглядываешь заморские диковинки, соблазнительно поблескивающие за стеклянными витринами. Или смотришь на таких же, как ты, имеющих право здесь находиться, нервно прохаживающихся, громко смеющихся, говорящих друг с другом на французском, на испанском и, бог весть, на каком еще языке.
    Самолет ровно в девять, целый час до отлета… Я могу уходить, оторваться от этой прозрачной, невидимой глазу, границы, и я отрываюсь, но не ухожу, а сажусь в жесткое пластиковое, не рассчитанное на долгое ожидание, желтое кресло. Я буду здесь сидеть, пока ваш самолет не поднимется в воздух, набирая высоту и беря курс прямо на юг, или юго-запад.
     Я буду сидеть терпеливо, как и положено провожающим, сидеть и ждать, когда объявят посадку, и все с облегчением и неизменным легким беспокойством встанут, начнут обниматься, и улетающие пойдут к огромному матово-белому с голубым самолету, затаившему в своем тяжелом,  неподвижном теле чудовищную мощь и стремительность. Они пойдут, а провожающие будут смотреть им вслед и утирать украдкой традиционные слезы…
    ...До вашего отлета осталось меньше часа и, скорее всего, объявления посадки здесь слышно не будет, это все там, где странный голубоватый свет, где мягкие уютные кресла, где английская, французская и, бог весть, какая еще речь…  А здесь тихо, изредка торопливо пройдут за прозрачную перегородку к таможенникам запоздавшие пассажиры, или подойдет к стеклу со скучающим видом смуглая красотка и рассеянно отойдет к стойке пустого, никому сейчас ненужного бара.
  Я  сижу и жду того момента, когда ты, замирая от легкого страха и любопытства, двинешься вместе со всеми к выходу, а потом начнешь подниматься по трапу самолета навстречу умиротворяющим  улыбкам стюардесс.
   Вот тогда я покину свое кресло, выйду наружу и, может быть, услышу отдаленный гул двигателей, а потом увижу взмывающую вверх стальную громадину, уносящую тебя, такую  застенчивую и немногословную, в мир ярких красок, чувств и впечатлений.
    Может быть, так и будет, а сейчас я сижу в жестком кресле и почему-то начинаю украдкой вытирать слезы, хотя время для этого еще не наступило.
   Я плачу и  удивляясь этому, радуюсь, что сейчас нет рядом твоего отца, он бы не понял, он бы раздраженно сказал, что не плакать надо, а радоваться, что твоей дочери так повезло, что месяц – это не год и не два, как-нибудь перетерпишь и лить слезы вовсе нет причин. Но понимая все это, я плачу уже не украдкой, а всерьез, погружаясь в свое одиночество, подчеркнутое и отчеркнутое и этой прозрачной пограничной стеной, и нейтральной полосой таможенного зала, и твоим прощальным взмахом руки.